В высших сферах Хейли Артур

1

«Ванкувер пост», газета, не занимающаяся картинными описаниями, напечатала полный человеколюбия репортаж Дэна Орлиффа о будущем иммигранте Анри Дювале. Все выпуски в канун Рождества поместили его репортаж на первой полосе вверху слева, он занял второе место, уступив лишь убийству на сексуальной почве, расследование которого вела газета. Заглавие на четыре колонки гласило:

Принесенного океаном бездомного

ожидает унылое одинокое Рождество

Под ним — тоже на ширину четырех колонок — была фотография молодого безбилетника на фоне корабельной шлюпки. Камера уловила выражение лица, не исчезнувшее даже при газетной печати, — в этом лице была надежда и что-то вроде невинности.

Репортаж и фотография произвели такое впечатление, что ответственный редактор написал на гранках: «Отлично, поддерживать на плаву», — и направил материал в отдел городских новостей.

Этот редактор позвонил домой Дэну Орлиффу и сказал:

— Попытайся продвинуть тему для четверга, Дэн, и посмотри, что могут сказать тебе люди из Иммиграционной службы, кроме слова «чушь». Похоже, что эта история может вызвать немало интереса.

А интерес разгорелся и продержался все рождественские праздники. Во всем городе и его окрестностях безбилетник с «Вастервика» был главной темой разговора в домах, клубах и барах. Одни обсуждали горестную судьбу молодого человека и жалели его; другие возмущенно говорили о «чертовых чиновниках» и «бесчеловечной бюрократии». Через час после публикации этого материала поступило тридцать семь телефонных звонков, в которых люди благодарили «Пост» за инициативу в привлечении внимания общественности к подобным делам. Как всегда в подобных случаях, все телефонные звонки были тщательно записаны, с тем чтобы потом можно было показать, какое влияние оказала типичная для «Пост» политика отношения к новостям.

Были и другие отклики. Пять местных диджеев, сочувственно отозвавшись по радио о напечатанном, посвятили композиции Анри Дювалю — «в случае, если наш друг, побывавший на семи морях, слушает ванкуверскую самую популярную станцию». В Китайском квартале стриптизерша ночного клуба объявила под аплодисменты, что посвящает свое выступление «этому одинокому парнишке на корабле». А с амвонов по крайней мере восьми христианских церквей священники, поспешно пересмотрев свои проповеди, включили в них слова о «чужеземце в твоих воротах».

Пятнадцать человек были настолько тронуты этой историей, что написали письма редактору, и четырнадцать из них были впоследствии напечатаны. Пятнадцатое письмо, довольно непонятное, характеризовало случившееся как часть заговора по проникновению из космоса, превратив Дюваля в агента с Марса. За исключением автора последнего письма большинство считало, что кто-то должен все-таки что-то предпринять, хотя и не было ясно, кто и что именно.

Горстка людей проявила практицизм. Чиновник Армии спасения и католический священник сообщили о желании посетить Анри Дюваля, что и сделали. Вдова золотоискателя, вся в норке, лично упаковала посылку с подарками, в которой были продукты и сигареты, и на своем белом «кадиллаке» с шофером в униформе отправила ее на «Вастервик». К посылке в последнюю минуту она приложила бутылку любимого виски своего покойного мужа. Сначала шофер подумал было присвоить спиртное, но en route[10] обнаружил, что это виски куда хуже того, которое он любит, поэтому заново завернул бутылку и вручил адресату.

Торговец электротоварами, обеспокоенный до отчаяния грядущим банкротством, взял из своих запасов совершенно новый портативный радиоприемник и, не вполне понимая зачем, написал на коробке «Дюваль» и отнес на корабль. Старенький пенсионер-железнодорожник, существовавший на месячную пенсию, которой было бы едва достаточно, если бы стоимость жизни оставалась на уровне 1940 года, вложил два доллара в конверт и послал их по почте в «Пост» для передачи безбилетнику. Группа водителей автобусов, прочитав репортаж в «Пост», прежде чем отправиться в рейс, пустила по кругу кепи и собрала семь долларов тридцать центов. Владелец кепи отнес это Дювалю лично в рождественское утро.

Волны распространились за пределы Ванкувера.

Первый репортаж появился в главном издании «Пост» 24 декабря, в 10 часов утра. К 10.10 канадское телеграфное агентство переписало и ужало репортаж, затем разослало его прессе и радиостанциям на западе страны. Другое телеграфное агентство передало это в газеты на востоке страны, а Канадиан Пресс в Торонто передало информацию агентствам Ассошиэйтед Пресс и Рейтер в Нью-Йорк. Американские агентства, изголодавшиеся по новостям в рождественские праздники, схватили эту новость и распространили по всему миру.

Иоганнесбургская «Стар» дала дюйм для этой новости, а стокгольмская «Европа пресс» — четверть колонки. Лондонская «Дейли мейл» снизошла до того, что дала четыре строчки, а «Таймс оф Индиа» посвятила этому материалу передовицу. Мельбурнская «Гералд» выделила абзац, как и буэнос-айресская «Пренса». Московская «Правда» привела этот инцидент в качестве примера «капиталистического лицемерия».

В Нью-Йорке делегат от Перу в ООН узнал об этой истории и решил сделать запрос в Генеральной Ассамблее, нельзя ли что-то предпринять. В Вашингтоне посол Англии услышал об этом и сдвинул брови.

Эти вести дошли до Оттавы в середине дня, так что их можно было использовать в поздних изданиях двух вечерних газет, выходящих в столице. Газета «Ситизен» поместила телеграмму Канадиан Пресс на первой странице, озаглавив ее:

Человек без родины

умоляет: «Впустите меня»

А «Журналь» поступила более уравновешенно, поместив этот материал на третьей странице под заголовком:

Безбилетник с корабля

просит пустить его к нам

Брайан Ричардсон, размышлявший над проблемой, которая встанет перед партией, когда вашингтонские засекреченные предложения станут известны, прочел обе газеты в своем полупустом кабинете на Спаркс-стрит. Глава партии был крупным мужчиной атлетического сложения, с голубыми глазами, светлыми волосами и румяными щеками. Выражение его лица по большей части было скептическим, но он быстро вскипал и от всей его фигуры исходило ощущение силы. Сейчас он полулежал в кресле, раскачиваясь на задних ножках, положив обе ноги на захламленный бумагами стол и держа в зубах трубку. В бюро было тихо и пусто. Его заместитель, равно как и помощники, аналитики и служащие, из которых состоял довольно большой аппарат штаба партии, уже несколько часов как отправились домой с рождественскими подарками.

А он, просмотрев внимательно обе газеты, вернулся к материалу о безбилетнике. Опыт работы наградил Ричардсона чутьем на политические беды, и сейчас он чувствовал это в воздухе. Он понимал, что по сравнению с более крупными проблемами, которые ждали своего решения, этот вопрос погоды не делает, тем не менее публика интересовалась именно этим. Он вздохнул — бывали такие периоды, когда неприятностям не предвиделось конца. Он так и не слышал ничего от премьер-министра, с тех пор как позвонил Милли в начале дня. С неприятным чувством он отложил в сторону газеты, набил заново трубку и стал ждать.

2

Меньше чем в четверти мили от Брайана Ричардсона, в уединении клуба «Ридо» на Веллингтон-стрит сенатор Ричард Деверо, убивая время до намеченного полета в Ванкувер, тоже прочел обе газеты, затем положил сигару в пепельницу и, улыбнувшись, вырвал страницу с материалом о безбилетнике. В противоположность Ричардсону, горячо надеявшемуся, что это дело не дойдет до правительства, сенатор — председатель партии оппозиции — обрадовался и был уверен, что дойдет.

Сенатор Деверо выдрал материал из газет в читальне клуба «Ридо», в большой квадратной комнате, выходившей на Парламентский холм и охраняемой у двери бронзовым бюстом суровой королевы Виктории. Стареющему сенатору и этот читальный зал, да и сам клуб были издавна знакомы.

Клуб «Ридо» в Оттаве (как часто любят это отмечать его члены) настолько закрыт и элитарен, что даже название его не прочесть за пределами заведения. Люди, проходящие мимо, понятия не имеют о том, что это за место, — с виду это, обычный, даже несколько захудалый особняк.

В клубе, куда вы проходите через вестибюль с колоннами и поднимаетесь по широкой двойной лестнице, царит словно разреженная атмосфера. Никакого правила насчет тишины здесь не существует, тем не менее большую часть дня тут царит гробовое молчание и новички стараются говорить шепотом.

Членами клуба «Ридо», хотя и не принадлежащего ни одной из партий, является главным образом политическая элита Оттавы — министры, судьи, сенаторы, дипломаты, начальники штабов, высшие гражданские чиновники, горстка доверенных журналистов и несколько обычных членов парламента, которым по карману весьма высокие взносы. Однако несмотря на то что это не партийный клуб, в нем решается немало политических дел. Собственно, некоторые серьезные решения, связанные с развитием Канады, принимались за бренди и сигарами завсегдатаями клуба, которые сидели, развалясь, в глубоких креслах, обитых красной кожей, как сидел сейчас сенатор Деверо.

Ричарду Гордону Деверо было далеко за семьдесят, и выглядел он внушительно — высокий, с прямой спиной, ясными глазами и некоторой полнотой, объяснявшейся жизнью, абсолютно лишенной физических упражнений. У него имелся заметный животик, не вызывавший, однако, подтрунивания. Он держался грубовато-добродушно, одновременно любил запугивать, что приводило к определенным результатам, но редко оскорбляло. Он много говорил и, казалось, вовсе не умел слушать, хотя на самом деле мало что упускал. Он обладал престижем, влиянием и огромным состоянием, созданным лесозаготовительной империей в западной Канаде и завещанным ему предком Деверо.

Сейчас, поднявшись с кресла, сенатор прошел с торчащей изо рта сигарой к одному из двух телефонов — прямых линий — в глубине клуба. Ему пришлось набрать два номера, прежде чем он добрался до нужного человека. По второму номеру он связался с достопочтенным Бонаром Дейцем, лидером парламентской оппозиции. Дейц находился в своем кабинете в Центральном блоке.

— Бонар, мальчик мой, я в восторге, — заявил сенатор Деверо, — хоть и несколько удивлен, что в канун Рождества вы усердно трудитесь.

— Я писал письма, — коротко произнес Дейц, — а сейчас уже еду домой.

— Отлично! — прогремел в трубку сенатор. — Не заглянете ли по дороге на минутку в клуб? Возникли кое-какие обстоятельства, и нам надо встретиться. — На другом конце провода послышался было протест, но сенатор тотчас оборвал его: — Вот что, мальчик мой, такая позиция не годится — во всяком случае, если вы хотите, чтобы наша сторона выиграла на выборах и вы стали премьер-министром вместо этого пустозвона Джеймса Хоудена. А вы ведь хотите стать премьер-министром? — В голосе сенатора появились ласковые нотки. — Ну и станете им, мой мальчик Бонар, не волнуйтесь. Теперь уже скоро. Я вас жду.

И, хмыкнув, сенатор направился к креслу в главном зале клуба, уже прокручивая в уме, как использовать прочитанный материал во благо партии оппозиции. Вскоре над его головой возникло облако табачного дыма — занимаясь своим излюбленным делом — упражнением ума, — он курил сигару.

Ричард Деверо никогда не был государственным деятелем — ни в молодости, ни в старости, — не был даже серьезным законодателем. Его полем деятельности стали политические манипуляции, и этим он занимался всю жизнь. Ему нравилось быть полу-анонимной властью. В своей партии он занимал лишь несколько выборных постов (пост председателя-организатора, который он занимал сейчас, был запоздалым исключением), тем не менее в партийных делах он стал таким авторитетом, каким были немногие до него. И тут не было ничего таинственного. Это объяснялось просто двумя обстоятельствами — природной политической проницательностью, благодаря чему в прошлом люди искали его советов, и разумным использованием денег.

В то время, когда Ричард Деверо занимал руководящее место в партии, эти два достоинства принесли ему славную награду, которую получали самые преданные ее члены, — пожизненное пребывание в канадском сенате, о членах которого однажды очень точно выразился один политик, назвав их «высшим классом канадских пенсионеров».

Подобно многим своим пожилым братьям в сенате сенатор Деверо редко посещал дебаты по незначительным вопросам, которые верхняя палата проводила в доказательство своего существования, и только дважды вообще выступал. В первый раз, предложив дополнительный паркинг для сенаторов на Парламентском холме, а второй — с жалобой на то, что вентиляционная система в сенате вызывает сквозняки. Оба его выступления принесли плоды, что, как сухо заметил сенатор Деверо, «было более продуктивно, чем можно сказать о большинстве выступлений в сенате».

Прошло десять минут после телефонного звонка, а лидер оппозиции все не появлялся. Но сенатор Деверо знал, что Бонар Дейц все-таки придет, а пока он закрыл глаза и задремал. И почти тотчас, учитывая возраст и обильный ленч, заснул.

3

В Центральном блоке парламента было пусто и тихо, когда достопочтенный Бонар Дейц закрыл за собой тяжелую дубовую дверь своего кабинета, комнаты номер 407С. Его легкие шаги по мраморному полу гулко отдавались в длинном коридоре — звуки летели вперед и вниз, отскакивая от готических арок и стен из известняка. Он задержался дольше, чем намеревался, — записывал кое-что для себя, а теперь еще больше задержится, так как надо было зайти в клуб «Ридо», чтобы встретиться с сенатором Деверо. Но он полагал, надо узнать, чего хочет старина.

Не дожидаясь лифта, он устремился вниз по широкой мраморной лестнице, которая вела из коридора на первый этаж. Преодолеть надо было всего два марша, и он, высокий и стройный, быстро, рывками спускался, точно заводной игрушечный солдатик. Тонкая изящная рука едва касалась медных перил.

Незнакомец, впервые увидев Бонара Дейца, мог бы принять его за ученого, кем тот, собственно, и был, но не за политического лидера. Лидеры традиционно полноваты и авторитарны, а Дейц с виду не был таким. Его удлиненное худое лицо — один недружелюбно настроенный карикатурист изобразил его однажды с миндалевидной головой на тощем как жердь теле — не отличалось красотой, которая столь привлекает избирателей, что они голосуют за некоторых политиков независимо от их обещаний и реальных дел.

И однако же, у него было поразительное число приверженцев в стране — среди людей специфических, как говорил кое-кто, — людей, сумевших выявить в Дейце чувства более тонкие и глубокие, чем у его главного политического противника Джеймса Макколлума Хоудена. Тем не менее на последних выборах Хоуден и его партия побили Дейца с разгромным счетом.

Когда Дейц вышел в зал Конфедерации, сводчатый вестибюль с колоннами из темного полированного сиенита, служитель в форме беседовал с молодым человеком — на вид совсем подростком — в рыжих брюках и спортивной куртке «Гренфелл». Голоса их были отчетливо слышны.

— Извините, сынок, — говорил служитель. — Не я устанавливаю правила.

— Это понятно, но не могли бы вы сделать одно исключение? — Парень говорил с американским акцентом — если не с далекого юга, то откуда-то из тех мест. — У меня всего два дня. Мои родители возвращаются…

Бонар Дейц невольно остановился. К нему это не имело никакого отношения, но что-то в этом парне… И он спросил:

— В чем проблема?

— Молодой человек хочет посмотреть парламент, мистер Дейц, — сказал служитель. — Я объяснил, что это невозможно — ведь праздники…

— Я из Чаттануги, штат Юта, сэр, — сказал юноша. — Заканчиваю университет по истории конституций. И я подумал, что, раз уж я здесь…

Дейц взглянул на свои часы.

— Я могу провести вас по зданию, если только быстро. Пойдемте. — И, кивнув служителю, он повернул назад.

— Ух ты, вот это лихо! — Высокий студент последнего курса шел рядом с ним, меряя пространство длинными шагами. — В самом деле здорово!

— Если вы изучаете историю конституций, то понимаете разницу между нашей, канадской, системой правления и вашей.

Юноша кивнул:

— Думаю, что понимаю — в основном. Главное различие в том, что мы выбираем президента, а ваш премьер-министр не избирается.

— Он не избирается в качестве премьер-министра, — сказал Дейц. — Однако чтобы быть членом палаты общин, он должен быть избран в парламент, как и все другие члены. После выборов лидер партии большинства становится премьер-министром и затем создает кабинет министров из своих сторонников.

Канадская система правления, — продолжал он, — это парламентарная монархия с единой линией власти, которая идет от обычного избирателя вверх — через правительство к короне. А при вашей системе власть разделена — одни полномочия имеет президент, другие — конгресс.

— Проверяй и уравновешивай, — заметил юноша. — Только иногда так много проверок, что ничего не делается.

Бонар Дейц улыбнулся:

— Не стану это комментировать. А то мы можем нанести вред внешнеполитическим связям.

Они подошли к вестибюлю палаты общин. Бонар Дейц открыл одну из тяжелых двойных дверей и провел своего спутника в помещение. Они остановились, окруженные глубокой тишиной, которую почувствовали кожей. Горело всего несколько светильников, и там, куда не доставал их свет, галереи и стены тонули в темноте.

— Когда идет заседание, здесь куда оживленнее, — сухо заметил Дейц.

— А я рад, что увидел ее такой, — тихо произнес юноша. — Это… это выглядит своего рода святыней.

Дейц улыбнулся:

— У нашего парламента очень старые традиции. — Они двинулись вперед, и он рассказал, как премьер-министр и лидер оппозиции — он сам — изо дня вдень сидят друг против друга в разных концах зала. — Видите ли, мы считаем, что такое противостояние имеет немало преимуществ. При нашей системе правления исполнительная власть отчитывается перед парламентом сразу за все свои действия.

Юноша с любопытством посмотрел на своего гида.

— Значит, если бы ваша партия получила больше мест, сэр, вы были бы премьер-министром, а не лидером оппозиции.

Бонар Дейц кивнул:

— Да, был бы.

И с обезоруживающей наивностью юноша спросил:

— А вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?

— Время от времени, — сделанной улыбкой произнес Дейц, — я сам задаюсь этим вопросом.

Он намеревался посвятить юноше всего несколько минут, но парнишка понравился ему, и когда они закончили разговор, прошло уже довольно много времени. Вот опять, подумал Дейц, он позволил себе отвлечься. Это случалось с ним часто. Он даже думал иногда, не это ли реальная причина того, что он не так преуспел в политике. Другие известные ему люди — Джеймс Хоуден в частности — наметили для себя прямую линию и не отступают от нее. А у Дейца никогда так не получалось — ни в политике, ни в чем-либо другом.

В клуб «Ридо» он явился на час позже, чем предполагал. Вешая пальто, он покаянно вспомнил, что обещал жене провести большую часть времени дома.

В верхней комнате отдыха, слегка похрапывая, все еще спал сенатор Деверо.

— Сенатор! — тихо окликнул его Бонар Дейц. — Сенатор!

Старик открыл глаза и некоторое время пытался сфокусировать взгляд.

— О Господи! — Он выпрямился в глубоком кресле. — Похоже, я задремал.

— Я полагаю, вы решили, что сидите в сенате, — сказал Бонар Дейц. И неуклюже — словно сломавшаяся жердь — опустился в соседнее кресло.

— Если бы это было так, — хмыкнув, произнес сенатор Деверо, — вы меня столь легко не разбудили бы. — Он повернулся, сунул руку в карман и вытащил оторванный кусок газеты. — Прочтите-ка вот это, мальчик мой.

Дейц надел очки без оправы и внимательно прочел. А сена-юр гем временем обрезал новую сигару и закурил.

Подняв на него глаза, Дейц произнес:

— У меня два вопроса, сенатор.

— Спрашивайте, мой мальчик.

— Первый вопрос: поскольку мне уже стукнуло шестьдесят два года, как вы думаете, могли бы вы перестать называть меня «мой мальчик»?

Сенатор усмехнулся:

— В этом ваша беда, молодежь: вы хотите прежде времени состариться. Не волнуйтесь — старость подойдет достаточно скоро. А теперь, мой мальчик, какой ваш второй вопрос?

Бонар Дейц вздохнул. Он понимал, что лучше не спорить со стариком, который, как он подозревал, просто издевался. Дейц закурил и спросил:

— Как насчет этого малого в Ванкувере — Анри Дюваля? Вы что-нибудь об этом знаете?

Сенатор Деверо повел сигарой, как бы отметая вопрос.

— Я совсем ничего не знаю. Когда услышал об этом несчастном молодом человеке и его оставленной без внимания просьбе сойти на берег в нашей стране, я сказал себе: вот это возможность разворошить навозную кучу и поставить в сложное положение наших оппонентов.

Несколько человек вошли в зал и, проходя мимо Дейца и сенатора Деверо, поздоровались с ними. Сенатор заговорщически понизил голос.

— Вы слышали, что произошло прошлым вечером в Доме правительства? Драка! Среди членов кабинета!

Бонар Дейц кивнул.

— Заметьте: под самым носом у должным образом назначенного представителя нашей милостивой королевы.

— Такое случается, — сказал Дейц. — Я помню, как однажды, когда наши люди устроили вечеринку с танцами…

— Прошу вас! — Сенатор Деверо выглядел шокированным. — Вы совершаете кардинальное преступление как политик, мой мальчик. Пытаетесь быть справедливым!

— Послушайте, — сказал Бонар Дейц, — я обещал жене…

— Я буду краток. — Передвинув сигару в левый угол рта, сенатор сложил руки и стал загибать толстые пальцы. — Пункт первый: мы знаем, что среди наших оппонентов царит разлад, о чем свидетельствует эта случившаяся прошлым вечером некрасивая история. Пункт второй: по сообщениям моих информаторов, искрой, от которой произошел взрыв, был вопрос об иммиграции и Харви Уоррендере — этом яйце с тухлым желтком. Вы следите за ходом моих мыслей?

Бонар Дейц кивнул:

— Я вас слушаю.

— Отлично. Пункт третий, по вопросу об иммиграции: случаи, дошедшие в последнее время до внимания публики — мы могли бы назвать их сентиментальными случаями, — были рассмотрены с поразительным пренебрежением… поразительным, по мнению наших оппонентов, конечно, а не по нашему мнению… с поразительным пренебрежением политической практикой и влиянием подобных дел на сознание общественности. Вы согласны?

Снова кивок.

— Согласен.

— Великолепно! — просиял сенатор Деверо. — Теперь мы подходим к пункту четвертому. Представляется вполне вероятным, что наш никудышный министр по делам иммиграции поступит с этим несчастным молодым Дювалем так же неуклюже и глупо, как и с предыдущими. Во всяком случае, будем на это надеяться.

Бонар Дейц улыбнулся.

— Поэтому, — сенатор по-прежнему говорил, понизив голос, — поэтому, говорю я, возьмем-ка мы — партия оппозиции — на себя решение судьбы этого молодого человека. Давайте превратим эту историю в публичное дело и нанесем удар по неподатливому правительству Хоудена. Давайте…

— Я понял, — сказал Бонар Дейц. — И прибавим себе на этом несколько голосов. Неплохая идея.

Лидер оппозиции задумчиво смотрел на сенатора Деверо сквозь очки. «Сенатор, — говорил он себе, — стал в некоторых отношениях маразматиком, и тем не менее, если не обращать внимания на его утомительный микоберизм[11], старик все еще обладает замечательным политическим чутьем». Вслух же Дейц сказал:

— Меня куда больше заботит появившееся сегодня утром сообщение об этой встрече Хоудена с президентом США в Вашингтоне. Сказано, что речь пойдет о торговле, но у меня такое чувство, что тут замешано нечто куда более крупное. Я считаю, что надо потребовать более полного объяснения, что именно они собираются обсуждать.

— Я прошу вас этого не делать. — Сенатор Деверо строго потряс головой. — Это ничего нам не даст в глазах публики, а вы можете показаться кому-нибудь вздорным. Зачем завидовать даже Хоудену, что ему выпал ерундовый случай коснуться ребра на капители Белого дома? Это одна из привилегий его поста. Настанет день, когда и вы будете этим заниматься.

— Если речь действительно пойдет о торговле, — медленно произнес Бонар Дейц, — почему именно в это время? Никаких срочных проблем нет, ничего нового не обсуждается.

— Совершенно верно! — Голос сенатора зазвучал победно. — Какое же время может быть лучше для Хоудена — когда все в своем курятнике тихо, — чтобы о нем заговорили газеты и появились фотографии в более знатной компании? Нет, мой мальчик, ничего хорошего не получится, если вы поведете атаку с этих позиций. А кроме того, если они собираются говорить о торговле, кого это может волновать, кроме нескольких импортеров и экспортеров?

— Меня, — сказал Бонар Дейц, — и всех должно волновать.

— А-а, но что люди должны делать и что делают — это разные вещи. Нам же следует думать о средних избирателях, а они ничего не понимают во внешней торговле и — более того — не хотят понимать. Их волнуют ясные им проблемы, имеющие отношение к человеческим судьбам, им хочется поплакать или порадоваться, — нечто вроде истории этого одинокого молодого парня Анри Дюваля, которому так нужен друг. Вы готовы быть его другом, мой мальчик?

— Что ж, — задумчиво произнес Бонар Дейц, — возможно, тут что-то есть.

И умолк, размышляя. Старик Деверо был прав в одном: оппозиции необходимо какое-то весомое популярное дело, которое позволит нанести удар по правительству, — в последнее время у них не было ничего подобного.

Бонар Дейц остро сознавал, что в последнее время среди тех, кто его поддерживал, появляется все больше критиканов. Он был слишком мягок как лидер оппозиции в своих нападках на правительство, говорили они. Что ж, возможно, его критики были правы: ему случалось проявлять мягкость, — он полагал, что это следствие его понимания точки зрения противника. В политике, когда удары наносятся с плеча, такое умонастроение может быть недостатком.

Но проблема, связанная с правами человека, — если это действительно так, а похоже, что так, — что ж, это другое дело. Он может затеять жесткую борьбу и нанести правительству удар в болезненное место и таким образом, пожалуй, снивелировать свои недочеты. Более того: это будет такая борьба, которую подхватят газеты и публика и будут ей аплодировать.

Но поможет ли это его партии на предстоящих выборах? Это будет настоящим испытанием — особенно для него самого. Он вспомнил вопрос, который задал ему днем молодой человек: «Вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?» Ответом на него было бы, что это решит в ту или иную сторону предстоящая кампания. Бонар Дейц возглавлял оппозицию на выборах, принесших поражение. Убедительное поражение будет означать конец его лидерства и честолюбивого желания стать премьер-министром.

Поможет ли, если повести борьбу, как предлагал сенатор? Да, решил Дейц, вполне вероятно, поможет.

— Благодарю вас, сенатор, — сказал Бонар Дейц. — Я думаю, ваше предложение разумно. Если удастся, мы используем этого Дюваля и пристегнем к его проблеме многое другое, связанное с иммиграцией.

— Вот это разговор. — Сенатор так и сиял.

— Надо будет принять некоторые меры предосторожности, — сказал Дейц. И окинул взглядом находившихся в зале, удостоверяясь, что его не могут услышать. — Мы должны быть уверены, что этот малый в Ванкувере действительно тот, за кого себя выдает, и что он хороший человек. Это ясно, верно?

— Естественно, мой мальчик. Естественно.

— С чего вы предлагаете начать?

— Прежде всего найти этому молодому человеку адвоката, — сказал сенатор Деверо. — Я займусь этим сам завтра в Ванкувере. Затем надо будет начать судебный процесс, в ходе которого, как мы уверены, департамент по делам иммиграции проявит свое обычное неуклюжее бессердечие. А потом… ну, остальное за вами.

Лидер оппозиции кивнул в знак одобрения:

— Это выглядит как надо. Правда, что касается адвоката, тут есть одно обстоятельство.

— Я найду нужного человека — такого, на кого мы можем положиться. В этом не сомневайтесь.

— Было бы разумно, если бы он не был из нашей партии. — Бонар Дейц произнес это медленно, как бы думая вслух. — В таком случае, когда мы выйдем на авансцену, это не будет выглядеть сговором. Собственно, адвокат не должен принадлежать ни к какой партии.

— Правильное замечание. Тут, однако, возникает проблема: большинство наших адвокатов поддерживают ту или иную партию.

— Не все, — осторожно заметил Бонар Дейц. — К примеру, не все недавно ставшие адвокатами. Те, кто только что занялся практикой, свежие выпускники юридических институтов.

— Блестяще! — По лицу сенатора Деверо медленно расползлась улыбка. — Точно, мой мальчик! Мы найдем невинное существо. — И улыбка стала шире. — Этакого маленького ягненочка, которого мы будем направлять.

4

Снег, хотя и мокрый, все еще шел, когда Брайан Ричардсон, плотно закутавшись шарфом, надев галоши и подняв воротник пальто, вышел из своего кабинета на Спаркс-стрит и отправился в короткую прогулку до Парламентского холма. Премьер-министр наконец все-таки позвонил ему и сказал: «Хорошо бы вам зайти. Я о многом хочу поговорить с вами». И сейчас, широко шагая среди толп, спешивших за покупками в канун Рождества, Ричардсон дрожал от холода, который, казалось, усилился с наступлением спустившихся над городом серых сумерек.

Ричардсон одинаково не любил зиму и Рождество: первую — из-за физического стремления к теплу, второе — из-за агностицизма, которого, по его убеждению, придерживаются многие, хотя и не признаются в этом. Он сказал однажды Джеймсу Хоудену: «Рождество — в сто раз большая фальшивка, чем любая политика, но никто не смеет это сказать. Единственное, что вам скажут: «Рождество чересчур уж превратили в источник дохода». Черт побери, коммерческая сторона этого праздника — единственное, что имеет смысл».

Эта коммерческая сторона в известной степени влияла сейчас на Ричардсона, когда он шел мимо ярко освещенных магазинов с их неизбежными рождественскими витринами. Замеченная ранее реклама вызывала у него улыбку. В витрине магазина электроприборов неоновые буквы горели на ярко-зеленой панели: «Мир на земле — исполнение желаний мужчин». А ниже вторая реклама, не менее яркая, гласила: «Воспользуйся сейчас — заплатишь потом».

Брайан Ричардсон был рад, что, помимо приобретения нескольких подарков — включая подарок для Милли Фридман, который надо купить до вечера, — ему не придется участвовать в рождественских торжествах. Как, например, Джеймсу Хоудену, который вынужден будет отправиться завтра утром в церковь, как делал в большинство воскресений, хотя был нерелигиозен почти так же, как и Ричардсон.

Однажды, много лет назад, когда Ричардсон работал бухгалтером в рекламе, один клиент из крупных промышленников поддержал кампанию «Будем ходить в церковь», которой руководил Ричардсон. И вот в какой-то момент клиент многозначительно посоветовал ему последовать рекомендации собственной рекламы и стать посетителем церкви. И Ричардсон стал туда ходить — слишком важно было сохранить поддержку промышленника. Но в душе он вздохнул с облегчением, когда агентство перестало финансировать этот проект и уже можно было не ублажать клиента.

Это была одна из причин, объяснявших то, что нынешняя работа так нравилась ему. Не надо было ублажать клиентов, а когда такое требовалось, этим занимались под руководством Ричардсона другие. А поскольку он не был на глазах у публики, можно было ничего на себя не напускать — это дело политиков. Лидер партии мог не только не заботиться о своей внешности — он обязан был держаться в тени, а в тени он мог вести такую жизнь, какая ему нравилась.

Поэтому его беспокоило меньше, чем Милли Фридман, что кто-то мог подслушать, как они договаривались о свидании, хотя, подумал он, из уважения к ней следует в другой раз быть поосторожнее. Если другой раз будет.

Если поразмыслить, тут есть что учесть, и пожалуй, после сегодняшней встречи было бы разумно опустить занавес над романом с Милли. «Люби их и расставайся без сожалений», — подумал он. В конце-то концов полно женщин, компанией которых может насладиться мужчина с хорошо налаженной жизнью.

Ему, конечно, нравилась Милли — она обладала неким теплом и была глубокой натурой, что и привлекало его, и она оказалась отнюдь не плоха — хоть и немного заторможенна — в тот единственный раз, когда они предавались любви. Тем не менее, если они продолжат встречаться, всегда будет существовать опасность возникновения чувств — не у него, так как он намерен еще долго избегать их. А вот Милли может пострадать — женщины склонны серьезно относиться к тому, что мужчины считают случайной интрижкой, — и он предпочитал, чтобы такого не произошло.

Некрасивая девушка из Армии спасения зазвенела колокольчиком у самого его лица. Рядом с ней на столике стояла стеклянная банка с монетами — в основном пенни и мелкие серебром.

