Аленький цветочек Семенова Мария

Ужин холостяка

Что неизменно поражало Льва Поликарповича во время возвращений из всяких коллективных поездок, будь то командировки либо туристские мероприятия, – это скорость, с которой на вокзале или в аэропорту рассыпается ещё недавно такой дружный и спаянный походный коллектив. Стоит исчезнуть внешним условиям, заставлявшим несколько человек держаться друг друга, – и каждый оказывается сугубо сам по себе. Люди, несколько недель разделявшие все неизбежные стрессы путешествия и при этом, кажется, накрепко подружившиеся, эти самые люди без оглядки устремляются каждый в свою сторону – притяжение близкого дома и привычной обыденности оказывается на порядок сильнее, чем походная общность. Не говоря уже о случайных попутчиках, которые четверть часа назад чуть ли не исповедовались друг другу… и вот уже бегут по перрону мимо и прочь, а если доведётся снова столкнуться в метро, старательно сделают вид, будто не заметили и не узнали. А может, действительно не заметят и не узнают…

Звягинцев поехал из аэропорта домой на такси. Перед выездом на трассу происходили какие-то дорожные работы, машинам приходилось пропускать встречных, и притормозившее такси догнал автобус, на котором ехали в город Виринея, Алик и Веня. Автобус шёл до метро; было пять с чем-то утра, и метро должно было скоро открыться. Открыться и увезти ребят – каждого по своей ветке… Потом такси миновало узкое место, и автобус, маячивший за кормовым стеклом, окончательно потерялся вдали.

Короткий отрезок Московского проспекта, башня-шпиль, поворот на Бассейную…

Расплатившись с водителем, профессор привычно взглянул вверх, на свои окна. Они были темны. Лев Поликарпович вздохнул и как-то особенно остро осознал, что дома его никто не ждал. Совсем никто.

И там, между прочим, не было ни крошки съестного. Пустой буфет и размороженный холодильник.

Кнопик, счастливо не подверженный ни философствованию, ни комплексам, уже обнюхивал знакомое дерево, собираясь задрать возле него лапку: «Всем привет! Я вернулся! Я дома!» Лев Поликарпович подозвал пёсика, взял его на поводок и, не заходя домой, отправился в ближний круглосуточный магазин. В симпатичном подвальчике помимо человеческой еды продавались корма для животных. И, в отличие от многих других предприятий торговли, туда пускали с собаками.

Продавщица, помнившая Звягинцева в лицо, приветливо с ним поздоровалась. Магазинная кошка, рыжая Машка, вообще-то не жаловавшая Кнопика, ради разнообразия не стала ни раздуваться, ни шипеть – вероятно, оттого, что по причине раннего часа зрителей было немного. Лев Поликарпович обозрел изобильные полки и понял, что совершенно не хочет есть. На самом деле после гибели Марины он даже любимые когда-то деликатесы прожёвывал, словно труху, почти не чувствуя вкуса. Заправлял себя пищей, словно автомобиль бензином. Как говорят у нас в народе – отводил черёд.

– Мне, пожалуйста, два кило «Чаппи», – сказал он продавщице. – И ещё «ужин холостяка».

Если туристы, по мнению отечественной консервной промышленности, только завтракают, то холостяки, согласно этой же логике, токмо и единственно ужинают. Пресловутый продукт представлял собой нечто неопределённо-мягкое, запакованное в особую фольгу для разогрева в микроволновке. Этикетка подробно и красочно информировала о пищевой ценности содержимого. Лев Поликарпович не глядя сунул пакет в дорожную сумку и двинулся к выходу. Вот чего ему действительно хотелось, так это легонько подстегнуть время. Скорей бы миновало ещё несколько часов и стало возможно, не рискуя прослыть невежливым и настырным, плотно заняться вопросом установления связи с Володей…

В родном подъезде было сумрачно и накурено, в углу темнела подозрительного вида лужа. Домофон и консьерж при входе оставались делом будущего, а кодовый, в три циферки, замок был, как показывала практика, «от честного человека». Из почтового ящика торчали мятые «уши» газет – сколько Звягинцев ни договаривался на почте, организовали-таки плотную бумажную пробку, верный ориентир для специалистов-домушников. Зато теперь, спохватившись, месяц небось будут у себя всю корреспонденцию складывать… Опорожнив ящик и разыскав среди вороха никчёмных реклам весточку из Йельского университета, Звягинцев поднялся к себе, отпер входную дверь и по телефону дал знать на пульт охраны – клиент такой-то, свои. Потом разделся, насыпал корма собаке и, забыв в сумке «ужин холостяка», устало вытянулся на диване. Хотя старому холостяку, притом ведущему «светский» образ жизни, вроде самая пора была бы ужинать на рассвете…

Спал Лев Поликарпович недолго и некрепко. Когда несусветная рань превратилась в обычное человеческое утро, он выбрался из-под колючего пледа и принялся действовать.

Почему-то волнуясь, он набрал знакомый номер Гришина. Первое время в экспедиции ему требовалась для этого записная книжка, потом выучил наизусть… Нет, чуда не произошло – в ответ послышались длинные гудки, равнодушно-размеренные, вселяющие отчаяние в душу. Звягинцев нажал отбой и, порывшись в справочнике, позвонил на телефонную станцию, ведавшую Володиным номером. Там попросили подождать, потом подтвердили, что данный телефон не работает.

– Так. – Звягинцев в сердцах бросил трубку, взял трость и, потрепав сытого и сонного Кнопика по ушам – будь молодцом, охраняй квартиру! – снова вышел из дома.

На улице успел затеяться дождь. Очень питерский, мелкий, занудный, напоминающий о том, что лету наступает конец. Из окна Звягинцеву казалось, что снаружи просто висела в воздухе какая-то морось, но прямой контакт заставил его пожалеть о зонтике, не взятом с собой. Тем не менее возвращаться Лев Поликарпович не стал. Не ради суеверных соображений – просто из упрямства. Поглубже надвинул шляпу, наискось пересёк мокрую ленту улицы и парком, по пустынной аллейке направился к станции метро. Благо было недалеко.

Спустившись по эскалатору, профессор только тут как следует понял, до чего отвык в экспедиции от метро. Самые обычные реалии порождали, ассоциации в духе только что покинутых таинственных саамских болот. Поезда выныривали из туннелей, словно чудища из нор. Хищно сверкали прожекторами и плотоядно урчали, заглатывая пассажиров… Звягинцев покорно дал очередному чудищу себя слопать, сел с краю, у поручня, и принялся мысленно подгонять подземный экспресс. Рядом с ним в вагоне ехали люди, которым не было ни малейшего дела ни до загадочно сломавшихся телефонов, ни до зашифрованных рукописей, почти из рук в руки перешедших от отца к сыну сквозь шестьдесят лет… На противоположном от Звягинцева сиденье, на месте для инвалидов, развалился ранний пьянчуга. Каждые несколько минут он порывался улечься на вагонный диванчик и задрать на него ноги в грязных кроссовках. Сидевшая рядом старушка, Божий одуванчик, даже поднялась, улыбаясь этак по-матерински – поспи, дескать, сыночек, а я уж постою… Однако на освободившееся посадочное место тотчас приземлилась влюблённая парочка, которая явно не разделяла бабкиных извращённых понятий о материнстве. Должно быть, ехали по домам со свидания, плавно перетёкшего из «ужина холостяка» в «завтрак туриста»… Легко одетые парень и девушка явно продрогли и теперь грелись изнутри, передавая друг другу тёмно-зелёную баночку. Глядя на них, Лев Поликарпович твердо решил по дороге домой купить такой же джин-тоник, но тут старушка, которую столь нахально лишили возможности проявлять христианское милосердие, возмущённо застучала клюкой и принялась поносить молодёжь. Профессор отвёл глаза прочь, перестав смотреть на людей.

Но и неодушевлённые принадлежности вагонного интерьера его не слишком обрадовали. Стены, которые когда-то украшались только правилами поведения («Пассажир обязан… пассажир не имеет права…») да схемами линий метро, в нынешние просвещённые времена до самого потолка пестрели яркой рекламой. От неё Лев Поликарпович, оказывается, тоже успел поотвыкнуть; защитный рефлекс, позволявший не читая и не замечая смотреть сквозь рекламные призывы, очень прискорбным образом притупился. Глаза сами собой заскользили по броским, полиграфически безупречным объявлениям. Центр женского здоровья обещал прервать нежелательную беременность на любой неделе и без вредных последствий для организма. Соседняя наклейка сулила всевозможную медицинскую помощь долгожданному малышу. Третья до небес превозносила новую марку презервативов: «Старший брат посоветовал!» – хвастался парнишка-школьник, которому, по мнению Льва Поликарповича, следовало бы думать не о девочках, а о физике с алгеброй. Ещё одна рекламная липучка в настоятельной форме советовала приобрести новую книгу «признанного мэтра детективного жанра», чья фамилия Звягинцеву ровным счётом ничего не говорила. То ли профессор безнадёжно отстал от жизни и литературы, то ли мэтр был дутый – Бог весть… Рядом плавали в нарисованной банке русские народные пиявки и отстирывало кровавые пятна универсальное моющее средство «Лоск»…

Стучали колёса, вагон покачивало, на остановках сменялись пассажиры, мелькали в темноте нескончаемые вереницы туннельных светильников. Звягинцев сидел, полузакрыв глаза, и отчаянно боролся с дремотой, неожиданно накатившей сразу после «Электросилы». Борьба получалась неравной. Наверное, годы брали своё…

Звягинцев проснулся, когда объявили «Чёрную речку», поспешно вскочил и устремился к выходу из вагона. Кто-то толкнул его, кто-то посоветовал меньше пить… Лев Поликарпович всё-таки успел продраться наружу и направился к эскалатору. Трость с прохудившимся резиновым наконечником громко и отрывисто клацала по каменному полу вестибюля. На улице Савушкина, как и в Московском районе, шёл дождь, размеренный, мрачно-обречённый, делавший это утро больше похожим на поздний вечер. Какая золотая осень, какое пышное увяданье? Городская осень Звягинцеву больше всего напоминала старческий маразм – одна надежда, что и он когда-нибудь кончится. Деревья полоскали на ветру желтеющей листвой, мокрые скелеты их в сумраке выглядели обгоревшими. Лев Поликарпович немедленно промочил ноги и угрюмо подумал, что в этакую погоду даже непоседливой маленькой Марине вряд ли захотелось бы идти «по улице далеко-далеко». В такую погоду дома надо сидеть. У камина. С кружкой тёплого молока, куском свежей булки и мисочкой пенок от только что сваренного варенья…

Впереди за кружевом веток уже был виден дом Володи Гришина. Профессор вошёл во двор и тут же, вступив в выдолбленную грузовиками колдобину, снова черпанул ботинками воды – вместо того чтобы смотреть под ноги, сразу начал искать глазами Володины окна. Больную ступню, и без того мёрзнувшую при малейшем похолодании, залила ледяная сырость, но Льву Поликарповичу было уже не до неё. Окно Володиной кухни выходило в ту же сторону, что и его персональный подъезд… И света в нём не было. Через двор удалось рассмотреть только незнакомую желтоватую занавеску. «Что за чёрт?!!» Сколько Звягинцев знал своего бывшего зятя, тот не только не менял занавески, но, кажется, даже и не снимал их для стирки. В голову профессору пришла совершенно дикая мысль об инопланетянах, похитивших Володю и заменивших его в квартире своим ставленником, который начнёт утверждать, будто жил здесь «всегда». В самом деле – что за дикая мысль… Но тут Лев Поликарпович подошёл ближе, и действительность, как водится, оказалась проще, а заодно и страшнее самых жгучих фантазий.

Желтоватая «занавеска» в кухонном окне оказалась вовсе не занавеской, а листом мокрой фанеры, приколоченным изнутри вместо стекла.

«Чёрт, чёрт, чёрт!..» Спотыкаясь, отчаянно стуча палкой, Звягинцев буквально обежал кругом дома, благо тот был невелик. С другой стороны, там, куда выходили окна Володиных полутора комнат, было ещё страшней. Вместо подсвеченных изнутри стёкол виднелись такие же фанерные бельма. Да ещё и обрамлённые траурными разводами копоти. Вверх по стенам, к свесу крыши, тянулись фестоны жирной черноты, оставленные рвавшимся пламенем, а кровельные листы, изрядно покоробленные жаром, стояли буквально дыбом, царапаясь и дребезжа на ветру.

Боже, до чего всё это напоминало пожар в «Гипертехе»… Взрыв и пожар, унёсший Марину…

Задохнувшись, профессор вернулся во двор и подёргал дверь гришинского подъезда. Естественно, она была заперта.

Нет, подобное ни в коем случае не могло быть реальностью. Это был бред, страшный несусветный бред… Как часто случается по возвращении из долгого путешествия, срабатывала инерция мышления, и Лев Поликарпович умственно ещё наполовину пребывал в саамской тайге. Может, ему всего лишь приснился аэропорт, такси и круглосуточный магазин, а потом поезд метро… и весь ужас последних пятнадцати минут?.. Сейчас он проснётся, и кончится кошмар, и, навьючив аппаратуру, они под водительством Скудина отправятся делать замеры на очередной мохнатой вараке… И Глеб Буров станет серьёзно кивать, слушая невинный трёп «крутых спортсменов» – Алика с Веней… Звягинцев зажмурился, тряхнул головой и, в очередной раз оступившись, болезненно подвернул ненадёжную ступню. Нет, представшее его глазам не было сном. Или уютной голливудской страшилкой про козни инопланетян…

Так. Так… Глубоко вздохнув, профессор справился с оцепенением и позвонил в соседнюю квартиру, справа. Послышалась электронная версия «Боже царя храни», потом залаяла собака – судя по тембру, здоровенный барбос. И только после этого раздался невыспавшийся мужской голос:

– Чё надо?

Звягинцев, не вдаваясь в подробности, объяснил.

– А-а… – Дверь с грохотом открылась, и на пороге возник верзила в тельняшке. Он держал за ошейник рыже-белого кобеля московской сторожевой. Воспитанный пёс поглядывал то на чужака у порога, то на хозяина: рвать?.. не рвать?.. – Да, папаша, всё точно, погорел ваш Володя. Давно уже. Ярким пламенем. Говорят, газ взорвался. Я-то не при делах, на сутках был. Вы к его нижнему соседу загляните, может, он в курсах. А то всё бегал тут, чудик, кипятком ссал насчет предъявы. Дескать, пожарные, когда тушили, ему весь евроремонт к едрёне фене залили…

Кобель лениво зевнул, показав все сорок два зуба, и дверь снова грохнула, закрываясь. Лязгнули ригели замка, и стало слышно, как в квартире по соседству гоняют на всю катушку Аркашу Северного:

Подумаешь, кто-то там за стенкой сгорел ярким пламенем. Хвала Аллаху, не мы ведь. Жизнь продолжается…

«Ладно…» Звягинцев успокоил дыхание, зашёл за угол и позвонил нижнему соседу Гришина:

– Здравствуйте. Я по такому-то делу…

На сей раз ему открыл аккуратный, интеллигентного вида моложавый мужчина в спортивном костюме «Адидас» и тонких, явно дорогих очках.

– Очень рад. Заходите, заходите… – Он посторонился, пропуская Звягинцева в прихожую, и клацнул пуговкой импортного замка. Веяло чем-то малоприятным от этого его якобы гостеприимства, и обрадовавшийся было («Вот с кем хоть общий язык можно найти…») профессор мгновенно насторожился. И точно. – Полюбуйтесь, – начал хозяин немедленно, – полюбуйтесь, что благодаря дружку вашему я имею в пассиве. Устроил, понимаешь, пионерский костёр, а у пожарных пена, естественно, вышла. Разворовали, конечно. Наплюхали воды, благо дармовая. А ещё говорят, подвесные потолки сырость держат. Да ни хрена! – Он горестно указал холёной, знакомой с профессиональным маникюром рукой куда-то в глубь квартиры. – Аппаратура, шмотки, финская мебель… Всё плавало!!! Воду тазами черпали. С испанского паркета. И кто теперь ответит?

Он неожиданно резко шагнул к Звягинцеву, и тот с трудом поборол желание отодвинуться.

– Ну? Чё усох, мужик? – сменил тональность «интеллигент». – Раз пришёл, с тобой и разбираться будем за дружбана твоего. Добром прошу, слышишь? А то быстро людей кликну, они спросят…

Звягинцев нехорошо улыбнулся и перехватил трость поудобнее.

– Скажите, пожалуйста, что с Володей?

– А нету его. Выписался. – Хозяин квартиры несколько суетливо хлопнул себя ладонями по ляжкам, заставив Льва Поликарповича подумать о шимпанзе в «Адидасе» и очках. – Короче, ты у нас будешь крайний. Отвечай давай, а не то туда же отправишься в шесть секунд. Сейчас людям…

Он не успел повторить «позвоню» – инвалид-профессор поставил в разговоре точку. Непререкаемую и окончательную.

Есть такое боевое искусство, изобретённое корейцами, называется хапкидо. Совсем не от слова «хапать», если вы вдруг так подумали, но не суть важно. При должном использовании хапкидо, как любое воинское искусство, непобедимо и смертоносно. Что особенно интересно, в нём имеется целый раздел, который так и называют – «Работа с клюкой». Лев Поликарпович, интересовавшийся совсем другими проблемами, о корейском единоборстве никакого понятия не имел, но жизнь во всё вносит свои коррективы. Если бы мастера из Страны Утренней Свежести увидели то, что он вдохновенно содеял в следующую секунду, они без разговоров выдали бы ему чёрный пояс и почётный диплом. Крюк профессорской палки стремительно мелькнул вперёд и сразу назад. «Интеллигент» согнулся вдвое и принялся хватать ртом воздух, безуспешно пытаясь ладонями запихнуть обратно болевой взрыв, случившийся в гениталиях, а Лев Поликарпович, не сразу одолев замок, вышел на улицу. Сон, сон, сон, от которого он никак не мог пробудиться. «О чёрт, Господи! Тетради отца!..»

«Мастера и Маргариту» Звягинцев читал очень давно. Ещё во времена, когда автора этого романа не было принято вслух называть классиком и гениальным писателем. Книга, надобно заметить, ему не очень понравилась, но одна фраза всё же приковала внимание. Короткая такая фраза: «Рукописи не горят».

Не горят?..

Лев Поликарпович представил сметающую волну огня, стремительно проносящуюся по Володиной квартире… Превращается в брызги компьютер, падает набок и сминается письменный стол… Огненными веерами разлетаются толстые, аккуратно перевязанные папки, невесомо и мгновенно вспыхивают бережно разложенные листы…

Никогда ещё поезд метро не полз так медленно к «Парку Победы». И где-то возле «Технологического института» профессора посетила странная и тревожащая мысль. Почти два года назад, когда им показалось, будто тайна многомерности мира вот-вот будет приоткрыта, произошёл тот самый взрыв в «Гипертехе». А перед этим Марина побывала на Кольском и привезла домой спираль-веточку, синтропод. И вот теперь он, Маринин отец, устремился туда же. По стопам своего отца… и собственной дочери. И опять, когда уже померещилось, будто разгадка близка, – бабахнуло! Только ударило не по Звягинцеву, чего, кажется, можно было бы ожидать. Шарахнуло по Глебу, там, в подземелье. И по Володе. А может, целились даже и не в людей – в отцовские рукописи, которые, вопреки классику, очень уязвимы и великолепно горят…

Между прочим, что конкретно рвануло во время опыта у Марины, установить пока так и не удалось. Несмотря на все старания специалистов. А у Володи? Газ?.. Рассказывайте моей бабушке…

Лев Поликарпович пребывал в том состоянии, когда рассудок напрочь отметает обыденность и руководствуется странной, на первый взгляд провидческой логикой.

…Не газ. Не ошибка в расчётах. И уж подавно не старенький кипятильник, якобы забытый погибшим сотрудником в неположенном месте. Что-то словно ограждало от любознательности учёных некие тайны, к которым те неосмотрительно подобрались вплотную. Что-то…

Или – кто-то?..

Рассказывал же Скудин про вполне материальные, из плоти и крови, но не вполне человеческие существа, покушавшиеся на Марину?..

…Но рукописи – прав был нелюбимый профессором классик! – действительно не горят. Звягинцев был бы последним идиотом, если бы отнёс Володе оригиналы, не запасшись копиями. Отличными копиями, снятыми при помощи сканера и загнанными в бездонную память компьютера…

Это был очень длинный день. И очень тяжёлый. Никогда ещё подземный состав не полз так медленно по туннелю от «Электросилы» к «Парку Победы». Но вот наконец со вздохом растворились створки вагонных дверей, Лев Поликарпович поднялся по эскалатору – и обнаружил, что поездка к Володе заняла, оказывается, большую часть дня, и на поверхности уже не утро, смахивающее на вечер, а самые натуральные вечерние сумерки.

Словно в тумане, борясь с навалившейся усталостью, Звягинцев добрался до дома и, нетерпеливо отстранив радостно скакавшего Кнопика, направился прямиком в кабинет.

– Good evening,154 – сказал ему компьютер. Лев Поликарпович не признавал русифицированных программ, полагая, что с компьютером надо общаться на его родном языке.

– Привет, привет, – рассеянно отозвался профессор. Щёлкнул мышью, открывая файл с отсканированными копиями отцовских тетрадей – надо же, действительно, воочию убедиться… И вдруг, коротко ахнув, Лев Поликарпович в изумлении уставился на экран, а потом закричал в голос: – Чёрт! Чёрт! Чёрт!..

И правда, никто иной, кроме Нечистого, не мог быть «автором» того, что случилось. Строчки с мерзким звуком начали осыпаться вниз по экрану. Казалось, внутри машины кто-то планомерно грохает об пол обеденный сервиз на полсотни персон…

– Стоять! – Профессор мгновенно нажал клавишную комбинацию, вызывающую приостановку работы. Компьютер не отреагировал, «вечерний звон» продолжался. Рука Звягинцева метнулась к сетевой кнопке… Его машина была из самых современных, даже на общем фоне называемых «высокотехнологичными». В нормальном состоянии она сама себя выключала по команде программы. В экстренной ситуации сетевую кнопку следовало держать нажатой несколько секунд, чтобы дать электронному мозгу «цивилизованно» окончить работу. Звягинцев так и поступил… Никакого эффекта. Уже в полном отчаянии он выдрал шнур из розетки и одновременно самым зверским образом отстегнул от машины аккумулятор. Только тогда всё прекратилось.

Лев Поликарпович долго сидел за столом, отдуваясь, как после быстрого бега, и тупо смотрел в умерший экран. Он не собирался вновь включать машину, чтобы посмотреть, что же там сохранилось. Нет уж. Не было никакого сомнения, что вирус тотчас возобновит свою разрушительную работу…

Вирус. Господи Боже, и откуда только он взялся?

В игры, которые, как всем известно, очень часто служат «разносчиками», профессор Звягинцев не играл. А если лез за чем-нибудь в Интернет, то страховался самыми продвинутыми антивирусами, которые уж в его-то институт поступали бесперебойно. Но откуда тогда?.. От сырости? Из пятого измерения?..

И пока он сидел, тяжело переводя дух, до него постепенно дошло. Он понял, что на самом деле минуту назад случился очередной взрыв. И то, что он оказался бескровным и тихим, отнюдь не делало его менее смертоносным. Кто-то добивал рукописи, сделанные более полувека назад и якобы не горящие. «Но почему „они“ просто не стёрли файлы из памяти, обставив дело так, будто их никогда там и не было? Не отформатировали диск, наконец? Зачем понадобился этот цирк со звоном и опаданием строчек?..»

Ответ пришёл сам собой. Профессор вспомнил подземелье под реликтовой елью и слова Виринеи: «Кто-то не хочет, чтобы мы продолжали поиски. Даёт нам красный свет…»

Вот и сегодня ему, непонятливому, просто дали отмашку. «Не суйся, куда не приглашали. А то…»

Как спрашивают в таких случаях в голливудских боевиках – «А то что будет?» Им хорошо спрашивать, суперменам…

«А вот что!»

Уже без особой надежды, зато с тяжкой яростью отчаяния, Звягинцев наклонился, открывая дверцу стола. Как ни архивируй графическую информацию – коробка с дискетами всё равно была большой и тяжёлой. Ему сразу же показалось, будто она как-то не так лежала в руке. Нет, содержимое из неё не исчезло. Но ладонь ощущала не шуршащую твёрдость пластиковых прямоугольничков, стянутых вместе резинками, а нечто совершенно другое.

Это нечто было больше всего похоже на кусок размягчённого масла.

На стопку шоколадок, полежавших под солнцем…

Лев Поликарпович медленно, словно в дурном сне, разрезал аккуратные полоски прозрачного скотча и поднял картонную крышку. Он уже не очень удивился тому, что увидел. Дискеты – со всеми наклейками, надписями и резинками – пребывали на месте, но только с виду оставались дискетами. В той стороне, где он взялся за коробку рукой, они промялись все разом, оплывая и растекаясь даже от лёгкого нажатия. Так у Марины когда-то в детстве однажды потёк пластилин, ради эксперимента положенный на отопительную батарею…

Медленно-медленно, чтобы ничего не потревожить, профессор просунул пальцы в другой ящик стола, туда, где у него сохранялись распечатки. Опять же в нескольких экземплярах. Пухлые пачки, прошитые и упакованные в отдельные папки…

Рука Льва Поликарповича окунулась в тончайшую бумажную пыль…

Зачем-то тщательно вытерев её, Звягинцев придвинул к себе телефон. Убедился, что по крайней мере тот ещё не таял и не рассыпался в руках, а нормально работал. Ещё немного помедлив, Лев Поликарпович набрал номер, за которым ему пришлось лезть опять-таки в Маринину записную книжку.

– Иван Степанович? – спросил он, когда трубка отозвалась голосом Кудеяра. – Иван Степанович, извините, я вас там от ужина не отрываю?..

Мог ли он ещё сегодня утром предположить, что мужиковатый, неразговорчивый «гэпэушник» очень скоро окажется единственным во всём Питере человеком, к кому он захочет и отважится обратиться…

Обратная сторона Луны

Между тем у Кудеяра хватало своих забот. Как только их самолёт приземлился в Пулковском аэропорту, прямо к трапу подкатил чёрный «мерс» с проблесковыми огнями. Знакомый чекист в белых кедах и непроницаемых очках принял у Скудина генеральского сына. Из рук в руки.

– Что-то невеселый он у вас, подполковник. Весь зелёный какой-то…

– Устал с дороги. – Иван утаил вздох облегчения и потрепал Эдика по щеке. – А так – ха-а-роший парень…

И добавил про себя: «Весь в папу…»

– Пошел козёл на скотный двор… – напевал Эдик, аморфно плюхаясь на сиденье «мерседеса». – И показал козе прибор…

На том расстались. Сияющий «шестисотый» под рёв сирены умчался за горизонт, а Скудин попёрся в город… пешком. Ему хотелось побыть одному, а спешить было некуда.

Ветер нёс и бросал в лицо падавшую с неба мелкую морось. Закинув на спину рюкзак, Иван брёл по мокрому шоссе. Безрадостные мысли посещали его… Почему так? Почему безвозвратно уходят все самые желанные, преданные, верные? Марина… бабушка… Буров…

Подумав про Глеба, Кудеяр даже остановился и зло топнул по асфальту ногой. Не каркай, гад, не каркай, не смей!.. Чтобы Глебка вот так запросто позволил какой-то нечисти себя загубить?!! Да он сам – Мутант, он сам – Вирус, он сам всегда говорил, что его зараза сильней!.. И Женька Гринберг костями рассыплется, а положит его в лучшую клинику, с врачей шкуры спустит и сам последнюю рубашку продаст – а Глебу всё мыслимое и немыслимое, что может потребоваться, обеспечит…

Так говорил себе Скудин, старательно не давая звучать колоколу обречённости, глухо звонившему в потёмках души, и стремительно шагал вдоль шоссе по велосипедно-пешеходной дорожке. В нормальную погоду здесь можно было встретить любителей дальних прогулок и бега трусцой, велосипедистов и неутомимых собачников. Однако ветер и холодный дождь всех сделали домоседами – до самой площади Победы Иван не встретил на дорожке ни единой души. Спускаясь в метро, он поймал несколько сочувственных взглядов и только тут ощутил, что полностью вымок. Ну и чёрт с ним. Десять пройденных километров всё-таки сделали своё дело. Иван размялся, и, как это бывает, его мысли вырвались из горестного круга, и даже колокол обречённости начал понемногу смолкать. «Может, в самом деле ещё всё обойдётся…»

В полупустом вагоне метро гулял зябкий сквозняк. Кудеяру вдруг захотелось жестоко простыть, заболеть и лечь помирать рядом с Глебом. Мысль вызвала кривую усмешку. Он знал, что этого не случится. Доехав до «Проспекта Просвещения», Скудин поднялся наверх и опять же пешком, игнорируя трамвай, потащился к себе на Тимуровскую. Милый дом встретил его вонью подъезда, выломанной дверцей почтового ящика и крупно намалёванным призывом: «Русский, бей кавказца!» Попадись Ивану автор этого лозунга, он сообщил бы пачкуну, что слово – не воробей, и предложил бы для начала поколотить служебную кавказскую овчарку с пятого этажа. А потом – чемпиона города дзюдоиста Чесебиева с четвёртого. Или наоборот…

В квартире царил несколько пыльный, но всё же порядок. Даже серебряный череп гиббона никто не упёр. Иван забросил в угол рюкзак, переоделся в сухое и первым делом отправился к соседке снизу, сердобольной старушке, согласившейся на время его отсутствия присмотреть за Жириком.

– Уж ты забирай его, батюшка, побыстрее, – сказала Скудину соседка и, плюнув, троекратно перекрестилась. – Да рази ж это у тебя птица Божия? Как есть Навуходоносор с клювом! И матерится, и дерьмо своё, то есть кало, гребёт нещадно и на стороны мечет. Меня костерит, кошку костерит, невестку кроет по-чёрному! Да мы-то что, мы уж ладно, так ведь внучка моя, она ж вообще девочка нецелованная, ей такое и слушать-то несовместно…

Имелась в виду та самая «фройляйн Ангелика», что загорала на балконе без лифчика и чьи костлявые ключицы оскорбляли мужские чувства Ивана.

– Спасибо превеликое, Дарья Дмитриевна. – Кудеяр, смущаясь, взял клетку с попугаем и начал поспешное отступление. – Не держите сердца, пожалуйста. Он не со зла…

– Не со зла, не со зла! – Жирик на прощание подкинул помёта и дружески махнул крылом. – Старая сволочь! Старая сволочь!

– Я тебя, гад! – Скудин так тряхнул клетку, что попугай испуганно поперхнулся.

– Да ты, батюшка, так его заикой оставишь, – тотчас вступилась за квартиранта старушка.

– Извините ещё раз, Дарья Дмитриевна, – смиренно покаялся подполковник.

Жирик обиженно нахохлился и для разнообразия промолчал. Поднимаясь к себе, Кудеяр совестливо косился на пернатого матерщинника: «Может, я его действительно?..» Он представил, как будут выглядеть различные перлы словесности в исполнении попугая-заики, и ему стало смешно.

Следующий визит его был к соседу сверху, морскому капитану в отставке, взявшему на себя заботу о декоративной крысе Вальке.

Вот тут его ожидало настоящее потрясение.

Животное, приветственно потянувшееся к нему из коробки, было, вне всякого сомнения, Валькой. Но, Боже правый, до чего изменившейся! Во-первых, бывший подводник так её откормил, что она сделалась как минимум вдвое крупней прежнего. Во-вторых, крыса по какой-то таинственной причине перелиняла, капитально сменив масть, и из нарядной декоративной превратилась в самую классическую чёрную, холерно-чумную. А в-третьих… Вальку окружал многочисленный приплод, и бусинки смышлёных глаз крысы блестели материнским счастьем.

– Ты, Иван Степаныч, не серчай, не доглядел я. И где только кавалера нашла?..

Подводник был лысый, как колено. Он жил бобылём, деля квартиру с отставным корабельным котом. С того же атомохода и тоже лысым. По словам капитана, кот был особой голой породы – «донской сфинкс», а что касается его самого, то у них в роду все мужчины рано лысели. Так что пресловутая радиация была решительно ни при чём. «Ну да, верю я тебе, как же. Сам небось в темноте светишься, вот и Вальку мою облучил…»

– Не иначе, кавалера ей твой кот в зубах приволок. – На полном серьёзе чувствуя себя дедушкой, Иван поблагодарил подводника и, уже окончательно попав домой, основательно забрался под душ – слава Богу, горячая вода не пульсировала и была нормального, без преобладания ржавчины, цвета. Кудеяр мылся долго и с наслаждением. Потом отварил пельменей, поел, разобрал вещи, вытер пыль, почистил клетку Жирику… Старательно загружал руки, чтобы думать поменьше. Получалось плоховато. Запустив стиральную машину, Кудеяр вернулся на кухню и включил телевизор. Будем развлекаться.

По первой программе передавали новости: «Убили… взорвали… теракт… резня в Македонии…» Иван хмуро надавил кнопку дистанционника. Зазвучал женский эквивалент «козлетона»: по второй программе шёл сольный концерт киноактрисы Сидоровой. Скудин, ни эстрадой, ни кино вообще-то не увлекавшийся, конкретно Сидорову не любил до смерти и не мог взять в толк, кто первый придумал, будто она – большая актриса. Не говоря уже о певческих данных.

Третья программа осчастливила его мыльным сериалом. «Ты знаешь, Ракель, твоего Альберто вчера видели в ресторане с…»

И вот так – все четырнадцать каналов, чтоб их разорвало. Только на одном Ивану попался древний, очень милый советский мультфильм. Да и тот кончился через минуту.

Чувствуя, что начинает звереть, Иван вырубил звук и потянулся к телефону. А впрочем… кому он собирался звонить? Монохорд с Пархатым явятся только завтра, а Глеб и Марина не услышат, сколько ни жми на телефонные кнопки… Палец между тем проворно набрал номер Риты-Поганки, сам собой всплывший в памяти. «Сестрёнка…» А что?!! Вот сейчас он поговорит с ней, а потом высвистает на улице частника и заявится в гости, как тогда. С тортом и кагором. Только не на задворки Бассейной, в зловещую тень «Гипертеха», а на благополучную Красноармейскую… Выяснит, кто это там таким басом лаял прошлый раз в трубку… Проверит заодно, бросила ли курить, как он ей велел…

Минуту спустя Кудеяр свирепо хмурился и сам готов был отправиться за сигаретами в ближайший ларёк. К телефону никто не подходил. Возле уха звучали длинные гудки, холодные, равнодушные. Куда-то подевалась и сама Рита, и бабушка Ангелина Матвеевна, и даже неугомонный престарелый сосед. Скудин опустил трубку, пытаясь сопротивляться внезапно накатившему ощущению жути. Что-то произошло. Мгновенная и тотальная эпидемия. Нейтронная бомба сразу на всех, и мир вымер. Сделался безлюдным, как обратная сторона Луны…

И в это время телефон зазвонил сам. Вот так примерно в импортных «ужастиках» и раздаются звонки с того света. Иван даже помедлил секунду, прежде чем снять трубку. Но всё-таки снял.

– Иван Степанович? – услышал он голос Марининого отца. – Иван Степанович, извините, я вас там от ужина не отрываю?..

Господи, как же обрадовался ему Кудеяр. Город за окном снова заселялся людьми, медленно выплывая из небытия.

«Бду, бду, бду!»

– Ну, кисонька, давай. Ещё разик!

Веня показывал Коту Дивуару кусок аппетитнейшей краковской колбасы, однако тот упорно игнорировал все призывы. Отвернулся и с вальяжным видом улёгся на полу, только кончик хвоста нервно подёргивался. Хватит, мол, третий дубль! Сколько можно? Достали! Где молоко за вредность?.. Придумали, понимаешь, фигню – жилетку на трёх пуговицах, очень удобную с их точки зрения. И добро бы просто жилетку, так на ней ещё карман, а в кармане железяка! Весом никак не меньше полутора фунтов. И вот он, Кот Дивуар, бегай им с ней туда-сюда, словно в цирке дедушки Дурова! Да ещё поворачивайся по команде!.. Налево-направо!.. Ну уж нет, ни один уважающий себя кот этого не делал, не делает и делать не будет. Даже у Куклачёва, укротителя вольных мышеловов, которого Кот Дивуар про себя считал живодёром…

Веня Крайчик отложил колбасу, взял кота под микитки и вместе с жилеткой и прочим поднял к самому своему лицу.

– Оцарапает… – предостерёг Альберт. И сморщился так, словно рыжий свободолюбец уже оцарапал, да не Веню, а его самого.

Веня только нетерпеливо мотнул головой.

– Он его назвал биомассой, – тихо и очень проникновенно сказал молодой научный сотрудник, глядя Коту Дивуару прямо в глаза. Жёлтые и весьма, между прочим, умные. – Ты понимаешь, коташка? Он его назвал биомассой…

– Биологическим материалом, – вполголоса поправил Альберт.

– …Но ты-то, благородный зверь, ты-то, в отличие от некоторых, должен помнить добро! Помнишь, как он тебе тогда сметаны в буфете купил?!!

– Мяу, – сказал кот. И отвернулся. Он, естественно, помнил вкусную сметану, которую когда-то купил ему Глеб. И не только сметану. Но всё равно – ползать по пыльным вентиляционным каналам, повинуясь командам из крохотного динамика, установленного всё на той же жилетке… Нет, так далеко его благодарность не простиралась. Своя шерсть ближе к телу!

– Дай-ка я попробую. – Виринея повернулась к ним вместе с креслом и, прищурившись, негромко позвала: – Тварь мохнатая, тварь усатая! Встань передо мной, как лист перед травой! Бду, бду, бду!

– Пикапу, трикапу, скорики-морики… – передразнил было Альберт. Но…

Но!

Кот, выпущенный Веней и уже улёгшийся было на пол, сейчас же вскочил, как подброшенный пружиной! Распушил хвост и подбежал к Виринее! Жёлтые глаза горели не просто умом, а форменным разумом. И жаждой выполнить любое её повеление. О молоке за вредность он явно более не помышлял.

Виринея поставила кота на одну из клеток линолеума, туда, где были проведены мелом две линии. Сама приникла к поданному Альбертом устройству наподобие бинокулярного микроскопа и негромко скомандовала:

– Налево…

Кот послушно и мягко переступил лапами.

– Левее…

Кот опять передвинулся.

– Ещё левее…

Кот сделал маленький последний шажок, и ось кармашка точно совпала с чертой, обозначенной на линолеуме.

– Брависсимо! – восхитился Альберт. – Вер, может, объяснишь наконец, как ты это делаешь?

Виринея загадочно улыбнулась. Если форма действительно определяется содержанием, то она являла этому наглядный пример. Изрядно похудев в экспедиции, она ни на грамм не располнела на домашних харчах. Новоприобретённого изящества фигуры не мог скрыть даже балахонистый рабочий халат. Опять-таки волосы, радикально выгоревшие под заполярным солнцем, не торопились темнеть и всё более явственно наливались осенней золотой медью. В глазах же у Виринеи завелась таинственная прозелень, и было замечено, что очками она стала пользоваться подозрительно редко.

Одним словом, девушка была похожа на себя прежнюю, доэкспедиционную, как чёткая цветная фотография, сделанная в солнечный день, – на мутное отражение в давно не мытом стекле.

Она проговорила не без насмешки:

– Вень, а зачем вообще ты над котом издеваешься? Может, лучше егильет155 бы какой на Андрей-Саныча напустил? Простенько так, зато со вкусом… А то туда же, видеокамеру на коте. Технократ несчастный.

Альберт, склонившийся над каким-то чертежом, удивлённо поднял голову:

– Вер, ты же вроде у нас древнеславянская ведьма, а не еврейская? Или как? У вас там… на тонких планах… наверное, не считается? Ведьмы всех стран, соединяйтесь? Интернационал?..

На листе перед ним была представлена комната. Даже не комната – кабинет. Важнейшими деталями, чьё расположение было очень точно указано, на рисунке являлись письменный стол с лежащим на нём «дипломатом» – и окошечко вентиляции высоко на стене.

А у левого локтя Альберта громоздился целый ворох свёрнутых трубочками, жёстких от древности синек.156 Сведущий глаз мигом распознал бы в них схемы вентиляционных каналов на разных этажах институтского корпуса. Синьки, естественно, являлись совершенно секретными и из сейфа могли изыматься только по великому письменному распоряжению… на которое доблестно начхал не кто иной, как потомственный чекист Евгений Додикович Гринберг. Он тоже слышал, как Андрей Александрович Кадлец, замдиректора по общим вопросам, назвал Глеба Бурова биомассой. После чего, стоило учёным заговорщикам обратиться к нему за подмогой – и капитан Грин лишь хмуро спросил, чем может быть полезен общему делу.

– Егильет!!! – возмутился Веня. – Да я бы на него, скотину, весь Пульс Денсары157 с удовольствием напустил!.. – Перевёл дух и мрачно добавил: – Если бы только умел.

Как уже говорилось, долговязый блондин Вениамин Борисович Крайчик был стопроцентным русаком, но, часто принимаемый из-за своего ф.и.о. за еврея, решил последовать примеру датского короля.158 Для начала он поднаторел в еврейских ругательствах. Потом где-то раздобыл очень старую и оттого ещё более интересную книжку по иудаизму и как раз в экспедиции прочёл её от корки до корки…

– Соединим же традицию и прогресс, – провозгласила Виринея. Посмотрела на часы, щёлкнула пальцами и обратила строгий взгляд на замершего в боевой готовности кота Дивуара. Прозелень в её глазах на мгновение сделалась изумрудно-искристой. – Тварь хвостатая, тварь усатая! Свободен. Встанешь передо мною как лист перед травою ровно через сорок минут. Бду, бду, бду!

Кот сбросил восхищённое оцепенение, встряхнулся и, как был, – в дерматиновом набрюшнике и с железякой в кармане, – растянулся на полу неподалёку. Господи упаси опоздать!

– Ну что? Обед? – буднично вопросила девушка. И, не дожидаясь ответа, полезла в лабораторный холодильник за едой, купленной в складчину.

Карманы у научных сотрудников отнюдь не трещали от денег, и складчина была небогатая. Альберт выложил хлеб, начал резать колбасу и сыр – все самое дешёвое, что удалось разыскать по ларькам. Бутербродный маргарин вместо масла, да не «Бабушкина избушка» и не пресловутая «Рама», а самое разнесчастное «Утро», грозящее распасться на химические составные. Колбасный сыр отечественного производства, немилосердно крошащийся под ножом. Варёная колбаса «Птичья» из Белоруссии… Заветрившийся ломоть краковской был оставлен неприкосновенным запасом для вознаграждения Кота Дивуара. В случае, если сделает дело.

– Ветчинки хотца, рулета крабового… – Альберт оглядел убогий табльдот,159 мечтательно прищурил глаза. – Вер, а у вас на шабашах чем кормят? Икру дают?

– Баклажанную, заморскую, – фыркнула Виринея. И вдруг предложила: – А то полетели со мной на метле, сам и посмотришь. Слабо?