В высших сферах Хейли Артур
— Я бы вел себя поосторожнее насчет сделки, — не без сомнения произнес Ричардсон. — Не забывайте: у старика репутация человека откровенного.
— Я запомню ваш совет. — Хоуден улыбнулся. — Есть у вас еще рекомендации?
— Да, — твердо произнес лидер партии, — и немало. Но сначала поговорим о программе. Я согласен, что для столь серьезного дела нам нужен мандат от страны. — Он призадумался. — Во многих отношениях лучшим шансом для нас будут осенние выборы.
— Мы не можем так долго ждать, — решительно произнес Хоуден. — Надо решать весной.
— Когда именно?
— Я думал распустить парламент сразу после визита королевы; тогда выборы можно провести в мае.
Ричардсон кивнул:
— Это может получиться.
— Должно получиться.
— А что вы намерены предпринять после встречи в Вашингтоне?
Премьер-министр подумал.
— Я полагаю, сделать объявление в палате общин; скажем, через три недели, считая с сегодняшнего дня.
Лидер партии усмехнулся:
— Вот когда начнется фейерверк.
— Да, я думаю, начнется. — Хоуден слабо улыбнулся. — У страны будет также время попривыкнуть до выборов к мысли насчет акта о союзе.
— Конечно, хорошо бы перетянуть на свою сторону королеву, — сказал Ричардсон. — Она ведь будет здесь между объявлением и выборами.
— Я об этом тоже подумал, — согласился с ним Хоуден. — Она будет символом сохранения того, что мы имеем, и это убедит народ — по обе стороны границы, — что мы не намерены терять национальную самобытность.
— Насколько я понимаю, никакого подписания соглашения до выборов не будет.
— Нет. Должно быть понятно, что все решат выборы. Но мы заранее проведем переговоры, так что потом не станем терять время. А время — это главное.
— Оно всегда главное, — заметил Ричардсон. Помолчал, затем задумчиво продолжил: — Значит, три недели до того, как все будет обнародовано, затем четырнадцать недель до выборов. Не такой большой срок, но это может иметь свои преимущества— все будет закончено до появления слишком широких трещин. — Голос его зазвучал более деловито. — Ладно, вот что я думаю.
Хоуден отошел от окна и снова сел в кресло. Откинувшись, он сложил вместе кончики пальцев и приготовился слушать.
— Всё, — не спеша заговорил Брайан Ричардсон, — и я действительно имею в виду всё — зависит от одного: доверия. Необходимо абсолютное доверие и вера в одного человека — в вас. И доверие должно существовать по всей стране и на всех уровнях. Иначе мы проиграем. — Он помолчал, задумался, затем продолжил: — Акт о союзе… кстати, я думаю, нам надо найти другое название… но союз того типа, какой вы предлагаете, не является оскорбительным. В конце-то концов мы шли к нему уже с полвека, а то и больше, и в известной мере мы были бы безумцами, если бы от него отказались. Но оппозиция уж постарается сделать так, чтобы этот союз выглядел оскорбительно, и, я полагаю, едва ли можно их за это винить. Впервые за многие годы у них есть реальная живая проблема, в которую можно вонзить зубы, и Дейц с компанией уж постараются все из этого выжать. Они будут бросаться такими словами, как «предательство» и «продажа», и обзовут нас иудами.
— Меня называли разными именами и раньше, а я, как видите, все еще тут, верно?
— Весь фокус в том, чтобы удержаться. — На лице Ричардсона не было улыбки. — Надо только создать для публики такой образ, чтобы люди абсолютно верили вам и не сомневались, что любая ваша рекомендация — к их благу.
— А мы так далеки сейчас от этого?
— Самодовольство не поможет никому из нас, — отрезал Ричардсон, и премьер-министр вспыхнул, но не произнес ни слова. А лидер партии продолжал: — Наши последние опросы показывают, что правительство — и вы — по популярности съехало на четыре процента по сравнению с аналогичным же периодом прошлого года и что вы лично слабее всего на западе страны. К счастью, разница не такая большая, но она говорит о тенденции. Однако все можно изменить, если над этим работать усердно… и быстро.
— Что вы предлагаете?
— У меня будет длинный список послезавтра. Главным образом это будет означать, что надо вылезать отсюда, — Ричардсон обвел рукой кабинет, — и ездить по стране: выступления, статьи в прессе, телевидение, где удастся получить время. И начинать надо, как только вы вернетесь из Вашингтона.
— Вы не забываете, что парламент вновь соберется меньше чем через две недели?
— Нет, не забываю. В иные дни вам придется быть в двух местах сразу. — Ричардсон позволил себе улыбнуться. — Надеюсь, вы не утратили эту старую привычку спать в самолетах.
— Вы, значит, думаете, что часть этого турне должна состояться до объявления в палате общин.
— Да. Мы можем это устроить, если быстро сработаем. И мне хотелось бы по возможности дать понять стране, чего ей следует ждать, и вот тут-то и важны будут ваши выступления. Я считаю, для составления их нам надо нанять новых людей — настоящих звезд, которые могут написать такое, чтобы вы звучали как Черчилль, Рузвельт и Билли Грэм, вместе взятые.
— Хорошо. Это все?
— На данный момент — все, — сказал Ричардсон. — О, еще одно, — боюсь, ко всему остальному одна досадная история. Закавыка с иммигрантом в Ванкувере.
Хоуден раздраженно произнес:
— Опять!
— На корабле есть безбилетник — у него нет родины, и он хочет у нас остаться. Похоже, что пресса взялась за это дело, и его надо быстро утрясти. — Он изложил подробности, почерпнутые из дневных газет.
Хоуден какое-то время был склонен проигнорировать это. В конце-то концов есть предел тому, чем премьер-министр может заниматься лично, а когда еще столько всего… Тут он вспомнил о своем намерении разобраться с Харви Уоррендером… о своем осознании, что небольшие проблемы могут иногда играть важную роль. И тем не менее он медлил.
— Я говорил вчера вечером с Харви Уоррендером.
— Да, — сухо произнес Ричардсон, — я слышал об этом.
— Я хочу быть справедливым. — Хоуден все еще не был уверен, какое надо принять решение. — Кое-что из того, что говорил вчера Харви, не лишено смысла — например о том, чтобы перестать пускать людей в нашу страну. В частности, он говорил о деле, о котором упоминали и вы, — про женщину, которую мы депортировали. Насколько я понимаю, она держала публичный дом в Гонконге и была инфицирована.
— Но газеты не напечатают такого, даже если мы дадим им материал, — раздраженно произнес Ричардсон. — Люди видят лишь то, что мать и ребенок выброшены из страны ужасным правительством. Оппозиция сыграла на этом в палате общин, верно? Нужны были галоши, чтобы пройти по пролитым слезам.
Премьер-министр улыбнулся.
— Поэтому нам следует быстро утрясти эту историю в Ванкувере.
— Но конечно, не станете же вы принимать в качестве иммигрантов нежелательных людей вроде, например, этой женщины.
— А почему нет? — возразил Ричардсон. — Если это даст возможность избежать плохой прессы? Все может быть сделано — тихо и спокойно, в приказном порядке. В конце концов, в прошлом году мы дали разрешение на въезд тысяче двумстам человек, главным образом чтобы ублажить наших членов парламента. Можете не сомневаться, среди них были придурки, так какая разница, если мы впустим еще нескольких?
Цифра поразила Хоудена. Для него, конечно, не было новостью, что иммиграционные законы в Канаде часто нарушались, и эти нарушения носили форму патронажа, что устраивало все политические партии. Но его поразило число. И он спросил:
— Неужели действительно их было столько?
— Даже на несколько человек больше, — сказал Ричардсон. И сухо добавил: — К счастью, департамент добавляет от двадцати до пятидесяти иммигрантов к каждому приказу, и никто не трудится посчитать общее число.
