Книга Пыли. Тайное содружество Пулман Филип
– Как-нибудь в другой раз – с удовольствием, мистер Коусон, – покачал головой Малкольм, – но сейчас у меня срочное дело. Могу я попросить миссис Лонсдейл на пару слов?
Увидев выражение его лица, Элис тут же вскочила. Они вышли во двор и остановились в круге света под фонарем, горевшим на крыльце.
– Что случилось? – тихо спросила Элис.
Малкольм кратко обрисовал ситуацию и показал ей записку.
– Что она с собой взяла?
– Рюкзак, кое-какую одежду… Что еще – понятия не имею. Она вчера к тебе не заходила?
– Нет. А зря. Я бы заставила ее выложить всю правду о том, что у нее творится с ее деймоном.
– Да… я видел, что у них что-то неладно. Но поговорить об этом так и не смог – надо было обсудить более срочные вещи. Значит, ты знала, что у них не все в порядке?
– Не все в порядке? Да они друг друга на дух не выносили! Даже смотреть на это и то было больно. А как она себя вела в «Форели»?
– Родители видели, что с ней творится что-то не то, но она ничего не рассказывала. Слушай, Элис, а ты знала, что они с Пантелеймоном могут разделяться?
Бен, деймон Элис, заворчал и прижался к ее ногам.
– Она никогда об этом не говорила, – ответила Элис. – Но после того как они вернулись с Севера, что-то явно изменилось. Как будто ее все время что-то терзало. Какая-то тяжесть на сердце. А что?
– Не могу утверждать наверняка, но не исключено, что Пан куда-то ушел, а она пошла его искать.
– Тогда, должно быть, он ушел далеко. Если бы он просто побежал прогуляться, то вернулся бы до утра.
– Именно так я и подумал. В общем, если что-то услышишь от нее… или о ней…
– Само собой.
– В колледже есть еще кто-нибудь, с кем она могла бы поговорить по душам?
– Нет, – твердо сказала Элис. – Тем более после того, как новый магистр, этот поганец, едва не выставил ее за дверь.
– Спасибо, Элис. Все, не стой тут на холоде.
– Я скажу Ронни Коусону, что она пропала. Она всегда ему нравилась. И остальным слугам тоже. Ну, то есть тем, которые были здесь с самого начала. Хаммонд нанял несколько новых – так они от всех нос воротят, воображают о себе невесть что. Многое у нас тут изменилось, Мал, и совсем не к лучшему.
Коротко обняв Элис на прощание, он торопливо двинулся дальше и через десять минут уже стучался в дверь Ханны Релф.
– Малкольм! Заходи! Что случилось?
– Лира пропала, – объявил он, закрывая за собой дверь. – Ушла сегодня утром, еще до того, как мои родители проснулись. Должно быть, совсем рано. Оставила вот эту записку – и никто понятия не имеет, куда она могла податься. Я только что был у Элис, но…
– Так, плесни-ка нам шерри, сядь и успокойся. Алетиометр она с собой взяла?
– В ее комнате его не было, так что, думаю, да.
– Если бы она собиралась вернуться, то могла бы оставить его. Если бы думала, что там безопасно.
– Уверен, что она чувствовала себя там в полной безопасности. Я хотел поговорить с ней сегодня вечером, рассказать о собрании в Ботаническом саду… Ох, да я же еще тебе не рассказал!
– Это имеет какое-то отношение к Лире?
– Да.
И он рассказал Ханне о встрече в комнате Линнея и о том, как на собрание вломились люди из суда консистории.
– Да уж, – кивнула она. – В «Оукли-стрит» должны об этом узнать. Ты с ней увидишься?
– С Люси Арнольд? Да. И с остальными. Но послушай, Ханна, я хотел спросить… не могла бы ты попытаться найти Лиру с помощью алетиометра?
– Конечно! Вот только это дело небыстрое. Она ведь теперь может быть вообще где угодно. Когда, ты говоришь, она ушла? Часов двенадцать назад? Я займусь поисками, но поначалу смогу получить только самое общее представление. Возможно, проще будет выяснить не куда она ушла, а почему.
– Ну, спроси так. Надо понять хоть что-то.
– А в полицию заявлять не будем?
– Нет, – твердо возразил Малкольм. – Чем меньше внимания она к себе привлечет, тем лучше.
– Да, пожалуй, ты прав. Слушай, Малкольм, ты в нее влюблен?
Малкольм опешил. Чего-чего, а этого он совершенно не ожидал.
– Да с какой стати… с чего ты взяла?
– Я слышу, как ты о ней говоришь.
Малкольм почувствовал, что краснеет.
– Это так бросается в глаза?
– Только мне.
– Понимаешь, я ведь ничего не могу. Ровным счетом ничего. Это абсолютно невозможно, по всем законам морали и…
– Когда-то так оно и было. Но теперь вы оба взрослые. Я спросила только потому, что хотела предупредить: когда будешь принимать решения, смотри, чтобы чувства на них не повлияли.
Ханна уже жалела, что задала этот вопрос. Малкольм знал ее почти всю свою сознательную жизнь и безоговорочно ей доверял. И все же этот ее последний совет… в нем, подумалось ему, мудрости куда меньше, чем во всем, что она когда-либо говорила.
– Постараюсь, – ответил он.
Глава 12. Мертвая луна
Вскоре Лира привыкла к жизни на лодке Джорджо Брабандта. В том, что касалось уборки, он явно не усердствовал: Лира так поняла, его последняя подруга все маниакально отскребала и полировала, а сам цыган предпочитал… более непринужденный стиль. Лира мела полы и смотрела, чтобы в кухне все сверкало, а большего от нее никто и не требовал. Относительно готовки она кое-чему успела научиться в Иордане и теперь стряпала сытные пироги и рагу, которые Брабандту очень нравились. Изысканные соусы и затейливые десерты он не жаловал.
– Если кто спросит, кто ты, – сказал он ей как-то, – так ты дочка сына моего, Альберто. Он женился на сухопутной женщине и живет теперь с ней на корнуолльской дороге. Годами уже к воде не подходит. Звать тебя будем… скажем, Энни. Да, сойдет – Энни Брабандт. Славное цыганское имя. А твой деймон… Ну, этот мосток мы перейдем, когда дойдем.
Лире он отвел каюту на носу – тесную и холодную, пока там не поставили печку на горном масле. По ночам Лира забивалась в койку, укутывалась с головой, жгла лампу и задавала вопросы алетиометру.
Новый метод она больше не пробовала, он ее слишком пугал. Вместо этого Лира смотрела на шкалу и отпускала разум на свободу – не столько носиться по волнам бурного моря, сколько витать над тихой заводью. Она старалась не создавать никакого сознательного намерения, ничего не спрашивать, ни о чем специально не думать. В мыслях она плыла над Солнцем и Луной или над Быком, разглядывая их, с равным вниманием вбирая все детали, погружаясь в глубины всего спектра значений, от верхних уровней, уже так хорошо ей знакомых, до самых глубоких, теряющихся во тьме. Долгое время она парила над Огражденным садом, созерцая, как текут мимо ассоциации: природа… порядок… невинность… защита… плодородие… и многие, многие другие – словно прекрасные медузы, шевеля мириадами золотых, коралловых, серебряных щупалец в прозрачной, пронизанной светом воде.
Время от времени гладкое течение ее мысли словно цеплялось за корягу, и тогда она понимала: молодой человек, которого она ошибочно приняла за Уилла, ищет ее. Она заставляла себя расслабиться, не бороться с этим ощущением – даже не игнорировать его… просто плыть дальше. И подводное препятствие исчезало, словно колючка, схватившая за рукав и отцепившаяся, как только путник двинулся дальше своим путем.
Она постоянно думала о Пантелеймоне: как он там? В безопасности? Куда направляется? Что хотел сказать той короткой и презрительной запиской? Не в буквальном же смысле он… Это было так жестоко… Он был жесток, и она тоже – все так перепуталось, так ужасно перепуталось!
Об Оксфорде она почти не думала. Думала, правда, написать письмецо и отправить Ханне, но это было не так-то просто: днем Брабандт редко останавливался, а ночью швартовался где-нибудь на чистой воде, подальше от деревень, где имелись почтовые отделения.
Лодочнику, конечно, было интересно, зачем она понадобилась Дисциплинарному суду консистории, но Лира твердила, что даже не представляет, и, поняв, что ответа все равно не добьется, спрашивать он перестал. Ему самому было что ей рассказать про цыган и про Болота. На третью ночь пути, когда мороз сковал траву по берегам, а на камбузе тепло мерцала старая плитка, он заговорил, пока Лира готовила ужин.
– У Суда консистории зуб на цыган, – сказал он, – но злить нас лишний раз они опасаются. Пусть только осмелятся сунуться на Болота, а мы уж заманим их в топи да в глухие протоки, из которых им вовек не выбраться. Они даже как-то попытались пойти на Болота маршем, с ружьями и пушками. Слышала про болотников с их фонарями – ну, про блуждающие огни, что светят над самыми жуткими трясинами и сманивают ни в чем не повинных путников с надежных тропок? Так вот, они прослышали, что Суд к нам прется, и все как один запалили свои фонарики и ну мигать тут и там. Заморочили судейских, голову им задурили, так и половина из них и утонула. А вторая половина со страху ума лишилась. Было это почти полста лет тому назад.
Лира очень сомневалась, что пятьдесят лет назад Суд консистории уже существовал, но возражать не стала.
– Стало быть, призраки и духи на вашей стороне? – спросила она.
– Если против Суда-то, то да, они точно на цыганской стороне. Судейские же еще и не в то время месяца сунулись, тоже надо понимать. На темной луне пришли. Дураку понятно, что на темной луне всякие боггарты да болотники наружу лезут, упыри и кровососы, и все норовят навредить честным людям, хоть цыганам, хоть сухопутным. Вот и ее один раз поймали. Поймали да убили.
– Кого это?
– Луну.
– Луну? Кто же ее поймал?
– Да болотники же. Кто говорит, что они сами наверх залезли да с небес ее стянули, вот только на Болотах не найдется такого высокого места, чтобы до луны добраться. Другие говорят, сама луна, стало быть, влюбилась в цыгана и спустилась, чтоб с ним переспать. А третьи говорят, что луна по своей воле на землю сошла, прослышав, какие жуткие вещи творят болотники, когда она темна в небесах. Ну, так или нет, а только однажды ночью спустилась луна на землю и стала бродить по болотам и топям, и целые сонмища всяких злобных тварей, призраков, хобгоблинов, боггартов, диаволовых выкормышей, адских гончих, троллей, никсов, упырей да огненных змеев – все за ней крались в самую темную, самую погибельную часть Болот, что зовется Мглистой топью. И там Луна запнулась ногой о камень и запуталась плащом в колючках, и ужас ползучий нахлынул на нее, на госпожу нашу луну, и стащили они ее всем скопом в холодные воды, в грязный старый зыбун, где рыщут такие мерзкие твари, что даже имен у них нет. И лежала она там, холодная и окоченелая, и пламя ее тускнело да угасало.
Вскоре после того шел болотами один цыган. Тьма свела его с верной тропы, и ужас заливал его душу, и всякие скользкие лапы уже хватали его за пятки, и ледяные когти скребли по ногам, и не было видно ни зги.
Как вдруг он что-то увидел. Слабый свет сиял под водой, мерцал, что твое серебро. И вот позвал он луну, и та, хоть и умирала, а услышала его и села на своем донном ложе и озарила на миг все вокруг, и тогда все эти упыри, гоблины и боггарты побежали прочь, все как один, а цыган увидал дорогу ясно как день. Вышел из Мглистой топи и добрался, значит, домой.
Но тут у луны свет кончился, и все ночные твари сползлись обратно и завалили здоровенным камнем место, где она лежала.
И пошли у цыган дела все хуже и хуже. Ужас ползучий вылез из тьмы и стал воровать детей и младенцев. Бродячие огни засияли над болотами и верещатниками, над зыбучими песками. Разная тварь, такая ужасная, что и поминать ее к ночи не стоит, – мертвяки и упыри, и те, что с ободранными головами, а иные и вовсе без костей – принялись шататься по ночам вокруг человеческого жилья, на лодки лезть, в окна стучать, руль водорослями запутывать да таращиться белыми зенками на всякий огонек, что меж занавесками виден.
К мудрой старухе пошли тогда люди спросить, что им делать. А она говорит: луну, мол, найдите, и настанет конец вашим бедам. А тот, что в болотах блуждал, припомнил, что с ним той ночью случилось, да и говорит: «Знаю я, где наша луна! Лежит она в Мглистой топи!»
И пошли все, с фонарями и факелами, да с горящими головнями, – все мужчины пошли! – с лопатами, кирками, мотыгами. Откапывать луну пошли. Спросили ту мудрую женщину, как найти луну-то, если свет ее кончился, а она и говорит: гроб ищите, большой, каменный, а на крышке свеча горит. И заставила каждого камень в рот себе положить, чтобы, значит, помнили, что молчать нужно, и не говорили ни слова.
Зашли они глубоко в Мглистую топь, и склизкие руки хватали их за ноги, и всякие шепоты и вздохи неслись в уши, но в конце концов дошли они до того старого камня – а на нем и правда свеча горит, из мертвяцкого жиру.
Стащили они крышку с гроба, а внутри луна лежит мертвая, и лицо у нее странное, красивое, женское, да только холодное, и глаза закрыты.
Но тут луна открыла глаза, и хлынул из них серебряный свет. Так лежала она целую минуту, глядя на цыган с лопатами и мотыгами, – все молчали, потому как во рту у каждого был камень.
А потом и говорит:
– Ну, что, молодцы, время мне просыпаться, и спасибо всем, что меня нашли.
Тут же повсюду вокруг тысячи голосов тихо зашипели – это твари россыпью кинулись в свои зыбуны.
И засияла луна в доме своем, в небесах, и тропинка стала видна ясно, как днем.
Вот такое у нас там место, и потому лучше иметь друзей среди цыган, ежели собралась на Болота. Коли придешь сама, без дозволения, боглы и упыри тебя заберут, как пить дать. Но, судя по твоему лицу, ни единому слову моему ты не поверила.
– Еще как поверила, – запротестовала Лира. – Все очень похоже на правду.
Ничему она, конечно, не поверила. Если людей утешает вера в подобный вздор, пусть верят, вежливо думала она, хотя автор «Гиперхоразмийцев» презрительно скривился бы от одной этой мысли.
– Вы, молодые, не верите в тайное содружество, – сказал Брабандт. – По-вашему, это все химия да разные измерения. Для всего-то у вас есть объяснение, да только все они неверны.
– Какое еще тайное содружество?
– Так называют мир фейри, призраков и блуждающих огней, вот какое.
– Ну, блуждающих огней я ни разу не видела, зато встречала трех призраков, а еще меня фейри грудью кормила.
– Тебя – чего?!
– Фейри грудью кормила. Во время великого потопа, двадцать лет назад.
– Ты не можешь такое помнить!
– А я и не помню. Но мне сказали те, кто при этом был. Это была фейри из Темзы, хотела оставить меня себе, но ее обманули, и ей пришлось меня отпустить.
– Из Темзы-реки, говоришь? А звали ее как?
Лира попробовала припомнить, что Малкольм ей говорил.
– Диания, – сказала она. – Ее звали Диания!
– Так и есть! Черт меня раздери, так и есть! Это ейное имя, мало кто о том знает. И ты бы не знала, если б то не была чистая правда.
– Я вам и еще кое-что скажу. Ма Коста сказала мне, у меня ведьмино масло в душе. Когда я была маленькой, хотела стать цыганкой и говорить пыталась по-цыгански, а Ма Коста все смеялась и говорила, что цыганкой мне не быть, потому что я человек огня и у меня ведьмино масло в душе.
– Ну, раз она сама так сказала, стало быть, и это правда. С Ма Костой я бы спорить не стал. Что ты там готовишь?
– Угрей тушу. Наверняка уже готовы.
– Ну, тогда накрывай.
Он налил им обоим пива, и они принялись за еду.
– Мастер Брабандт, – заговорила Лира через некоторое время, – знаете такое слово, «актерракех»?
– Не цыганское это слово, – он покачал головой, – может, французское. На французский похоже, точно.
– А про Синий отель слышали? Не знаю, где это место, но оно как-то связано с деймонами.
– Вот про это слышал, – кивнул он. – Где-то в Леванте. Только это не отель никакой. Тысячу лет назад, а то и того больше, это был великий город с храмами, дворцами, базарами, парками, фонтанами и прочими красивыми вещами. Потом гунны пришли из степей – это такие поросшие травой равнины дальше к северу, тянутся, говорят, до бесконечности – и перебили весь народ в этом городе, мужчин, женщин и детей. Веками он стоял пустой. Люди верили, что там водятся призраки, и я бы не удивился. Никто не ходил туда, ни по доброй воле, ни за деньги. Но однажды путник – может, даже цыган – пришел оттуда и рассказывал странное: будто место и впрямь заколдованное, но только не призраки там водятся, а деймоны. Может, туда уходят деймоны мертвых… А почему его Синим отелем называют, не знаю. Есть, наверное, какая-то причина.
– Это тоже как-то… связано с тайным содружеством?
– А как же иначе?
Вот так и проводили они время, а «Португальская дева» подходила все ближе к Болотам.
Тем временем в Женеве Оливье Бонневиль уже начинал терять терпение. Новый метод чтения алетиометра наотрез отказывался выдавать хоть какую-то информацию о Лире. Поначалу все шло неплохо: Оливье не раз скрытно подглядывал за девушкой, но теперь между ними как будто оборвалась связь, провод провис.
Зато он ближе познакомился с этим новым методом. Например, оказалось, что он работает только в настоящем времени: открывает сами события, но никогда – их причины и следствия. Классический способ давал более полную картину, но ценой времени и трудоемких штудий, и толкование для него требовалось такое, на которое у Бонневиля не хватало терпения.
Марсель Деламар, его наниматель, требовал, чтобы Оливье отдавал все внимание предстоящему конгрессу, на который соберутся представители всех организаций Магистериума. Но поскольку идея собрать конгресс принадлежала самому Деламару, и свои истинные цели он раскрывать не собирался, зато был твердо намерен заставить конгресс принять нужные ему решения (и сплел для этого целую сеть сложных политических интриг), – Бонневиль на некоторое время остался почти без надзора.
Он решил подобраться к новому методу с другой стороны. Деламар дал ему фотограмму – Лира в компании других молодых женщин, все в форменных платьях, вероятно, на каком-то официальном университетском мероприятии. Все смотрели в камеру, стоя в лучах яркого солнца. Бонневиль вырезал Лиру из фотограммы, остальное выкинул: девицы были слишком английские, чтобы привлекать мужской взор. Возможно, если смотреть на изображение Лиры с алетиометром в руках, это поможет четче сосредоточиться на ее возможном местонахождении.
Проглотив разом несколько пилюль от морской болезни (на случай, если его опять затошнит), Оливье устроился в своей маленькой квартирке. За окном загорались вечерние огни. Он поставил все три стрелки на изображение совы и впился взглядом в фотограмму. Увы, ничего не вышло… по крайней мере, не так, как он надеялся. Его разум захлестнула метель других образов: каждый был игольной остроты в первое мгновение, но тут же растворялся, расплывался. Но в ту единственную секунду все они были похожи на Лиру.