— Пожертвуйте немножко, сэр. Порадуйте на Рождество нуждающихся.

Голос у девушки был пронзительный, тоненький, лицо покраснело от холода. Ричардсон сунул руку в карман и нащупал среди монет бумажку. Это был десятидолларовый банкнот, и, повинуясь импульсу, он опустил его в банку.

— Бог да пребудет с вами и благословит вашу семью, — сказала девушка.

Ричардсон усмехнулся. Объяснение только все испортит, подумал он, — объяснение, что у него никогда не было семьи с детьми, как он в свое время представлял себе семью в сугубо сентиментальные, по его мнению, минуты. Лучше не объяснять, что он и его жена Элоиза договорились идти каждый своим путем сообразно собственным интересам каждого, но сохраняя видимость брака, что позволяло жить вместе, вместе питаться и при случае, если позволяли условия, удовлетворять свои сексуальные аппетиты, вежливо используя для этого тело партнера.

Помимо этого, не осталось ничего — даже озлобленных жарких споров, которые когда-то были. Теперь они с Элоизой больше не спорили, примирившись с тем, что разница во мнениях слишком велика, чтобы можно было перебросить мост через образовавшуюся между ними пропасть. А в последнее время, при том, что возобладали другие интересы — главным образом его работа в партии, — все остальное стало иметь все меньше и меньше значения.

Кто-то удивлялся, почему они вообще сохраняют брак, поскольку развод в Канаде (за исключением двух провинций) проходил сравнительно легко — для этого в суде требовалось дать лишь пустяковое показание под присягой. Правда заключалась в том, что и он, и Элоиза чувствовали себя свободнее в браке, чем если бы не были связаны брачными узами. На данный момент каждый из них мог завести — и имел — роман. Но если ситуация осложнялась, существование брака давало удобный предлог прервать связь. Более того, опыт убедил обоих, что второй брак едва ли будет успешнее первого.

Ричардсон ускорил шаг, стараясь согреться. Войдя в тихий пустынный Восточный блок, он поднялся по лестнице к кабинету премьер-министра.

Милли Фридман стояла перед зеркалом в коралловом шерстяном пальто и подбитых мехом сапожках на высоком каблуке и надевала шляпку из белой норки.

— Меня отпустили домой. — Она с улыбкой обернулась. — А вы можете войти — только если сейчас происходит что-то вроде заседания Комитета по обороне, застрянете надолго.

— Слишком долго я не могу, — сказал Ричардсон. — У меня сегодня поздняя встреча.

— Пожалуй, вам следует ее отменить.

Милли отвернулась от зеркала. Шляпа была надета («Отличная, практичная и хорошенькая зимняя шапочка», — подумал он); лицо Милли так и сияло, большие серо-зеленые глаза сверкали.

— Вот уж ни за что, — сказал Ричардсон. В его глазах, устремленных на нее, было откровенное восхищение. Он поспешил напомнить себе о принятом в отношении сегодняшнего вечера решении.

5

Покончив с изложением дела, Джеймс Хоуден устало отодвинул свое кресло. Напротив него, по другую сторону старомодного письменного стола на четырех ножках, за которым работала череда премьер-министров, молча сидел в задумчивости Брайан Ричардсон, индексируя и переваривая своим острым умом только что услышанное. Хотя он в общих чертах знал о предложении Вашингтона, сейчас он был впервые детально с ним ознакомлен. Хоуден сказал ему и о реакции Комитета по обороне. И сейчас мозг лидера партии усиленно заработал, как работают, наполняясь кровью, вены и артерии в человеческом теле, взвешивая с приобретенным практикой умением кредит и дебет, последствия и случайности, действия и противодействия. Детали будут учтены потом — многочисленные детали. А сейчас нужен стратегический план — план, понимал Ричардсон, более важный, чем любой из тех, которые он составлял. Ведь если он не сумеет составить такой план, это повлечет за собой поражение партии, а возможно, даже и больше, чем поражение, — полную ликвидацию.

— Есть еще кое-что, — сказал Джеймс Хоуден. Он поднялся с кресла и стоял сейчас у окна, выходящего на Парламентский холм. — Эдриен Несбитсон должен уйти.

— Нет! — Ричардсон решительно затряс головой. — Позже — может быть, но не сейчас. Если вы выведете из кабинета Несбитсона, какую бы причину для этого ни назвали, это будет выглядеть как раскол в кабинете. А ничего хуже не придумать!

— Я боялся, что вы так подумаете, — сказал Хоуден. — Беда в том, что он абсолютно бесполезен. Но наверно, мы как-нибудь сдюжим, если надо.

— А вы сможете держать его в узде?

— Думаю, да. — Премьер-министр потер свой длинный изогнутый нос. — По-моему, он кое-чего хочет. И я могу это использовать, чтобы заключить с ним сделку.