Наступило молчание, затем премьер-министр мягко произнес:
— Харви и его заместитель, судя по всему, считают, что мы должны держаться Акта об иммиграции.
— Если б вы не были первым министром королевы, — в ответ произнес Ричардсон, — я был бы склонен ответить вам одним маленьким коротким словцом.
Джеймс Хоуден насупился. «Ричардсон, — подумал он, — иногда слишком далеко заходит».
А лидер партии, не обращая внимания на неодобрение премьер-министра, продолжал:
— Каждое правительство на протяжении последних пятидесяти лет использовало Акт об иммиграции, чтобы помочь членам своей партии, так почему мы должны вдруг все это прекратить? В этом нет политического смысла.
«Верно, — подумал Хоуден, — в этом нет смысла». И протянул руку к телефону.
— Хорошо, — сказал он Ричардсону, — мы поступим, как вы предлагаете. Я вызову сюда сейчас Харви Уоррендера. — И он дал указание правительственной телефонистке: — Найдите мистера Уоррендера. Он, по всей вероятности, дома. — И, прикрыв рукой трубку, спросил: — Помимо того, о чем мы тут говорили, следует ли мне сказать ему еще что-то?
Ричардсон осклабился:
— Можете посоветовать ему держать обе ноги на земле. Тогда ему не придется так часто попадать одной из них в рот.
— Если я скажу такое Харви, — сказал Хоуден, — он, по всей вероятности, процитирует мне Платона.
— В таком случае вы можете ответить ему словами Менандера: «Его подняли так высоко, чтоб ему было тяжелее падать».
Премьер-министр поднял брови. Брайан Ричардсон постоянно удивлял его.
Оператор появился на линии, и Хоуден послушал, затем положил трубку.
— Уоррендеры уехали на праздники — они находятся в своем коттедже на Канадском щите, и там нет телефона.
Ричардсон не без удивления заметил:
— Вы даете Харви Уоррендеру немало возможностей уклониться от своих обязанностей, верно?.. Больше, чем остальным.
— Не на этот раз, — сказал Джеймс Хоуден. После их беседы он уже пришел к выводу. — Я вызову его сюда послезавтра, и эта история в Ванкувере не устроит вспышки. Гарантирую.
6
Было половина восьмого, когда Брайан Ричардсон прибыл на квартиру Милли Фридман с двумя пакетами — в одном была унция духов фирмы «Герлен», которые, как он знал, любит Милли, а в другом — двадцать шесть унций джина.
Духи понравились Милли. Она была не так уверена в том, что ей понравится джин, но понесла его на кухоньку, чтобы приготовить напитки.
Ричардсон ждал в мягко освещенной гостиной, наблюдая за Милли из глубокого кресла. Он с наслаждением вытянул ноги на бежевом ковре — единственном дорогом предмете обстановки, который позволила себе Милли, чтобы украсить квартиру, — затем одобрительно произнес:
— Знаешь, многое из того, что у тебя тут есть, Милли, другие давно бы выбросили. Но ты так все расставила, что более уютного места я не знаю.
— Я полагаю, это комплимент. — Стоя на кухоньке, Милли с улыбкой повернулась к нему. — Так или иначе, я рада, что тебе это нравится.
— Конечно, нравится. А кому бы не понравилось?
Мысленно Брайан Ричардсон сравнивал ее квартиру со своей, которую Элоиза переоборудовала всего немногим больше года назад. Стены у них были светлой слоновой кости, белый ковер, шведская ореховая мебель и бледно-голубые занавески. Он давно перестал обращать на обстановку внимание, и поэтому она не оскорбляла его вкуса. Но он помнил, какая у него была ссора с Элоизой, когда она представила ему счет, про который он возмущенно сказал: «Да обстановка-то как в президентском номере в борделе».
«А вот Милли, — подумал он, — всегда знала бы, как все устроить, чтобы было тепло и по-домашнему… небольшой беспорядок, книжки на столах, и в то же время место, где человек может отдохнуть».
Милли снова отвернулась от него. А он в задумчивости на нее смотрел.
До его появления она сняла костюм, в котором была, и переоделась в оранжевые брючки и гладкий черный свитер, который оживляла лишь тройная нитка жемчуга. Это выглядело просто, подумал Ричардсон, но возбуждающе.
Она вернулась в гостиную, и он поймал себя на том, что восхищается ее грациозностью. В каждом движении Милли был ритм, и она редко делала лишний жест.
— Милли, — сказал он, — ты удивительная девчонка.
Позвякивая льдом, она несла их напитки. Он залюбовался ее стройными ногами и обтянутыми брючками крепкими бедрами. И снова — бессознательной ритмикой движения… «Совсем как молодая длинноногая скаковая лошадка», — пришла в голову нелепая мысль.
— В каком смысле удивительная? — спросила Милли. Она протянула ему стакан, и их пальцы соприкоснулись.
— Ну, видишь ли, — сказал он, — без прозрачного неглиже, трусиков и всего прочего ты самое сексуальное существо на двух ногах.
Он поставил стакан, который она ему дала, поднялся и поцеловал ее. Через минуту она осторожно высвободилась и отвернулась.
— Брайан, — сказала Милли, — разве так — хорошо?
Девять лет назад она познала любовь, а потом невыносимую боль утраты. Она считала, что не влюблена в Брайана Ричардсона, как была влюблена в Джеймса Хоудена, но Брайан был источником тепла и нежности, и она знала, что на этом дело не кончится, если время и обстоятельства позволят, но подозревала, что не позволят. Ричардсон женат… и практичен, а значит, в конце еще один разрыв… расставание…
Ричардсон спросил:
— О чем ты, Милли?
Она спокойно произнесла:
— Я думаю, ты знаешь.
— Да, знаю. — И снова взялся за стакан с джином. Поднял его к свету, проверяя содержимое, затем поставил на стол.
А ей так хотелось любви, думала Милли, ее тело жаждало любви. Но внезапно потребность в чем-то не просто физическом нахлынула на нее… Должно же быть что-то постоянное. Или не должно? Вот когда она любила Джеймса Хоудена, то готова была примириться и с меньшим.
А Брайан Ричардсон медленно произнес:
— Я, наверное, мог бы задурить тебе, Милли, голову кучей слов. Но мы оба взрослые люди — я не думаю, чтобы ты этого хотела.
— Нет, — сказала она, — я не хочу, чтобы меня дурили. Но не хочу быть животным. Должно же быть что-то другое.
— Для некоторых людей ничего другого и не нужно, — отрезал он. — Не нужно, если они честны с собой.
А через минуту он уже удивлялся, зачем это сказал. Возможно, от избытка правдивости или просто от жалости к себе — чувство, которое он презирал в других. Но он не ожидал того, какое действие это произведет на Милли. Глаза ее заблестели от слез.
— Милли, — попросил он, — извини меня.
Она покачала головой, и он подошел к ней. Достав носовой платок, он осторожно вытер ей глаза и ручейки слез на щеках.
— Послушай, — сказал он, — мне не следовало так говорить.
— Все в порядке, — усмехнулась Милли. — Я просто женщина, полагаю.
«О Господи, — подумала она, — что это со мной? — Всегда уверенная в себе Миллисент Фридман… плачет как девчонка.
Ну что этот мужчина значит для меня? Разве я не могу подцепить другого, как делала раньше?»
Он обнял ее.
— Я хочу тебя, Милли, — тихо произнес он. — Я не знаю другого способа это сказать — я просто хочу тебя.
Он приподнял ее голову и поцеловал.
А она не сдавалась.
— Нет, Брайан! Пожалуйста, нет!
И в то же время она не делала ни малейшего усилия отодвинуться от него. Он ласкал ее, и в ней нарастало желание. И она поняла, что он нужен ей. Потом снова придет одиночество, чувство утраты. Но сейчас… сейчас… она закрыла глаза, вся дрожа… сейчас.
— Хорошо. — Голос ее прозвучал хрипло.
В тишине раздался щелчок выключателя. И в тот же момент с улицы слабо донесся вой моторов самолета высоко в небе над городом. Звук приблизился, потом стал замирать, когда ночной рейс в Ванкувер с сенатором Деверо среди пассажиров повернул на запад и стал быстро подниматься во тьму.
— Будь нежен со мной, Брайан, — шепотом произнесла Милли. — На этот раз… пожалуйста, будь нежен.
Глава шестая
Алан Мейтленд
1
В Ванкувере Алан Мейтленд спал долго в рождественское утро, а когда проснулся, рот у него был обложен от выпитого накануне вечером в доме его партнера — адвоката. Зевая и почесывая коротко остриженную голову, он вспомнил, что они втроем — он, Том Льюис и жена Тома Лилиан — выпили целых две бутылки вина. Это была, право, экстравагантная выходка, поскольку ни у него, ни у Тома не было на такое денег — особенно сейчас, когда Лилиан беременна, а Том с трудом выплачивал взносы за крошечный домик, купленный полгода назад в северном Ванкувере. Потом Алан подумал: «Да какого черта?!» — и, выбросив из постели свое шестифутовое тело спортсмена, прошел босиком в ванную.
Вернувшись в комнату, он надел старые шерстяные брюки и выцветшую майку с эмблемой колледжа. Затем насыпал растворимого кофе, поджарил тосты и выскреб немного меда из банки. Ел он, сидя на кровати, которая занимала большую часть его захламленной холостяцкой квартирки на Гилфорд-стрит, возле Английского залива. Позже кровать уйдет в стену подобно тому, как убирается шасси, но Алан редко спешил с этим, предпочитая медленно встречать день: он давно обнаружил, что все выходит лучше, если не спешить.
Он размышлял, не стоит ли поджарить немножко бекона, когда зазвонил телефон. Это был Том Льюис.
— Послушай, ты, тупица, — сказал Том. — Почему это ты никогда не говорил мне про своих друзей из высшего общества?
— Мужчины не любят хвастаться. Я с Вандербильтами… — Алан проглотил непрожеванный кусок тоста. — Про каких друзей из высшего общества?
— Про сенатора Деверо хотя бы. Ричарда Деверо. Он хочет, чтобы ты приехал к нему домой… прямо сейчас.
— Ты спятил!
— Ну конечно — спятил! Мне только что звонил Брайант из конторы «Каллинер, Брайант, Мортимер, Лейн и Робертс», известной как «Мы, народ». Похоже, они готовят большую часть юридических документов для старика Деверо, но на этот раз сенатор хочет видеть именно тебя.
— Как такое может быть? — скептически произнес Алан. — Кто-то ошибся — перепутали фамилию.
— Послушайте, юноша, — сказал Том, — если природа наделила вас выше среднего глупостью, старайтесь хотя бы не увеличивать ее. Им нужен человек по имени Алан Мейтленд из процветающей, недавно открытой конторы — по крайней мере она станет процветающей, если у нас появится парочка клиентов, — конторы «Льюис и Мейтленд». А это ведь ты, так?
— Конечно, но…
— Почему такому человеку, как сенатор Деверо, потребовался Мейтленд, когда он мог бы получить Льюиса, который на год старше Мейтленда, выпускник юридического факультета и куда умнее, как показывает данный разговор, — это выше моего понимания, но…
— Одну минуту, — перебил его Алан. — Ты действительно сказал «Деверо»?
— Не более шести раз, что, признаю, оказалось недостаточным, чтобы могло проникнуть…
— На последнем курсе в колледже у нас была Шэрон Деверо. Мы несколько раз встречались, было у нас и свидание — правда, я не видел ее с тех пор. Возможно, это она…
— Возможно, это она устроила, а возможно, и нет. Я знаю только, что сенатор Деверо ждет в это ясное и солнечное рождественское утро некоего Алана Мейтленда.
— Я поеду, — сказал Алан. — Возможно, меня ждет подарок под его елкой.
— Вот адрес, — сказал Том и добавил, после того как Алан записал его: — Буду молиться за тебя. Могу даже позвонить хозяину нашей конторы, чтобы он тоже помолился, — в конце-то концов от этого зависит плата, которую он получит за аренду.
— Скажи ему, что уж я постараюсь.
— Никогда не сомневался, — сказал Том. — Удачи.
2
Сенатор Деверо — и неудивительно, подумал Алан Мейтленд, — жил на юго-западе Марин-драйв.
Алан хорошо знал эту улицу — благодаря ее репутации и случайным знакомым в дни пребывания в колледже. Этот район, находящийся высоко над центром Ванкувера и смотрящий на юг через северный рукав широкой реки Фрейзер в направлении пасторального острова Лулу, был меккой для высшего общества и средоточием накопленных состояний. Отсюда открывался замечательный вид — в ясные дни видна была даже граница США и штат Вашингтон. Вид этот, как знал Алан, был символичен, поскольку большинство обитателей здешних мест либо уже достигли положения в обществе, либо имели его от рождения. Вторым признаком общественного статуса были большие бревна — их перевозили по реке или на грузовых судах. Лесозаготовки и пиломатериалы составляли основу богатства провинции Британская Колумбия и по-прежнему в значительной степени составляли основу экономики.
Алан Мейтленд увидел реку Фрейзер одновременно с домом Деверо. Из дома сенатора, решил Алан, открывается один из лучших видов на побережье.
Погода была солнечная, ясная и холодная, когда он подъехал к большому особняку в тюдоровском стиле. Дом скрывала от любопытных взглядов прохожих изгородь из высоких кедров, и он стоял далеко от улицы, на извилистой дороге, на которую можно было попасть, миновав двойные чугунные ворота с двумя горгульями. На подъездной дороге стоял новехонький «крайслер-империал», и Алан Мейтленд запарковал свой старенький выцветший «шевроле» за ним. Алан подошел к массивной, обитой гвоздями входной двери на роскошной галерее и позвонил. Почти тотчас дверь открыл дворецкий.
— С добрым утром, — сказал Алан, — моя фамилия Мейтленд.
— Входите, пожалуйста, сэр.
Дворецкий, тощий седой мужчина, передвигался так, будто у него болели ноги. Он провел Алана по небольшому, выложенному плиткой коридору в просторный открытый холл. У входа появилась стройная фигурка.
Это была Шэрон Деверо — совсем такая же, какой ее помнил Алан: некрасивая, маленькая, этакий эльф с длинным лицом и глубоко посаженными смешливыми глазами. Вот только волосы у нее выглядели иначе, заметил Алан. Они были черные как вороново крыло и длинные, а теперь она постриглась, и это ей идет, подумал Алан.
— Привет, — сказал Алан. — Я слышал, тебе нужен адвокат.
— В данный момент, — поспешила сказать Шэрон, — мы предпочли бы видеть слесаря. А то в ванной дедушки вода течет в унитазе.
Алан вспомнил про нее еще кое-что: на левой щеке у нее появлялась ямочка, когда она улыбалась, как сейчас.
— Данный адвокат, — сказал Алан, — попутно занимается ремонтом. В последнее время в юриспруденции дела шли не слишком бойко.
Шэрон рассмеялась:
— В таком случае я рада, что вспомнила о тебе.
Дворецкий взял у Алана пальто, и он начал осматриваться.
Дом и снаружи и внутри свидетельствовал о богатстве и состоятельности его владельцев. Шэрон и Алан находились в большом открытом холле со стенами, оклеенными панелями из льняного полотна, с потолком в стиле ренессанс и блестящим дубовым паркетом. В массивном тюдоровском камине, окаймленном волнистыми пилястрами, ярко горели большие поленья, а недалеко от камина, на елизаветинском длинном столе, стоял букет красных и желтых роз. На цветастом керманском ковре напротив дивана находилось солидное йоркширское кресло, а в дальней стороне холла окна эркера обрамляли вышитые занавески из тонкой шерсти.
— Дедушка вчера вечером вернулся из Оттавы, — сказала, подойдя к Алану, Шэрон, — и за завтраком упомянул, что ему нужен молодой Аве Линкольн. Я вспомнила, что знала некоего Алана Мейтленда, который собирался стать адвокатом и был полон идеалов… кстати, ты по-прежнему придерживаешься их?
— Полагаю, что да, — смутился Алан. Он подумал, что, должно быть, наболтал девушке такого, о чем и не помнит. — Во всяком случае, спасибо, что не забыла обо мне. — В доме было жарко, а воротник крахмальной белой рубашки, которую он надел со своим единственным приличным темным костюмом, жутко сдавливал шею.
— Пошли в гостиную, — предложила Шэрон. — Дедушка скоро подойдет.
Алан прошел следом за ней через холл. Она открыла дверь, и в помещение хлынуло солнце.
Комната, куда они вошли, была просторнее холла, но света оказалось больше. Она была обставлена чиппендейловской и шератонской мебелью, на полулежали тонкие персидские ковры, стены обтянуты Дамаском и украшены позолоченными канделябрами с хрустальными подвесками. На стенах висело несколько оригиналов — картины Дега, Сезанна и Лорена Хэрриса. В одном из углов, рядом с роялем фирмы «Стейнвей», стояла большая украшенная елка. Окна в свинцовых переплетах сейчас были закрыты, они выходили на выложенную каменными плитами террасу.
— Дедушка, насколько я понимаю, это сенатор Деверо, — сказал Алан.
— О да, я не подумала, что ты можешь этого не знать. — Шэрон жестом указала Алану на чиппендейловский диванчик и села напротив. — Видишь ли, мои родители разведены. Папа живет теперь в Европе — в основном в Швейцарии, а мама снова вышла замуж и уехала в Аргентину, так что я обитаю тут. — Она произнесла все это просто, без малейшей горечи.
— Так-так-так! Значит, это и есть тот молодой человек. — Громкий голос прозвучал из дверей — там стоял сенатор Деверо, тщательно причесанный, в безупречно отутюженной визитке. На лацкане у него была маленькая розочка. Входя, он потирал руки.
Шэрон представила их друг другу.
— Прошу извинения, мистер Мейтленд, — любезно произнес сенатор, — за то, что заставил вас приехать сюда в Рождество. Надеюсь, я ничего не нарушил в вашей жизни.
— Нет, сэр, — сказал Алан.
— Отлично. В таком случае, прежде чем перейти к делу, не выпьете ли с нами хереса?
— Благодарю.
На столике красного дерева стояли рюмки и хрустальный графин. Шэрон стала разливать херес, а Алан произнес:
— У вас красивый дом, сенатор.
— Я рад, что вы так считаете, мой мальчик. — Старику, казалось, это действительно понравилось. — Всю жизнь мне доставляло удовольствие окружать себя изысканными вещами.
— У дедушки репутация коллекционера, — сказала Шэрон и подала им рюмки. — Единственная беда — иногда кажется, что живешь в музее.
— Молодежь насмехается над антиквариатом или делает вид, что насмехается. — Сенатор Деверо снисходительно улыбнулся внучке. — Но я возлагаю надежду на Шэрон. Мы с ней вместе обставляли эту комнату.
— И результат впечатляет, — сказал Алан.
— Готов поверить, что это так. — Сенатор любовно обвел глазами комнату. — У нас тут есть несколько совершенно особых вещей. Вот это, например, великолепный образец времен династии Тан. — И он осторожно провел пальцами по изумительной приятно окрашенной глиняной лошади с всадником. Она стояла отдельно на табурете с мраморной доской. — Двадцать шесть сотен лет назад она была создана искусным мастером во времена цивилизации, пожалуй, более просвещенной, чем наша сегодняшняя.
— Она действительно прекрасна, — сказал Алан, подумав: «В одной этой комнате — целое состояние». Он невольно сравнил это жилище с похожим на коробку двухкомнатным домиком Тома Льюиса, где был накануне вечером.
