Двойная звезда. Звездный десант (сборник) Хайнлайн Роберт
— Точно.
— Вот как. А я пришел, чтобы выразить вам, старина, свое уважение. Когда мы с вами встретились впервые, я решил, что вы просто дешевый фигляр, у которого нет ни грамма совести и таланта. Я здорово ошибался.
— Спасибо.
— Поэтому я и не пытаюсь вас разубеждать. Только скажите мне: стоит ли нам обсудить все стороны этого дела? Или вы уже обо всем хорошенько подумали?
— Я уже решил, Дэк. И это не просто упрямство.
— Может быть вы и правы. Прошу прощения. Значит остается только надеяться, что он оправится к моменту прибытия на Луну. — Он поднялся. — Кстати, Пенни хотела бы повидаться с вами, если вы отказываетесь окончательно.
Я печально усмехнулся.
— Вот так вот «кстати», да? А правильную ли вы выбрали последовательность? Может быть сейчас настала очередь доктора Кэпека выкручивать мне руки?
— Он пропустил свою очередь. У него очень много хлопот с мистером Бонфортом. Впрочем, он просил вам кое-что передать.
— Что?
— Он сказал, что вы можете проваливаться ко всем чертям. Из его уст это звучало конечно гораздо цветистее, но смысл был примерно такой.
— Ах вот как? В таком случае передайте ему, что в аду я займу для него местечко поближе к огню.
— Ничего, если к вам зайдет Пенни?
— Конечно! Но можете предупредить ее, что она только напрасно потеряет время. Ответ будет прежним: «Нет!».
Решение я все-таки переменил. Какие, к черту, могут быть споры, когда одна из сторон в качестве самого убедительного аргумента использует запах «Вожделения Джунглей»? И не то, чтобы Пенни пользовалась запрещенными приемами, нет, она даже слезинки не уронила, да и я не позволил себе ничего лишнего, но в конце концов я начал признавать справедливость ее доводов, а потом и доводы стали больше не нужны. С Пенни нельзя ходить вокруг да около, она из тех женщин, которые считают своим долгом всех спасать и всем помогать, и ее искренность просто поразительна.
Те занятия по вживанию в образ, которыми сопровождался мой путь на Марс, оказались просто ерундовыми по сравнению с тем сложнейшим курсом обучения, который я прошел по пути в Новую Батавию. Ролью я в основном овладел. Теперь я должен был как можно больше узнать о человеке, который служил прообразом для меня. Теперь передо мной стояла задача оставаться Бонфортом при любых обстоятельствах. Во время королевской аудиенции, на которой мне предстояло присутствовать, да и вообще в Новой Батавии, мне придется встречаться с сотнями, а может быть и с тысячами людей. Родж предполагал немного оградить меня от людей ссылками на то, что я очень занят и постоянно работаю, и тем не менее встречаться мне с людьми придется. Крупный политический деятель, и никуда от этого не денешься.
Рискованное представление, которое я собирался дать, сделал возможным только бонфортовский фэрли-архив, возможно лучший из всех когда-либо существовавших. Фэрли был политическим менеджером еще в двадцатом веке, кажется при Эйзенхауэре, и метод, который он разработал с целью облегчить политическим деятелям личные отношения со множеством людей, был также революционен, как например в военном деле изобретение немцами штабное командование. Несмотря на это, я никогда раньше не слышал о такой штуке, пока Пенни не показала мне архив Бонфорта.
Фэрли-архив был ничем иным, как собранием сведений о разных людях. Между прочим, искусство политики есть ничто иное, как люди. Архив содержал сведения о всех или почти всех людях, с которыми Бонфорт имел дело или когда-либо встречался за свою долгую политическую деятельность. Каждое досье содержало в себе то, что он сам узнал о человеке во время личной встречи, все что угодно, как бы тривиальны эти сведения не были. На самом деле обычно самое тривиальное и является для человека самым главным: имена и прозвища, уменьшительные жен, детей, домашних животных, любимые блюда и напитки, предрассудки, чудачества. За всем этим обязательно следовала дата и место встречи, а также замечания о последующих встречах с данной персоной.
Иногда в архиве хранилось и фото соответствующего лица. Здесь не было, да и не могло быть «малозначительных сведений». Иногда в архиве содержалась и информация, полученная из других источников, а не во время встречи с данным человеком самим Бонфортом. Но это уже зависело от политической значимости персоны. Иногда эта посторонняя информация приобретала вид целой биографии, насчитывающей до тысячи и более слов. И Пенни и Бонфорт постоянно носили при себе небольшие диктофоны. Когда Бонфорт бывал один, он при любой возможности надиктовывал свои впечатления на пленку — в комнатах отдыха, во время переездов и т. д. Если с ним была Пенни, то он диктовал непосредственно ей в мини-диктофон, выглядевший как наручные часы. Возможно, Пенни даже не приходилось переносить все это на бумагу, так как две девицы Джимми Вашингтона и так не знали куда деваться от безделья.
Когда Пенни показала мне фэрли-архив целиком — а он был очень велик — в основном микрофильмы, и если даже считать, что в каждой катушке по десять и более тысяч слов, то можно представить себе, как обширны были знакомства Бонфорта. Когда она сообщила мне, что все это — данные о знакомых мистера Бонфорта, я возмутился и издал нечто среднее между восклицанием и стоном, обильно приправив это выразительной мимикой.
— Помилуй бог, дитя мое! Я же говорил, что никогда не смогу сделать того, что от меня требуется. Разве в силах человеческих запомнить все это!
— Конечно нет.
— Но ведь вы сами только что сказали, что это то, что он помнил о своих друзьях и знакомых.
— Не совсем так. Я сказала, что это то, что он хотел бы помнить. Но, поскольку это невозможно, он и прибегает к помощи архива. Не волнуйтесь: запоминать вам вообще ничего не придется. Я просто хотела, чтобы вы знали о существовании такого архива. А уж о том, чтобы у него перед визитом посетителя выдалась пара минут на изучение соответствующего досье, всегда заботилась я. Так что, если появится необходимость, я и вас обеспечу необходимыми материалами.
Я просмотрел одно из досье, которое она зарядила в просмотровое устройство на столе. Кажется, это были сведения о некоем мистере Сондерсе из Претории, Южная Африка. У него был бульдог Буллибой, несколько разновеликих отпрысков и любил он виски с лимонным соком и содовой.
— Пенни, неужели вы хотите сказать, что мистер Бонфорт хотел бы помнить подобную чепуху? На мой взгляд это довольно глупо.
Вместо того, чтобы рассердиться на меня за нападки на ее идола, Пенни серьезно кивнула:
— Когда-то я тоже так думала. Но это неверно, шеф. Вам приходилось когда-нибудь записывать номер телефона вашего друга?
— Что? Конечно.
— Разве это нечестно? Разве вы извиняетесь при этом перед другом, что не можете просто запомнить его телефон?
— Хорошо, хорошо, сдаюсь. Вы меня убедили.
— Это сведения, которые он хотел бы держать в голове, если бы имел совершенную память. А раз это не так, то фиксировать их в архиве не более нечестно, чем записывать в записную книжку день рождения друга, чтобы не забыть о ней. Этот архив и есть гигантская записная книжка, в которой записано все. Но это еще не все. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с действительно важной персоной?
Я задумался. Пенни явно не имела в виду кого-либо из великих артистов. Да и вряд ли она вообще подозревала о их существовании.
— Как-то раз я встречался с президентом Уорфилдом. Мне тогда было лет десять или одиннадцать.
— Вы помните какие-нибудь подробности?
— Конечно, а как же! Он сказал: «Как это ты умудрился сломать руку, сынок?», а я ответил: «Упал с велосипеда, сэр». Тогда он сказал: «Со мной так тоже раз было, только я тогда сломал ключицу».
— А как вы думаете, помнил бы он обстоятельства этой встречи, если бы был жив?
— Конечно нет!
— А вот и неверно — у него вполне могло быть заведено на вас досье в фэрли-архиве. В архив включают и мальчиков потому, что через некоторое время они вырастают и становятся мужчинами. Смысл состоит в том, что такие видные люди как президент Уорфилд, например, встречаются с гораздо большим количеством людей, чем могли бы запомнить. Каждый из этой огромной массы людей помнит в подробностях об этой встрече. Но ведь для каждого человека самой важной персоной является он сам, и политик никогда не должен об этом забывать. Поэтому со стороны политического деятеля иметь возможность вспомнить о других людях те самые мелочи, которые они сами скорее всего помнят о нем — очень вежливо, дружелюбно и искренне. Да к тому же это и общепринято, по крайней мере, в политике.
Я попросил Пенни поставить катушку со сведениями о короле Виллеме. Материал был короток, что сначала меня обеспокоило. Но потом я решил, что Бонфорт не был близко знаком с Императором и встречался с ним только на редких официальных приемах, ведь первый свой срок в качестве Верховного Министра Бонфорт отбыл еще при прежнем Императоре Фредерике. Биография в досье отсутствовала, была только приписка: «Смотри «Дом Оранских». Я не стал, да просто и времени не было изучать несколько миллионов слов истории имперской и доимперской, и кроме того, я всегда в школе получал по истории «Хорошо» и «Отлично». Все, что я хотел бы знать об Императоре — так это то, что знал о нем Бонфорт и не знали остальные.
Мне пришло в голову, что фэрли-архив может включать в себя сведения о всех, находящихся на корабле, потому что они: а) люди, б) с которыми имел дело Бонфорт. Я спросил об этом Пенни, и она как будто была немного удивлена.
А затем настала очередь удивляться мне. На «Томе Пэйне» находилось шесть членов Великой Ассамблеи. Конечно, Родж Клифтон и сам Бонфорт, но и в досье Дэка были такие строки: «Бродбент Дэриус К., достопочтенный член Великой Ассамблеи, представляющий Лигу Вольных Путешественников, член ее президиума». Далее было отмечено, что он имел степень доктора физических наук, девять лет назад занял второе место в соревнованиях по стрельбе из пистолета на Имперских Играх и что им опубликованы три книги стихов под псевдонимом «Эйси Уилрайт». Я поклялся себе, что никогда больше не буду судить о людях по их наружности.
Была тут и приписка от руки: «Практически неотразим для женщин и наоборот».
Пенни и доктор Кэпек также оказались членами парламента. Даже Джимми Вашингтон, как выяснилось, состоял в нем, представляя в своем лице какой-то «тихий» район — что-то вроде Лапландии, включая видимо, всех северных оленей и, конечно же, Санта Клауса. Он также состоял в Первой Истинной Библейской Церкви Святого Духа, о которой я никогда не слышал. Но это последнее его занятие очень отвечало его облику священнослужителя.
Особенно интересно мне было читать про Пенни — Достопочтенную Мисс Пенелопу Талиаферро Рассел. Она имела степень бакалавра гуманитарных наук по администрации и управлению, полученную в Джорджтаунском университете и степень магистра гуманитарных наук университета Уэлси. Меня это даже как-то не удивило. В Великой Ассамблее она представляла не относящихся ни к каким избирательным районам женщин, то есть еще один «тихий» избирательный участок — теперь-то я в этом разобрался! — так как пять шестых этих дамочек состояли членами Партии Экспансионистов. Ниже шли: размер ее перчаток, другие ее размеры, ее любимые цвета (по части одежды я, кстати, мог бы ей кое-что посоветовать), ее любимые духи (конечно, «Вожделение Джунглей») и множество других мелочей, большая часть которых была совершенно невинна. Но был тут и еще своего рода комментарий: «Болезненно честна, считает довольно плохо, гордится собственным чувством юмора, которое у нее совершенно отсутствует, соблюдает диету, но безумно любит вишни в сахарной пудре, покровительствует всему живому, обожает печатное слово в любой форме».
Под этим почерком Бонфорта было приписано: «Ах, Завиток, Завиток! Опять подглядываешь, я же вижу».
Возвращая материалы Пенни, я осведомился у нее, видела ли она собственное досье. Она ответила, чтобы я не совал нос не в свое дело. Потом покраснела и извинилась.
Большую часть времени у меня отнимало изучение различных сведений о Бонфорте, но я выкраивал время и тщательно воссоздавал физическое сходство с Бонфортом, проверяя соответствие окраски, тщательнейшим образом воссоздавал морщинки, добавил две родинки и уложил немногие оставшиеся волосы с помощью электрической щетки. После этого довольно хлопотно вернуть себе настоящее лицо, но это довольно-таки небольшая цена за грим, который ничем не испортишь, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны носовые платки и салфетки. Я даже сделал шрам на «поврежденной» ноге, руководствуясь снимком, который доктор Кэпек держал в истории болезни. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, то она, наверное, затруднилась бы определить, где настоящий Бонфорт, а где его двойник просто по внешним признакам. Гримировка оказалась делом очень хлопотным, но зато я теперь мог больше не беспокоиться о внешнем виде и целиком посвятить себя самой трудной части перевоплощения.
Очень трудной частью вживания в образ оказалось вникание в то, о чем Бонфорт думал и во что верил, иначе говоря в политику Партии Экспансионистов. Можно сказать, что он в большой степени олицетворял собой эту партию, будучи не просто ее лидером, но ее политическим философом и величайшим деятелем. Когда партия только что появилась, экспансионизм был не более чем «Манифестом Предназначения», хрупкой коалицией разношерстных групп, объединяло которых только одно: что границы в пространстве являются единственным вопросом дальнейшей будущности человечества. Бонфорт дал этой партии теорию и систему этических взглядов, идею того, что гербом имперского знамени должны стать свобода и равные для всех права. Он не уставал повторять, что человеческая раса никогда не должна повторять ошибок, допущенных белой субрасой в Африке и Азии.
Меня очень смутил тот факт — а именно то, что ранняя история экспансионизма была чрезвычайно похожа на нынешнюю партию Человечества — я в таких делах был тогда более чем неискушен. Мне и в голову тогда придти не могло, что партии зачастую по мере роста изменяются так же сильно, как и люди. Я имел какое-то смутное представление о том, что Партия Человечества начинала свой путь как составная часть экспансионистского движения, но никогда не задумывался об этом: все политические партии, которые не отличались достаточной дальновидностью и прозорливостью, под давлением объективных причин исчезли с политической арены, а единственная партия, которая стояла на верном пути, раскололась надвое.
Но я забегаю вперед. Мое политическое образование не было таким последовательным и логичным. Первое время я просто старался пропитаться бонфортовскими выражениями. По правде говоря, я набрался этого вполне достаточно еще по дороге туда, но тогда меня в основном интересовало как он говорит, теперь я старался усвоить, что он говорит.
Бонфорт являлся оратором в полном смысле этого слова, но иногда в споре мог быть весьма ядовит, взять хотя бы речь, с которой он выступил в Новом Париже по поводу шума, поднятого в связи с подписанием договора с марсианскими гнездами, известного под названием Соглашение Тихо. Именно этот договор был причиной его ухода с поста. Ему удалось протащить его через парламент, но наступившая затем реакция была такова, что вызвала вотум недоверия. И тем не менее Квирога не осмелился денонсировать договор. Я с особым интересом слушал эту речь, так как сам не одобрял этот договор. Сама идея того, что марсиане на Земле могут быть наделены теми же правами, что и земляне на Марсе, казалась мне абсурдной, правда, до тех пор, пока я сам не побывал в гнезде Кккаха.
«Уважаемый оппонент, — заявил Бонфорт с раздражением в голосе, — известно ли вам, что лозунг так называемой Партии Человечества «Пусть люди управляют людьми и ради людей» играет на руку Ку-Клукс-Клану. Ведь подлинным значением этого на первый взгляд невинно выглядевшего лозунга является вот что: «Пусть всеми расами вселенной управляют только люди, на благо привилегированного меньшинства».
Уважаемый оппонент вот тут возражает мне, что мол нам от Бога дано право нести свет к звездам, оделяя дикарей нашей собственной разновидностью цивилизации. Но ведь социологическая школа дядюшки Римуса — хорошие негры поют безответственные гимны, а старый Масса любит их! Картина конечно трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб для наказаний!».
Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. И я не уверен, что меня зачаровывала логика его слов, нет, они были и не такими уж логичными. Просто я находился в таком состоянии духа, что жадно впитывал то, что слышал. Я хотел так проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае самостоятельно мог бы сказать что-либо подобное.
У меня перед глазами был образчик человека, который знал, чего он хочет и (что встречается гораздо более редко) почему он хочет этого. Это производило на меня огромное впечатление и вынуждало еще раз пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?
Ради своего ремесла? Я впитал его с молоком матери, я любил его, был глубоко убежден, пусть это убеждение было и недолговечным, что ради искусства можно пойти на все. И, кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать деньги.
На меня никогда не производили особенно сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно: общественные библиотеки — очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели, но потом я понял, что они были так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумагу, и он тебе докажет что угодно.
То же презрение я испытывал и к наставлениям, которые так часто любят читать детям. Большинство из них — самая настоящая чушь, а те их части, которые действительно что-то означают, обычно сводятся к священной прописной истине, которая гласит, что «хороший» мальчик тот, который не будит маму по ночам, а «хороший» мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет, и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!
Но даже у собак есть определенные нормы поведения. А каковы же они у меня? Как я веду себя, или, хотя бы, как бы мне хотелось думать, что я веду себя?
«Представление должно продолжаться». Я всегда верил в это и жил этим.
Но почему оно должно продолжаться? Особенно когда знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать от тебя, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы: и ради тех, кто учил тебя ремеслу, и ради тех, чьи бесконечные вереницы уходят вглубь веков, к театрам под открытым небом с сидениями из камня, и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, своими рассказами изумляли толпу на древних рынках. «Благородное происхождение обязывает…».
Я пришел к выводу, что тоже самое справедливо для любой профессии.
«Око за око». Строй на «ровном месте и на должном уровне». Клятва Гиппократа. Поддерживай команду до конца. Честная работа за честную плату. Такие вещи не нуждались в доказательстве, они были составной частью самой жизни и доказали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков галактики.
Я вдруг понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические понятия, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны были оказаться равно справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого солнца. И если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь лучшая раса уличит их в двурушничестве и низвергнет.
Ценой экспансии являлась добродетель. «Не уступай ни в чем ни на йоту» — было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.
Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать и слепым поклонником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм — это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить, да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика. Господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!». С этими словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения боевых действий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.
Или еще: «Признайте свои ошибки! Всегда признавайте свои ошибки! Ошибается каждый, но тот, кто отказывается признать собственную ошибку, будет не прав всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас.». Эти его слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой мини-диктофон, а Бонфорт сохранил запись. У него вообще было очень сильно развито чувство истории. Он всегда очень тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне бы почти не с чем было работать над ролью.
Я пришел к заключению, что Бонфорт человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считал присущим себе. Он был личностью, роль которой я был горд играть.
Насколько я помню, по пути к Луне я не спал ни минуты с того самого момента, как я пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не будет способен сделать этого. Я, естественно, собирался спать — какой смысл выходить на сцену с опухшими глазами — но потом я так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать я не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь чем только можно.
Но незадолго до прилета в Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэпек и заявил:
— Закатайте-ка левый рукав.
— Зачем это? — спросил я.
— А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед Императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А тогда я дам вам стимулятор.
— Что? То есть я так понимаю, что вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?
Кэпек, так ничего и не ответив, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до этого, но заснул, должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторял:
— Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.
Глава 8
Поскольку наша Луна не обладает атмосферой, межпланетный корабль в принципе может совершить на ней посадку. Но «Том Пэйн», будучи межпланетным кораблем, был обречен всегда оставаться в космосе и обслуживаться только на орбитальных станциях. Сажать его на поверхность планеты можно было только в колыбель. Жаль, что я спал, когда это произошло, потому что слышал, будто поймать яйцо тарелкой гораздо легче. И Дэк был одним из дюжины пилотов, которые могли совершить такую посадку. Мне даже не удалось взглянуть на «Томми» в его колыбели; все, что я смог увидеть — это внутренние стенки пассажирского туннеля-рукава, который сразу же присоединили к шлюзу нашего корабля, а позже — пассажирскую капсулу, стремительно умчавшую нас в Новую Батавию. Эти капсулы развивают такую скорость, что при небольшой лунной гравитации, где-то в середине пути появляется невесомость.
Сначала мы направились в покои, отведенные главе лояльной оппозиции — официальную резиденцию Бонфорта до тех пор, пока (и если) после грядущих выборов он не станет Верховным Министром. Их роскошь так поразила меня, что я даже представить себе не мог, какой же должна быть резиденция Верховного Министра. Мне кажется, как это ни странно, что Новая Батавия — самый пышный столичный город из когда-либо существовавших. Просто стыд и срам, что его практически невозможно заметить с поверхности. Правда, это сравнительно небольшой недостаток, если вспомнить, что столица — единственный город во всей Солнечной Системе, способный выдержать прямое попадание фузионной бомбы. При этом, конечно, кое-что пострадало бы: в основном немногочисленные постройки на поверхности. В покоях Бонфорта имелась одна верхняя комната, расположенная в склоне горы, и с ее балкона, прикрытого полусферическим прозрачным защитным колпаком, были отлично видны звезды и сама матушка-Земля. Но чтобы попасть в спальню и кабинеты, нужно было на лифте спуститься вниз сквозь тысячефутовую толщу скал.
У меня не было времени подробно осмотреть покои: меня сразу же стали одевать для аудиенции. У Бонфорта не было лакея даже на Земле, но Родж настоял на том, что он должен «помочь» мне (хотя, честно говоря, был только помехой), навести окончательный лоск. Одежда представляла собой древнее придворное платье для официальных приемов: бесформенные брюки с трубообразными штанинами, глупый камзол с раздвоенными фалдами на спине, напоминающими молоток-гвоздодер, причем и брюки и камзол отвратительного черного цвета, сорочка, состоящая из твердого накрахмаленного воротника с «крылышками» и нагрудникак и галстука-бабочки белого цвета. Костюм Бонфорта хранился целиком, в собранном виде, потому что (как я думаю) он не пользовался при одевании ничьей помощью. А вообще-то по правилам следовало бы одевать каждый элемент по очереди, а галстук следовало бы завязывать так, чтобы видно было, что он завязан от руки, но трудно ожидать, чтобы один и тот же человек одинаково хорошо разбирался и в политике и в старинной одежде.
Хотя одеяние и было весьма уродливым, оно создавало прекрасный фон для ленты орденов Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекающей мою грудь. Я посмотрел в высокое зеркало и остался доволен: яркая полоса на фоне мертвенно черного и белого цветов выглядела очень впечатляюще. Традиционное одеяние могло быть уродливым, но оно придавало человеку достоинство, что-то вроде неприступного величия метрдотелей. Я пришел к выводу, что своим видом вполне могу доставить удовольствие монарху.
Родж Клифтон вручил мне свиток, который должен был содержать имена тех, кого я собирался назначить в новый кабинет. Во внутренний карман моего камзола он вложил обычный лист с нормально отпечатанными фамилиями будущих министров, оригинал которого был заранее послан Джимми Вашингтоном в Императорский Государственный Секретариат сразу же после того, как мы приземлились. Теоретически цель аудиенции состояла в том, что Император должен был выразить мне свое глубокое удовлетворение фактом, что именно я буду формировать новый кабинет, а я должен был верноподданнически представить свои соображения насчет его состава. Считалось, что названные мной кандидатуры должны оставаться в секрете до тех пор, пока не будут милостиво одобрены монархом.
На самом же деле выбор давным-давно был сделан: Родж и Билл на протяжении почти всего пути к Луне разрабатывали состав кабинета министров, и получили согласие каждого по специальной государственной линии связи. Я, в свою очередь, тщательнейшим образом изучил фэрли-досье на каждого из кандидатов. Конечно, список все-таки был секретен в том смысле, что средства массовой информации будут ознакомлены с ним только после аудиенции.
Я взял в руку свиток и поднял свой марсианский жезл. Родж ужаснулся.
— А почему бы и нет?
— Но ведь это же оружие!
— Но это церемониальное оружие. Родж, ведь любой герцог и даже любой паршивый баронет будут при своих шпагах. А я буду с этой штуковиной.
Он покачал головой.
— Это их обязанность. Разве вы не знаете, отчего так повелось? По официальной исторической версии эти шпаги символизируют их обязанность защищать своего повелителя лично и собственным оружием. А вы — простолюдин и по традиции должны предстать перед Императором невооруженным.
— Нет, Родж. О, я, конечно, сделаю как вы считаете нужным, но, по-моему вы упускаете шанс поймать лису за хвост.
— Не понимаю…
— Судите сами: узнают ли на Марсе, что я явился на аудиенцию с жезлом? Я имею в виду гнездо.
— Думаю, что да.
— Наверняка. Я уверен, что стереоприемники есть в каждом гнезде. По крайней мере в гнезде Кккаха их было множество. Они так же тщательно следят за новостями Империи, как и мы. Разве не так?
— Так. По крайней мере старшие.
— Если я явлюсь с жезлом, они узнают об этом, если я появлюсь без него, они тоже узнают. А ведь это имеет для них большое значение: это связано с правилами пристойности. Ни один взрослый марсианин никогда не появится вне гнезда без своего жезла, или даже внутри гнезда на какой-нибудь церемонии. Ведь марсиане и раньше представали перед Императором, причем со своими жезлами, не так ли? Готов побиться об заклад, так оно и было.
— Да, но ведь вы…
— Вы забываете, что теперь я марсианин.
Лицо Роджа внезапно прояснилось. Я тем временем продолжал:
— Я не просто «Джон Джозеф Бонфорт». Я — Кккахжжерр из гнезда Кккаха. И если я появлюсь на официальной церемонии без жезла, я совершу более чем непристойный поступок, и честно говоря, я не могу ручаться, что произойдет, когда гнезда узнают об этом. Я просто еще недостаточно хорошо изучил обычаи марсиан. А теперь давайте рассмотрим этот вопрос с другой точки зрения. Я иду по центральному проходу к Императору с жезлом в руке, и тогда я — марсианский гражданин, который вот-вот будет назначен Его Императорского Величества Премьер-Министром. Как по-вашему, какое впечатление это произведет на гнезда?
— Да, боюсь, я недостаточно хорошо продумал этот вопрос, — медленно ответил он.
— Я бы тоже не подумал об этом, если бы не был поставлен перед необходимостью решать: иметь при себе жезл или не иметь. Но неужели вы думаете, что мистер Бонфорт не продумал всех возможностей задолго до того, как пошел на принятие в гнездо? Родж, мы поймали тигра за хвост, и теперь единственное, что нам остается — это вскочить ему на спину и мчаться вперед. Мы не можем отступать.
В этот момент появился Дэк, принял мою сторону и даже казалось был удивлен, что Клифтон мог ожидать чего-либо другого.
— Конечно, Родж, мы порождаем совершенно новый прецедент, но мне кажется, что он не последний в нашей эпопее.
Но когда он увидел, как я держу жезл, он в ужасе вскрикнул:
— Эй, осторожнее! Вы что, собираетесь убить кого-нибудь? Или просто продырявить стену?
— Да нет, я ведь ничего не нажимаю.
— Да будет благословен господь за его маленькие милости! Ведь он у вас даже не поставлен на предохранитель. — Он осторожно взял у меня из рук жезл и сказал: — Поворачивайте вот это кольцо — а вот этот рычаг отгибаете в гнездо — после всего этого жезл становится просто палкой. Поняли?
— О, прошу прощения.
Они доставили меня во дворец и с рук на руки передали в распоряжение конюшего короля Виллема, полковника Патила, индуса с льстивым выражением лица, с прекрасными манерами и в роскошном мундире имперских космических войск. Его поклон был тщательно рассчитан: в нем отражалось и то, что меня собираются назначить Верховным Министром, и то, что я им еще не назначен, что я с иерархической точки зрения выше его, но все же человек гражданский, а также и то, что на плече его красовался императорский аксельбант.
Он взглянул на мой жезл и мягко заметил:
— Это ведь марсианский жезл, не так ли, сэр? Очень интересно. Вам, наверное лучше оставить его здесь. Он будет в полной сохранности.
Я ответил:
— Я возьму его с собой.
— Сэр? — он недоумевающе поднял брови, ожидая, что я тут же исправлю свою очевидную ошибку.
Я порылся в любимых бонфортовских штампах и выбрал один из них, с помощью которого он любил дать понять, что настаивает на своем.
— Дружище, вы уж вяжите по-своему, а я буду вязать так, как привык.
Лицо его сразу потеряло всякое выражение вообще.
— Очень хорошо, сэр. Прошу вас, сюда, пожалуйста.
У входа в тронный зал мы остановились. Трон, расположенный на возвышении в дальнем конце зала, был пуст. По обе стороны огромного помещения толпились знать и придворные. Видимо, Патил дал какой-то незаметный сигнал, так как не успели мы подойти, как грянул Гимн Империи. Все застыли: Патил оцепенел, как внезапно выключенный робот, я замер в каком-то усталом оцепенении, приличествующем утомленному человеку моего возраста, который делает это потому что должен. Придворные застыли так, что стали похожи на манекены в витрине какого-то магазина. Остается только надеяться, что мы недаром столько тратим на содержание двора — все эти вельможи в роскошных одеяниях и копьеносцы являют собой весьма живописную картину.
В самом конце гимна откуда-то сзади появился и сам Виллем, Принц Оранский, Герцог Насау, Великий Герцог Люксембургский, Глава Рыцарей Священной Римской Империи, Верховный Адмирал Имперских Сил, Советник Марсианских Гнезд, Покровитель Бедноты и Божьей Милостью Император Планет и Межпланетного Пространства.
Появившись, он сразу же сел на трон. Лица его я разобрать не мог, но все это смешение множества символов внезапно вызвало у меня в душе симпатию. Я больше не чувствовал враждебности к системе королевской власти.
Как только король Виллем сел, гимн кончился. Он кивнул собравшимся в ответ на их салют и по толпе придворных прокатилась волна расслабления. Патил ретировался и я, зажав жезл подмышкой, начал свое длинное шествие, немного прихрамывая, невзирая на слабое притяжение. Путь к трону очень напоминал мне путь в гнездо Кккаха. Мне просто было тепло, и в ушах раздавался какой-то звон. В воздухе звучали различные мелодии Империи: «Христианский король» сменялся «Марсельезой», за ними следовал «Звездный стяг» и так далее.
Дойдя до первого возвышения, я поклонился, затем у второго, у третьего — уже у самых ступенек трона — отвесил самый низкий поклон. На колени я не вставал: вставать на колени надлежало только аристократии, а обычные подданные разделяют суверенность со своим повелителем. Иногда в стерео и в театре по незнанию делают коленопреклонение обязательным для всех, поэтому Родж прежде всего убедился, что я знаю, что делать.
— Ave, Император! — будь я голландцем, я бы сказал «Rex», но я был американцем. Мы обменялись с королем несколькими фразами на школьной латыни: он спросил меня, что мне нужно, а я напомнил, что он сам призвал меня пред свои очи и т. д. После этого он перешел на англо-американский, на котором говорил с легким европейским акцентом.
— Ты верно служил нашему отцу. И теперь мы надеемся, что так же верно ты будешь служить нам. Что ты на это можешь ответить?
— Желание моего короля — мое желание.
— Приблизься.
Может я немного переборщил, но ступеньки были довольно высокими, а нога моя разболелась по-настоящему: психосоматическая боль ничем не легче настоящей. Я чуть не упал, и Виллем мгновенно вскочил с трона и поддержал меня за руку. По залу пронеслись «ахи» и «охи». Он улыбнулся мне и тихонько произнес:
— Спокойно, старина. Постараемся сделать это представление покороче.
Он подвел меня к скамеечке, расположенной перед троном, и я уселся на нее довольно неприлично — на мгновение раньше, чем он сам вернулся на трон. Затем он протянул руку за свитком, и я передал его. Развернув свиток, он сделал вид, что внимательно изучает этот чистый лист бумаги.
В зале теперь раздавалась негромкая музыка, и двор потихоньку развлекался сам собой. Женщины смеялись, благородные джентльмены отпускали в их адрес комплименты, мелькали веера. Почти никто не двигался с места, но никто и не стоял неподвижно. Меж придворными сновали маленькие пажи, похожие на микельанджеловских херувимов, предлагая присутствующим подносы со сладостями. Один из них с поклоном предложил поднос Виллему, и тот взял с него конфету, не отрывая глаз от несуществующего списка. Затем паж протянул поднос мне. Я взял конфету тоже, не имея ни малейшего понятия, прилично ли мне это делать или нет. В руке у меня оказалась замечательная шоколадная конфета без начинки, которые умеют делать лишь в Голландии.
Через некоторое время я понял, что многих придворных знаю по фотографиям. Здесь присутствовало большинство ничем не занятых аристократов Земли, даже членов королевских фамилий, пребывающих здесь под прикрытием своих второстепенных титулов герцогов и графов. Говорили, что Виллем содержит их здесь на довольствии, чтобы придать блеск своему двору. Некоторые считали, что он специально держит их поближе к себе, чтобы держать подальше от политики и других вредных занятий. Скорее всего в какой-то степени верным было и то и другое. Были здесь и дворяне некоролевского происхождения, представляющие с дюжину наций. Некоторым из них действительно приходилось работать, чтобы прокормиться.
Я поймал себя на том, что пытаюсь оттопырить губы по-габсбургски и по-виндзорски задрать нос.
Наконец Виллем опустил свиток. Музыка и разговоры мгновенно прекратились. В мертвой тишине он произнес:
— Твои предложения полностью удовлетворяют нас. Мы утверждаем список.
— Вы очень милостивы, ваше величество.
— Мы известим тебя о назначении кабинета. — Он поклонился мне и прошептал: — Не вздумай опускаться по этим чертовым ступенькам спиной вперед. Я сейчас исчезну.
— О, вы очень милостивы, сир, — прошептал я в ответ.
Он встал, следом за ним вскочил и я, и быстро удалился, шурша мантией. Я обернулся и заметил несколько удивленных взглядов, устремленных на меня. Но тут снова заиграла музыка, и я получил возможность удалиться, в то время как придворные вновь занялись вежливыми разговорами.
Не успел я выйти из зала, как возле меня возникла Патил.
— Прошу вас, сэр. Сюда, пожалуйста.
Представление было окончено, теперь мне предстояла настоящая аудиенция.
Он провел меня в небольшую дверь, затем по пустынному коридору еще в одну маленькую дверь, и мы оказались в совершенно обычном кабинете. Единственное, что в нем было королевского, так это укрепленный на стене щит с гербом дома Оранских и с их бессмертным девизом: «Воздвигаю!». Здесь же стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. Посреди стола, прижатый грузом в виде двух металлических детских виньеток лежал оригинал списка, копия которого находилась у меня в кармане. На стене в медной раме висел групповой портрет покойной императрице с детьми. У одной из стен стоял диванчик, а рядом с ним располагался небольшой бар. В кабинете была еще и пара кресел, а кресло-качалка стояла у письменного стола. Остальная мебель вполне могла бы находиться в кабинете какого-нибудь частного врача. Патил оставил меня одного, выйдя и закрыв за собой дверь. У меня не хватило времени даже решить, удобно будет или нет, если я сяду, так как почти в тот же миг в кабинет вошел Император, воспользовавшись дверью в стене кабинета.
— Привет, Джозеф, — бросил он мне. — Подожди еще минутку! — он быстро прошел через кабинет и исчез за третьей дверью. За ним следовала пара слуг, которые на ходу раздевали его. Вскоре он вернулся в кабинет, застегивая манжеты.
— Ты прошел кратчайшим путем, а мне пришлось добираться окружным. Хочу заказать дворцовому инженеру сквозной туннель из тронного зала сюда, в кабинет. Клянусь, я так и сделаю. А то приходится каждый раз проходить три стороны квадрата по коридорам, где довольно часто попадаются люди, а я разодет словно попугай черт знает во что. Под этими глупыми тряпками я никогда не ношу ничего кроме нижнего белья, — добавил он доверительно.
— Вряд ли существует что-либо более неудобное, — заметил я, — чем этот обезьяний фрак, который сейчас на мне, сир.
Он пожал плечами:
— Тем более нам обоим следует отвлечься от условностей и неудобств нашей работы. Ты еще не налил себе? — он взял со стола список членов кабинета министров. — Тогда налей и себе и мне.
— Что вы будете пить, сир?
— А? — он поднял глаза и внимательно посмотрел на меня. — Как обычно. Скотч со льдом, конечно.
Я ничего не сказал и налил два стакана, добавив в свой немного воды.
По спине у меня пробежал холодок: если Бонфорт знал, что Император всегда пьет скотч со льдом, то это должно быть отмечено в досье. Но там этого не было.
Но Виллем взял стакан, так ничего и не сказав, а только пробормотав: «Горячих двигателей», продолжал изучать список. В конце концов он поднял голову и спросил:
— Ну и что ты думаешь насчет этих ребят?
— Сир? Само собой, это только костяк кабинета. — По возможности мы предназначали по два портфеля в одни руки, а сам Бонфорт должке был кроме поста премьера быть еще и министром обороны и финансов. В трех случаях мы назначили министрами заместителей министров, ушедших в отставку: министрами по делам исследований, населения и внеземных территорий. Люди, которые со временем должны были занять посты в постоянном кабинете, требовались нам сейчас для проведения предвыборной кампании.
— Да, да, второй состав. М-мм… А что ты можешь сказать насчет этого Брауна?
Я сильно удивился. Я понимал так, что Виллем должен принять список без каких-либо комментариев. Самое большее, чего я мог опасаться, так это недолгой болтовни с ним о совершенно посторонних вещах. Болтовни я не боялся: человек может заслужить репутацию блестящего собеседника просто тем, что дает другим выговориться до конца.
Лотар Браун был из тех людей, которых обычно называют «молодой, подающий надежды государственный деятель». Все, что я знал о нем, проистекало из Фэрли-досье и из рассказов Роджа и Билла. Он вышел на политическую арену уже после того, как Бонфорт лишился поста и поэтому никогда еще не занимал министерского портфеля. До сих пор он играл только второстепенные роли на партийных собраниях. Билл утверждал, что Бонфорт собирался дать ему возможность быстро продвинуться по служебной лестнице, и что для него прекрасной возможностью опробовать крылышки будет пост министра во временном правительстве. Его кандидатуру выдвинули на пост министра Внешних Отношений.
Родж Клифтон, казалось был не совсем уверен: сначала он внес в список Энджела Хесус де ла Торре и Кереза, бывшего заместителя министра. Но Билл заметил, что если парень не подходит для государственной деятельности, то самое лучшее проверить это сейчас, во временном правительстве, где он не сможет нанести никакого вреда. И тогда Клифтон сдался.
— Браун? — отозвался я. — Ну что же, это подающий надежды юноша. Очень, очень талантлив.
Виллем ничего не сказал и снова углубился в список. Я лихорадочно пытался вспомнить, что еще было написано в досье Брауна. Талантливы, трудолюбивый… аналитический ум. Было там что-нибудь сказано о его отрицательных качествах? Нет… разве что «чересчур приветлив». Но приветливость вовсе не портит человека. Но Бонфорт ничего не отметил насчет таких достоинств как верность и честность. Может быть, это ничего и не означает, потому что фэрли-досье совсем не собрание заметок о характере человека, а собрание сведений о человеке. Император отложил список.
— Джозеф, ты сразу собираешься включать марсианские гнезда в состав Империи?
— Что? Конечно, но только после выборов, сир.
— Перестань, ты прекрасно знаешь, что я не ожидаю от тебя этого до выборов. И разве ты забыл как выговаривается «Виллем»? Слышать «сир» из уст человека, который старше тебя на шесть лет, да еще в подобной обстановке, просто глупо.
— Хорошо, Виллем.
— Мы с тобой оба знаем, что в принципе я не должен интересоваться политикой. Но мы также знаем, что это неумно. Джозеф, ведь ты многие годы с тех пор как лишился поста, провел, пытаясь добиться того, чтобы гнезда изъявили желание войти в состав Империи. — Он указал на мой жезл. — И теперь мне кажется, что тебе удалось добиться этого. И теперь, если вы победите на выборах, ты сможешь убедить Великую Ассамблею предоставить мне право провозгласить присоединение марсиан. Так?
Я немного подумал.
— Виллем, — сказал я медленно, — вы ведь прекрасно знаете, что именно это мы и собирались сделать. И у вас видимо есть какие-то причины вновь поднимать этот вопрос.
Он поболтал виски в стакане и уставился на меня с видом зеленщика из Новой Англии, который пытается отказать одному из своих клиентов на лето:
— Вы просите моего совета. Но конституция предусматривает совершенно противоположное: это вы должны давать мне советы, а не я вам.
— Я с радостью последую вашему совету, Виллем. Но не обещаю вам последовать ему непременно.
Он рассмеялся.
— Вы вообще чертовски редко обещаете что-нибудь. Хорошо, представим, что вы победили на выборах и стали снова премьер-министром, но с перевесом таким небольшим, что вам с большим трудом удается добиться успеха в голосовании за принятие гнезд в состав Империи. В этом случае я не посоветовал бы вам ставить на голосование вотум доверия. Если вы проиграете его, то лишитесь всего. Лучше вам постараться пробыть весь срок.
— Почему, Виллем?
— Потому что мы оба — терпеливые люди. Понимаете? — Он указал на герб. — «Воздвигаю!». Это не просто пышный девиз, не пристало королю стремиться быть пышным, его дело — сберегать, предупреждать, разнимать. С конституционной точки зрения для меня не имеет значения, удержитесь вы у власти или нет. Но для меня имеет значение единство Империи. Мне кажется, что если у вас ничего не получится с марсианским вопросом сразу же после избрания, можно будет подождать, потому что ваша политика во многих других отношениях обещает быть очень популярной. И когда вы будете обладать подлинным большинством голосов, в один прекрасный день вы явитесь ко мне и уведомите, что я могу добавить ко всем своим прочим титулам еще и титул «Императора Марса». Поэтому не торопитесь.
— Я подумаю об этом, — осторожно сказал я.
— Подумай. Кстати, как насчет системы ссылки?
— Мы собираемся отменить ее сразу же после выборов. — На этот вопрос я мог отвечать твердо, зная как Бонфорт ненавидел нынешнюю каторжную систему.
— Но на вас будут нападать за это.
— Ну и пусть. Мы наберем достаточно голосов.
— Рад слышать, что вы сохранили силу своих убеждений, Джозеф. Мне тоже никогда не импонировало то, что знамя Оранских развевается над кораблем со ссыльными. А торговлю вы собираетесь сделать полностью свободной?
— После выборов — да.
— А как вы собираетесь возместить убытки?
— Мы уверены, что после этого промышленность и торговля начнут развиваться так быстро, что это сразу же компенсирует недостачу таможенных пошлин.
— А что, если это будет не так?
Что будет, я не знал. Моя подготовка не включала в себя дискуссии на эту тему, а экономика всегда была для меня сплошной загадкой. Я улыбнулся.
— Виллем, я обязательно обращу внимание на эту проблему. Но вообще вся программа партии экспансионистов зиждется на предпосылке того, что свобода торговли, свобода перемещений, всеобщее равенство и гражданство, общая платежная система и минимум имперских законов и ограничений пойдут на благо не только подданных Империи, но и на благо самой Империи. Если вам понадобятся средства, мы их изыщем, но не с помощью раздробления Империи на мелкие округа.
Все, за исключением первой фразы было подлинно бонфортовским, только слегка приспособленным к данным условиям.
— Прибереги свои речи для избирательной компании, — проворчал он. — Я просто спросил.
Он снова взял в руки список.
— Ты уверен, что эти люди — именно то, что ты хотел бы?
Я протянул руку, и он передал мне список. Проклятье, да ведь ясно как день, что Император старался иносказательно, не нарушая конституционной морали, привести меня к мысли о том, что по его мнению Браун абсолютно не годился. Но клянусь самым лучшим антрацитом ада, у меня не было абсолютно никаких оснований перекраивать список, который в поте лица составляли Родж и Билл.
С другой стороны, ведь этот список был составлен не Бонфортом. Он представлял собой то, что по их мнению составил бы Бонфорт, будь он в здравом уме.
Мне вдруг очень захотелось попросить перерыва и осведомиться у Пенни, что она думает по поводу этого Брауна.
Затем я потянулся, взял со стола ручку и вычеркнул из списка фамилию Браун, вписав вместо нее «Де ла Торре» печатными буквами. Рисковать имитировать почерк Бонфорта я еще не решался. Император только и сказал:
— Вот теперь это выглядит как приличная команда. Удачи тебе, Джозеф. Она тебе еще пригодится.
На этом аудиенция как таковая, закончилась. Я начал подумывать о том, что мне пора уносить ноги, но нельзя вот так просто уйти от короля: это одна из прерогатив, которые они сохранили. Он пожелал показать мне свою мастерскую и новую модель поезда. На мой взгляд, он как никто другой много сделал, чтобы возродить это древнее увлечение, хотя с моей точки зрения — это не занятие для взрослого человека. Но я конечно рассыпался в вежливых похвалах по адресу его нового игрушечного локомотива.
— Если бы не обстоятельства, — сказал он, вставая на четвереньки и заглядывая во внутренности игрушечного двигателя, — я бы мог стать отличным механиком, может быть даже главным, или машинистом. Но превратности высокого рождения не дали мне возможности заняться любимым делом.
Читать бесплатно другие книги:
