Вечный зов Иванов Анатолий

Рука его заживала плохо. Отец варил какие-то травы в большом чугуне, заставлял по локоть совать туда больную руку.

– Кость у тебя задетая, видно. Кость, главное, прогреть до нутра. Ничего, выходим.

Однажды заморосил дождик, хмарный, угрюмый, вечер подкатил как-то неожиданно, скорее, чем обычно. Силантий, Антон и Федор сели ужинать.

– Пойду-ка я в свое логово, – проговорил Антон, поглядев в окно. И, положив ложку, встал.

– Посиди еще, – сказал Силантий. – Какого черта в такую погоду принесет!

– В такую-то погоду их, всяких чертей, и носит. Сумрачно, дождик шумит. Видно плохо, слышно и того хуже…

Будто в воду глядел Антон. Едва-едва разве успел он забраться на сеновал, как отворилась дверь и вошел Демьян Инютин.

– Што рот до ушей разинули обои? – спросил он, окатив Силантия и Федора обдирающим взглядом.

– Дык… как это подъехал, что мы и не учуяли?

– Оглохли, значит, – буркнул Демьян, поскрипывая деревяшкой, разделся, прошел к столу. – Продрог я, дайте чаю.

Силантий налил ему в кружку заваренного смородинным листом кипятку и, подавая, обомлел: на столе лежали возле опростанной чашки с кашей три грязные ложки, и Демьян не мигая глядел на эти ложки.

Схватив тряпку, будто обтереть стол, Силантий смахнул все ложки в чашку, сунул эту чашку на шесток, бросил в нее и тряпку. «Что, если саданет ему – почто три ложки-то?» – колотилось у него в мозгу.

Демьяну, видно, ничего не садануло. Склонившись над кружкой, вытягивая жилистые губы, он громко тянул кипяток.

– Поди возьми там, в тарантасе, провизию, – кивнул Демьян Федьке. – Бутылки с вином не побей. Самогонка есть?

– Куда она делась! Ведер пять еще стоит, – проговорил Силантий облегченно. – Когда ждать?

– Откуль я знаю? Мне велено копченостей да вина хорошего доставить. Воняет чем-то у вас. Пахнет чем, говорю?

– Да это… Снадобье седни варил… Суставы ломит. К непогоде, думаю. Оно так и есть, захмарило.

– Развели вонищи… Чтоб проветрил дом к завтрему. В курильне нельзя сварить, что ли? Там такая же печка.

– Не буду боле. Проветрим…

Ни слова не добавив, Демьян уехал. Силантий проводил его, еще раз облегченно вздохнул: «Пронесло, слава те господи…»

– Пронесло, – сказал Силантий и Антону, когда тот, выждав часа полтора, спустился с сеновала. – Как я эту проклятую ложку забыл убрать?

Антон дотошно выспросил все подробности: как сидел Демьян, куда смотрел, что говорил.

– Да, ей-богу, ничего он не допер… Ни один волосок у него не дрогнул.

– Может, так, а может, и эдак, – сказал вдруг Федор. – Он, Демьян, как змей хитрющий. Я бы, Антоха, смылся на твоем месте куда поглуше.

– Цыть ты! Куда он с такой лялькой?

– Правду Федьша говорит, – раздумчиво произнес Антон.

– Да куда ты? Как ты с порченой рукой-то?

– Хорошо бы еще помочить ее в твоем вареве. Гноиться перестала, синюшность отходит. Да, может, так теперь, без полива, заживет.

– Может, заживет, а может, обратно гнить начнет, – прежним тоном проговорил Федор. – Потому надо тебе залечь где поглуше и чтоб неподалеку. Чтоб, значит, могли мы незаметно доставлять еду с питьем да варево для руки. Сейчас тепло пока, недели две полежать можно…

– Ишь ты, – усмехнулся Антон, потрепал всклокоченную голову брата. И опять стал задумчивым. – Это бы, конечно, самое хорошее дело, чтобы вылечить ее, проклятую, совсем. А есть такое место?

– Лес большой, – неуверенно проговорил Силантий. – Хотя, конечно, не шибко тут таежно да глухоманно… Мужичишки везде лазают. Особенно бабенки, язви их, за калиной.

– Есть, я думаю, одно место, – сказал Федор. – Кроме чертей рогатых, там ни одной живой души сроду не бывает.

– Где это? – спросил Антон.

– Где? А пещера-то в Змеином ущелье? На Звенигоре. Забыл, что ли? Верхи туда и обратно – до свету обернемся.

– Чего чудишь, чего чудишь? – замотал бороденкой Силантий. – Там этих гадюков на каждом кусту.

– Какие сейчас гадюки, бать? Они давно в норы позалезали, в спячку пошли. Я в лесу третьего дня целый клубок из-под старого пня выковырнул, – будто веревки мерзлые, чуть-чуть разве шевелятся. А на горе еще холоднее. Антону тулуп дадим, одеяло… На неделе раз-другой я буду к нему ездить…

Посудив, порядив так и этак, пришли к одному: лучшего укрытия не найти. Силантий оседлал обоих жеребцов, сунул в мешок несколько ломтей копченого мяса, немного муки, картошки, две булки хлеба, чугунок. Разлил в пустые бутылки, благо бутылок было много, настой из трав. В старый дождевик завернул тулуп, одеяло, подушку.

– С богом, сынок, – сказал он Антону. – Ночью будешь кипятить отвар да греть руку. Днем мотри не разжигай огня – дым увидят. Ты, Федьша, сразу назад, да не гони коней, не запаляй, до свету все равно успеешь вернуться. Не дай бог утром Кафтанов с собачником своим заявится да увидит потных лошадей… С богом…

Федор проводил Антона к Звенигоре, к самому ущелью, в густых зарослях, за камнями, привязал лошадей и помог дотащить до пещеры тюк с одеждой. На заимку он вернулся еще затемно. Дождик то переставал, то снова начинал нахлестывать. Федор промок и замерз.

– Слава тебе, господи, – перекрестился Силантий. – Ложись, спи. Только бы черт утром никого не принес.

Ни утром, ни к вечеру на заимку никто не приехал. А утром следующего дня Силантий закричал с улицы:

– Федор! Сынок, выдь-ка…

Федор вышел из дома. Отец, согнувшись, ходил под окнами.

– Потерял чего?

– Нет, нашел вроде. Гляди-ка…

На влажной, не просохшей еще после дождика земле виднелись отпечатки чьих-то следов.

– Ну и что? – пожал плечами Федор. – Я вроде вчерась тут проходил.

– Дурак! У тебя сапоги-то кованые? То-то… А тут, гля, подковка… А это что? Будто кто кол в землю втыкал… Инютина это деревяшка…

Федор почувствовал, как ползет холодный страх по животу.

– Так что ж… Может быть, он позавчерась и прошел тут…

– Позавчерась дождик шел всю ночь, замыло бы. А это свежие, сегодняшние следы. Гля, и тут… Вон, за конюшню повели. И вон, по двору.

Силантий долго ходил по заимке, угрюмо осматривая землю.

– Следят они, сынок, – сказал он, когда вернулись в дом. – Всю ночь выслеживали.

– Кто?

– Не знаю. Но Инютин с имя. Так-таки заметил, прохиндей, что три ложки на столе лежали. Господи, как это надоумил ты Антошку спровадить?! Успели-то как еще?!

До вечера Силантий молчал. И Федор молчал, раздраженно подумывал об Антоне: «Приперся, каторжник… Выпутывайся теперь… А ежели поймают его?»

Ночью они почти не спали, прислушивались, всматривались в темные окна. Но все вроде было спокойно.

Перед рассветом Силантий прошептал тревожно:

– Гля, гля, Федька!.. Очнись ты…

Федор прохватился от дремы, приподнялся на постели.

– Гляди вон в среднее окошко… Не подходи к окну, отсюдова гляди…

За окном стояла темень, и ничего, кроме черноты, не было видно. Потом вдруг пыхнул огонек – неясная какая-то искорка – и погас. Немного погодя опять засветилось… Было ясно – кто-то курил, стоя за деревом.

– А кто? – зашептал Силантий. – Демьян не курит.

У Федора защемило тоскливо сердце. Теперь не от страха даже, а от чего-то непонятного. Если бы не Антон, думал он, скоро, а может быть, даже вот сейчас, этой ночью, весь дом полыхал окнами, гремели бы песни, пьяные голоса, хохот, валялись бы по комнатам, шатались по двору пьяные, растрепанные, полураздетые женщины…

До рассвета отец и сын пролежали в темноте с открытыми глазами, ожидая чего-то. Но ничего не случилось.

Утром Федор сказал отцу:

– Третий день, батя, он там один… Скоро жратва кончится у него. Что делать?

Не успел Силантий ответить, как знакомо застукотали колеса по корневищам.

– Едет, кажись, хозяин со своими… – метнулся к окну Федор.

Кафтанов действительно приехал, но один, без всегдашней компании, и непривычно трезвый. Силантий с Федором выскочили во двор, Федор схватил лошадь под уздцы, а старик хотел принять вожжи. Кафтанов бросил их ему в лицо, соскочил с пролетки и вдруг что есть силы вытянул Силантия плетью.

– Каторжников привечаешь тут, пес вонючий?! Демьян? Инютин?! Где вы, сыщики?

От удара отец пошатнулся, упал на четвереньки.

Откуда-то из-за деревьев выбежал городской жандарм, кургузый, похожий на сову человечек в синей шинели, в фуражке, следом за ним еще двое. У всех болтались, путались между ног шашки. За ними, подпрыгивая на деревяшке, бежал Инютин.

– Ну, сыщики, что ж вы?! Двое суток следили! Ты, господин унтер Дорофеев, чего молчишь?

– Так что, Михаил Лукич, ничего такого не заметили в их поведении, – ответил человек, похожий на сову. – Не знаем, что и думать. А по всем приметам, здесь где-то укрывается беглый Антон Савельев. В здешних местах.

– Тут он, тут, на заимке был, сломать бы мне последнюю ногу! – воскликнул Инютин. – Ранетый же он, а этот хрыч травяной настой варил. От ревматизма, дескать. А запах в избе кровяной был. Я знаю, научился различать, как раненые люди, у которых раны гноятся, пахнут.

– Да чо городишь-то, Демьян? Одумайся! – прокричал Силантий. – Какой запах, какой ранетый? Побойся бога…

– Ты, каторжный родитель! – налетел на Силантия Инютин, грозя стоптать своей деревяшкой. – А почто три ложки на столе лежали? Кто это третий потчевался у вас? Кто на сеновале-то прятался? Ложка почти горячая еще! Успели, сволочи, укрыть его! Куда, сказывай! – взвизгнул он, замахнувшись костылем.

– Потише, ты, – вяло промолвил Кафтанов. – Ежели тут скрывается, узнаем. Ежели раненый, куда он убежит? Распрягайте жеребца, покормите. Ты, Федор, что там прижался? Тащи чего пожрать. И самогонки по кружке для молодцов-сыщиков. Ишь продрогли, ночи-то уж холодные. Растапливай печь, Силантий, живо! – И пошел в дом. За ним, гремя коваными сапогами по крыльцу, двинулись остальные.

…Через полчаса все немного захмелели. На крючковатом носу Дорофеева висели крупные капли пота.

– Из Томской тюрьмы он, Савельев, убежал, – рассказывал Дорофеев. – Нам в Николаевск сообщили: у вас, дескать, объявиться могёт. И объявился. Но улизнул, сволота. Верткий он. В одном месте совсем прижучили его – опять сквозь пальцы проскочил. С перебитой рукой, а уполз. Потом с ваших Шантаров сообщили – тута объявился. Мы – сюда. Пошарили в деревне – нету. Можа, думаем, в Михайловку подался, к родителям. Тоже вроде не заметно. А тут Демьян-то сообчил насчет подозрений. Да вот…

– Дурьи вы башки, – ухмыльнулся в бороду Кафтанов. – А у Инютина – у того и вовсе петушиная. Он давно Силантия с г… съесть хочет, вот и чудится ему. Да разве мне не сообщил бы Федьша, кабы его братец-каторжник тут объявился? Какой ему интерес его скрывать? А где интерес – это Федор, чую я, с малолетства понимать начинает. Парень он молоток. Большой человек с него вырастет, ежели подмочь на первых порах, на ноги поставить. А кто поставить может? А, Федьша?

– Кто же, окромя тебя, Михаил Лукич, – сказал Федор, подавая на стол еще две бутылки самогону.

– Правильно. Садись-ка, парень, рядом. Отныне вообще твое место рядом со мной. По левую руку. По правую-то Зиновий у меня, понятно, сын родной… Вот подрастешь с годок-полтора еще – с Зиновием подружу тебя, хочу, чтобы друзья вы были.

Федор сел за стол рядом с Кафтановым.

– А этих сыщиков ты прощай, дурачье ведь. Неужто ты бы не сказал мне, коли непутевый брат твой тут объявился?

Силантий, ставивший в печь чугунок с водой, громыхнул ухватом, невольно глянул на сына. Но Федор даже не заметил отцовского взгляда.

– Сказал бы. Чего мне… – промолвил Федор.

– Ну, тогда и говори, – тем же тоном, мирно и дружески, произнес Кафтанов.

– Да чего ты… об чем? – испуганно начал было Федор.

– Не крути глазами-то! – закричал вдруг Кафтанов и сразу схватил огромными ручищами Федора за горло. – Мудрец-молодец, кого перехитрить хочешь?! Соплей еще не накопил, чтоб громко высморкаться, а туда же… Говори, где твой брат-каторжник?!

– Федька! Федор! – умоляюще вскрикнул сбоку отец.

Но не голос отца, не его насмерть испуганные глаза вдруг злостью и гневом что-то вскипятили внутри Федора. Он вообще не понял в эту секунду, что с ним произошло, дернулся, пытаясь освободить шею из мертвой хватки потных кафтановских рук, закричал пронзительно:

– Убери лапы, гад такой!!

– Что-о! – удивился Кафтанов.

Федоровы слова и голос были, видимо, настолько неожиданны, что Кафтанов чуть ослабил пальцы. Почувствовав это, Федор дернулся еще раз. Жесткие ногти Кафтанова до крови разодрали кожу на шее, но Федор вырвался все-таки, в два прыжка отскочил к дверям.

– Поросятник! – еще раз вгорячах выкрикнул Федор. Потер шею и поглядел на закровеневшую ладонь. – Еще лапается…

Кафтанов свирепо нагнул голову, громко засопел, сдернул со стены плеть. Федор сиганул с крыльца, метнулся стрелой за конюшню, оттуда – в лес.

До самой темноты он пролежал в глухом таежном овраге на ворохе сухих, опавших листьев, раздумывая: что же произошло? Он понимал, что с Кафтановым все покончено. «Житье-то на заимке было благодать… – метались у него в голове обрывки мыслей. – А там бы, дальше-то, и вовсе… Все могло быть… Анна подросла бы… А теперь что? Антона этого черт принес… Не могли его не в руку, а в другое место…» Федор аж зубами скрипел от обиды.

Неожиданно он почувствовал голод. «Куда мне теперь? На заимку? А ежели Кафтанов там? В деревню? А ежели они, жандармы эти да Инютин, ждут дома? К Антону, может? А что у него? Сам все съел, зубами сейчас щелкает. И потом – ежели на след наведу? Черт их знает, возьмут да подследят за мной. Нет, нельзя к Антону. Тогда-то уж точно будет известно, что знал я про Антона. А так еще обойдется, может. Батька, тот режь – не скажет… Уберется Антон, и забудут все про это. Кто его видел-то у нас? Никто… Да нет, теперь уж не обойдется. Как же я не сдержался-то да еще гадом, поросятником обозвал Кафтанова?! Не до смерти же он задавил бы меня…» Федор был ненавистен самому себе.

Еще полежав, он решил идти в деревню.

Над головой в просвете между деревьями мигали холодные, тусклые звезды. Временами налетал ветер-шатун, трепал вершины мохнатых сосен и голых уже почти берез. Лес жутко и угрюмо шумел. Но Федора не пугали эти звуки, не боялся он и встречи в темном лесу с ночным зверем. Он просто не думал об этом, потому что думал все время о другом: «Как же, как же я не сдержался? Обошлось бы, обошлось…»

К Михайловке Федор подошел почти перед рассветом, пробрался задами на свой огород, долго лежал под ветхим плетнем, прислушиваясь. Над деревней стояла мертвая тишина; казалось, что за несколько месяцев, пока он здесь не был, деревня обезлюдела, от неведомой болезни вымерли и люди, и собаки, и вся скотина, всякая живность…

Но, нет, петухи, оказывается, не вымерли. Где-то далеко, на другом конце деревни, заставив Федора вздрогнуть, кукарекнул один, ему откликнулся другой, третий… Петушиный звон стоял над деревней минут пять и так же неожиданно оборвался, как и возник.

Когда начало светать, скрипнула дверь в сенцах. Федор узнал этот звук и еще плотнее прижался к земле, намереваясь в случае чего вскочить с земли, перемахнуть через плетень, а там по чужим задворкам снова в лес. Кто-то неслышно вышел во двор, двинулся в дровяник. Вглядевшись сквозь серую муть, Федор узнал мать, бесшумно поднялся.

– Мама…

– Господи?! Кто это?

– Я это…

– Феденька… Сынок! – Мать подбежала к нему, жесткими пальцами начала ощупывать его голову. – А батьку-то… увезли вчерась днем! Эти, жандармы… В Шантару увезли. А где Антошка-то? Что с ним? Рука у него поджила аль нет?

– Тише, мама… Значит, никого тут нету?

– А кому быть здеся? Я да Ванька… Наревелся он вчера, как батьку повезли. Демьян Инютин лучшую бричку запряг, не пожалел… Вся деревня взбаламутилась, чуть не до Звенигоры толпой, сказывают, рестанта провожали. Что теперя будет, Феденька? Антон ушел, что ли, с заимки? Болтают – не нашли его там жандармы эти.

– Ушел… На Звенигоре он, в пещерку мы его с батей спрятали. Голодный, однако, другой день сидит.

– Да как же? Голодом-то? Феденька…

– Тише ты! – прикрикнул Федор на мать. – Я тоже не сытый. Дай чего пожевать. Жандармы уехали, значит?

– Ага, вместе всех Инютин и отвез. Обратно пустую бричку пригнал.

– А сам Кафтанов в деревне?

– Не видно вроде. Бог его знает.

Сидя за столом, Федор чувствовал, как сами собой закрываются от усталости глаза. Есть вроде уже и не хотелось. Пожевав хлеба, он отодвинул чашку с мятой картошкой.

– Глаза слипаются, мам… Я, почитай, две ночи не спал.

– Может, сынок, пересилишь себя да Антошке снесешь чего поесть? – несмело спросила Устинья.

– Не помрет до вечера.

– А может, уйти ему куда от греха подальше? Спрятаться получше? Ты бы обсказал ему все…

– Лучше не спрячешься. Он ведь в Змеином ущелье сидит.

– Батюшки! Сдурели вы с батькой! – побледнела Устинья. – Да ить змеи гремучие заедят…

– Ничо не заедят, мам, – послышалось вдруг из темного угла. Там под рваным тряпьем спал десятилетний Ванька. – Мы туда прошлогод ходили осенью, Федька вон водил. Страху-то я натерпелся! А зря… Спят они осенью, змеюки-то…

– Как ходили? – обомлела Устинья. – Куда ходили?

– В ущелье это. – Ванька сел на своей постели, зевнул, стал протирать кулаками глаза. – Большая-ая, мам, ямина там, мешок такой каменный. Федька показывал…

– Ах ты, паразит такой! – рассердился Федор. – Я для этого водил, чтоб ты рассказывал, да?!

– Чего ты? Я только говорю, что не обкусают Антона… И тебе, однако, там надо схорониться. Мне Кирька Инютин вчерась сказывал: «Тятьку твоего рестовали, и Федьку, говорит, вашего зарестуют, ежели поймают».

– Погодь-ка, – Федор подошел к братишке, сел на корточки перед ним. – Еще что он тебе говорил?

– Еще чо? «Еще, говорит, пытать вас с тятькой зачнут, чтобы признались, где Антошка затаился. Скипятят, говорит, чугунку воды да ноги-руки ваши будут туда совать…»

– Замолчи! – Устинья затрясла маленькой головой. – Чего ты слушаешь болтунов всяких? Где это видано, чтобы людей… живьем-то в кипяток?

– Мне что? Он говорил – я слухал. Эта Анфиска толстомясая, которая рядом с Инютиными-то живет, ка-ак ударится в рев. От страха. А я не плакал, потому что не поверил. Только потом уже, когда тятьку повезли, жутко стало… А вдруг да правда в чугунку? А, Федька?

– Врет он…

– Ага, и Анфиска после сказала, что врет. Это когда уж тятьку повезли. «Ты, говорит, не хнычь, брешет все Кирька, токо, если Федька объявится, не сказывай Кирьке…»

– Это почто же? – нахмурился Федор.

– А Кирьке отец последить велел, не появишься ли ты в деревне. Он, соплюха такой, вчерась весь день возле нашей избы крутился. И у меня сколь разов спрашивал, не приехал ли ты с заимки.

– А ты… а ты что?

– Дак тебя не было… Нету, говорю.

– А если бы приехал? Что бы ты? Сказал?

– Со всех ног побежал бы доносить… Еще разулся бы, чтоб легче бежать. – Голосишко его дрожал и рвался от какой-то мальчишеской ненависти. – Он, конопатый гад, фабричными ботинками хвастается. Отец ему нынче купил в Шантаре. Черные, как деготь, с узором на носках, а подошвы желтые… – Ванька помолчал, подумал о чем-то и продолжал: – Носки с узорами, а ровно железные. На той неделе мы в похоронки играли. Мы вместе с Анфиской и схоронились за амбаром. Еще Анна Кафтанова с нами. Он нашел нас да ка-ак пнул меня под зад ботинком своим… «Не хоронись, говорит, вместе с Анфиской». Зараза такая… А к Антону, когда еду понесешь, возьми меня, а? Али давай я один схожу, снесу ему. Я ить знаю, где та пещера… А ты поспи…

– Я те пойду! – строго произнес Федор, поднимаясь с корточек. – Еще не все гадюки заснули-то… И заикнись у меня кому, что я дома…

– Я что, дурак? – обиженно сказал мальчишка.

…До вечера Федор проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел, – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дырку в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.

«Вечер уже», – понял Федор. Он не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак сверху вниз, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вверх.

Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей.

Федор прислушался – в избе стояла тишина. Только на улице, рядом с избой, кричали ребятишки. «В бабки играют, – определил Федор, различив голос младшего брата. – Опять Ваньке под зад ботинком даст Инютин этот, сволочь, ежели проиграет. Ишь как орет…»

В голову ему плеснулась злость. «Распинался, паршивец такой… Я те отверну за Ваньку нос вместе с головой! Запищишь!» Одновременно с этим Федор вспомнил, как душил его вчера утром Кафтанов своими ручищами. «Гад-поросятник! – больно застучало у него в висках, гнев и обида захлестнули Федора. – Все бы вам под зад нас да за горло… Привыкли, сволочи… Вон, шею не повернуть, всю покорябал когтями. Еще бы маленько – до хрящей продрал. Ну, погоди, погоди, я тебя тоже как-нибудь за горло-то ухвачу…»

Федор пощупал шею. Раскорябанные места присохли, но во время сна короста в каком-то месте, видимо, оторвалась, и едва Федор коснулся шеи пальцами, кожу сильно защипало. Это еще больше распалило его. «Ишь, обезьяна волосатая, изуродовал как! Нет, погоди, и я тебя ухвачу за жирную шею, не так еще раскровеню… А то – где Антон! Найдете вы его, как же… Разевайте рот пошире, чтоб мимо не пролетело…»

Искорка гнева, вспыхнув по случайности (не услышь он ребячьих голосов, может, и не вспыхнула бы), разгоралась в целый пожар. Федор не помнил уже, что совсем недавно завидовал разгульной жизни Кафтанова, что где-то внутри копошились, неясно волнуя, различные жизненные планы, что он готов был служить Кафтанову, который обещал сделать из него человека…

Сейчас все это застилали обида и гнев. Он и не подозревал в себе до настоящей минуты таких чувств. «К Антону быстрей надо, – думал он. – Сказать, чтобы уходил с пещеры… Как же это я? Надо бы с утра прямо, не сдох бы, еще не поспавши… Чугунка не чугунка, а ежели и вправду батю в такие шоры возьмут, что проговорится? Вот тогда-то обрадуется Кафтанов, раззявит волосатый рот, ежели поймают Антона. Ну нет, выкусишь у меня…»

Федор быстро слез с чердака. Услышав шаги в сенях, Устинья выскочила из избы.

– Ты? Я думала, господи… На задвижку я сейчас…

– Тихо, мама… Ваньку зачем на улицу пустила?

– Так Инютина Демьяна разов пять парнишка торкался – айда да айда в бабки играть. «Чо, грит, седни сидишь, как домосед?» А сам зырк да зырк по избе. Я грю: «Иди, Ванюшка, поиграй», а то еще, думаю, подумает… Да ничего, он, Ванька, смышленый, не скажет…

– Что ж, ладно, – сказал Федор. – Собери чего там для Антона. Я сейчас к нему…

– Федюшка?!

– Ничего, я задами, а там по кустам, по балкам…

…Через несколько минут Федор, прижимая к боку узелок с булкой хлеба и куском сала, проскользнул через огород, махнул за плетень, в заросли дикого конопляника, полежал там и по пустынным переулкам побежал за деревню.

Все вроде было хорошо, никто его не заметил. За деревней, по травянистому овражку, он дошел почти до Громотухи и зашагал по-над берегом к Звенигоре, уминая на ходу мягкую краюху и время от времени оглядываясь.

Раза два или три он замечал сзади и сбоку от себя одинокие фигуры каких-то людей. Но они были далеко, в полуверсте, если не больше, и Федор не волновался. Мало ли какие люди бродят по степи…

Заволновался он, когда, подходя уже к Звенигоре, почти к самому ущелью, оглянулся и увидел сзади верхового. «Инютин Демьян!» – обожгло его. Человека на коне закрывала тень, отбрасываемая скалой, лица всадника было не различить. Но глаза у Федора были зоркие, и деревяшку вместо ноги он все-таки разглядел.

Федор растерялся и побежал. Ему надо бы уж идти да идти мимо ущелья и мимо Звенигоры, а там придумал бы что-нибудь – куда шел и зачем, – но он побежал, выдав себя этим с головой. Инютин гикнул и скоро догнал его, чуть не стоптав, как раз у входа в ущелье. Загородив дорогу конем, он сполз на землю, высморкался.

– Суразенок паршивый, – сказал он совсем миролюбиво, опростав обе широкие ноздри. – Я ить знал, что ты еще ночью домой приполоз. Матка-то твоя, как мышь, возле дома шныряла, а на лице все написано. Антиресно было только, совсем каторжник ваш с этих мест убрался али припрятали где его. Ежели совсем, ловить нам его бесполезно, ежели нет – беспременно жрать ему понесешь. – Инютин вырвал из рук Федьки узел и стал разматывать.

Сзади подбежал, запыхавшись, унтер-офицер Дорофеев. С него ручьями лил пот, он сдернул фуражку – мокрые волосы его аж дымились.

– Что вам надо? – опомнился наконец Федор, крутнулся на дороге.

– Не балуй-ка, парень, – сказал Дорофеев и расстегнул кобуру. – Догоню все равно из этой штуки.

– Да что привязались-то? Я в Шантару, про батьку узнать…

– Уф! – опустился Дорофеев на каменный обломок возле дороги. – Замытарил ты нас, Инютин, со своей слежкой. А беглый, поди, уж за сто верст отсюда…

– Тута он, милый, в горе где-то сидит, – сказал Инютин, обнюхивая кусок застарелого сала. – Ежели б в тайге схоронили где-то, этот сопляк туда бы потянулся. А он – в эту сторону. А тут, кроме Звенигоры, где спрячешься?

Жандармы тоже присели на землю, выставив обтянутые синим сукном тупые коленки. Все были смятые и грязные, видно, что все давно не спали. Федор даже злорадно усмехнулся.

– Что там у него? Сало, что ли? – спросил один из жандармов. – Вашблагородь, разрешите перекусить.

– Ешьте.

Инютин кинул жандармам булку, потом сало. Один из них вытащил шашку, положил сало на булку и начал резать его на тонкие пласты. Резал умело, – видимо, это ему было привычно.

Несколько минут жандармы, тихонько чавкая, жевали, Инютин с Дорофеевым молчали.

– Ну, так что мы выследили-то, Инютин? – спросил Дорофеев. – Не пойму я что-то. Тот старый пень ничего нам не сказал, и этот выкормыш, по глазам вижу, ничего не скажет.

– Этот скажет, – усмехнулся в лисью бородку Инютин. Было в этой усмешке, в ледяном блеске его мокроватых глаз что-то до того зловещее, что Федор почувствовал, как тоскливо заныло в груди. – Он скажет, если жить охота. А неохота – прирубим потихоньку шашками да в ущелье вон Змеиное кинем. Искать там никто не будет. Дай-ка мне шашку-то, я сперва чуть пощекочу его, – протянул он руку к жандарму, который резал сало, повернулся к Федору: – Что ты с лица-то сошел, дурачок? Ты не бойся. Настругаем с тебя ломтиков, как с того куска сала, и все. Больше ничего делать не будем.

«И настругает… Настругает!» – с ужасом стучало в Федькиной голове. Он все пятился от Инютина к нависшей над дорогой скале, а Инютин, не торопясь, припадая на деревяшку, не улыбаясь больше, держа перед собой шашку, как копье, шел к нему.

Федор уперся спиной в каменную стену и почти одновременно почувствовал на своей груди острый, горячий кончик шашки. Первой и единственной мыслью было – отшвырнуть прочь это длинное стальное жало от груди или выхватить шашку да рубануть самого Инютина по злобно свекающим глазам. И руки Федора сами собой сделали какое-то движение.

– Не копошись! – ударил в уши хриплый голос Инютина. – Пальцы-то обрежешь, просыпятся, как стручки, на землю… Говори, где он, политик ваш вонючий, куда спрятали?

И руки Федора опали, как плети. Он чуял, что кончик шашки прорезал ему рубаху, прорезал, видно, и кожу, достал до ребер, потому что по груди, по животу пробежала обжигающая струйка.

«Хоть бы вывернулся кто по дороге из-за скалы, подвода какая-нибудь, чтоб увидели, что они со мной делают…» – замелькало в голове у Федора, и ему даже почудилось, что где-то недалеко стучат тележные колеса, он глянул в сторону, на дорогу… Но звук тележных колес пропал, на дороге никого не было, кроме Дорофеева и двух жандармов. Они сидели на прежних местах, жандармы, не обращая внимания на Федора с Инютиным, лениво дожевывали сало, один из них вытирал руки о полы шинели. А дальше, за жандармами с Дорофеевым, была Громотуха. Противоположный берег освещен солнцем, вода у того берега будто сплошь засыпана подсолнуховым цветом…

Все это запечатлелось в мозгу Федора мгновенно, за одну секунду. И еще мелькнула почему-то Лушка Кашкарова, даже не сама Лушка, а вспухли вдруг перед глазами ее голые груди, он услышал их запах, и почудился ему тихий, зовущий голос: «Федька… Федька… Чего испугался-то, дурачок?» Потом Лушка исчезла, замелькали перед глазами голые женщины, которые выскакивали из бани и, хохоча, прыгали в озеро, зазвенел в ушах другой голос, хриплый, глуховато-густой: «Но человека сделать из тебя могу, ежели верой и правдой служить будешь… Демьяну замену готовить надо… К тебе вот приглядываюсь…»

– Да что ты шашку-то книзу острием держишь? – вдруг перекрыл этот хриплый голос крик Дорофеева. – Ты ее плашмя поверни, она и пойдет между ребер, как в масло…

И Федор почувствовал, как горячее железо, раздирая кожу на груди, начало буравить между ребер.

– Последний раз спрашиваю: где Антон затаился? – пробарабанило в уши.

И он, Федор, сказал бы, не выдержал и наверное бы сказал, где прячется Антон. Но в это время рядом раздалось:

– Вот он я… Не трожьте мальчишку, сволочи.

Федор облегченно рухнул на землю. Он слышал какие-то возгласы, крики, топот ног и бряканье железа. И когда приподнял голову, увидел Антона, закопченного костерным дымом, похудевшего. Он стоял перед ним, держа руки за спиной.

– Я не виноват, братка, – поднялся с земли Федор. – Я не виноват… Я тебе хлеба понес, а они – следом… Они выследили… Но я ничего им не сказал, ты же слышал…

– Я все видел, все слышал. Спасибо тебе, – произнес Антон хмуро и невесело. – Ничего, Федор. Что ж теперь… И отцу за все спасибо скажи…

– Давай, давай! – ткнул Антона в плечо Дорофеев. – Темняется уже, поспешать надо.

От толчка Антон сделал несколько шагов назад, чуть не упал. Когда он повернулся спиной к Федору, тот увидел, что Антон не просто держит руки за спиной, они в запястьях схвачены железными обручами, соединенными стальной цепью. «Вон что! В кандалы одели! Вон они какие, кандалы-то…» – испуганно заколотилось у него сердце, будто это ему самому надели наручники.

– Что вы делаете?! У него ведь рука болит… Рука… – И Федор бросился к Антону, будто в его власти было снять с брата эти железяки.

– Заткнись ты! – двинул его плечом один из жандармов. – Сделал свое дело – и помолчи…

Федор отлетел в сторону, запнулся об торчавший из земли какой-то корень, упал на бок, сильно ударился головой об дорогу и потерял сознание.

Для всех в доме, кроме, может быть, Семена, поступок Андрейки был полной неожиданностью. Никто не замечал каких-либо его приготовлений к побегу на фронт. И когда испуганный Димка прибежал из школы и сунул матери Андрейкину записку, Анна долго не могла взять в толк ее содержания. А когда до нее стал доходить смысл Андрейкиных каракулей, она подняла бровь, потом другую, уронила сразу отяжелевшие руки и, бледнея, закричала:

– Ах он змей пустоголовый!..

Кинувшийся на станцию Димка столкнулся на улице с Колькой Инютиным. Тот шел из школы. Грязные, потрепанные учебники были засунуты под брючный ремень, в руках он держал какую-то фанерную коробку.

– Во крыса! – потряс он коробкой перед Димкой. – Хвостище полметра, ровно змея. На рогатку и две лощеных тетради выменял. Завтра на уроке немецкого выпущу. Вчерась немка неуд закатила мне, зараза. Я говорю: не буду фашистский язык учить, а она… Ну, повизжит она у меня!