— Но перейдем к делу. — Сенатор заговорил быстро, деловито. Все трое сели. — Как я уже сказал, прошу прощения, мой мальчик, за то, что так неожиданно вызвал вас. Однако возникло одно дело, которое озаботило меня и которое, по-моему, не терпит отлагательства. — Сенатор пояснил, что его заинтересовала судьба пароходного безбилетника Анри Дюваля, «…этого несчастного молодого человека без дома и без родины, который стоит у наших ворот и умоляет во имя человеколюбия пустить его».
— Да, — сказал Алан, — я читал об этом вчера вечером. И помнится, подумал, что тут немногим можно помочь.
Шэрон, внимательно слушавшая, спросила:
— А почему?
— Главным образом, — ответил Алан, — потому, что в канадском Акте об иммиграции совершенно определенно сказано, кто может поселиться в Канаде, а кто нет.
— Но судя по тому, что написано в газете, — возразила Шэрон, — его даже не выслушают в суде.
— Да, мой мальчик, что тут можно сделать, а? — И сенатор вопросительно поднял бровь. — Где же наша хваленая свобода, если человек — любой человек — не может быть выслушан в суде?
— Не поймите меня превратно, — сказал Алан. — Я не защищаю такое положение дел. Собственно, мы изучали Акт об иммиграции, и по-моему, там много спорных моментов. Но таков закон. Если встает вопрос о том, что надо его менять, то это больше по вашей части, сенатор.
Сенатор Деверо вздохнул:
— Это дело трудное, трудное при таком несгибаемом правительстве, как у нас сейчас. Но скажите, вы действительно считаете, что для этого несчастного молодого человека ничего нельзя сделать — я имею в виду, законным путем?
Алан ответил не сразу.
— Мнение, которое я сейчас выскажу, конечно, экспромт.
— Естественно.
— Словом, если считать изложенные в газете факты достаточно верными, у этого Дюваля нет никаких прав. Прежде чем быть выслушанным в суде — даже если от этого будет какой-то прок, в чем я сомневаюсь, — он должен официально высадиться в нашей стране, а при том, как обстоят дела, это едва ли возможно. — Алан взглянул на Шэрон. — Я полагаю, корабль уплывет, а с ним уплывет и Дюваль.
— Возможно, возможно. — Сенатор размышлял, глядя на пейзаж Сезанна. — И все-таки в законе можно найти лазейки.
— Даже очень часто, — согласно кивнул Алан. — Я ведь сказал, что мое мнение — экспромт.
— Совершенно верно, мой мальчик. — Сенатор отвел взгляд от картины и снова заговорил деловито. — Потому я и хочу, чтобы вы поглубже влезли в эту историю и посмотрели, какие могут тут быть лазейки, если они вообще существуют. Короче, я хочу, чтобы вы выступили защитником этого несчастного молодого человека.
— А что, если он…
Сенатор Деверо предостерегающе поднял руку:
— Прошу выслушать меня. Я намерен оплатить судебные издержки и все расходы, какие могут возникнуть. Взамен я попрошу только, чтобы мое участие в этом деле было сохранено в тайне.
Алан заерзал на диванчике. Он понимал всю важность этого момента как для него самого, так и для других. Дело это может ничем и не кончиться, но если правильно его вести, оно поможет ему установить связи на будущее, привести к другим делам. Приехав сюда сегодня утром, он еще не знал, чего ожидать; теперь же, узнав, он должен быть доволен. И тем не менее в нем шевелилось сомнение. Алан подозревал, что под внешним покровом содержится куда больше, чем обнажил старик. И он чувствовал на себе взгляд Шэрон.
Неожиданно Алан спросил:
— А почему, сенатор?
— Что — почему, мой мальчик?
— Почему вы хотите, чтобы ваше участие осталось в тайне?
На минуту, казалось, сенатор пришел в замешательство, затем лицо его прояснилось.
— В Библии есть один текст. По-моему, он гласит: «Когда оказываешь благодеяние, пусть твоя левая рука не знает, что творит правая».
Читать бесплатно другие книги:
