За веру, царя и социалистическое отечество Чадович Николай

На ноги он встал совсем другим человеком. Недаром говорят, что ум силу ломит. Диких зверей объезжают, кровожадных тигров укрощают, даже безмозглых змей приручают. Смирился со своей участью и Сухман, уяснивший, наконец, что Добрыню ему никогда не одолеть, ну разве что сонного или пьяного.

– Ладно, твоя взяла, – сказал он, выкатив на голову целую баклагу воды. – Так и быть, обучай меня своим ухваткам… Уж я на печенегах душеньку потом отведу! Уж я-то их, поганых, наизнанку выверну! Посчитаюсь за все прошлые обиды, а особо за коварно убиенного князя Святослава Игоревича!

После краткой передышки взялись за обучение, которое Добрыня, оговариваясь, иногда называл чудным словечком «тренировка». Сначала он в замедленном темпе показывал какой-либо бросок или подножку, а потом заставлял Сухмана повторить.

Печально, но ученик из витязя оказался никудышный. Все, кажется, было у человека – и сила, и резкость, и кураж, а вот самые простейшие приемчики почему-то не давались. Толкал не туда, тянул не так, спотыкался на каждом шагу, путался в собственных ногах и руках, все указания выполнял наоборот и вообще гробил главным образом себя, а не соперника. Проще, наверное, было медведя обучить «камаринской», чем Сухмана – обыкновенной боковой подсечке.

Убедившись в тщетности своих стараний, Добрыня в конце концов капитулировал.

– Нет, братец, как видно, ничего у нас с тобой не получится. Верно подмечено: тупо скованное не наточишь, а глупо рожденное не научишь. Отсутствуют у тебя способности. Замедленный ты какой-то, и члены между собой не согласуются. Во всяком случае, за один день борцовским хитростям не обучишься. Уж лучше дави печенегов руками. Вернее будет.

– Боярин, позволь мне себя испытать, – попросил вдруг Тороп. – Ты не смотри, что я такой ледащий. Это от недокорма, а кость у меня широкая. С пеленок к потасовкам страсть питаю. Подножку я и прежде знал. Мельницу запомнил. Да и тот бросок могу повторить, которым ты Сухмана Одихмантьевича кувыркаться заставил. Псарем я тебе угодил, татем тоже, авось и борцом сгожусь.

– Ты про татя лучше бы помалкивал. – Добрыня понизил голос. – А не то в яму, где казна схоронена, вечным сторожем ляжешь.

– Да я так… к слову, – сконфузился Тороп. – Постороннему человеку про наши тайны не догадаться…

– Ладно, забудем… Ты для начала с Никоном силой померяйся. Святые угодники не только постом и молитвой прославились, но и змееборством.

– Свят, свят, свят! – Осеняя себя крестным знамением, черноризец отбежал в сторону. – Не пристало рабам божьим во всяких бесовских игрищах участвовать, особливо в борцовских состязаниях. Их еще святитель Афанасий Александрийский проклял.

– С Афанасием Александрийским не поспоришь. – Добрыня напустил на лицо постное выражение. – Патриарх известный… Кого же тебе, Тороп, в противоборцы определить? От Сухмана сейчас проку никакого, ему бы хоть к завтрашнему дню оклематься. Придется мне самому с тобой малость повозиться. Не боишься?

– Бойся не бойся, а конец один. Только ты, боярин, меня до смерти не убивай. Нельзя в такой глуши без слуги обходиться.

Тороп был жилист, увертлив, цепок, технику борьбы схватывал на лету, но для Добрыни, поднаторевшего во всех видах единоборств, когда-либо существовавших на свете, серьезным соперником, конечно же, не являлся.

Тем не менее схватка, которую Добрыня вел вполсилы, проходила с переменным успехом. По ходу ее богатырь поучал слугу:

– В борьбе надо не только руками-ногами действовать, но и головой. Главное, чувствам волю не давай, это тебе не пирушка и не брачное ложе. Себе оплошек не позволяй, а чужие подмечай. Используй во благо не только свои преимущества, но и недостатки. Против дылды сподручней применять броски корпусом и вход в ноги, а против коротыша – подножки и подсечки. Если борешься не шутейно, а насмерть, коварных средств не чурайся. Я тебе потом кое-что из этого покажу… Человеческая плоть слаба, ее не то что мечом, а одним-единственным перстом уязвить можно. – Он легонько ткнул ученика указательным пальцем в основание шеи, туда, где сходятся ключицы.

Тороп сразу же зашелся судорожным кашлем.

– Это дыхательная жила, – пояснил Добрыня. – А здесь чревное сплетение. – Последовал новый тычок, на сей раз под ребра, что окончательно добило Торопа.

– Погоди, боярин… В глазах потемнело, – просипел он, нетвердым шагом отступая назад. – Воздуха не хватает…

– Изнемог? Что так быстро?

– Дыхало заняло… А ведь прежде случалось мне вместо клячи в воз запрягаться.

– В борьбе и не такое бывает. Будь доволен, что в причинное место не получил. Тоже славный ударчик. И напоследок самый главный совет. Никогда не тщись подкарячить соперника одной силой. Ты лучше свою силу с его складывай. Он вперед прет – ты его по ходу еще сильнее подтолкни, только ножку или бедро подставь. Ежели назад тянет, удвой его усилия, но опять же про ножку не забудь.

– Наука простая, – молвил Тороп, держась от Добрыни на приличном расстоянии. – Почему же раньше никто до этого не додумался? Разве мало всяких хитрецов и умельцев в чужедальних странах?

– Додумались кое-где. И довольно давно. Это сейчас наш Никон борьбы аки блудницы чурается, а предки его, древние эллины, весьма ловкими борцами слыли. Хотя состязались только ради потехи да укрепления тела. А серьезную борьбу, смерть сулящую, способен вымыслить только народ, по какой-либо причине лишенный сручного оружия. Зачем свею, фрягу, дану или тому же нашенскому Сухману в борьбе совершенствоваться, если он с головы до ног в брони одет и вооружен до зубов. Как ни ловок рукопашный боец, а меч или шестопер все одно ловчее. Еще неизвестно, кто бы из нас двоих взял верх, будь у тебя при себе самый простенький ножик.

– Ножик-то у меня как раз имеется. – Тороп потянулся к голенищу щегольского козлового сапожка, снятого с предводителя убиенных печенегов. – Но я про него как-то забыл…

– А если бы вспомнил? Неужели подрезал бы меня?

– В запале мог бы. Особливо по пьянке, – честно признался Тороп. – Я, чай, русский человек. Сначала зарежу кого-нибудь по пустячному поводу, а потом каждодневно убиваться буду, пока руки на себя не наложу. Натура таковская, ничего не поделаешь.

– Занятный ты малый, Тороп. Кем только я тебя не знавал. И пьяницей, и нищебродом, и псарем, и верным слугой, и даже борцом. А ты, оказывается, еще и мыслитель. Только хорошо ли это?

– Крестить его надобно безотлагательно, а потом в Афонский монастырь на послушание отправить. Посты и молитвы всю дурь выгонят, – посоветовал Никон. – А иначе пропадет. Не от скудости души, а от ее избытка. Да и не он один. Весь ваш народ может пропасть. Недаром говорил Спаситель: блаженны нищие духом, ибо им откроется Царствие Небесное. Буйной реке плотины и береговые валы нужны, иначе она не только все вокруг затопит, но и сама в болотах и зыбучих песках иссякнет. Истинная вера будет вам защитой не только от чужаков, но и от самих себя.

– Как раз за это, божий человек, я и радею, – сказал Добрыня. – Будем уповать, что успех наш не за горами… А сейчас пора в путь-дороженьку собираться. Что-то засиделись мы здесь. И к тому же зазря…

Хотя и говорят, что степь, как море, шляхов не кажет, но опытный глаз всегда отличит нетронутую траву от той, которую спозаранку помяли-потоптали копыта горячих коней. Особенно это заметно осенью, когда степное былье подсыхает на корню, теряя прежнюю гибкость и силу.

Именно по такому следу, издревле именуемому «сакмой», и двигалось сейчас киевское посольство.

Довольно скоро они достигли одинокого печенега, согбенного под тяжестью сбруи, снятой с павшего коня. К молодецкой ватаге, напоровшейся утром на богатырей, он, судя по всему, никакого отношения не имел – и одет был несколько иначе, и годами сильно отличался, и вообще больше походил на пастуха, нежели на воина.

Завидев настигавших его чужеземцев, печенег остановился. Убегать в его положении было бессмысленно. Отбиваться – еще бессмысленней. Оставалось положиться на милость судьбы и угодливо улыбаться.

– Ты кто? – тесня его конем, осведомился Добрыня (по-печенежски, естественно).

– Темекей, – ответил пеший степняк, что в дословном переводе означало «падаль».

– Кто же тебя таким дурным имечком наградил?

– Родной отец. Только это имя хорошее. Ребенка с таким именем злые духи не украдут.

– Кто хан твой?

– Аргыш.

Это переводилось примерно так: «Собачье ухо». Очередная страшилка для злых духов.

– А кто хан Аргыша?

– Ильдей.

Имя, упомянутое на сей раз, было древнее, родовое, утратившее свой конкретный смысл. Отец нынешнего Ильдея тоже звался Ильдеем, как дед и прадед.

– Зачем вы к Днепру идете?

– Засуха поразила наши кочевья, – смиренно ответил печенег. – Стада траву ищут. Мы за стадами идем.

– Стада, стало быть, пасете. Да ведь пастухи одним арканом обходятся. А при тебе и лук, и сабля.

– Места чужие, места опасные…

– Знаешь, что мы сейчас с тобой можем сделать?

– Если бы хотели, давно сделали, – ответил печенег вполне рассудительно. – Знать, нужен я вам для чего-то.

– Угадал, косоглазый. Мы послы от киевского князя Владимира. Проводи нас к своему хану. Только не к Аргышу, а к Ильдею. Жизнь свою сохранишь, а вдобавок горсть золота получишь.

– Отведу, – охотно согласился печенег. – Нам все равно по пути. За жизнь благодарствую, а вот с золотом вы меня морочите.

– С чего ты взял? – удивился Добрыня.

– Всем известно, что ваш князь Владимир казну растерял и без единой монетки остался.

– Зачем же вы тогда в набег на Киев идете?

– Потому и идем. Нет золота – нет доброй дружины. Нет дружины – отпора не будет. А золото ваше нам ни к чему. Что на него в степи купишь? Мы ваших коней возьмем, ваш скот, ваши пожитки, ваших девок. В степи зимой все пригодится.

– Возьмешь, если до Киева доберешься. А пока задаток получи! – Сухман огрел печенега плетью, но только слегка, потому что случалось ему этаким манером даже лошадиные шкуры портить…

Лагерь хана Ильдея представлял собой целый город, перемещавшийся на запад со скоростью пятидесяти верст в день.

Центр его составляли возки-кибитки с войлочным верхом, а околицу – простенькие шалашики из кошмы и невыделанных шкур. Кроме людей, кочующий город населяли лошади, собаки, ловчие кречеты и блохи. Овцы были представлены только в освежеванном виде.

Запах кизячьих костров, жареного мяса и кислых овчин разносился ветром далеко по степи, даже дальше, чем рев верблюдов и конское ржание.

Послов в лагерь не пустили, велев оставаться на том самом месте, где они встретились с печенежской конной стражей, но при этом не разоружили, не лишили коней и даже злым словом не обозвали.

Печенеги были, конечно, дикарями, но неписаные степные законы чтили свято, в особенности те, что защищали послов и вообще всяких переговорщиков. Любой, проливший их кровь, покрывал себя несмываемым позором. Зато обмануть посла враждебной стороны считалось чуть ли не доблестью.

Длительность срока, который Добрыня и Сухман должны были провести в ожидании аудиенции, определялась степенью уважения к их номинальному сюзерену князю Владимиру. Иногда послов принимали тотчас, иногда заставляли ждать неделями. Впрочем, в условиях военного похода все сроки обычно сокращались.

Тихий светлый вечер тянулся нестерпимо медленно, и Добрыня продолжил сочинение героической песни, которая спустя много веков должна была превратиться в былину, утеряв при этом и мотив, и размер, и рифму, да и сам смысл.

Превратности пути, схватку с печенегами и единоборство с Сухманом он опустил ради краткости (все равно потом певцы-сказители добавят от себя массу ненужных подробностей), а перешел непосредственно к описанию текущего момента.

Получилось вот что:

– А что нас в шатре ждет, ты наперед предречь не можешь? – поинтересовался Сухман.

– Покуда не могу. Хотя несколько разноречивых куплетов уже заготовлено. После встречи с Ильдеем выберу какой-нибудь самый подходящий… А как твоя память, Тороп? Часом не подводит?

– Все тютелька в тютельку помню. Кое-что могу и от себя добавить, – скромно признался Тороп.

– Этого я и опасался, – с досадой молвил Добрыня. – Как раз отсебятина в таких делах и недопустима. Представляешь, что будет, если каждый переписчик начнет произвольно править Святое Писание?

– Прости, боярин. Случайно вышло. В твою песню мои слова не попадут, животом клянусь.

– Тогда спой. Вижу, что невтерпеж тебе.

– Только наперед прошу не обижаться. Злого умысла не имел, так уж слова сложились, – откашлявшись, как заправский певец, Тороп затянул порочным тенорком:

Добрыня это творение, конечно же, отверг. Причем судил весьма строго и нелицеприятно:

– Ни в склад, ни в лад. Неча вороне с соловьями тягаться. А за недозволенное стихоплетство получишь дюжину плетей. Напомнишь мне, когда в Киев вернемся.

– Горька доля подневольного человека, – пригорюнился Тороп. – И слово лишнее не молвишь, и песню душевную не споешь…

Беседу слуги и господина прервал крик черноризца Никона, выставленного в дозор:

– Скачут, скачут! К нам печенеги скачут!

Действительно, со стороны лагеря приближался отряд богато разодетых стражников, каждый из которых сжимал в свободной руке развевающийся бунчук.

– С почетом едут. Словно на свадьбу вырядились, – заметил Сухман. – А уж сколько конских хвостов над ними реет, просто загляденье…

Хана Ильдея по печенежским меркам можно было назвать просвещенным правителем – как-никак, а среди двухсот его законных жен числились и гречанки, и киевлянки, и свейки, и аравитянки. В таких обстоятельствах невольно станешь полиглотом и обретешь философский взгляд на жизнь.

Послов он принял в кибитке из белого войлока, где до того вершился суд, по печенежским обычаям закончившийся немедленной расправой, о чем свидетельствовали свежие брызги крови на стенах и брошенная на видном месте плеть-семихвостка, на которой, говоря языком криминалистов, сохранились явные следы совершенных насильственных действий.

Впрочем, все это могло быть лишь инсценировкой, предназначенной для устрашения послов. Хотя устрашить чем-либо Добрыню и Сухмана было весьма проблематично, о чем Ильдей должен был знать заранее.

К этому времени богатыри уже расстались со своим оружием и прошли обряд очищения, состоявший из трех этапов – обмахивание полынным веником, обрызгивание кобыльим молоком, смешанным с кровью гадюки, и окуривание дымом (хорошо хоть, что не кизячьим).

Послы первыми поприветствовали хана и сложили на видном месте скромные подношения князя Владимира – честные[52] каменья, выковыренные из его венцов, ожерелья, снятые с жен, жалованные гривны, прежде принадлежащие без вести пропавшему Блуду, самокатный[53] жемчуг, попросту не замеченный Торопом во время кражи.

Мельком глянув на эти побрякушки, в общем-то, не достойные ни дарителя, ни одариваемого, Ильдей ради приличия осведомился:

– Как живешь-здравствуешь, Добрыня Никитич?

– Горюю, – ответил богатырь, приходившийся хану какой-то дальней родней по матери.

– А ты, Сухман Одихмантьевич?

– Тоже горюю, – тяжко вздохнул Сухман, чья кровь вообще была на четверть печенежской.

– Почему же вы горюете, славные витязи? Почему жизни не радуетесь?

– Как же нам, великий хан Ильдей Ильдеевич, не горевать, не кручиниться, ежели ты войной на Киев-град идешь. Разве мы тебя чем обидели? Разве мы твоих людишек ущемляли? Разве порчу на твой скот навели?

– Буду я ждать, пока вы меня обидите! – фыркнул Ильдей. – Время подоспело, вот и иду на вас… Скоро двадцать лет будет, как я в ханской кибитке сижу. За это время семь раз ходил на Киев и шесть раз Киев ходил на меня. Окромя того, я совместно с Киевом четырежды ходил на хазар, дважды на греков и столько же на болгар. А однажды вместе с хазарами, болгарами и греками едва не взял ваш город приступом. Вы тогда, помню, златом откупились. Десять возов нагрузили… И вы еще спрашиваете, зачем я на вас иду. Такова жизнь, славные витязи.

– А нельзя ли нам, великий хан, полюбовно договориться? – В голосе Добрыни появились такие несвойственные ему заискивающие нотки. – Свои ведь люди. Который век бок о бок живем.

– Почему бы и не договориться, – ухмыльнулся Ильдей. – Десять возов злата я на сей раз требовать не буду, а на пяти, так и быть, сойдемся. И это, заметь, только из уважения к тебе, Добрыня Никитич.

– Пять так пять. Торговаться в подобном деле не пристало. Однако, великий хан, придется тебе с годик подождать. Нужда у нас пока великая. Оскудела казна. А как только князь Владимир дани-выходы со всех подвластных ему земель соберет, так сразу и откупится. Еще и пеню за просрочку добавит.

– Как же, дождусь я через год вашего откупа! – возмутился Ильдей. – Я ваших ратей по весне дождусь, это уж точно!

– Дабы все сомнения отвести, давай заключим вечный мир сроком на три года. В залог князь Владимир своих сыновей пришлет. Кроме того, наперед получишь десятину от всего нашего достояния. От коней, от рогатого скота, от мехов, от холста, от паволок, от зерна, от столовой посуды, от бортнического промысла, от невольниц. Неужто такие условия для тебя не любы?

– Знаю я наперед все ваши условия! – презрительно скривился хан. – Русский человек только обманом и живет. Сыновей князю не жалко, у него их без счета. Скот дадите негодный, коней старых, меха порченые, паволоки ветхие, посуду битую, меды прогорклые, зерно пополам со спорыньей, а невольницы ваши, от чуди и мери взятые, хуже диких зверьков. Никакой от них услады. Нет, не согласен я на такие условия! Лучше сам в Киев приду и возьму все, что мне глянется.

– А воинов своих при осаде сколько погубишь? – продолжал увещевать его Добрыня. – Пока еще новые подрастут.

– Когда это князья да ханы своих воинов жалели? – искренне удивился Ильдей. – На то они и предназначены. Овца хозяину шкуру отдает, кобылица – молоко, а воин – жизнь.

– Может статься, великий хан, что воины тебе весьма скоро понадобятся. От Итиля в нашу сторону половецкие орды идут. Новые пастбища для своих стад ищут и новых рабов для пастушеской службы.

– Половцы наши братья по крови, – беспечно отмахнулся Ильдей. – Как-нибудь договоримся.

– Ох, не по уму все деется. Не по здравому смыслу. Предки наши столь опрометчивы не были. Зря свою и чужую кровь не проливали. В честном единоборстве все решали.

– Ты меня, что ли, на единоборство вызываешь? – Глаза Ильдея, и без того узкие, превратились в щелочки.

– Как можно, великий хан! Тебе только с князем Владимиром приличествует силой меряться. Или с самим царьградским кесарем. Выставляй против меня любого единоборца, пусть самого худородного. В схватке все и решится. Чья сила, того и правда. Об этом боги пекутся. Я верх возьму – принимаешь наши условия. Печенег одолеет – киевляне тебе сами ворота откроют.

– Это воля князя? Или твоя собственная?

– Нет у меня свой воли, великий хан! Я князю верой и правдой служу. Его словами говорю и его волей действую.

– Предложение приманчивое. – Ильдей с задумчивым видом поскреб свою бритую голову. – Да уж больно просто все у тебя получается. Сошлись два молодца. Померились силушкой и судьбы народные тем порешили. А коли мой единоборец споткнется? А коли у тебя какая-нибудь тайная ухватка заготовлена? Всякий нечаянный случай надлежит устранить. Посему слушай мой окончательный приговор. Состязаться будете троекратно. Причем в самых разных единоборствах. И каждый раз вы обязаны выставить иного поединщика.

– Пощади, великий хан! – взмолился Добрыня. – Войди в наше положение. Да нас вместе со слугами всего четверо.

– Пусть тогда и слуги за родной город усердствуют. Менять свои условия я не собираюсь. Не устраивают они тебя – подите прочь. За Днепром увидимся.

– Есть вопрос насчет намечающихся единоборств. А нельзя ли их заранее оговорить?

– Про то узнаете в последний час. Все, ступайте. Кибитка для вас поставлена, угощения поданы. Ешьте, пейте, веселитесь. Девок нет, не обессудьте. В набег девок с собой не берем. Дабы злее быть. Завтра, как только солнце выше моего бунчука встанет, сразу и начнем.

Когда послы покинули ханскую кибитку, Добрыня с досадой молвил:

– Обвел нас проклятый Ильдей вокруг пальца. Боюсь, одолеют завтра печенеги. Я-то сам в любых единоборствах ушлый, а вот на вас надежда слабая.

Хотя переговоры с ханом оставили горькое впечатление, спали в эту ночь крепко, причиной чему было, наверное, доброе вино, употребленное на сон грядущий. К мясным яствам даже не притрагивались – кабы не отравили их коварные печенеги.

Поднялись с первым светом. Куплет, сочиненный Добрыней накануне решительных событий, был невесел:

Ко времени, назначенному для начала состязаний, от печенежского гуляй-города осталось немного: кибитка самого Ильдея да еще огромная – в несколько квадратных верст – язва, пятнавшая нежно-зеленую шкуру девственной степи (впрочем, целиком обозреть ее могли разве что небожители).

Основные силы степняков, не дожидаясь исхода поединка, двинулись дальше к Днепру. Невольно напрашивалась мысль, что хан затеял состязания без особой цели, а единственно дабы развеять дорожную скуку. От этих предчувствий богатыри еще более закручинились.

– С соизволения духов земли, воды и неба – начнем! – изрек Ильдей, настроенный куда более благодушно, чем накануне. – Ответь мне, Добрыня Никитич, во что забавы ради играют киевляне?

– Много во что, – богатырь отвечал предельно осторожно, все время ожидая подвоха. – В горелки, в шары, в зернь, в кости, в бабки, в пристенок, в свайку, в отгадыши.

– А в тавлеи играют?

– Смотря в какие. Есть тавлеи индийские, чатурангой называемые. Есть аравитянские – шатрандж. Правила у них разные, а фигуры одинаковые – пехотинцы, конники, слоны, ладьи да царь с царицей. Эти игры даже холопам доступны. А вот недавно из Франкского королевства другую забаву завезли – шахматы. С ней до конца еще не разобрались. Но, по всему видать, что игра сложнейшая и интереснейшая.

– Нет, я про другие тавлеи говорю, которые попроще. Вместо фигурок там точеные кружочки. Двигать их можно только вперед, а бить в любую сторону.

– Так это ты о шашках речь ведешь, великий хан! – Добрыня понимающе кивнул. – Знаем мы такую игру. Да только вот беда – все толковые игроки в Киеве остались. А мы, убогие, все больше зернью увлекаемся.

– Однако сегодня кому-то из вас придется играть в шашки… Я со своей стороны выставляю мудрого Кюскелая, меня самого этой игре обучившего.

Из толпы ханских приближенных появился едва передвигающий ноги старец, с дряблого подбородка которого свисало несколько длинных седых волосков. На вытянутых руках он нес роскошную, инкрустированную перламутром игральную доску с заранее расставленными шашками. Белые были выточены из слоновой кости, а черные – из драгоценного турмалина.

– Почту за честь сыграть со столь почтенным человеком. – Добрыня довольно небрежно кивнул приближающемуся старцу, но тот не ответил: то ли зрением был слаб, то ли боялся рассыпать шашки.

– Э, нет! – решительно возразил Ильдей. – Ты забыл наш уговор. Три разных состязания – три разных участника. А тебя, славный витязь, мы оставим напоследок.

Добрыня отошел в сторонку и созвал своих спутников на совет. Сразу выяснилось, что о шашках никто из них не имеет ни малейшего представления, даже Никон, прибывший из культурного города Царьграда.

– Тем не менее играть придется тебе. – Добрыня прихватил рясу на груди монаха в кулак. – И попробуй только вякнуть, что какой-то святитель это запрещает. Я тогда тебя заново окрещу, но не распятием, а дрыном. Доску шашечную видишь? Туда, ублюдок, смотри! На ней клетки. Белых не касайся, а по черным будешь шашки двигать. Как? Это я тебе сейчас растолкую. Латинскую азбуку не забыл? Пометь у себя в уме горизонтальные полосы латинскими буквами – а, бе, це и так далее. Вертикальные пометь числами, начиная с единицы. Нижняя левая клетка на доске будет «а-один». Противоположная ей по косой линии – «ха-восемь». Если я тебе скажу: «а-три» на «б-четыре» – так и двигай. Понял?

– Понял, – дрожащим голосом ответил черноризец. – А хан против подсказок возражать не будет?

– Сомневаюсь, что он знает латинскую грамоту. Да и числа я буду называть тоже по-латински. Запомни главное – твое дело двигать шашки. И ничего больше. Никаких чувств. Даже если на доске останется одна-единственная шашка.

И вот шашечная партия, ставкой в которой был – ни больше ни меньше – стольный город Киев, началась.

Старец двигал шашки специальной сандаловой палочкой, а Никон – собственной дланью, на которой сохранились следы вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака.

Лучшие места возле игроков достались, конечно же, Ильдею и Добрыне. В затылок им дышали зеваки из ханского окружения. Сам Ильдей напустил на себя царственную важность, а Добрыня все время что-то бормотал.

С первых же ходов начался разгром Никона. Под одобрительные возгласы степняков его шашки одна за другой исчезали с доски. Вскоре наступил трагический момент, когда одна белая шашка осталась против пяти черных. Право хода – несомненно, последнего – принадлежало Никону. И он сделал его, последовательно обойдя все шашки соперника и попутно оказавшись в доведях.[54]

В стане печенегов настало тяжкое недоумение. Старец замер, вытянув вперед худую шею, словно заранее подставляя ее под секиру.

Недобрую тишину первым нарушил Добрыня:

– У нас так говорят: не везет в игре, повезет в любви. Уверен, что почтенного Кюскелая ожидает сегодня встреча с красавицей, благоволящей ему.

– С плетью его встреча ожидает! – бесцеремонно отпихнув старца, Ильдей сам присел к доске. – Одна игра не игра. Одна победа не выигрыш. У нас так говорят. Теперь я играю белыми.

Вторая партия разительно отличалась от первой, хотя закончилась с тем же результатом. На сей раз Никон, направляемый подсказками Добрыни, не давал сопернику никаких поблажек и в десять ходов очистил доску.

Ильдей, оставшийся, как говорится, при пиковом интересе, свирепо огляделся вокруг, по обычаю всех самодержцев ища виноватого в собственной оплошности.

– А что это ты такое бормотал все время? – напустился он на Добрыню. – Порчу на меня наводил?

– Великий хан, я всего лишь молил своих богов об удаче, – смиренно ответил Добрыня. – Ведь ни на какую иную помощь мы не смеем надеяться.

– Можешь радоваться! Дошли твои молитвы куда следует. – Хан отпихнул от себя доску, да так резко, что шашки разлетелись во все стороны. – Никогда больше не сяду за эту глупую игру! Свою собственную придумаю. Чтобы в ней сразу и шашки и кости были. И умение и удача. Нардами назову. В честь духов благоприятного случая. Русских учить не буду. Они плохие люди. Нечестно играют.

– Куда уж там! – буркнул Сухман. – У вас только тот игрок честным слывет, который печенегам проигрывает. А про новую игру не беспокойся. Мы ее шутя освоим и ради шутки мандавошкой наречем.

Добрыня между тем с задумчивым видом промурлыкал свежесочиненный куплет героической песни – хоть и не громко, но внятно:

– Бороться, немедленно бороться! – вскричал взбешенный Ильдей. – До смертного исхода бороться! Подавай сюда своего человека, Добрыня Никитич. Только самого себя, чур, не предлагай.

Киевляне еще только обсуждали кандидатуру единоборца, а печенежский силач был уже тут как тут. Добрыня давно заметил сидевшего в сторонке амбала, закутанного в просторный цветной халат.

Когда борец встал и сбросил лишнюю одежду, стало ясно, что подбирали его исключительно по фактурным качествам. Рост, вес и объем талии соответствовали нормам, принятым в борьбе сумо – древнейшем единоборстве на свете. Техническая подготовка единоборца пока оставалась под вопросом. Впрочем, он вряд ли утруждал себя излишними тренировками. Найти спарринг-партнера для такого тяжеловеса нелегко, даже среди неслабых печенегов, а медведи в степи не водятся.

Тороп, выпихнутый Добрыней навстречу грозному сопернику, был встречен бурным хохотом. Отмяк даже Ильдей, обозленный предыдущим поражением.

– Чем вы своего богатыря прежде кормили? – поинтересовался он. – Не иначе как водой пополам с полбой.

– Какой уж есть, – развел руками Добрыня. – Он хоть и глядится сморчком, а кашу уплетает по-богатырски.

Торопу он дал следующее указание:

– Сломя голову в схватку не бросаться. Сначала измотай этого толстобрюхого. Набегавшись, он сам издохнет.

– Я, боярин, не вчера родился. Все понимаю. – Тороп не выказывал ни малейшего признака страха. – Борьба на смерть. Или мне не жить, или поганому.

По команде Ильдея, жаждавшего немедленного отмщения, борцы сошлись и тут же разошлись – вернее, Тороп отскочил назад, не даваясь в лапы печенега.

Дальнейшие события на ристалище не отличались разнообразием – печенег ловил, а Тороп уворачивался. Временами, оказываясь за спиной неповоротливого соперника, он даже пинал его ногой под зад.

– Опять нечестная борьба! – взволновался Ильдей. – Почему твой человек убегает? Почему ты труса выставил?

– Каждая живая тварь борется, как умеет, – ответил Добрыня. – Змея-удав свою добычу кольцом давит, с места не сходя, а сокол с лета бьет. Уговор у нас один был – биться насмерть. А время не оговорено. Надо ждать. Авось к полуночи все и закончится.

Однако все закончилось значительно раньше. Стоило только вконец уставшему печенегу выпрямиться во весь рост, дабы утереть заливавший глаза пот, как Тороп с разгона бросился на него – ну прямо барс, атакующий зазевавшегося буйвола. Руками он ухватился за лодыжки противника, а головой нанес удар в чревное сплетение.

Печенег рухнул, как подкошенный, высоко задрав ноги, и что-то хрустнуло у него в шее. Прежде чем Добрыня успел оттащить своего слугу в сторону, тот успел заехать поверженному гиганту сапогом в висок.

– Два ноль в пользу «динамовцев» Киева, – выдал Добрыня свою очередную, никому не понятную шуточку. – Как же нам теперь быть, великий хан? Разойдемся по-хорошему или третье состязание устроим?

– Не спеши, славный витязь, еще второе не окончилось, – озабоченно произнес Ильдей и велел своим приспешникам: – Огнем его прижигайте, тогда очнется!

Однако на печенежского богатыря не действовал ни огонь, ни холодная вода, ни уксус, ни растирание ушей. Глаза он, правда, открыл, но самостоятельно передвигаться не мог, да, похоже, и не хотел. Впрочем, такое поведение было вполне понятно – встанешь раньше времени, а на тебя, словно бешеный пес, опять набросится этот русский отморозок. Уж лучше полежать немного с томным видом. А ханская немилость еще не смерть.

Добрыня – само собой – прокомментировал последние события в поэтической форме:

Эта незамысловатая песнь миролюбия Ильдею отнюдь не внушила, а скорее наоборот. Не забыв плюнуть в сторону своего борца, он обратился к Добрыне:

– Число три – наиболее угодное для богов. Сущий мир делится на три части – небо, землю и преисподнюю. Ночью путь нам указывают Три Царя.[55] Греки верят в Святую Троицу. Провинившихся надлежит прощать трижды. Негоже и нам отступать от этого обычая. Будем состязаться до трех раз. Кто сейчас возьмет верх, тому и вся победа достанется.

– Разве это, великий хан, по-честному? Под себя гребешь! Пользуешься тем, что нам деваться некуда. Ладно, принимаем твои условия. Только и ты своих прежних слов держись. Сам ведь обещал, что меня напоследок оставишь.

Тут уж хану выбирать особо не приходилось. Слуги киевских послов благополучно отбыли свой номер, а Сухман слыл единоборцем не менее грозным, чем Добрыня.

– Будь по-твоему, – молвил Ильдей. – Назначаю состязания в стрельбе из лука. Вот вам мета.[56] – Он снял с руки серебряное запястье. – Расстояние сто шагов. Стрелять только из печенежских луков.

– Вот так новость! – опять возмутился Добрыня. – А если мне какое-нибудь ломье достанется, из которого стрела и на десять шагов не летит?

– Выберешь лук по собственному усмотрению, – ответил Ильдей, вновь ощутивший себя хозяином положения.

Пока ханские прислужники бегали за луками и стрелами, а другие, отмерив дистанцию, устанавливали мишень, Добрыня незаметно для всех повернул перстень, украшавший его указательный палец, на один оборот. Перстень был снабжен специальным крючком для натягивания тетивы, который он накануне наточил до бритвенной остроты.

Стоявшему рядом Сухману Добрыня негромко сказал:

– Сейчас все и решится. Лучшего случая нам все одно не представится. Чем бы состязание ни закончилось, а поганый Ильдей нас обманет. Лучше мы их перебьем, чем они нас.

– Да у них только воинов при оружии больше двух дюжин, – засомневался Сухман. – Как ты их собираешься перебить?

– Стрелами из моей гондивы.

– Где еще та гондива?

– Там же, где и твой меч. Только гондиву мне скоро вернут, а меч тебе придется с боя брать.

– Когда начинать?

– Когда я первого печенега подстрелю… Эй, Тороп, ты все понял? – Добрыня обратился к слуге, который от него ни на шаг не отходил.

– Уши пока целы…

– Мне стрелять из-за прикрытия удобней. А самый надежный щит здесь – Ильдей. Едва я тебе подмигну, тащи этого гусака ко мне. Коли нож еще при тебе, кольнешь его для острастки в гузно.

– Похлопочу, вестимо, а уж там как получится…

Печенежские луки, сделанные из тиса и укрепленные роговыми накладками, славились далеко за пределами степи, но ни в какое сравнение с гондивой, конечно же, не шли.

Добрыня как бы для пробы натянул один из них и незаметно перерезал тетиву перстневым крючком.

– Слабовато, – констатировал он. – Не для русской силы делалось.

То же самое произошло и со вторым и с третьим луками. В руках Добрыни их тетивы лопались, словно были изготовлены из гнилых кишок.

Делать нечего, с разрешения Ильдея принесли гондиву и колчан стрел к ней (по уверению Добрыни, печенежские стрелы к его луку не годились – коротковаты, да и оперение совсем не то).

На состязание печенеги выставили знаменитого охотника, на лету сбивавшего даже стрижа. Он попал в запястье с первого выстрела. То же самое повторил и Добрыня. Мишень отнесли на пятьдесят шагов дальше. Печенег опять не промахнулся. Он стрелял почти не целясь, навскидку, и всем, включая далекого от ратных забав Никона, стало понятно, что на сей раз коса нашла на камень.

Очередь стрелять была за Добрыней.

– Да простит меня бог. – Он сначала глянул в небо, а потом обратился к сопернику, не забыв походя подмигнуть Торопу: – Прости и ты меня, человече. Твоя смерть мне не нужна, но и в живых тебя оставить невозможно.

Лучник упал, сраженный в самое сердце. За миг до этого Тороп, приставив к горлу Ильдея нож, погнал его к Добрыне. В дальнем конце ристалища вскрикнул печенежский воин, убитый собственным мечом, доставшимся Сухману.

Прикрываясь ханом, как щитом, Добрыня быстро и методично расстреливал печенегов. На один выстрел уходило не больше двух-трех секунд. С тыла опешивших степняков крушил Сухман.

В считаные минуты была одержана полная победа. В живых остались лишь те печенеги, кто, подобно старому Кюскелаю, не представлял никакой опасности или вовремя бросил оружие. Уцелел, конечно, и Ильдей.

– Вот видишь, великий хан, как все обернулось, – сказал ему Добрыня. – Кто коварен вдвойне, окажется в дерьме.

– Мои воины непременно вернутся, и тогда ты проклянешь день, в который родился на свет! – патетически воскликнул Ильдей, еще до конца не осознавший всю тяжесть удара, нанесенного ему судьбой.

– Пусть так, но тебе от этого легче не станет. В любом случае ты умрешь раньше меня.