В высших сферах Хейли Артур
Это прозвучало убедительно. Но что-то щелкнуло в мозгу Алана Мейтленда. И он спокойно спросил:
— Благодеяние, сэр, или политические соображения?
Брови сенатора опустились.
— Боюсь, я вас не понял.
«Ну вот мы и попались, — подумал Алан. — Первый крупный клиент, который уже был у тебя на крючке, ускользнул». А вслух он осторожно произнес:
— Иммиграция в настоящий момент является главной политической проблемой. Данное дело уже попало в газеты и может принести немало неприятностей правительству. Разве не это было у вас на уме, сенатор: использовать этого человека с корабля в качестве пешки? Не потому ли вы захотели привлечь к этому меня, молодого и зеленого, вместо вашей обычной юридической конторы, которую сразу связали бы с вами? Извините, сэр, но я не намерен таким образом заниматься юриспруденцией.
Алан произнес это с большим нажимом, чем намеревался, но им овладело возмущение. Он подумал, как все объяснит своему партнеру Тому Льюису и как Том поступил бы в подобной ситуации. Алан подозревал, что нет: у Тома хватило бы ума не изображать донкихота и не отказываться от гонорара.
Слух его уловил какой-то хриплый звук. К своему удивлению, Алан обнаружил, что это смеется Деверо.
— «Молодой и зеленый» — по-моему, вы так сказали, мой мальчик. — Сенатор помолчал и снова хмыкнул. — Что ж, можно сказать, вы молоды, но, безусловно, не зелены. Ты как считаешь, Шэрон?
— Я бы сказала, что тебя подловили, дедушка.
Алан заметил, что Шэрон с уважением смотрит на него.
— Так оно и есть, дорогая, так оно и есть. Ты нашла мне смекалистого молодого человека.
Алан понимал, что ситуация изменилась, но еще не определил, как именно. Уверен он был в одном: сенатор Деверо — многогранная личность.
— Прекрасно, значит, все наши карты выложены на стол. — Тон сенатора слегка изменился — стал менее увесистым, более похожим на разговор с равным. — Предположим, все, что вы утверждаете, — правда. Но разве молодой человек с корабля не имеет права на юридическую помощь? Неужели ему не надо протянуть руку помощи, потому что неким человеком, а именно мной, движут сложные соображения? Если бы вы, мой мальчик, тонули, вас озаботило бы то, что тот, кто поплыл спасать вас, поступал так потому, что вы можете пригодиться ему живым?
— Нет, — сказал Алан, — наверное, нет.
— Так в чем же разница — если таковая существует? — Сенатор Деверо наклонился в кресле. — Разрешите спросить вас кое о чем. Я полагаю, вы верите в то, что несправедливость должна быть исправлена.
— Конечно.
— Конечно. — Сенатор кивнул с видом многоопытного человека. — Давайте в таком случае рассмотрим положение этого молодого человека. Нам говорят, что у него нет никаких прав. Он не канадец и не bona fide[12] иммигрант, даже не транзитник, который высадится и скоро уедет. В глазах закона его вообще не существует. Следовательно, даже если бы он захотел воззвать к закону — обратиться в суд, чтобы ему разрешили остаться в той или другой стране, — он не может этого сделать. Верно?
— Я бы выразился иначе, — сказал Алан, — но в основном это верно.
— Иными словами — да.
Алан криво усмехнулся:
— Да.
— А теперь предположим, что сегодня вечером этот самый человек совершит на корабле в ванкуверской гавани убийство или поджог. Что с ним будет?
Алан кивнул. Он понял, куда гнет сенатор.
— Его высадят на берег и будут судить.
— Вот именно, мой мальчик. И если он виноват, то будет наказан независимо от его статуса. Значит, таким путем закон может быть применен к Анри Дювалю, хотя обратиться к помощи закона он не может.
Аргументация была крепко сколочена. И неудивительно, подумал Алан, что старик так ловок в дебатах.
Но ловок он или нет, главное, что доводы его разумны. Почему закон должен работать лишь в одном направлении — против человека, а не ради него? И хотя сенатором Деверо руководили политические соображения, ничто не могло изменить главного в его высказывании, а именно: человеку, находящемуся в данном населенном пункте, отказано в основном праве человека.
Алан задумался. Что может сделать закон для человека на корабле? Все или ничего? А если ничего, то почему?
У Алана Мейтленда не осталось иллюзий относительно закона. Хотя он и был новичком в служении ему, Алан понимал, что справедливость не проявляется автоматически и беспристрастно и порой несправедливость торжествует. Он знал, что общественное положение играет немалую роль при определении преступления и наказания за него и что люди обеспеченные, которые могут воспользоваться всеми ходами судопроизводства, меньше страдают за свои грехи, чем менее богатые, для которых это недостижимо. Он был уверен, что медлительность судопроизводства порой лишает невиновного человека его прав и некоторые люди, заслуживающие получить возмещение за нанесенный ущерб, даже не пытаются добиться этого из-за высокой стоимости дня в суде. А на другой чаше весов находятся заваленные делами суды, которые принимают наспех составленные решения, часто не заботясь о правах обвиняемого.
Алан узнал об этом так же, как постепенно и неизбежно узнают все студенты и молодые адвокаты. В свое время это глубоко огорчило его, как огорчало многих его коллег более старшего возраста, которые за годы работы в юриспруденции не утратили идеалов.
Но несмотря на все пороки, у закона было одно великое достоинство. Он присутствовал. Он существовал. И величайшей заслугой закона была его доступность.
Существование закона означало признание, что уравнение людей в правах — стоящая цель. Что же до его дефектов, то со временем он будет реформирован — всегда так было, хотя реформа отставала от потребностей. А пока как для самых скромных, так и для великих — если они того хотели — двери судов были всегда открыты, как и двери апелляционных камер.
Похоже, только не для человека по имени Анри Дюваль.
Алан чувствовал, что сенатор выжидающе смотрит на него. И на лице Шэрон появились морщинки.
— Сенатор Деверо, — сказал Алан, — если я возьмусь за это дело — при условии, что человек на корабле захочет иметь представителя в суде, — моим клиентом будет он сам. Это так?
— Я полагаю, это может и так выглядеть.
Алан улыбнулся:
— Иными словами — да.
Сенатор откинул голову и расхохотался:
— Вы начинаете мне нравиться, мой мальчик. Прошу, продолжайте.
— Поскольку вы будете оставаться в тени, сенатор, — подбирая слова, произнес Алан, — решение о любой акции, предпринимаемой от имени моего клиента, будет приниматься только моим клиентом и мной без консультации с третьей стороной.
Старик проницательно посмотрел на Алана:
— Вы не считаете, что тот, кто платит волынщику…
— Нет, сэр, не в данном случае. Если у меня есть клиент, я хочу все делать так, как лучше для него, а не ловчить в интересах политики.
Улыбка исчезла с лица сенатора, и в голосе появился заметный холодок.
— Хотел бы вам напомнить, что для вас открывается возможность, которой многие молодые адвокаты были бы счастливы воспользоваться.
Алан поднялся с кресла.
— В таком случае я посоветовал бы вам заглянуть в «Желтые страницы», сэр. — И, повернувшись к Шэрон, добавил: — Извини, что я тебя подвел.
— Одну минуту! — Это произнес сенатор. Он тоже поднялся с кресла, и теперь они с Аланом стояли лицом к лицу. — Я хочу сказать, мой мальчик, — прогремел он, — что считаю вас нетерпеливым, нахальным, неблагодарным… и принимаю ваши условия.
Они скрепили уговор рукопожатиями, после чего Алан отклонил предложение сенатора остаться на ленч.
— Я лучше схожу сегодня на корабль, — сказал он. — А то может оказаться, что у нас мало времени.
Шэрон проводила его до двери. Надевая пальто, Алан чувствовал ее близость и легкий запах духов.
И не без смущения сказал:
— Приятно было увидеться, Шэрон.
Она улыбнулась:
— Я тоже так считаю. — И снова ямочка появилась и исчезла на щеке. — И хотя ты не будешь отчитываться перед дедушкой, заходи повидаться.
— Удивляет меня то, как это я так долго держался в стороне, — весело произнес Алан.
3
Прошедший накануне вечером дождь оставил в доке лужи, и Алан Мейтленд осторожно их обходил, время о времени бросая взгляд вверх и вперед — на корабль, уныло вырисовывавшийся на низком сером небе. Однорукий сторож с дворнягой — единственный, кого Алан встретил в тихом пустынном доке, — направил его сюда, и сейчас, читая названия пришвартованных судов, он увидел, что «Вастервик» — второй корабль в ряду.
Тоненькая струйка дыма, которую быстро уносило ветром, была единственным признаком жизни на корабле. Вокруг было довольно тихо — лишь плеск воды да скрип дерева где-то внизу, а наверху — печальные крики летающих чаек. «Звуки в гавани такие унылые», — подумал Алан. Интересно, в скольких гаванях человек, к которому он пришел, слышал их.
Его интересовало также, каким человеком окажется безбилетник Анри Дюваль. Правда, в газете он был обрисован сочувственно, но репортеры часто заблуждаются. Скорее всего, подумал Алан, это наихудший представитель бродяг, слоняющихся по океану, с которыми никто не хочет иметь дело, и не без основания.
Он подошел к ведущей на корабль железной лесенке и полез по ней. Когда он добрался до верха, руки у него были все в ржавчине.
Выход на палубу перегораживала цепь. С нее свисал кусок фанеры, на которой неровными буквами было выведено:
НЕ ЗАХОДИТЬ
БЕЗ ДЕЛА
Приказ
С. Яаабека, капитана
Алан снял с крючка цепь и прошел за нее. Он сделал несколько шагов к стальной двери, но тут его окликнули:
— Ты что, не видишь надписи? Никаких репортеров!
Алан повернулся. По палубе к нему шел человек, небритый, высокий и стройный, в мятом коричневом костюме. Он говорил, судя по произношению звука «р», со скандинавским акцентом.
— Я не репортер, — сказал Алан. — Мне нужно видеть капитана.
— Капитан занят. Я третий помощник капитана. — Высокий мужчина хрипло закашлялся и сплюнул за борт.
— У вас нехороший кашель, — сказал Алан.
— Просто у вас сыро и холодно. На моей родине, в Швеции, тоже холодно, но воздух так и режет ножом. А зачем вам капитан?
— Я адвокат, — сказал Алан, — и пришел выяснить, не могу ли чем-либо помочь вашему безбилетнику Анри Дювалю.
— Дюваль! Дюваль! Вдруг все заговорили о Дювале — оказывается, он тут у нас самый важный. Ну так вы ему ничем не поможете. Он у нас — как бы это сказать? — застрял. И будет с нами, пока судно не пойдет ко дну. — Высокий моряк сардонически усмехнулся. — Посмотрите вокруг — недолго ведь осталось ждать.
Алан окинул взглядом ржавчину и облезающую краску. Принюхался — в воздухе сильно пахло гнилой капустой.
— Да, — признал он, — я понимаю, что вы хотите сказать.
— Что ж, — сказал высокий моряк. — Раз вы не репортер, капитан, пожалуй, примет вас. — И поманил Алана. — Пошли! В качестве рождественского подарка я отведу вас к нему.
В каюте капитана было удушающе жарко. Обитатель ее явно любил такую температуру, потому что, как заметил Алан, оба выходящих на палубу иллюминатора были накрепко закрыты. Воздух был тяжелый еще и из-за дыма от крепкого табака.
Капитан Яаабек, в майке и старомодных ковровых тапочках, поднялся из кожаного кресла, когда вошел Алан, и отложил в сторону книгу — толстый том, — которую читал.
— Спасибо, что согласились принять меня, — сказал Алан. — Моя фамилия Мейтленд.
— А я Сигурд Яаабек. — Капитан протянул волосатую, с шишковатыми пальцами руку. — Мой третий помощник говорит, что вы адвокат.
— Совершенно верно, — подтвердил Алан. — Я прочитал про вашего безбилетника и пришел выяснить, не могу ли помочь.
— Садитесь, пожалуйста. — Капитан указал на стул и сел сам.
Алан заметил, что в отличие от остальной части корабля каюта капитана выглядит уютной и чистой, все деревянные и медные детали блестят. Три стены были обиты панелями из красного дерева, стулья — зеленой кожей, в каюте стоял небольшой обеденный стол и бюро полированного дерева. Занавешенная дверь вела, по-видимому, в спальню. Глаза Алана, обежав комнату, остановились на книге, которую отложил капитан.
— Это Достоевский, — сказал капитан Яаабек. — «Преступление и наказание».
— Вы читаете ее в оригинале — на русском, — заметил удивленный Алан.
— Боюсь, очень медленно, — сказал капитан. — По-русски я плохо читаю. — Он взял из пепельницы трубку, вытряхнул пепел и стал набивать чашку. — Достоевский верит, что в конечном счете правосудие всегда торжествует.
— А вы?
— Иногда не хватает терпения так долго ждать. Особенно если ты молод.
— Как Анри Дюваль?
Капитан задумался, посасывая трубку.
— Что можно для него сделать? Он никто. Он не существует.
— Возможно, ничего, — сказал Алан. — Тем не менее мне хотелось бы с ним поговорить. Многие заинтересовались им, и кое-кто хотел бы ему помочь, если это возможно.
Капитан Яаабек с сомнением посмотрел на Алана:
— Продержится ли этот интерес? Или же мой юный безбилетник станет чем-то вроде чуда на девять дней?
— В таком случае, — сказал Алан, — у нас еще есть семь дней.
Капитан снова помолчал, прежде чем отреагировать. Затем осторожно произнес:
— Вы понимаете, моя обязанность — избавиться от этого человека. Безбилетники стоят денег — их надо кормить, а нынче на содержание корабля дают очень мало. Хозяева говорят, что прибыль маленькая и мы соответственно должны экономить. Вы уже видели, в каком состоянии корабль.
— Я понимаю, капитан.
— Но этот парень со мной уже двадцать месяцев. За такое время о человеке обычно складывается определенное мнение и даже возникает привязанность. — Произнес он это медленно и раздумчиво. — У парня была нелегкая жизнь, — возможно, все так и останется, но это, я полагаю, уж не мое дело. И все же мне не хотелось бы, чтобы у него появилась надежда, которая потом развеется как прах.
— Я могу лишь снова сказать вам, — повторил Алан, — что есть люди, которые хотели бы, чтобы ему был дан шанс остаться здесь. Почему бы не попытаться?
— Отлично, мистер Мейтленд, я пошлю за Дювалем, и вы можете поговорить с ним здесь. Вы хотели бы разговаривать наедине?
— Нет, — сказал Алан. — Я предпочел бы, чтобы вы остались.
Анри Дюваль, нервничая, остановился в дверях. Оглядев Алана Мейтленда, он перевел взгляд на капитана Яаабека.
Капитан жестом предложил Дювалю войти.
— Не бойся. Этот джентльмен, мистер Мейтленд, — адвокат. Он приехал помочь тебе.
— Я читал вчера про вас, — сказал с улыбкой Алан.
Он протянул руку, и безбилетник неуверенно пожал ее. Алан заметил, что он выглядит моложе, чем на фотографиях в газете, и что в его глубоко посаженных глазах застыла настороженность. Он был в джинсах и заштопанной тельняшке.
— Там хорошо написать. Да? — Безбилетник задал этот вопрос не без тревоги.
— Очень хорошо, — кивнул Алан. — Я и приехал узнать, все ли это правда.
— Все правда! Я говорит правда! — Выражение лица Дюваля было оскорбленное, словно его в чем-то обвинили.
Алан подумал: «Надо мне тщательнее подбирать слова».
— Я уверен, вы говорите правду, — умиротворяюще сказал он. — Я имел в виду, правильно ли было напечатано в газете.
— Я не понимает. — Дюваль покачал головой — на лице его по-прежнему читалась обида.
— Давайте на минуту забудем об этом, — предложил Алан. Похоже, не очень удачно он начал. И, помолчав, продолжил: — Капитан сказал вам, что я адвокат. Если вы хотите, я готов представлять ваши интересы и постараюсь, чтобы ваше дело было заслушано в суде нашей страны.
Анри Дюваль перевел взгляд с Алана на капитана.
— У меня нет деньги.
— Вам ничего не придется платить.
— А кто платить? — И снова настороженный взгляд.
— Другой человек заплатит.
— Почему вы не можете сказать ему, кто именно, мистер Мейтленд? — вмешался капитан.
— Не могу, — сказал Алан. — Мне велено не называть имя. Могу лишь сказать, что этот человек сочувствует вам и хотел бы помочь.
— Бывают же хорошие люди. — Капитан, видимо, удовлетворившись полученным ответом, ободряюще кивнул Дювалю.
Вспомнив о сенаторе Деверо и о том, что им движет, Алан ощутил укол совести. Он тут же подумал о поставленных им условиях.
— Остается тут — работает, — сказал Анри Дюваль, — заработает деньги — расплатится.
— Что ж, — кивнул Алан, — наверно, так и будет, если вы того хотите.
— Я расплатится. — На лице парня читалось горячее стремление так поступить. Недоверие на миг исчезло.
— Я, конечно, должен вам сказать, — заявил Алан, — что у меня может ничего не получиться. Вы это понимаете?
Дюваль был явно озадачен.
Капитан пояснил:
— Мистер Мейтленд постарается изо всех сил. Но Иммиграционная служба может сказать «нет»… как было раньше.
Дюваль медленно кивнул:
— Я понимает.
— Вот что мне пришло в голову, капитан Яаабек, — сказал Алан. — С тех пор как вы сюда приехали, вы ходили с Анри в Иммиграционную службу и просили об официальном слушании его просьбы высадиться?
— У меня на борту был чиновник из этой службы…
— Нет, — настаивал Алан, — я имею в виду — помимо этого. Водили ли вы Дюваля в здание Иммиграционной службы и требовали ли официального расследования?
— А какой от этого прок? — Капитан передернул плечами. — Ответ всегда один. К тому же в порту у нас так мало времени, а у меня куча дел на корабле. Сегодня же праздник — Рождество. Потому я и читаю Достоевского.
— Иными словами, — мягко произнес Алан, — вы никуда не водили его и не просили о расследовании, потому что были слишком заняты. Так? — Он старался говорить как бы между прочим, хотя в уме у него уже сформировалась одна идея.
— Точно так, — сказал капитан Яаабек. — Конечно, если бы от этого был какой-то прок…
— Прекратим об этом, — сказал Алан. Мысль у него возникла смутная и мимолетная и могла ничего не дать. В любом случае ему требовалось время, чтобы внимательно прочесть законы об иммиграции. И он переключил разговор на другое. — Анри, — обратился он к Дювалю, — я хотел бы теперь послушать обо всем, что было с вами с тех пор, как вы себя помните. Я знаю, кое-что было в газетах, но, возможно, вы рассказали не все пли вспомнили о чем-то еще. Почему бы вам не начать сначала? Что было первым в вашей памяти?
— Мама, — сказал Дюваль.
— Чем она больше всего вам запомнилась?
— Она ко мне добрая, — просто ответил Дюваль. — Когда она умерла, никто после не был добрый… вот до этот корабль.
Капитан Яаабек встал и повернулся спиной к Алану и Дювалю. Он начал медленно набивать трубку.
— Расскажите мне про вашу мать, Анри, — попросил Алан, — какая она была, о чем говорила, что вы вместе делали.
— Моя мама, я думает, была красивая. Когда я маленький, она обнимает меня, я слушает — она поет. — Молодой безбилетник говорил медленно, тщательно произнося слова, словно прошлое было чем-то хрупким и с ним надо было обращаться осторожно, чтобы не разбить. — А потом она говорит: вот мы сядет на корабль и найдет новый дом. И мы поедет вместе… — И он продолжал говорить, порой спотыкаясь, порой с большой уверенностью.
Его мать, как он считал, была из французской семьи — все они вернулись во Францию до его рождения. Можно было лишь догадываться, почему она не поддерживала связи с родителями. Возможно, из-за его отца, который, как говорила его мать, недолгое время жил с ней в Джибути, а потом бросил ее и ушел в море.
В основе своей это было то же, что он рассказал Дэну Орлиффу два дня назад. Все это время Алан внимательно слушал, подталкивая его, когда было необходимо, и задавая вопрос или заставляя повторить то, что было неясно. Но больше всего он следил за лицом Анри Дюваля. Лицо это убеждало — оно освещалось или отражало отчаяние, по мере того как Анри вновь переживал то, что рассказывал. Была и боль, а в какой-то момент, когда молодой безбилетник описывал смерть матери, в глазах его заблестели слезы.
«Выступай он свидетелем в суде, — сказал себе Алан, — я бы ему поверил».
Он задал последний вопрос:
— Почему вы хотите здесь остаться? Почему именно в Канаде?
Вот сейчас наверняка будет хитроумный ответ, подумал Алан: скорее всего он скажет, что это замечательная страна и он всегда хотел жить тут.
Анри Дюваль старательно обдумал свой ответ. Затем сказал:
— Все другие говорят «нет». Канада — последнее место, где я попытается. Если здесь нет, я думает, нет дома для Анри Дюваль нигде.
— Что ж, — заметил Алан, — по-моему, я получил честный ответ.
Он почувствовал, что почему-то разволновался. Алан пришел сюда скептически настроенным, готовым при необходимости пройти через юридические процедуры, не ожидая, однако, преуспеть. А теперь он захотел большего. Ему захотелось сделать что-то позитивное для Анри Дюваля — снять парня с корабля и дать возможность построить свою жизнь так, как ему пока не давала судьба.
Но можно ли подобного добиться? Есть ли где-то в законе об иммиграции лазейка, сквозь которую можно протащить этого человека? Возможно, есть, а если так, то нельзя терять времени — надо ее найти.
Ближе к концу беседы капитан Яаабек несколько раз выходил из каюты и возвращался. Сейчас он был в каюте, и Алан спросил:
— Сколько времени ваш корабль пробудет в Ванкувере?
— Должны были простоять пять дней. К сожалению, надо ремонтировать мотор, и теперь мы пробудем тут две недели, а то и три.
Алан кивнул. Две или три недели — это не так уж и много, но все лучше, чем пять дней.
— Если я буду представлять интересы Дюваля, — сказал Алан, — мне надо получить от него письменные указания.
— В таком случае вам надо написать, что требуется, — кивнул капитан Яаабек. — Он может написать свое имя, но и только.
Алан достал из кармана блокнот. С минуту подумал и затем написал:
«Я, Анри Дюваль, в данное время нахожусь на моторном судне «Вастервик» у причала Ла-Пуэнт в Ванкувере. Настоящим письмом обращаюсь с просьбой разрешить мне высадиться в вышеуказанном порту и поручаю Алану Мейтленду из фирмы «Льюис и Мейтленд» выступать в качестве моего адвоката по всем вопросам, имеющим отношение к данному заявлению».
Алан прочел это вслух, и капитан, внимательно выслушав, кивнул.
— Это хорошо, — сказал он Дювалю. — Если мистер Мейтленд должен тебе помочь, поставь свою подпись под тем, что он написал.
Взяв ручку, поданную капитаном, Анри Дюваль медленно и неуклюже детским размашистым почерком написал свое имя на странице блокнота. Алан нетерпеливо ждал. Его единственной мыслью было уйти с корабля и внимательнее изучить мелькнувшую у него мысль. Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Конечно, то, что у него на уме, — всего лишь догадка. Но догадка такого рода, что может привести к успеху.
Глава седьмая
Достопочтенный Харви Уоррендер
1
Короткая передышка на Рождество пролетела, словно ее никогда и не было.
В Рождество Хоудены ходили к ранней службе причаститься, а вернувшись домой, принимали до ленча гостей — главным образом официальных лиц и нескольких друзей семьи. Днем к ним приехали Лексингтоны, и премьер-министр просидел два часа, запершись, с Артуром Лексингтоном, обсуждая предстоящий разговор в Вашингтоне. Затем Маргарет и Джеймс Хоуден поговорили по трансатлантическому телефону с находящимися в Лондоне дочерьми, зятьями и внуками, проводившими Рождество вместе. Прошло немало времени, пока завершились все переговоры, и Джеймс Хоуден, взглянув на часы, порадовался тому, что счет от телефонной компании получит его зять — богатый промышленник, а не он. Затем Хоудены пообедали вдвоем, после чего премьер-министр сел в кабинете поработать, а Маргарет стала смотреть телевизор. Это был печальный фильм Джеймса Хилтона «Прощайте, мистер Чипе», и Маргарет вспомнилось, как они с мужем смотрели его в 30-е годы. Роберт Донат, игравший главную роль, также как и сценарист картины, давно умер, а сами Хоудены больше уже не ходят в кино… В половине двенадцатого, пожелав мужу спокойной ночи, Маргарет отправилась спать, а Джеймс Хоуден продолжал работать до часа ночи.
У Милли Фридман Рождество прошло более спокойно, но и менее интересно. Она поздно проснулась и, поколебавшись, пошла в церковь, но без причастия. Днем она отправилась на такси к своей бывшей подруге из Торонто, которая вышла замуж, жила теперь в Оттаве и пригласила ее на рождественский обед. В доме были маленькие дети, чье присутствие через какое-то время стало утомительным, а потом началась скукота — неизбежный разговор о воспитании малышей, о прислуге и стоимости жизни. И Милли снова — уже в который раз — поняла: счастье домашнего очага не привлекает ее. Она предпочитала иметь свою уютную квартиру, независимость и ответственную работу. У нее вдруг появилась мысль: «Может, я старею и потому мне все противно?» Она с облегчением ушла от подруги. Муж подруги, отвозивший ее домой, по дороге пытался приставать к ней, но она решительно его отвергла.
В течение дня она немало думала о Брайане Ричардсоне — чем он занят и позвонит ли. Он не позвонил, и она была сильно огорчена.
Здравый смысл предостерегал Милли не увлекаться всерьез. Она напоминала себе, что Ричардсон женат, что между ними едва ли может возникнуть что-то постоянное, что она легкоуязвима… Но видение не исчезало, мечты гнали прочь разум, звучали мягко, шепотом произнесенные слова: «Я хочу тебя, Милли. Я не знаю, как выразиться иначе, но я хочу тебя…» И именно это осталось сладостным воспоминанием о прошедшем дне.
А Брайан Ричардсон в Рождество трудился вовсю. Он ушел из квартиры Милли ранним утром и проснулся через четыре часа от звонка будильника. Он заметил, что Элоиза не ночевала дома, что не удивило его. Приготовив завтрак, он отправился в штаб партии на Спаркс-стрит, где и провел большую часть дня, работая над деталями плана избирательной кампании, которую он обсуждал с премьер-министром. Поскольку в здании находился только он да вахтер и никто ему не мешал, он многое сделал и с чувством удовлетворения вернулся в свою по-прежнему пустую квартиру. Раз или два в течение дня он с удивлением обнаруживал, что вспоминает, какой была Милли ночью. Дважды его подмывало позвонить ей, но чувство осмотрительности перевесило. В конце концов, это всего лишь мимолетный роман, его не следует воспринимать слишком серьезно. Вечером он немного почитал и рано лег спать.
И Рождество прошло.
А потом наступило 26 декабря.
2
— Мистер Уоррендер готов явиться, если вы хотите видеть его сегодня утром, — объявила Милли Фридман.
Она проскользнула, как только вышел помощник премьер-министра, в его внутренний кабинет, неся поднос с кофе. Помощник, усердный амбициозный молодой человек, достаточно обеспеченный, по имени Эллиот Проузи, все утро бегал туда-сюда, получая задания и сообщая об их выполнении Джеймсу Хоудену в промежутках между другими посетителями, которым было назначено на этот день. Значительная часть этой деятельности, как знала Милли, имела отношение к предстоящим переговорам в Вашингтоне.
— Зачем мне Уоррендер?
Джеймс Хоуден несколько раздраженно поднял глаза от лежавшей перед ним папки, а их было несколько на его столе, помеченных грифом «Совершенно секретно» и имеющих отношение к межконтинентальной обороне. Военные дела никогда особо не интересовали Джеймса Хоудена, и даже теперь он делал над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на фактах. Порой его огорчало, что теперь он уделяет так мало времени социальным вопросам, которые раньше главным образом интересовали его в политике.
Наливая кофе из алюминиевого кофейника, Милли спокойно ответила:
— Насколько я понимаю, вы звонили мистеру Уоррендеру накануне праздников, но он был в отъезде.
Она положила, по обыкновению, четыре куска сахара и щедро налила сливок, затем осторожно поставила чашку и тарелочку с шоколадным печеньем на бювар премьер-министра.
Джеймс Хоуден отложил папку, взял печенье и надкусил.
— Эти лучше, чем в последний раз, — одобрительно произнес он. — Больше шоколада.
Милли улыбнулась. Будь Хоуден менее занят, он заметил бы, как она сияет и к тому же очень нарядна — в коричневом твидовом с голубыми проблесками костюме и шелковой голубой блузке.
— Вспомнил — я действительно ему звонил, — помолчав, сказал премьер-министр. — В Ванкувере какие-то неполадки с иммиграцией. — И, надеясь на лучшее, добавил: — Возможно, все это уже утряслось.
— Боюсь, нет, — возразила Милли. — Мистер Ричардсон звонил сегодня утром, чтобы напомнить вам об этом. — И она заглянула в блокнот. — Он просил передать, что это животрепещущий вопрос на западе, а на востоке им заинтересовались газеты. — Она не сказала только того, что добавил лично ей и очень тепло Ричардсон: «Чудесный вы человек, Милли. Я думал о вас, и мы скоро об этом поговорим».
Джеймс Хоуден вздохнул.
— Наверное, мне следует принять Харви Уоррендера. Вам надо куда-то его втиснуть — десяти минут будет достаточно.
— Хорошо, — сказала Милли. — Я вставлю его на сегодняшнее утро.
— Много материалов там накопилось? — спросил Хоуден, потягивая кофе.
Милли отрицательно покачала головой:
Читать бесплатно другие книги:
