Протокол «Сигма» Ладлэм Роберт

— Да, причем очень интересное.

Гудок такси стал еще более настойчивым.

— Можете подождать секунду? — спросила Анна, положила телефон на ковер и побежала к окну.

— Наварро? Такси заказывали? — завопил снизу водитель.

— Я спущусь через пару минут, — крикнула она, высунувшись. — Можете включать счетчик — я скоро спущусь. — Она бегом вернулась к телефону: — Извините. Вы говорили о водянистой влаге.

— Электрофлуоресцентный анализ, — продолжал токсиколог, — показал, что это не природный белок, а пептид, петлеобразная цепь аминокислот...

Анна поставила сумку на пол:

— Какое-то синтетическое соединение, так? Не природный белок. Нечто, созданное в лаборатории. Что бы это могло означать?

— Это соединение имеет выборочную связь с нейрорецепторами. Именно из-за этого мы не нашли никаких его следов в системе кровообращения. В достаточном количестве его можно обнаружить только в спинномозговой жидкости и водянистой влаге глаза.

— То есть, проще выражаясь, все это поступает прямо в мозг.

— Ну, да.

— И что это за соединение?

— Весьма редкое. Я думаю, что наиболее близким к нему является животный пептидный яд, например змеиный. Но молекулы явно синтетические.

— Короче, это яд.

— Это совершенно новая молекула, один из тех новых токсинов, которые теперь синтезируют ученые. Я думаю, что он вызывает остановку сердца. Он идет прямо в мозг, проходя сквозь гемоэнцефалический барьер, но при этом не оставляет никаких следов в сыворотке крови. Действительно мощная штука. Совершенно новая молекула.

— Можно у вас кое-что спросить? Как вы думаете, для чего был разработан этот токсин? Для биологической войны?

Токсиколог несколько делано рассмеялся.

— Нет, нет, нет, ничего подобного. Синтетических пептидов, вроде этого, много, их моделируют на основе природных ядов, таких, как у жаб, змей и так далее. Они используются в простейших биохимических исследованиях. А то, что эти соединения выборочно связаны с определенными протеинами, позволяет их метить. По этим же самым признакам их делают токсичными, но изготовляют их не для этого.

— Выходит, что это... эту субстанцию изготовила какая-то биотехнологическая компания.

— Или любая другая компания, производящая исследования в области молекулярной биохимии. Еще это могут изготовить крупные сельскохозяйственные фирмы. “Монсанто”, “Арчер Дэниелc”, “Мидлэнд”, ну вы сами их знаете. Естественно, где именно создали такое вещество, я вам сказать не могу.

— Хочу попросить вас еще об одной любезности, — сказала Анна. — Не могли бы вы отправить все результаты по этому факсу. Ладно?

Она продиктовала ему номер факса, поблагодарила, повесила трубку и набрала телефон УСР. Если она опоздает на самолет, то что ж, так тому и быть. Сейчас не было ничего важнее только что услышанного ею.

— Можете соединить меня с человеком, имеющим связи с Американским патентным бюро? — спросила она. Когда ее соединили, она сказала: — Агент Стэнли, это агент Анна Наварро. Мне нужно, чтобы вы срочно проверили для меня одну вещь и сообщили мне о результате. Через пару минут к вам должен прийти факс из криминалистической лаборатории в Новой Шотландии. Это описание синтетической молекулы. Я хочу знать, заявляла ли какая-нибудь компания патент на это вещество, так что поищите в Американском патентном бюро.

Узнай, кто изготовил яд, и найдешь убийцу. Одно наведет на след другого.

Во всяком случае, так она надеялась.

Таксист опять начал сигналить, и Анна снова высунулась в окно и крикнула таксисту, чтобы он унялся и подождал еще немного.

* * *

Швейцария

Словно под гипнозом, практически не понимая, что, как и зачем он делает, Бен возвращался в Цюрих. “Обратно в логово льва”, — с грустью подумал он. Да, он был там persona поп grata, но в городе обитало почти четыреста тысяч человек, и он сможет там продержаться, если не будет слишком высовываться, и постарается не попадать в ловушки. Интересно, где они могут поджидать его? Это был риск, сознательный, рассчитанный риск, но у него не было никаких оснований считать, будто он сможет найти хоть где-нибудь безопасное убежище. Лизл совсем недавно процитировала слова Питера, недвусмысленное предупреждение: вопрос не в том, где находятся эти люди, а в том, где их нет.

О, Боже! Лизл! Запах древесного дыма, пропитавший его одежду, всякий раз наполнял его грустью, напоминая ему о ней, о ее доме, который несколько часов назад был таким уютным, и о взрыве, который он видел, но до сих пор с трудом мог осмыслить.

Он вцепился в единственную мысль, позволявшую ему сохранять здравый рассудок — когда дом взорвался, Лизл, возможно, была уже мертва.

О, Господи!

К данному моменту Бену удалось связать воедино все происшедшие события. Тот скрип, который он услышал ночью и который стал частью его кошмарного сна, был произведен вентилем на баллоне с пропаном — вентилем, который откручивали до конца. Дом быстро наполнился не имеющим запаха газом — а он к тому времени уже вышел наружу, — это было запланировано, чтобы устранить возможность сопротивления, погрузить в сон и в конце концов убить обитателей дома. А для того, чтобы скрыть улики, был установлен взрыватель с часовым механизмом. Чтобы поджечь огнеопасный газ, достаточно самого крохотного и простого устройства. Местные власти спишут несчастный случай на неисправный пропановый баллон; в сельской местности наверняка время от времени случаются такие происшествия.

А потом тот, кто это устроил, кто бы он ни был, сел в грузовик и ускользнул.

Когда Бен вернулся к “Рэнджроверу” — спустя какие-то секунды после взрыва, — от дома уже почти ничего не осталось.

Ей не пришлось терпеть страдания. Несомненно, она спала или была уже мертва перед тем, как ее маленький домик превратился в ад.

Он не мог заставить себя не думать об этом!

Четыре года Лизл и Питер прожили здесь, все время прячась, пребывая, без всяких сомнений, в постоянном страхе, но, так или иначе, их никто не беспокоил. Быть может, они так и жили бы дальше.

Но Бен явился в Цюрих.

И спровоцировал этих фанатиков на решительные действия, что в конечном счете привело к гибели Питера.

И приволок этих безликих и безымянных фанатиков за собой к Лизл, к женщине, уже однажды спасшей Питеру жизнь.

Бен пребывал в запредельной тоске. Он больше не испытывал острого, пронзающего чувства вины, им овладело оцепенение. Он больше не чувствовал ничего. Шок превратил его в лишенную эмоций машину, в живой труп, едущий по ночной дороге, уставившись прямо перед собой.

Но когда он уже приближался к погруженному во тьму городу, в нем начало пробуждаться одно-единственное чувство — медленно разгорающийся гнев. Гнев, обращенный на тех, кто превращает невинных людей в мишени только за то, что те случайно наткнулись на обрывки информации об их делишках.

Убийцы и те, кто их направляет, так и остались в его представлении безликими. Он не мог дать их описания, но был полон решимости сорвать с них маски. Он нужен был им мертвым, они намеревались запугать его, заткнуть ему рот. Но вместо того, чтобы убегать и прятаться, он решил сам атаковать их, причем с той стороны, о которой они даже не смогут догадаться. Они хотят скрытно действовать из тени, он прольет на них свет. Они хотят продолжать скрываться, а он их разоблачит.

И если его отец один из них...

Сейчас ему нужно раскопать прошлое, узнать, кто такие эти убийцы, откуда они взялись и, главное, что они прячут. Бен знал, что нормальная человеческая реакция в подобных случаях — испуг, он и был испуган, но страх его не мог превозмочь его ярость.

Он знал, что перешел некую черту, за которой остались рациональные подходы и нормальные человеческие реакции — впереди была только одержимость.

Но кто же эти безликие убийцы?

Люди, которые в свое время помогли корпорации Макса Хартмана встать на ноги? Сумасшедшие? Фанатики? Или же просто наемники, которых наняла корпорация, основанная десятилетия назад крупными промышленниками и нацистами высшего ранга, в том числе и его отцом, людьми, которые хотят сейчас спрятать незаконные истоки своего богатства? Хладнокровные наемные убийцы, чуждые всякой идеологии, кроме обогащения — всемогущего доллара, немецкой марки, швейцарского франка...

Лжец на лжеце, и все связаны друг с другом.

Ему нужна конкретная, точная информация.

Кто-то говорил ему, что в Цюрихском университете находится одна из крупнейших в Швейцарии научных библиотек. Университет расположен на холмах, возвышающихся над городом, туда Бен сейчас и направлялся. Следуя логике, начинать копаться в прошлом нужно именно оттуда.

* * *

Вашингтон, округ Колумбия

Анна с отвращением смотрела, как бортпроводник демонстрировал какую-то гибкую штуку, которую надеваешь на нос и рот, чтобы дыхание не сбивалось, если самолет пойдет вниз. В свое время она прочитала в каком-то электронном издании статью, в ней говорилось, что никто еще не выживал при вынужденной посадке самолета на воду. Никогда. Она достала из сумочки аптечный пузырек с “ативаном”. Срок годности лекарства истек, но Анна не особенно обеспокоилась. Если она хочет успешно перелететь Атлантику, то это единственное средство, которое ей поможет.

Откуда-то из глубин сумочки раздалась трель сотового телефона “СтарТэк”, используемого для связи с ОВВ, — Анна забыла его отключить. Совмещенный с правительственным стандартом криптотелефонии, он был гораздо массивнее обычного аппарата.

Она достала телефон:

— Наварро.

— Подождите, соединяю с Аланом Бартлетом, — услышала она голос с легким ямайским акцентом.

Кто-то тронул ее за плечо. Это был стюард.

— Извините, мэм, — сказал он, — во время полета запрещено пользоваться сотовой связью.

— Мы пока еще не летим, — язвительно возразила Анна.

— Агент Наварро, — сказал Бартлет, — я рад, что поймал вас.

— Мэм, — упрямо продолжал стюард, — правилами запрещено пользоваться сотовой связью после того, как самолет покинул стоянку.

— Извините, это всего минута, — сказала ему Анна и обратилась к Бартлету. — В чем дело? Я лечу в Цюрих.

— Мэм... — начал стюард громко и возмущенно.

Не глядя на него, она свободной рукой достала удостоверение министерства юстиции и сунула ему под нос.

— Мы потеряли еще одного, — сказал Бартлет.

Еще одного? Так быстро? Убийцы активизировали свою деятельность.

— Прошу извинить, мэм, — стюард отошел.

— Вы разыгрываете меня, — простонала Анна.

— Это в Голландии. Городок называется Тилбург, в двух часах езды на юг от Амстердама. В Цюрихе поменяйте самолет и летите туда.

— Нет, — сказала она, — мне будет проще обратиться к представителю ФБР в Амстердаме, чтобы тот попросил немедленно произвести вскрытие. На сей раз мы сможем наконец-то сказать им, какой именно яд следует искать.

— Правильно ли это будет?

— Я лечу в Цюрих, директор. Я собираюсь найти живого человека — ведь мертвецы не разговаривают. Теперь скажите, как зовут тилбургскую жертву.

Бартлет на секунду замялся:

— Некий Хендрик Косгард.

— Постойте, — резко произнесла Анна, — этого имени нет в моем списке.

На другом конце линии воцарилось молчание.

— Бартлет, говорите, будь все оно проклято!

— Существуют другие списки, агент Наварро, — медленно проговорил Бартлет. — Я надеялся, что они... не понадобятся.

— До тех пор, пока я не сделаю крупную ошибку. Это мешает нашему взаимопониманию, директор Бартлет, — тихо сказала Анна, быстро оглянувшись вокруг — не подслушивает ли кто?

— Не совсем так, мисс Наварро. В моем отделе, как и в любом другом, существует разделение труда. Информация подается соответствующим образом. Вашей обязанностью было найти убийц. У нас имелись причины считать, что люди из списка, который я вам дал, люди, на которых заведены проверочные досье, находятся под угрозой убийства. У нас не было оснований думать, что... что остальным тоже угрожает опасность.

— А вы знали, где живет тилбургская жертва?

— Мы даже не знали, что он еще жив. Так или иначе, все попытки установить его местонахождение были напрасны.

— То есть мы не можем исключить возможность того, что убийцы просто имеют доступ к вашим документам.

— Все еще хуже, — с живостью отозвался Бартлет. — Те, кто убивает этих стариков, имеют источники информации лучше наших.

* * *

Швейцария

В начале пятого утра Бен нашел Universitatsbibliothek — на Зерингенплатц. Библиотека, естественно, была закрыта и должна была начать работу только через пять часов.

В Нью-Йорке, как он рассчитал, сейчас десять часов вечера. Скорее всего отец до сих пор на ногах — он обычно поздно ложился и рано вставал, так было всегда, а если даже Бен и поднимет отца с постели, то это его не заботит. Больше не заботит.

Прогуливаясь по Университетштрассе, чтобы размять ноги, Бен удостоверился, что его телефон подключен к европейскому стандарту GSM, и набрал номер Бедфорда.

Трубку взяла миссис Уолш, экономка.

Миссис Уолш, которую Бен всегда считал ирландской версией миссис Дэнверс из “Ребекки”[20], проработала в их доме больше двадцати лет, и Бен никогда не принимал за чистую монету ее обычный высокомерный и холодный тон.

— Бенджамин? — сказала она. Ее голос показался ему странным.

— Добрый вечер, миссис Уолш, — устало ответил Бен. — Мне надо поговорить с отцом. — Он заранее настроился выдержать сражение с этим стражем отцовской крепости.

— Бенджамин, ваш отец уехал.

Бен похолодел:

— Куда уехал?

— Я не знаю.

— А кто же знает?

— Никто. За мистером Хартманом сегодня утром заехал автомобиль; он никому не сообщил, куда собирается. Ни слова. Он только сказал, что “какое-то время” его не будет.

— Автомобиль? За рулем был Джанни? — Джанни, веселый и беззаботный человек, являлся постоянным шофером отца, и старик был привязан к нему, хотя, конечно, не показывал виду.

— Нет, не Джанни. Автомобиль был не вашей фирмы. Он просто уехал, без каких-либо объяснений.

— Не понимаю. Он же раньше так не поступал?

— Никогда. Перед тем как выйти из дома, он взял с собой свой паспорт.

— Паспорт? Ну, это уже о чем-то говорит, вам не кажется?

— Но я звонила в его офис, говорила с секретаршей, она ничего не знает — ни про какие международные поездки. Я думала, что, возможно, он что-нибудь говорил вам.

— Ничего. Ему кто-нибудь звонил?

— Нет, я не... Подождите, я загляну в книгу сообщений. — Минутой позже она подошла к трубке снова. — Звонил только мистер Годвин.

— Годвин?

— Да, там написано — профессор Годвин.

Это имя застало его врасплох. Принстонский историк Джон Варнс Годвин был научным руководителем Бена, когда тот учился в колледже. И еще, понял Бен, в том, что Годвин звонил Максу, не было ничего странного: несколько лет назад, под впечатлением рассказов Бена о знаменитом историке Макс дал Принстону деньги на основание Центра изучения человечества, директором которого стал Годвин. Но почему этим двоим взбрело в голову пообщаться между собой именно в это утро? А потом Макс исчез.

— Дайте мне его номер, — сказал Бен.

Узнав номер, он поблагодарил миссис Уолш и отключился.

“Странно”, — подумал он. Бен представил, что отец куда-то сбежал, ведь ему теперь известно, что его прошлое раскрыто или вот-вот окажется раскрытым. Но эту мысль он сразу же отбросил как бессмыслицу: от чего бежать? И куда?

Бен знал, что в том состоянии, в каком он находится — изможденный физически и морально, — он не может ясно мыслить. Ему совершенно необходимо поспать. Он чувствовал, что все выводы, сделанные им сейчас, далеко не самые логичные.

Он начал рассуждать: Питер знал нечто, нечто о прошлом их отца и о компании, которую Макс помог основать, и вот Питер убит.

А потом...

А потом я нашел фотографию основателей этой компании, и мой отец оказался среди них. Затем в хижине Лизл и Питера я нашел страницу из учредительного документа корпорации. А потом они попытались убить нас обоих — меня и Лизл — и скрыть улики, взорвав дом.

Так что вполне возможно, что они... снова эти безликие и безымянные Они... вышли на моего отца и дали ему знать о том, что секрет перестал быть секретом. Секрет его прошлого или, может быть, секрет этой непонятной корпорации? Или всего сразу?

Вероятно, так все и было, очень вероятно. И теперь они пытаются уничтожить любого, кто знает об этой компании...

Что еще могло заставить Макса так внезапно и таинственно исчезнуть?

Может быть, его заставили куда-то поехать и там с кем-то встретиться...

Бен был уверен только в одной своей догадке: внезапное исчезновение отца было каким-то образом связано с убийствами Питера и Лизл и с обнаружением документа.

Он вернулся к “Рэнджроверу”, заметив в свете восходящего солнца глубокие царапины, испортившие краску на боках, и поехал обратно на Зерингенплатц.

Поставив машину у тротуара, он уселся поудобнее и позвонил в Принстон, Нью-Джерси.

— Профессор Годвин?

Судя по голосу, старый профессор уже спал.

— Это Бен Хартман.

Джон Варнс Годвин, специалист по европейской истории ХХ века, был в свое время самым популярным лектором в Принстоне. Хотя он давно уже отошел от дел — ему исполнилось восемьдесят два года, — но все равно каждый день приходил на работу в университет.

Бену представился Годвин — высокий, костлявый, седой, с морщинистым лицом.

Годвин был для Бена не только научным руководителем, но и в какой-то степени заменял отца. Бен вспомнил, как однажды они сидели в заваленном книгами кабинете Годвина в Дикинсон-холл. Янтарный свет и особый — смесь плесени и ванили — запах старых книг.

Они беседовали о том, каким образом ФДР[21] вовлек придерживающиеся изоляционистской политики Соединенные Штаты во Вторую мировую войну. Бен писал работу о ФДР и сказал Годвину, что его больно поразила нечистоплотность поступков Рузвельта.

— Ах, мистер Хартман, — ответил Годвин. Тогда он называл Бена именно так. — Как там у вас с латынью? Honesta turpitudo estpro causa bona.

Бен тупо посмотрел на профессора.

— Если цель хороша, — перевел профессор с лукавой улыбкой, медленно и раздельно проговаривая слова, — то и преступление есть добродетель. Публилий Сир. Этот человек жил в Риме за сто лет до Христа и сказал много умных вещей.

— Не думаю, что я с этим согласен, — заявил Бен, наивный студент, охваченный праведным негодованием. — По мне, в этих словах нет ничего, кроме оправдания обмана. Надеюсь, что я никогда такого не скажу.

Годвин внимательно посмотрел на него, кажется, он был озадачен:

— Я думаю, что именно поэтому вы и отказываетесь войти в отцовский бизнес, — многозначительно произнес он. — Вы предпочитаете остаться чистеньким.

— Я предпочитаю учить детей.

— Но отчего вы так уверены, что хотите именно учить? — спросил Годвин, прихлебывая темно-золотистый портвейн.

— Оттого, что я люблю это занятие.

— Вы совершенно в этом уверены?

— Нет, — признался Бен, — как можно в двадцать лет быть в чем-то совершенно уверенным?

— О, я считаю, что двадцатилетние совершенно уверены во многих вещах.

— Но почему я должен заниматься делом, для меня неинтересным — работать в компании, основанной моим отцом, делая деньги — больше, чем мне когда-либо может понадобиться. Я имею в виду — какая от наших денег польза обществу? Почему я должен быть богатым, в то время как у других на столах пусто?

Годвин закрыл глаза:

— Это большая роскошь — воротить нос от денег. У меня в классе были очень богатые студенты, даже один Рокфеллер. И они стояли перед той же самой дилеммой, что и вы — не позволить деньгам управлять своей жизнью, или держать себя в четко очерченных границах и делать что-то общественно полезное. Ваш отец, однако же, один из величайших филантропов страны...

— Ну, да, а разве Рейнольд Найбур[22] не говорил, что филантропия — это одна из форм патернализма? Что привилегированный класс старается сохранить свой статус за счет подачек неимущим?

Годвин удивленно возвел глаза к потолку. Бен изо всех сил старался не улыбаться. Он просто прочел эти слова на занятиях по богословию, и они прочно засели в его памяти.

— Один вопрос, Бен. Решение стать учителем в начальной школе — это на самом деле бунт против отца?

— Может быть, и так, — ответил Бен, не желая врать. Он хотел еще добавить, что именно Годвин вдохновил его на то, чтобы стать учителем, но это могло бы прозвучать слишком напыщенно. Да, слишком.

Ответ Годвина очень его удивил:

— Молодец! Для того чтобы принять такое решение, нужно мужество. И вы будете первоклассным учителем, я в этом не сомневаюсь.

Теперь же Бен сказал:

— Извините, что я так поздно звоню...

— Ничего, Бен. Откуда вы звоните? Связь...

— Из Швейцарии. Послушайте, мой отец пропал...

— Как это “пропал”?

— Сегодня утром он вышел из дома и куда-то уехал. Мы не знаем куда, и я решил спросить у вас, ведь вы говорили с отцом утром, как раз перед тем...

— На самом деле я просто ответил на его звонок. Он хотел поговорить насчет еще одного дара Центру, который намеревался преподнести на днях.

— И все?

— Боюсь, что да. Насколько я помню, ничего необычного. На всякий случай, если он мне еще раз позвонит, как я могу с вами связаться?

Бен дал Годвину номер своего мобильного телефона.

— Еще вопрос. Не знаете ли вы в Цюрихском университете кого-нибудь, кто занимается тем же, что и вы — историей современной Европы?

Годвин ненадолго замолчал.

— В Цюрихском университете? Карл Меркандетти, лучшего специалиста не найти. Исследователь высшего класса. Он специализируется на экономической истории, но в лучших традициях Европы, знает очень много и из других областей. Еще у него есть изумительная коллекция граппы; такой не найдешь, пожалуй, больше нигде. В общем, это именно тот, кто вам нужен.

— Благодарю вас, — сказал Бен и отключился.

Он откинул спинку сиденья, намереваясь несколько часов поспать.

Он спал тревожно, все время просыпаясь, в его сон врывались непрекращающиеся кошмары, в которых он снова и снова видел взрывающуюся хижину Лизл и ничего не мог поделать.

Проснулся Бен в начале десятого. Зеркало заднего вида продемонстрировало невеселую картину — небритый, грязный, темные круги под глазами, — но ему просто негде, да и некогда побриться и умыться.

Нужно начинать раскапывать прошлое, которое теперь уже не было прошлым.