Аленький цветочек Семенова Мария

Репт-Кедги

Новый день все начали по-разному. Скудин с подчинёнными отправились совершать ежеутреннюю разминку, которая для кого другого сошла бы за весьма изматывающую тренировку; вчерашний поход, увенчавшийся транспортировкой «раненого товарища», не был воспринят их организмами как сколько-нибудь значительная нагрузка. Веня с Альбертом, любившие при случае вспомнить свои былые спортивные подвиги, выползли из вагончика на одном самолюбий – после форсированного лазанья по горам ноги, в особенности бедренные мышцы, болели немилосердно: ни сесть, ни встать, ни по лесенке спуститься!.. Эдик, которого напрягали только морально, с видом обиженного на весь свет поплёлся по грибы. Его не оставляла мысль набрать крепеньких мухоморчиков: чем чёрт не шутит, здесь, в этой тайболе, всё не как у людей, так, может, уже грибы выросли?.. То-то он сварит живительный эликсир. И будет пить его ме-е-едленно, маленькими глотками… чтобы дуба не врезать…

В этот день Лев Поликарпович в поход не пошёл, хотя поначалу и намеревался. Покалеченная нога всерьёз разболелась, и молодые сотрудники уговорили храбрившегося профессора посидеть денёк в лагере. «Записи просмотрите, отчётность выправите…» Тем более, путь предстоял неблизкий – на Гору Мёртвых. К могиле некогда знаменитого нойды по имени Риз.

Перед кончиной этот нойда сказал своим близким, что поднимется на высокую скалу и там превратится в камень. Так и случилось. Сейд получил название Репт-Кедги. Когда люди просили у него хорошей погоды, дух шамана исполнял их желание. Но если кто-то шёл в гору с нечистыми помыслами, к примеру, желая уничтожить или испакостить камень – святотатца настигала в пути страшная буря. Оттого-то, как утверждали некоторые легенды, гора и получила своё название. «Мёртвые» фигурировали во множественном числе: не из-за одного же окаменевшего нойды, надобно полагать. Если бури, насылаемые Репт-Кедги, обладали хоть половиной той мощи, которую обрушил недавно на нарушителей своего спокойствия Костяной, легенды представлялись не такими уж невероятными… Скудин бывал у сейда ещё мальчишкой. Тогда он с детской непосредственностью просил у него удачи и силы, и, как видно, дух нойды Риза не оставил без внимания его просьбу. Это в плане силы. Что же касается везения…

Наверное, одному с другим сочетаться не полагалось. Чтоб морда не треснула.

Выступили впятером. Сам Иван, Борис с Глебом да Альберт с Веней. Гринберг от похода отвертелся. Сказал, что пойдет навестить больную Виринею, и помахал на прощание ручкой. Кудеяр не стал употреблять власть. Говорил же Скудин-старший о кобеле, устремившемся по любовным делам, что пёс «в своём праве»…

Хоть и говорят, добрым нойдой был Риз, а вот умирать забрался на самую что ни есть кудыкину гору. (Если подумать, кстати, – потому, может, и забрался.) Веня с Альбертом уже готовы были спрятать мужское самолюбие в карман и начать жаловаться вслух, когда наконец между двумя косматыми вараками открылось устье мрачной неприветливой долины. Она называлась Холодное. И вела к подножию Горы Мёртвых.

– Засаду устраивать – лучше места не выберешь, – Боря Капустин покачал головой, улыбчивое лицо сделалось суровым и серьёзным. – Готовая западня!

Действительно, каменный мешок. Мрачное, дышащее древними поверьями место. Вокруг только молчаливые хребты гор – и не правдоподобная тишина. Незаходящее солнце струит медленно льющийся свет. В небе дымка, и свет отбрасывает расплывчатые, нерезкие тени. Колдовское безмолвие лишает слуха, настраивает на мистический лад. В звенящем молчании можно расслышать голоса гор, хранящих вечные тайны. На дне долины, у подножия отвесных утёсов, покоятся тёмные зеркала-озёра с величаво плавающими льдинами, похожими на лебедей… А может, не врут лопарские сказки и где-то совсем рядом помещается вход в Страну Мёртвых, куда, как известно, в старину люди ходили пешком?..

– Брось, Боря, – усмехнулся Скудин. – Кому мы на фиг нужны. – Пожал плечами и первым двинулся вдоль русла бойкого ручья, приглушённо звеневшего между камней. – Всё тебе Сьерра-Леоне мерещится.

– О-о… – отозвался Капустин. Ему сразу вспомнился непроходимый буш и засевшие в нём так называемые повстанцы. Борцы за свободу, как именовали их какие-то правозащитники. Оно понятно, правозащитники никогда живьём не встречали сьерра-леонских людоедов, обкурившихся местной разновидности гашиша и вооружённых автоматами Калашникова с прикладами, отпиленными для красоты… Короче, Борис сразу успокоился, уже другими глазами посмотрел на окружающий ландшафт.

– А вроде и ничего, – сказал он. – Только мрачновато немножко. Как-то не тянет рыбку половить…

– А я ловил, – отозвался Скудин, не оборачиваясь. – В детстве. Дурак был, ничего не боялся.

Не скоро, но всё же они дошли до подножия Горы Мёртвых, поднялись по скалистому, заросшему цепким кустарником склону. Камень, в который превратился нойда Риз, был огромен, не меньше лопарской вежи размерами, а весил, понятно, многие тонны. И растительность вокруг него была очень странная. Можно подумать, не заполярный Север, а прямо-таки Дальний Восток – какие-то гигантские лопухи, мох нежно-розового цвета, могучая, словно бамбук, коленчатая трава в полтора-два человеческих роста… Траву оплетали шипастые, очень длинные лозы. Ветра не было, и тишина, стоявшая в зарослях, буквально резала уши. Даже комары молча пикировали на пришельцев… Древняя Самиедна127 не собиралась открывать свои секреты кому попало и за просто так.

– Если верить знающим людям, сейды летают… – Скудин, словно здороваясь с хорошим знакомым, погладил шершавый бок камня, потом поднялся на цыпочки и нащупал рукой гладкий, будто оплавленный, маленький кратер: – Говорят, вот сюда во время грозы всякий раз ударяют молнии. Они напитывают дух шамана небывалой силой…

– Иван Степанович, – почему-то понизив голос, обратился к Скудину Альберт, – а вы сами… верите?

Кудеяр пожал плечами:

– Где-то я вычитал, что, если рассматривать радугу только как преломление света в дождевых каплях, жить будет скучно… Поэтому скажем так: верю частично. По принципу – сказка ложь, да в ней намёк.

Если бы его спросили, он мог бы рассказать, как в разное время и в разных странах, не только в России, видывал кое-что, чему по ортодоксальной науке отнюдь не полагалось существовать. Но его не спрашивали, а сам он был не словоохотлив.

– Не знаю, как поживает дух нойды, а вот камень фонит, и прилично! – Веня Крайчик разложил приборы, принялся щёлкать тумблерами. – Не Чернобыль, конечно… но радиационный фон заметно повышен, поэтому, может, и растительность мутирует… – Он кивнул на могучий, разлапистый лопух, украшенный двухцветными, словно шашечки такси, подпалинами. – Вот ведь какой красавец!

– И геоаномалия очень сильная, – вскоре констатировал Альберт, деловито обошедший вокруг сейда с рамками в руках. – Сплошные энергопотоки с высокой напряженностью полей! – Он взялся за гравиметр, и в его голосе послышалось изумление, смешанное с испугом. – Венька, глянь! Ни хрена ж себе!

Камешек был ещё тот. Около него нагло нарушались законы гравитации. С северной стороны вес предмета уменьшался, с южной, наоборот, увеличивался… Очередная чертовщина?

– А завтра, – предположил Веня, – этот Репт-Кедги решит на нас обидеться и вообще снимется да улетит… – Он выпрямился и, повторяя движение Скудина, почтительно погладил валун. – Ты уж не улетай, пожалуйста. Хорошо?

– Жрать что-то хотца, командир… – Боря Капустин, быстро уставший от общества занятых своим делом учёных, закурил и глянул вопросительно на Скудина. – Может, перекусим?

– Ты зелье-то диавольское загаси да окурок в карман спрячь. – Скудин, впрочем не шутил, и Борис мгновенно послушался, отметив про себя, что с лица Кудеяра не сходило выражение готовности к действию. – И перекусывать здесь, Боря, не будем. У меня такое чувство, будто нас здесь кто-то держит на мушке. Давайте-ка сваливать…

Он повернулся к впавшим в исследовательский транс Вене с Альбертом, махнул рукой:

– Эй, руссо туристо! Цигель, цигель, айлюлю потом!

На прощание сделали несколько снимков (цифровой камерой, чтобы не связываться с проявкой-промывкой-печатью, а сразу посмотреть на компьютере результат), по очереди запечатлелись на фоне огромного камня, гигантских лопухов и трёхметровой осоки. Экзотика! Ни в какой Шарм-эль-Шейх ехать не надо…

В лагерь возвратились только к ужину – усталые, но на сей раз относительно довольные. Веня и Альберт уже не пытались изобразить несокрушимых «мачо», тащились, словно сонные мухи. Однако ж дошли. Путешественников ждали баня, вкусный ужин и ворчливый профессор Звягинцев, маскировавший таким образом бессилие и досаду.

Блаженство было бы почти полным… если бы не истошное пение Эдика под многоваттный аккомпанемент припёртого в тайболу караоке. Причём в выборе репертуара генералов сын проявлял завидное постоянство. Из мощных динамиков неслась всё та же неизобретательная похабщина с рифмами типа «кооператив – презерватив». Скудин сразу отметил, что больно уж весело пел «резвый мальчонка». С подозрительной легкостью на сердце.

– Так… – допив чай, Иван поднялся и пошёл, ориентируясь по звуку, на берег озера. Эдик сидел под кустиком и, глядя на недвижимую водную гладь, с чувством орал в микрофон на манер рэпа:

Припухшие глаза его были налиты кровью, на липких губах блуждала неестественная улыбка, бледное лицо было искажено судорогой.

Скудин подошёл поближе и, учуяв характерный запах жжёного сена, без лишних слов взял Эдика за ворот.

– Где взял?

Будь Эдик в нормальном состоянии, он перепугался бы до медвежьей болезни. Но его состояние на данный момент было от нормального весьма далеко.

– А ты угадай с трёх раз! – Несчастное чмо зашлось сумасшедшим хохотом, не обращая внимания на тот прискорбный факт, что ноги его оторвались от земли. – Где, где! В магазине купил! Что, гад, пытать будешь? Давай, фашист проклятый, пытай! Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…

Вот так. Знатно упыханный, «пробитый на ха-ха», Эдик тем не менее не раскололся, не обломал сук, на который подсел. Хотя понять, откуда дул ветер, было несложно. Где можно в тайболе раздобыть анашу? Только у дружественных соседей…

Скудин мерным шагом донёс Эдика до кромки озера и зашвырнул, как тряпочного, в чёрную недвижимую воду. Траектория полёта, если смотреть с берега, прошла повыше низко стоявшего солнца, так что пожелание «орлёнка» сбылось. Следом в озеро полетел агрегат караоке. «Завтра выясню, кто…»

Учёные между тем облегчённо вздохнули, радуясь благолепной тишине, и включили компьютер. Подоткнув кабель, «скачали» из камеры снимки, стали просматривать… И в какой-то момент у всех троих натурально отвалились челюсти. На десятке ярких, с великолепным разрешением, цифровых фотографий было запечатлено практически одно и то же – огромный камень, буйная растительность, четыре человеческие фигуры… а рядом – протянувшаяся по земле тень какого-то существа. Огромного, в остроконечном капюшоне.

Что-что, а интуиция Скудина до сих пор не подводила…

«На, девка, возьми!»

– А-а-а!..

Евгений Додикович Гринберг истошно закричал и проснулся. Рывком сел на кровати и, тяжело дыша, принялся искать сигареты.

– Ну блин, ну блин, ну блин! Вот сука…

Он говорил ещё многое, но вышеприведённые слова были единственными, которые стерпит бумага. Охрипший голос капитана Грина срывался, по обнаженной спине струился противный холодный пот. Кто хорошо знал Женю, тот подтвердил бы, что довести его до подобного состояния было задачей не из простых.

– Oh Eugen… – Лежавшая рядом мисс Айрин с готовностью открыла глаза, хищно блеснувшие в полутьме, и потянулась к Гринбергу под одеялом. – You awoke for the pleasure of taking me before the new day breaks? Oh come here, my stallion, my baby…128

– He сейчас, дорогая, не сейчас… – содрогнувшись, «Юджин» быстро, словно по тревоге, оделся и выскочил из палатки – под её кровом ему почему-то катастрофически не хватало воздуху.

Дело в том, что с некоторых пор Евгения Додиковича взялись одолевать ночные кошмары. Точнее говоря, один и тот же кошмар, с неотвратимой неизбежностью повторявшийся из ночи в ночь. Во сне нелёгкая заносила Гринберга в горную расщелину, обрамлённую чёрными базальтовыми скалами (Женя поразился бы её сходству с долиной Холодное, если бы в своё время не отвертелся от похода туда). Расщелина был входом в саамский ад, глубинное царство ужасного Рото-абимо, властителя страны, где злых людей ждут невероятные муки. «Шолом алейхем, генерал», – говорил Гринбергу владыка ада и, подмигивая единственным кроваво-красным глазом, вёл его на экскурсию по своим владениям. Весьма обширным, к слову сказать.

Древние евреи жили в раскалённой пустыне. Оттого в библейском аду всюду огонь и сера, сера и огонь и ещё, наверное, кипящий самородный асфальт. У саамов, жителей холодного Севера, в преисподней свирепствует запредельный мороз. И, уж конечно, народная фантазия, как-то проникшая в сновидения Гринберга, по поводу наказаний никакого удержу не ведала.

В просторных гротах оборотни-талы сдирали с грешников шкуры. Упыри-равки железными зубами грызли им кости. Кто-то медленно тонул в глубине озёр и мёрз в холодных водах, пока сердце не превращалось в хрупкую ледышку. Её потом дробили на куски каменной пешней. Кто-то жалобно стонал, придавленный скалой. Кто-то волочился по торосам, привязанный к керёже129 за самый уязвимый член, – страшные крики, кровавый след на снегу… Однако громче всех вопили трусы и предатели. Голые, посиневшие от стужи, они обнимали ледяные столбы, к которым были привязаны. Их стегали железными хвостами и всячески терзали страшные земляные люди – огромные, косматые, с большими ветвистыми, словно у оленей, рогами…

Обширное было хозяйство у Рото-абимо. И всюду, сколько видел глаз, всё одно и то же – муки, стоны, кровь…

«Ну, генерал, куда желаем, однако? – ласково вопрошал Евгения Додиковича саамский Нечистый. И, не дожидаясь ответа, под громовой, словно горный камнепад, хохот делал знак когтистой лапой. – Алле! Ал!»

Сейчас же к бедному Гринбергу подбегала какая-то нежить. Срывала с него генеральский мундир, потом исподнее… И голого, беззащитного, но почему-то с татуировкой «кишен мирен тохес» на груди, волокла в пещеру. Что происходило в пещере, Женя не видел, только слышал несущиеся оттуда истошные вопли, мало похожие на человеческие…

На этом месте Гринберг обычно вскакивал как подброшенный. И больше уже заснуть не мог. Спасибо тренированной психике хоть за то, что выдёргивала его из сна, когда тот делался уже вовсе невыносимым…

Так прошла неделя. Грин потерял аппетит, осунулся, стал с ужасом ждать приближения очередной ночи – и, естественно, сделался холоден с американкой. Какая любовь, если каждую ночь мерещится чёрт (вот именно, чёрт!) знает что!

Мисс Айрин отреагировала незамедлительно. Вначале закатила Додиковичу сцену ревности, обвинив его в измене ей, любимой, с этой толстозадой каракатицей Виринеей. Потом подстерегла мывшегося в озере Борю Капустина и как бы невзначай, но очень интимно прижалась к нему:

– Excuse me,130 это не вы сидели с отцом Брауном в одной яме с дерьмом? Oh, what an adventure!131 Может, вы мне расскажете поподробней как-нибудь вечером? Моя палатка третья, если считать от клозета…

Купалась мисс Айрин, сами понимаете, «топлес».

– Слушай, Жень, тут такое дело, – сказал Капустин Гринбергу за ужином. – Слышь, твоя американка ко мне клеится. Ты бы дал ей, что ли, в рыло как следует. Чтобы знала, как вести себя в приличном обществе. Не в Чикаго, чай…

– Ни в коем случае! Может быть международный скандал. – Гринберг уныло откусил зельца, в народе почему-то именуемого «волосатым», поперхнулся, запил чаем. Близилась ночь, а значит, очередное рандеву с Рото-абимо. – И потом… а ну её на хрен совсем. Утомила. Знай всё Виринею нехорошими словами называет да ещё и к себе в Арканзас жить тащит. Поехали, говорит, Юджин. Иначе повешусь.

«Может, правда повесится? – Гринберг замолчал, вспомнил папу, канувшего в дебрях Иллинойса, и вовсе загрустил, окончательно положив ложку. – Кстати, об Арканзасе… От него до Иллинойса..»

– Ну тогда я наведаюсь, – приободрился Капустин. – Улучшу американцам породу.

«И это пройдёт», как сказал когда-то премудрый царь Соломон. Капитан Гринберг пост сдал, капитан Капустин пост принял. Мисс Айрин сразу угомонилась, перестала слать громы и молнии на голову русской соперницы. Снова наступил мир и гармония… Увы – не в душе у бедного Гринберга. Он по-прежнему засыпал в страхе и просыпался в холодном поту. Видно, духам пришёлся очень уж не по вкусу его генеральский мундир…

А Виринея тем временем быстро шла на поправку. Уже через пару дней, когда боль в колене, вопреки всем медицинским прогнозам, прошла и нога стала гнуться, девушка забеспокоилась, засобиралась домой.

– Загостилась я у вас, пора честь знать. Спасибо вам, бабушка Григорьевна. Почти совсем уже не болит, просто волшебство…

– Ты, девка, ни черта собачьего ещё в волшбе-то не смыслишь, так что молчи лучше. – Григорьевна, мешавшая что-то в кипящем котелке, насупилась, протестующе мотнула головой. – Пойдёшь не ранее, чем через неделю, об ином и не помышляй. А что касаемо волшбы… не слушай того, что придумано людьми тёмными, живущими в серости да в скудости, с шорами на глазах. Нет бы снять их, посмотреть вокруг, не щурясь-то… – Тамара Григорьевна вытащила ложку, нюхнула варево и, что-то коротко прошептав, стала сыпать в котелок мелко истолчённые коренья. – Много чего интересного увидели бы. Может, поняли бы наконец, что всё вокруг живое, – продолжала она. – Узнали бы, о чём ветер толкует с верхушками деревьев и что трава шепчет могильными камням… каков настоящий цвет молнии и что за траву ест ласка, когда готовится к схватке со змеей. В небе, на земле, в воде таится гораздо больше, чем ты можешь, девка, представить себе… – Григорьевна снова понюхала зелье, одобрительно кивнула, сняла котелок с угольев и стала мазать колено Виринеи огненно-горячей жижей, пузырящейся, но почему-то не причиняющей боли. – Терпи, девка, терпи! Рожать по первости куда больнее… Да и то, ежели знать…

Дело происходило в маленькой, топившейся по-чёрному баньке. Она была освещена только багрово рдеющими углями, а под потолком плавал густой, пряно пахнущий дым. От него щипало ноздри и сладко, как от шампанского, кружилась голова.

– Бабушка Тома, миленькая, у нас ведь экспедиция как-никак! – Виринея умоляюще взглянула на Григорьевну. – Вы понимаете, полевые изыскания, утверждённый научный план!.. Ребята вкалывают с утра до ночи… А я здесь сижу как чучундра, пироги с зайчатиной лопаю.

(Вообще-то не только с зайчатиной. Ещё и с брусникой, рыбой, олениной, бобрятиной, вкуснее ничего в своей жизни Виринея не пробовала. Да ну её ко всем чертям, эту диету, и кто только выдумал голодом себя изводить!)

– Кушай на здоровье, поправляйся. – Григорьевна похлопала девушку по ноге и стала бинтовать намазанное колено холстиной. Новомодных марлевых бинтов старая лекарка не признавала. – А касаемо экспедиции вашей… зря стараетесь, вот что скажу. Таким макаром вы шиш с маслом найдёте. Вам, городским, природы не понять. Лезете со своим уставом в чужой монастырь, ничего слушать не хотите. Да и вообще… нынешние люди выбрали неверный путь, они на земле чужие. – Старая колдунья завязала узел покрепче, поднялась с древнего прямоугольного камня, служившего ей сиденьем, и впервые за всё время улыбнулась. – А ты вот, девка, из другой породы, курловская. Те всегда без шор на глазах жили. Так что слушай да запоминай, может, чего и отложится в душе. Родовая132 ты.

Много чего рассказала интересного Григорьевна Виринее. А на седьмой день помылась в баньке, оделась во всё чистое и, улёгшись на лавке, сказала просто:

– Время пришло умирать.

Скудин-старший молча стоял возле матери. Дарья Дмитриевна, хоть и знала, что плакать нельзя, давилась слезами. Виринея кусала губы, обыденность происходившего ошеломила её. Сколько бьётся человечество над таинством смерти, сколько размышляет о неизбежном каждый из нас… И как всё, оказывается, просто…

– Степан, нож! – Григорьевна сама засунула себе под голову боевой тесак, чтобы душа легче покинула тело, едва заметно улыбнулась бледными губами. – Преставлюсь – не тяни, сжигай, – велела она сыну. – А ты, девка, иди-ка сюда! – Она властно подняла глаза на Виринею, взгляд её светился облегчением, как у человека, обхитрившего судьбу. – На, девка, возьми!

Протянула ей сухонькую морщинистую ладонь, крепко сжала пальцы… и, дёрнувшись едва заметно, вытянулась на скамье. Улыбка так и не сошла с её лица, ставшего совсем восковым.

Виринею же в руку ударил словно бы электрический разряд, она даже пошатнулась, чувствуя, как идёт кругом голова. Виринее ещё не доводилось хоронить близких людей, и она только тут осознала, насколько сильно успела привязаться к Григорьевне.

– Ой, бабуленька, – зашептала она, – на кого же ты нас покинула…

Наше государство почему-то считает, что право распоряжаться бренными останками умерших принадлежит ему и только ему. Вздумаете сами похоронить усопшего родственника – и вас обвинят в самоуправстве и чуть ли не в глумлении над телом. Да ещё найдутся «свидетели», которые начнут утверждать, что вы… зарыли живого. В корыстных целях, естественно…

Бывшая ссыльнопоселенная и это предусмотрела. Оставила сыну собственноручно подписанную бумагу, где выразила свою последнюю волю. Тамара Григорьевна пожелала для себя огненного погребения. Да не где-нибудь в казённом крематории, а около дома.

Её тело возложили на сруб утром следующего дня. Кроме близких родственников были Виринея с профессором Звягинцевым да, конечно, саам Данилов – молчаливый, однако с просветлённым лицом. Ещё одна душа освободилась от оков плоти, изготовилась вознестись в небо – домой…

– Прощай, мать. – Вздохнув, Скудин-старший зажёг берёсту. Не сразу, с потрескиванием принялись толстые сосновые брёвна, но вот прозрачный воздух наполнился дымом и смоляным духом, высоко в небо взвились огненные языки… И внезапно на их призрачном фоне Виринея вдруг увидела желтоватое сияние, которое, колеблясь и радужно переливаясь, медленно потянулось в безоблачную синь. Нездешний свет полыхнул в голове Виринеи, она качнулась и, чтобы не упасть, схватилась за стоявшую рядом Дарью Дмитриевну. Та молча поддержала её, неотрывно глядя на величаво разгорающийся костер.

– Извините… – Виринея отняла дрожащие руки, прикусила крепко губу. Перед глазами у неё рушился, менял цвет и форму старый привычный мир, поворачивался неизвестной стороной, большинству живущих недоступной. Девушка почувствовала себя, словно в детстве, когда стало ясно, что куклы живут на сцене не сами по себе, а управляются с помощью ниток. Так вот, мир действительно напоминал кукольный театр. Всё вокруг пронизывали незримые, но очень прочные связи. Можно потянуть за ниточку, а можно и оборвать… От сокровенного знания, от внезапного ощущения собственной силы у Виринеи перехватило горло, она судорожно всхлипнула…

Шумно полыхали смолистые стволы. Дым сизым саваном укутал мёртвую, ограждая от людских глаз её последнее таинство. Медленно плыло в небеса золотистое переливающееся облачко… Высоко, высоко… Туда, где в иной реальности высились неприступные Рипейские горы, где сияли под иномировым солнцем ручьи и реки Страны Белых Вод и хранили святое могущество великие камни Арктиды…

Сортирный катарсис

Всему в этой жизни приходит конец. Харчам в том числе. Поход в райцентр за продовольствием Гринберг назначил на субботу, однако сам по причине нездоровья не поехал, откомандировал Ивана, Звягинцева и Бурова на «Хаммере». Авторитет его в хозяйственных вопросах был непререкаем – американцы молча выкатили джип, Скудин столь же послушно сел за руль, Глеб с профессором устроились рядом (если кто не знает – «Хаммер» в ширину примерно как наши «Жигули» в длину), и приземистый четырёхколесный монстр, породисто рыча, покатил по тундре в направлении трассы. Подвеска у него была непробиваемая, на всё плевать – ухаб не ухаб, яма не яма. Джип всех джипов, не какой-нибудь там сверкающий металликом «паркетный внедорожник» для городского пижона…

Было ещё довольно раннее утро. когда «Хаммер» преодолел все сто двадцать вёрст и вырулил на единственную и главную площадь райцентра. Вот, стало быть, и она, столица данного участка Лапландии. Российской. Деревянные обшарпанные домики, деревянные тротуары, деревянные покосившиеся заборы, зеленеющие грядки за ними…. А посередине – шумное торжище. С южной стороны над ним высилось здание, украшенное триколором. Окна другого, расположенного точно напротив, украшали железные решетки. В центре высилось тотемическое изваяние из чугуна. Тих и сумрачен был Владимир Ильич, казавшийся сошедшим с одной остроумной карикатуры времён Перестройки… На той карикатуре множество мелких вождей, суетившихся у подножия постамента, уверенно тыкало вытянутыми руками в диаметрально противоположные стороны… а над ними нависал Ленин, в тяжком раздумье опустивший обычно указующие длани…

Местное изваяние скорбно взирало на раскинувшуюся у его ног рыночную стихию – лавки, лотки, палаточки заезжих торговцев. Стоило терпеть всяческие неудобства в опломбированном вагоне,133 чтобы через неполных сто лет снова подняла голову мелкобуржуазная сволочь! Лакеи, наймиты, политические проститутки! Архинеприятнейший конфуз!..

– Лев Поликарпович, не скучайте, – оставив Звягинцева стеречь джип (дорогой же, чёрт, а вдруг украдут), Скудин с Буровым взяли рюкзаки и, не торопясь, памятуя инструкции Гринберга, отправились по базару. Везде было одно и то же. Рыба, оленина, заморские фрукты и овощи, изделия как-бы-народных промыслов… и водка. Очень много водки.

На пятачке, где торговали с машин, доминировал знакомый БТР с надписью «дежурный комендатуры». Василий Грызлов, приосанившийся, в белом фартуке поверх доспехов прапорщика, с важным видом выкладывал товар на броню, зычным голосом зазывал клиентов:

– А кому свежатина классная, очень на вкус прекрасная, полезно всяким людям, с такой поноса не будет!

Вот он легонько придержал за рукав в чём-то усомнившегося покупателя, в голосе послышались бархатные нотки:

– Да не надо щупать его, это ведь не девка, а глухарь. Где перо потерял? А при взрыве, воздушной волной шибануло, вот и полысел. И щипать не придётся…

При виде Скудина Грызлов радостно оскалился, однако про бизнес не забыл и мёртвую хватку на локте клиента не ослабил.

– Эй, Петро! На выход!.. Здравия желаю, товарищ подполковник. Отовариваетесь? Небось товарищ генерал за мясцом послал? Вот, пожалуйте. Что душа пожелает. Свежатинка, только что с полигона.

– Которого? – Из недр бэтээра возник Петро, лихо швырнул на весы глухаря, пошевелил губами, тотчас выдал сумму и столь же мгновенно спрятал деньги подальше от нескромных посторонних глаз. В его действиях чувствовалась сноровка, помноженная на огромную практику. Скудина с Буровым он принципиально не замечал. Офицерьё. Падло. И вообще, «мы штрафники, нам не писать: „Считайте коммунистом“»…

– Что душа пожелает, говоришь? – Иван, нахмурясь, подошёл к бэтээру, тронул обуглившиеся, разрубленный на части труп медведя. – Чем это его так? Напалмом?

Как выяснилось, он немного ошибся, топтыгина поджарили при помощи ТОС-2 – тяжёлой огневой системы «Папа Карло».

– Вот, рекомендую. – Грызлов напрягся, потянул за ногу четвертину лосиной туши. – Вчера ещё дымился, свежак. «Занозой» свалили, экологически чистый продукт. Правда, только на рагу, весь как сито. Солянку хорошо с капустой…

Действительно, лосиное мясо было сплошь в мелких дырочках, похожих на червоточины: дело в том, что при подрыве боевой части «Занозы» разлетаются тучи стальных стрелок, закрученных винтом.

– А эти что, мяукнуть не успели? – Скудин ещё больше нахмурился, ему вдруг очень захотелось въехать Грызлову в морду. – По чердакам ловил?

На броне лежало с полдюжины страшно обгорелых, судорожно вытянувшихся зверьков. Их внешний вид совершенно не способствовал возбуждению аппетита. Глеб мрачно молчал у Скудина за плечом.

– Скажете тоже, товарищ подполковник! – Грызлов притворно надулся, обиженно шмыгнул носом. – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы! Это же биопроба! – И пояснил: – Кролики из танка. «Лучину» испытывали, новый гранатомёт. До чего хорош, сразу весь как в духовке… – Он вытащил нож, ловко вспорол зверьку брюхо. – Вы только понюхайте, товарищ подполковник, как пахнет-то, это ж буженина, чистой воды буженина. Сам бы ел, да деньги надо! Кстати, рыбки не желаете? Свежеоприходованной? Вчера наши вакуумную по ошибке в озеро звезданули…

– Ладно, прапорщик, бывай, – кивнул Скудин и пошёл прочь. Настроение испортилось окончательно, Кудеяр поймал себя на мысли, что убить двуногого врага ему было проще, чем безвинную тварь. «Старею, сентиментальным становлюсь… О кошечках, о собачках…»

– Вот так вегетарианцем сделаешься, – сказал Буров, и Кудеяр понял, что в своём желании набить кое-кому харю был, по счастью, не одинок.

Быстро, нигде не задерживаясь, они докупили всё необходимое, вернулись в джип к невозмутимо дремавшему Звягинцеву, и «Хаммер», глухо порыкивая двигателем, покатился из столицы обратно на периферию.

Только далеко не уехали. Сразу за границей города шоссе оказалось перекрыто. Причём по полной программе – «скорпион» от кювета до кювета, гибэдэдэшники, менты, наряд внутренних войск с невозмутимым, уверенным в себе кобелём, привыкшим работать по человеку. На обочине сверкал огнями милицейский «жигулёнок».

Едва Иван притормозил, как к джипу подскочил лейтенант и сразу рванул дверцу, проорав:

– Выйти из машины! Документы! Живо у меня! Живо! Стоять! Руки на капот!

При виде «Хаммера» он как пить дать решил, что это лично сам «агент 007» торопился с задания обратно за кордон. Только Скудину было наплевать, что там у периферийного мента на уме. Стервозное настроение, искавшее выхода, стало потихоньку воплощаться в практические действия.

– Будут тебе, лейтенант, документы… – Он неспешно вылез из джипа и, показав пунцовую книжицу с хорошо известной аббревиатурой из трёх букв, коротко и властно махнул рукой: – Товарищ капитан! Ко мне! Это ваш подчинённый? Как думаете, не тяжелы ему офицерские погоны? А?

Когда Ивану было надо, он производил очень тягостное впечатление на окружающих, и теперь наступил как раз такой момент.

– Мой, товарищ подполковник, мой… – Милицейский капитан, посмотрев на скудинскую ксиву, вытянулся и отдал честь. – Молод, горяч, не обижайтесь. Простите засранца.

Конфликтовать с питерским подполковником ФСБ ему сейчас хотелось меньше всего на свете.

– Ладно, сынок, живи. В следующий раз нюх не теряй… – Тут замерший лейтенант выдохнул, а Кудеяр убрал документ и снова повернулся к капитану. – Никак розыскные у вас? Что случилось?

– Побег. Групповой. – Капитан сунул в рот травинку. – Со строгача рванули… Эй, Семён, в ориентировке-то что там?

– Здравия желаю! – Конвойный прапор подошёл вразвалочку, не вынимая папироски изо рта, махнул рукой: – Эй, Сердюков, ко мне! Изложи ориентировку на розыск.

Ему явно нравилось изображать начальника. Важного и сурового.

– Товарищ прапорщик! Ефрейтор Сердюков по вашему приказанию прибыл! – Боец-«вэвэшник» вырос словно из-под земли, глаза были весёлые, веснушчатый нос лупился. – Докладываю: групповой побег из зоны строгого режима, девять человек, три автомата Калашникова, шесть магазинов. Все – рецидивисты. При задержании особо опасны.

– Всё, свободен. – Прапорщик отвернулся, щёлкнул зажигалкой, запаливая потухшую «Приму». – Ухари ещё те. «Попку» на вышке взяли электродом, разводящего с другим часовым – вчистую пиками. Дорожку отхода присыпали махоркой, собаки след не взяли… Вот так, в таком разрезе.

– У них три «Калаша», а вы торчите тут на виду, как три тополя на Плющихе? Не боитесь, что саданут в упор из-за кустов и с приветом отчалят на «жигулёнке»? – Скудин издевательски хмыкнул и неторопливо полез в джип, ворча: – Не засада, а балаган на асфальте.

По пути на базу их тормозили ещё дважды, затем, слава Богу, «Хаммер» свернул на грунтовку. Дальше поехали без препон – в тайге прокурор медведь, а ему не до беглых зэков.

В лагере дело шло к обеду.

– Эй, Додикович! Принимай! – Скудин по-быстрому сдал деньги и харчи, вернул «Хаммера»… и вдруг понял: в лагере чего-то не хватало. Чего-то очень привычного, хотя и противного… Он насторожился и долю секунды спустя понял, чего именно. Звуков музыки. Да и самого Эдика – не видно, не слышно…

«Может, зря я погорячился, утопил этот чёртов караоке… – Воображение успело подсунуть Скудкну видение генеральского отпрыска, повесившегося на осине. – Ох, блин, ну до чего бы некстати…»

Однако, как выяснилось, Эдик и не думал расстраиваться, а тем более вешаться. Он лежал, вытянувшись, у себя в вагончике на неразобранной койке, и с лица его не сходила блаженная улыбка, казалось, он дремал с открытыми глазами и видел волнующий несбыточный сон о возвышенном и прекрасном. Временами он судорожно подёргивался, отмахивался от чего-то и неразборчиво шептал сухими губами, покрытыми странным белым налётом. Зрачки его были неестественно расширены. То есть что угодно, только не здоровый юношеский сон перед обедом.

Скудин для начала нагнулся и осторожно, не делая резких движений, обнюхал лежавшего. Излишней брезгливостью он давно уже не страдал. Нет, Эдик действительно не был ни пьян, ни обкурен. И среди вещей (на сей раз Кудеяр обыскивал очень тщательно) никаких следов наркоты. Иван тихо зарычал, прикрыл дверь и направился к американцам. Эдиковы симптомы ему были знакомы очень хорошо. Наверняка что-то из психоделиков. Синтетика, какой-нибудь «пурпурный туман», «жёлтый солнечный луч», «взрыв солнечного света», «оранжевое сияние» – как только ни называют наркоманы ЛСД-25…134 трижды за ногу его мать.

– Кто из ваших накачал нашего парня наркотой? – тихо и без обиняков спросил Скудин отца Брауна, в предвкушении гонга на обед собиравшегося мыть руки. И добавил с улыбкой, в которой не участвовали глаза: – Смиренно покайтесь, братья, как на духу. Добром прошу, слёзно. Такую богоматерь.

Вид его не предвещал ничего хорошего, однако же отец Браун уговорам не внял и безразлично улыбнулся в ответ:

– Наркота, брат, есть отрава антихристова, соблазн дьявольский, богопротивный промысел адский, благословлением ангельским нашей – братией неприемлемый. И поелику богомерзкие промыслы не нашли пристанища в душах наших, то и каяться истово не в чем нам, только лишь уповать на волю Господа нашего, на животворящую длань Его, да на благословение непорочной Приснодевы нашей, в духе зачавшей искупителя всеземного, распятого во славу Свою про…

Он не договорил. Мерзкое настроение, начавшее одолевать Ивана ещё в райцентре, возле выложенных на продажу туш невинно убиенных зверей, наконец-таки нашло выход. «Вот тебе животворящая длань!» В мгновение ока отец Браун огрёб прямой в челюсть, боковой в селезёнку и апперкот в печень. Могучий негр икнул, скрючился, схватился за живот и рухнул на землю. «А вот и благословение непорочное…» Сунувшийся было брат Хулио получил с разворота в сопатку и, сразу загрустив, утратил темп. Тут в дело включились остальные братья, сбежавшиеся на шум. «Богопротивный, значит, промысел адский?» Инициатива стала было переходить к американской стороне, но ненадолго. На выручку Кудеяру уже летели святые угодники Борис и Глеб, последним на поле брани примчался Гринберг – и кинулся в бой с молодецким кличем:

– Азохенвей!!! Вперёд, славяне!!!

И закипело во всю ширь достославное мужское действо. Только надо сразу учесть, что мужички-то были всё непростые, тренированные, профессионалы, проще говоря. Сразу выяснилось, что брат Хулио предпочитает ортодоксальное карате, брат Бенджамин более склонен к джиу-джитсу, а брат Родригес с братом Марио вполне прилично практикуют кэмпо. Сам отец Браун, оклемавшись и тряхнув головой, начал демонстрировать отличный бокс плюс хорошо поставленную технику савата, серые глаза метали гневные молнии. С ближних ёлок мигом удрали любопытные белки – заокеанская ругань пополам с русским матом сотрясала небеса.

Наши уступали числом, уж это как водится. Но…

Но!

Сколько Матросовых было у нас во время войны? А сколько у них? Говорят, один-разъединственный. Вот то-то и оно. Вот в чём суть. А уж никак не в количестве.

– Лева, они таки поубивают все друг друга! – Шихман толкнул локтем Звягинцева, на его лице смешались отвращение и испуг. – Ну почему там, где русские, всегда бардак и драка?

И он указал на Гринберга – тот умело охаживал кулаками начавшего гнуться брата Бенджамина.

Лев Поликарпович, сперва тоже очень разволновавшийся, между тем вдруг осознал, что на самом-то деле тут никто никого убивать не собирался, – профессионалы, они на то и профессионалы, чтобы контролировать ситуацию. Поняв это, уважаемый профессор принялся рьяно болеть за своих.

– Древние традиции, языческие корни, – невнятно пояснил он Шихману. – Что с них взять. Варвары…

Конечно, варвары – разве ж цивилизованно выяснять отношения с помощью кулаков? Как сказал один умник, сама цивилизация-то началась в тот момент, когда в ответ на оскорбление полетел не камень, а такое же слово. Но… Даже у самого утончённого интеллигента что-то отзывается в сердце, когда идёт стенка на стенку, когда наши согласованно и бескомпромиссно лупцуют не наших… Смотрим же мы с упоением фильмы, аннотации на которые гласят ёмко и коротко: «мордобой». Смотрим и радуемся ещё и потому, что там тоже всё не на сто процентов серьёзно…

Варвар Гринберг между тем нокаутировал варвара Бенджамина и хотел было взяться за самого глав-варвара отца Брауна, но опоздал. Глеб резко выбросил руку, и этим движением была поставлена точка. Преподобного снова скрючило, бросило ничком на истоптанный мох. Больше подняться он уже не пытался, лишь утёр кровь с лица, поднял на Скудина удрученный взгляд и выругался интернационально:

– You fucking bastard! Козел безрогий! Asshole! Редиска! Морковка! Навуходоносор! Петух гамбургский! Ни хрена собачьего не давали мы твоему ублюдку, тупым поленом трижды сношать его неловко! И не так, и не в мать, и не куда попало, етит твою сорок через семь гробов! Прости меня, Господи!

Былой акцент у него в самом деле отсутствовал начисто.

– Так, значит, не вы напичкали парня наркотой? – Удивившись, Скудин снял захват с горла брата Хулио и мягко, даже бережно уложил слегка придушенного противника наземь. Констатировал: – Тогда, выходит, зря подрались. – Он подошел к отцу Брауну и как ни в чём не бывало протянул ему руку. Чернокожий батюшка руку взял и легко поднялся, никаких серьёзных травм ему нанесено не было, а расквашенная физиономия – Господи, каких только мелких случайностей не бывает с настоящими мужиками. – И всё же, – добавил Кудеяр тихо и зловеще, – какая сволочь сбивает с панталыку молодёжь? Выясню – на прямой кишке повешу!

Скудин не знал, что с неделю тому назад Бог послал Эдику… нет, не кусочек сыра, а самую настоящую манну небесную. Отходя ко сну, генералов сын обнаружил у себя под подушкой бархатную коробочку, а в ней – всё, что может пожелать душа наркомана: коллекцию марок, намазанных с оборотной стороны вместо клея «синтетикой», стомиллиграммовые капсулы с «Люсей», то бишь зельем группы ЛСД, пяток шприцев с готовым раствором, пару «кораблей»135 и две дюжины таблеток «экстази». О, райское блаженство, неземное наслаждение, отдохновение души!.. Эдик тихо вмазался на свежем воздухе и, хорошенько упрятав своё сокровище, отправился к себе в вагончик «путешествовать». Хрен тебе, квазимодо-подполковник! Кошкин хвост, дырку от бублика, мёртвого осла уши!..

На поле боя между тем воцарились мир и спокойствие. Молодцы вытерли кровь, высморкали сопли и с шуточками-прибауточками через умывальник двинулись на кухню. Пошли, правда, не в полном составе. Брат Бенджамин пока что не мог жевать, брат Хулио немножко страдал нутром, а братья Марио с Родригесом совсем неважно держались на ногах и потихоньку отправились в палатку. С российской стороны за обеденным столом отсутствовал Гринберг. Нет, не по причине битвы, битва-то как раз его развлекла и порадовала. Но вот схлынул боевой восторг – и снова полезли в голову воспоминания о неизбывном кошмаре, который посетил его прошлой ночью и, конечно, посетит нынче. Евгений Додикович вышел на берег озера и сел покурить, но и это не помогло, такая захлестнула тоска, хоть сейчас прыгай в непроглядные озёрные глубины. С большим камнем на шее…

– Что, Женечка? Плохо? – Из-за кустов неслышно появилась Виринея, уселась рядом, стрельнула «Винстон», прищурила от дыма глаза. И сообщила слегка обалдевшему Гринбергу: – Это духи острова гневаются, в жертву не принимают генеральский мундир. Слишком много крови на нем.

Всю эту ахинею она произнесла с совершенно серьёзным видом, точно с таким, с каким в своё время защищала кандидатскую диссертацию – и небось скоро отправится защищать докторскую.

«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…»

– Духи? Гневаются? Мундир?.. – Гринберг как-то странно посмотрел на Виринею, искусанные губы скривились в нехорошей улыбке. – Слушай, ты помимо колена головкой не ударялась? Теменной частью?

– Мне, Женечка, понятен твой скепсис, – продолжала Виринея всё так же серьёзно. – Но ты учти: всюду существуют незримые, очень прочные соответствия. Материальная наука ошибочно трактует их как причинно-следственные связи. – Она глубоко затянулась и, выпустив струйку дыма, ласково, словно недоразвитому ребенку, улыбнулась Гринбергу. – Стоит порвать нужную ниточку, и духи отстанут, не смогут дёргать струны в твоей душе. – Она улыбнулась ещё шире, в глазах её сверкнули озорные искры. – Ну вот давай, просто чтобы ты поверил… Я сейчас потяну за ниточку, идущую к желудку. Вот так… очень медленно и плавно… Куда же ты, Додикович? А двести баксов? Ну, не покидай же меня! Побудь со мною!

Она откровенно хохотала.

Евгению же Додиковичу было не до неё – и не до всего остального мира. Стремительно набирая скорость, он мчался в сторону сортира, и в голове его стучала единственная мысль, идущая из пищеварительного тракта: «Не опоздать бы, только бы не опоздать!!!»

Уф-ф. 0-о-ох…

Обошлось. Сказались тренировки, многокилометровые кроссы и спецназовская выучка – зря ли говорят, что годы тяжкого учения нужны для того, чтобы спасти тебя в один-единственный миг! Он успел вовремя, и к тому же обитель душевного отдохновения оказалась не занята. Гринберг вихрем влетел внутрь, буквально рухнул на выпиленное «сердечком» отверстие… и вот, о долгожданный блаженный миг, по сравнению с коим оргазм – это тьфу, несчастная судорога, убогий суррогат сортирного катарсиса. И долго ещё Евгений Додикович пребывал наедине с собой, взмокший, взволнованный, раздираемый противоречиями. Рациональный ум его отказывался верить в чудеса, шептал: «Нет идеализму! Кант был не прав!» – «Ещё как прав, – гудели сфинктер, желудок и толстая кишка, – первичен дух, а мир иллюзорен!»

Наконец Гринбергу всё стало ясно. Бледный, но с просветлённым лицом, вышел он из сортира, явился к Виринее и, взволнованный, тяжело дыша, взял её руки в свои:

– Верю тебе. Прости за всё, если сможешь.

Виринея была не злопамятна. Этой ночью кошмары не тревожили Гринберга. Ему приснилась мама, старшая-буфетчица во дворце Дружбы народов. Она золотозубо улыбалась и подливала в «Советское шампанское» минералку…

Письмо солдата

Есть штамп, которым очень любили потчевать нас киношники, снимавшие «про войну» лет пятнадцать-двадцать назад… Только не подумайте чего непатриотичного об авторах этих строк. Мы здесь не имеем в виду ни «Отец солдата», ни «Чистое небо», ни «Летят журавли». Это киношедевры, а они, удивительное дело, как-то обходились без штампов. Нет, мы говорим о проходных кинолентах; старшее поколение подтвердит, в каких масштабах производилась подобная продукция. И чего она стоила.

Так вот. Молодого солдата, которого авторы фильма вознамерились угробить ради пафоса и художественной правды, обязательно застают пишущим письмо маме. Не дяде, не брату, не свату, не любимой девушке, наконец, – токмо и единственно маме. «Сейчас в атаку пойдём, – обрываются торопливые строки, – после боя допишу…»

Естественно, письмо так и остаётся недописанным.

Есть ещё другой штамп. На передовой появляется великий Жуков (Конев, Рокоссовский, Ватутин – нужное подчеркнуть). По какой-то причине полководец обращает внимание на трогательно-безусого лейтенанта, расспрашивает, из каких тот краёв, кто родня, каковы планы на «после войны»…

Поднаторевший зритель уже знал, что в следующем кадре покажут сражение. В котором бедолагу неотвратимо угробят. Да ещё с особой жестокостью. Или как-нибудь до предела обидно. Чтоб знали…

Впрочем, к нашему повествованию этот второй штамп отношения не имеет А если честно, то и первый. Ибо письмо писал не юный солдатик или мальчишка-лейтенант, а матёрый спецназовец Глеб Буров. И он вовсе не собирался идти в ближайшее время в штыковую атаку. И уж подавно не собирался в ней погибать.

Тем не менее Глеб – на радость будущим кинематографистам – писал письмо. Причём именно маме. Пальцы, те самые, чей удар был способен расплющить муху в полёте, привычно бегали по компьютерным клавишам.

«…Ещё я тут всё время сны замечательные вижу. Вчера вот папа приснился… То есть и я вроде взрослый был, и он – как тогда с тобой. Я тут его на досуге нарисовал. Напиши, похож получился или не похож…»

Несколько щелчков мыши, и рядом с текстом появился рисунок. Мастерски выполненный на том же компьютере. С экрана смотрел улыбающийся мужчина. Улыбка и глаза у него были в точности как у самого Глеба, но на скулах, подбородке и лбу лежали лиловатые тени. Нечто вроде отболевших ожогов.

В штабном вагончике было жарко. Глеб сидел в одной майке да спортивных трусах и притом босой, так что каждый интересующийся мог видеть, за что его прозвали Мутантом. Глеб, впрочем, ещё в детстве усвоил: если специально ничьё внимание не обращать, его шестипалые ступни замечали очень немногие.

«А сегодня вообще… Помнишь песенку – „а как усну, такое, мама, снится!“? Вот, всё в точности. Я тебе говорил – американцы наши тут реликтового гоминоида собрались ловить? Снежного человека то есть? Ну так вот, мне и привиделось, будто уже поймали. Притащили в клетке, поставили посреди лагеря. А я гляжу – так ведь это не мужик, а девчонка! Рыже-серенькая, мохнатая… Сидит, лапками закрывается, плачет. И так, знаешь, жалко мне её стало! Что же это, думаю себе, за наука такая, чтобы ради неё девчонок в клетки сажать! Дождался я ночи (всё это, ты понимаешь, во сне, но вусмерть реально). Подкрался, часовых быстренько обездвижил – и её выпустил. Она меня в щёчку чмок! И дёру в лес, а я проснулся…»

Домашний компьютер Глеб купил давно. И, не слушая возражений и отговорок, обучил свою пожилую маму им пользоваться. Ксения Петровна постепенно вошла во вкус и теперь лихо переписывалась по электронной почте с теми из подруг молодости, у кого были обеспеченные или хотя бы технически продвинутые дети и внуки. Она говорила, что совсем разучилась писать обыкновенные письма. Да и доверия к «бумажной» почте у неё последнее время не было никакого.

«А ты знаешь, мам, девчонка-то прехорошенькая была. Даром что сплошь меховая…»

Поставив последнюю точку, Глеб улыбнулся, щёлкнул кнопочкой мыши – и компьютер, подсоединённый к спутниковому телефону, выбросил письмо солдата во всемирную сеть.

В двенадцать часов по ночам…

…А дальше, вы думаете, что? «Из гроба встаёт император»?136 Ну и ничего подобного. То есть раньше когда-то он, может, вставал, но теперь… В двенадцать часов по ночам из дому выходит собачник. Особенно у которого большой и грозный (хотя бы с виду) кобель. То есть такой, что способен до икоты напугать прохожего. Или сцепиться с таким же большим, грозным, вечно озабоченным иерархическими проблемами кобелём.

Чейз, добродушнейшее создание, на людей не набрасывался никогда. Зато был далеко не дурак подраться с собратьями, хотя и тут первым ни к кому обычно не лез. Мощная шея, крупная голова, короткая и широкая пасть с чудовищными зубами… Помножить всё это на суровую жизненную школу. Насколько Рите было известно, он успел «выстроить в ряд» всю стаю бродяжек, обретавшихся у Варшавского рынка. Так что достойный отпор любому четвероногому агрессору был гарантирован.