Бонневиль прищурился и постарался удержать картинки в фокусе подольше, не давая им пропасть в последующей свистопляске. Все они были чем-то похожи на фотограммы: монохромные, вылинявшие или измятые, одни на фотографической бумаге, другие на газетной, то с профессиональным светом, то совсем обычные, будто сделанные человеком, не привыкшим держать камеру… На одних Лира кривилась и щурила глаза от яркого солнца. Другие явно были сделаны исподтишка, без ее ведома: на них Лира сидела в кафе, погруженная в мысли, или хохотала, идя рядом с каким-то молодым человеком, или смотрела по сторонам, готовясь перейти улицу. Разные периоды детства, потом юность – деймон всегда где-то рядом. На поздних фотограммах форма у него уже определилась: какой-то крупный грызун, насколько Бонневилю удалось различить.
И тут его словно тряхнуло, и он понял, на что смотрит. Это и правда были фотограммы! Пришпиленные к доске – поверх даже виднелись складки откинутой назад ткани: видимо, остальное время доску держали закрытой. Постепенно проступили и другие детали: доска стояла, прислоненная к стене… на стене обои с какими-то бледными цветами. Дальше окно, задернутое шторой из поблескивающего зеленого шелка. Комната освещена единственной антарной лампой, стоящей на письменном столе. Но чьими глазами он сейчас смотрит? Какое-то сознание рядом, но…
Некое движение – рука… От этого зрелища Бонневиль снова вздрогнул и его чуть не вырвало, так как ракурс стремительно поменялся. Человек резко обернулся, и что-то белое в размазанном облаке крыльев пронеслось через поле зрения, так что даже картинки на доске взметнулись и затрепетали… Птица, белая сова – всего мгновение, и вот ее снова нет…
Деламар!
Белая сова – его деймон. Рука тоже принадлежала ему, а цветочные обои, зеленые шторы и доска с картинками – в его апартаментах.
По каким-то причинам Бонневиль не смог увидеть Лиру, зато увидел фотограммы. Оно и понятно! Ведь он сосредоточился не на самой Лире, а на картинке, на изображении! Все это за секунду вспыхнуло у него в голове. Он упал в кресло, закрыл глаза и принялся глубоко дышать, чтобы побороть тошноту.
Итак, у Марселя Деламара есть десятки, если не сотни снимков Лиры, а он о них даже не упомянул.
И никто о них не знал.
Он-то думал, что наниматель питает к девушке чисто профессиональный интерес, так сказать, политический или что-то вроде того. Но тут дело личное. Как странно. Настоящая одержимость.
Что ж, это стоило узнать.
Следующий вопрос: в чем тут дело?
О Деламаре Бонневиль знал очень мало – в основном потому, что никогда им особо не интересовался. Возможно, пришла пора узнать. Новый метод тут не особо годился, да и жуткая головная боль, от которой его в любой момент могло вывернуть, делала саму мысль об алетиометре крайне непривлекательной. Лучше поиграем в детектива, расспросим людей.
Малкольм и Аста понятия не имели, куда могла отправиться Лира. Они снова и снова перебирали каждое слово того разговора в «La Luna Caprese» на Литтл-Кларендон-стрит.
– Бенни Моррис… – вспоминала Аста. – В какой-то момент всплыло это имя.
– Да, было такое. И это связано с…
– С кем-то, кто работает на почтовом сортировочном складе.
– Точно! Человек, которого ранили в ногу.
– Можем попробовать трюк с компенсацией.
Покопавшись немного в оксфордских адресных книгах и списках избирателей, они обнаружили нужный адрес в районе Сент-Эбб, рядом с газовой станцией. На следующий день, прикинувшись представителем отдела кадров Королевской почтовой службы, Малкольм постучал в дверь дома – одного в ряду многих, ленточная застройка – по Пайк-стрит.
Он подождал. Никто не ответил.
Прислушался, но различил только лязг грузовых вагонов, которые отгоняли на запасный путь по ту сторону завода.
Он постучал еще раз. Все еще никакого ответа. Вагоны, один за другим, начали с грохотом выгружать уголь в ров, бегущий вдоль железнодорожного полотна.
Малкольм подождал, пока разгрузят весь поезд и дальний гром снова сменится пустотелым лязгом маневровых работ.
И постучал в третий раз.
Внутри тяжело захромали, и дверь, наконец, отворилась.
На пороге стоял крепко сбитый мужик с глазами в кровавой сетке лопнувших сосудов, окутанный крепким запахом алкоголя. Его деймон, дворняга с явной примесью мастиффа, дважды гавкнула из-за его спины, из прихожей.
– Мистер Моррис? – с улыбкой осведомился Малкольм.
– Чего надо?
– Вы Моррис? Бенни Моррис?
– Ну, предположим, и что?
– Я из отдела кадров Королевской почтовой службы…
– Я не могу работать. У меня бумага от доктора. Сами смотрите, в каком я состоянии.
– Мы ваше состояние не оспариваем, мистер Моррис. Ни в малейшей мере. Нужно только решить насчет положенной вам компенсации.
Последовала пауза.
– Компенсация?
– Именно так. Все наши работники застрахованы на случай производственных травм. То, что вы зарабатываете, частично идет на это. Нам с вами нужно только заполнить соответствующие документы. Позволите войти?
Моррис отступил в сторону, и Малкольм шагнул в узкий коридор, закрыв за собой дверь. К перегару тут же присоединились запахи вареной капусты, застарелого пота и едкого курительного листа.
– Давайте присядем! Мне нужно разложить бумаги.
Моррис распахнул дверь в гостиную, холодную и очень пыльную, проковылял внутрь и, чиркнув спичкой, зажег газовый рожок на стене. Из рожка потек жидкий желтоватый свет, но на большее его не хватало. Вытащив из-под хлипкого столика стул, хозяин дома плюхнулся на него, старательно демонстрируя, как ему больно и с каким трудом дается каждое движение.
Малкольм уселся напротив, действительно вынул из портфеля несколько листков и снял колпачок с перьевой ручки.
– Нам придется подробно описать природу вашей травмы, – любезно начал он. – Как именно вы ее получили?
– А. Да. Я работал во дворе. Делал кое-какую работу. Трубу чистил, водосточную. Ну, лестница заскользила и упала.
– Вы ее не закрепили?
– Да вы что, я лестницу всегда закрепляю. Здравый смысл, смекаете?
– Но она все равно заскользила?
– Ну да. День был мокрый. Я потому трубу и полез прочищать, в ней мху и грязи скопилось, и вода… того – не текла, куда надо. Хлестала прямо из кухни через окно.
Малкольм что-то тщательно записал.
– Вам кто-нибудь помогал?
– Нет. Я один был.
– Видите ли, – сказал Малкольм тоном озабоченным, но в то же время доверительным, – чтобы выплатить вам полную компенсацию, мы должны удостовериться, что клиент – это вы, значит, – принял все меры предосторожности, чтобы избежать несчастного случая. А когда вы работаете с приставной лестницей, нужно, чтобы ее снизу кто-то держал, понимаете?
– А. Да. Как же. Был там Джимми. Напарник мой, Джимми Тернер. Он со мной был. Видать, внутрь зашел на минутку.
– Понятно, – Малкольм снова что-то записал. – А адрес этого Джимми Тернера вы мне, конечно, дадите?
– Э-э-э… А то как же. На Норфолк-стрит он живет. Номер… вот дом я не вспомню.
– Норфолк-стрит. Этого достаточно. Мы его сами найдем. Это мистер Тернер побежал за помощью, когда вы упали?
– Ну да. Эта ваша… компенсация, это сколько примерно будет?
– Частично зависит от природы полученной травмы, к которой мы перейдем на следующем этапе. И от того, сколько времени вы не сможете выйти на работу.
– Ага. Ну да.
Пес Морриса постарался сесть как можно ближе к стулу хозяина. Аста не мигая разглядывала его, и тот уже начал ерзать и отводить глаза. Из его горла начал подниматься тихий рык, и рука Морриса автоматически потянулась вниз и потрепала его уши.
– Сколько времени доктор рекомендовал вам не ходить на работу? – спросил Малкольм.
– О… недели две. Как пойдет. Может, быстрее выздоровею, может, нет.
– Ну, конечно. А теперь сама травма. Какое увечье вы получили?
– Увечье?
– Ну, да.
– А. Сначала я думал, что ногу сломал. Но доктор сказал, что это растяжение.
– Какой части ноги?
– Э-э-э… колено. Левое колено.
– Гм. Растяжение коленки?
– Я ее вроде как подвернул, когда падал.
– Понятно. Доктор освидетельствовал вас как положено?
– Ага. Мой напарник, Джимми, завел меня внутрь, а потом побежал за доктором.
– И доктор осмотрел травму?
– Так он и сделал, да.
– И сказал, что это растяжение?
– Ага.
– Гм. Видите ли, тут, кажется, возникла путаница. Потому что, согласно имеющейся у меня информации, у вас должен быть глубокий порез.
Рука Морриса судорожно сжала уши пса, и Аста это заметила.
– Порез, – сказал он. – Ага. Точно, порез.
– Стало быть, порез и растяжение сразу?
– Там кругом стекло было. Я на прошлой неделе окно там ремонтировал, и, должно быть, стекла там валялось полно… А вы это откуда узнали?
– От вашего друга. Он сказал, что у вас с задней стороны колена серьезный порез. Ума не приложу, как вам удалось порезаться с той стороны.
– Какой еще друг? Звать его как?
У Малкольма был знакомый в оксфордской полиции, еще с детских лет – тогда кроткий и преданный паренек, а ныне же человек достойный и честный. Он спросил у него, нет ли в отделении Сент-Олдейт констебля с густым и низким голосом, и с ливерпульским акцентом в придачу. Друг тотчас сообразил, о ком речь, и назвал Малкольму имя – а по выражению его лица стало ясно, что он о нем думает.
– Джордж Пастон.
Пес Морриса взвизгнул и вскочил на ноги. Аста стояла, и ее хвост медленно двигался из стороны в сторону. Малкольм продолжал спокойно сидеть: он уже давно заметил, где в комнате что стоит, прикинул, насколько тяжелым может быть стол и в какую ногу ранен хозяин. Он был готов вскочить в любую секунду. Очень тихо, словно издалека и всего на мгновение, они с Астой услышали лай большой собачьей своры.
Багровая физиономия Морриса побелела, как полотно.
– Нет, – прохрипел он, – погодите-ка. Джордж Пас… не знаю я никого по имени Джордж Пастон. Это кто еще такой?
Моррис, может, и кинулся бы на Малкольма, но спокойное и внимательное лицо гостя сбивало его с толку.
– А вот он сказал, он вас хорошо знает, – Малкольм склонил голову набок. – Он даже утверждает, что был с вами, когда вы получили эту травму.
– Не было его там… Я ж сказал, Джимми Тернер со мной был. Джордж Пастон? Никогда про такого не слышал. Понятия даже не имею, о чем вы говорите.
– Понимаете, он сам к нам пришел, – Малкольм внимательно наблюдал за ним. – Очень хотел, чтобы мы поняли, что рана ваша – самая настоящая, и чтобы с вас никаких денег не удержали за неявку на работу. Сказал, что вы очень сильно порезали ногу, нож даже упоминал, но вот про лестницу, как ни странно, ни словом не обмолвился. И про растяжение тоже.
– Вы кто такой? – рявкнул Моррис.
Читать бесплатно другие книги:
