Книга Пыли. Тайное содружество Пулман Филип
– Расскажите про это масло.
Каримов рассказал ему все то же самое, что и Деламару, а потом добавил:
– Но было еще кое-что любопытное. Когда я сказал ему о гибели станции в Ташбулаке, он как будто вовсе не удивился, хотя и сделал вид, что удивлен. Потом стал расспрашивать меня про горцев, напавших на станцию, и я отвечал честно, но опять почувствовал, что все ответы ему известны заранее. И тогда я решил кое о чем умолчать.
– И о чем же?
– Эти горцы не уничтожили станцию до конца. Им пришлось бежать… и поверить в это, сударь, будет непросто, но это правда: они бежали от некоей чудовищной птицы.
– Это был Симург?
– Откуда вы знаете? Я не собирался называть ее имя, но…
– Прочел в одной поэме.
Действительно, в той таджикской поэме Джахана и Рухсану привела в розовый сад огромная птица. Так что это была правда, но не вся: в дневнике доктора Штрауса, который привез из Ташбулака Хассаль, погибший от рук убийц, тоже упоминалось это имя. Чэнь, погонщик верблюдов, утверждал, что пустынные миражи – не что иное, как лики Симурга.
– Вы читали «Джахана и Рухсану»? – удивился Каримов.
– Да. И думал, что это сказка. А вы, значит, думаете, что Симург существует на самом деле?
– Смотря в каком смысле… Вот только я и сам не могу сказать, в каком именно. Есть разные формы существования. Возможно, это такая форма, о которой мы ничего не знаем.
– Ясно. И об этом вы Деламару не сказали?
– Нет, не сказал. Беседуя с ним, я пришел к выводу, что ему много известно об этих горцах. Но он постарался скрыть от меня, что уже хорошо осведомлен. И у меня возникли опасения, что он велит арестовать меня и бросить в тюрьму, или что похуже – и именно поэтому он старается задержать меня в городе. Когда я узнал, в каком неприятном положении вы оказались, я счел своим долгом рассказать вам все, что знаю.
– Я вам очень благодарен.
– Могу теперь я спросить, чего месье Деламар хочет от вас?
– Он считает меня своим врагом.
– И он прав?
– Да. Особенно в этом деле с Ташбулаком и розовым маслом. Думаю, он хочет использовать это масло в каких-то недобрых целях, и я намерен остановить его, если получится. Но для начала мне нужно больше узнать о самом масле. Вот, например, вы сказали, что нашли человека, который им торговал. Многие ли торгуют этим маслом?
– Нет. Оно очень дорогое. В прежние времена, когда верили в шаманов, которые посещают мир духов, им пользовались чаще. Но теперь в это мало кто верит.
– А для чего-нибудь еще его используют? Например, просто для удовольствия?
– Удовольствия от него никакого, месье Полстед. Наоборот, это очень больно, а зрительных эффектов легче добиться с помощью других наркотиков. По-моему, есть врачи, которые лечат им хронические болезни, и физические, и душевные, но масло это такое дорогое, что его могут позволить себе лишь очень богатые люди. Никто, кроме тех ученых исследователей из Ташбулака, этим маслом не интересовался, да и они свою работу держали в секрете.
– А вы когда-нибудь бывали на этой станции в Ташбулаке?
– Нет, сударь.
Малкольм продолжал грести. Тишина, повисшая над озером, угнетала, а душно было так, словно из воздуха откачали весь кислород. Через некоторое время Каримов спросил:
– Куда мы плывем?
– Видите вон тот замок? – Малкольм указал на прибрежную скалу прямо по курсу. На ее вершине стоял замок с большими башнями, едва различимый в безлунном и беззвездном мраке.
– Кажется, да.
– Он стоит на границе с Францией. Как только перейдем границу, будем в безопасности, но…
За секунду, которая понадобилась, чтобы произнести это «но», все небо озарилось вспышкой и снова потемнело. За первой вспышкой последовала вторая, еще ярче, и на этот раз Малкольм и Каримов успели разглядеть ветвистую молнию, ударившую в землю, а еще миг спустя на лица упали первые тяжелые капли дождя. Оба подняли воротники, надвинули шляпы, и тут грянул оглушительный гром. Он раскатился над озером и эхом отразился от гор, да так, что у Малкольма загудело в голове и заныли зубы.
Уже поднимался ветер. Озеро пошло волнами, брызги пены летели Малкольму в лицо сильнее, чем дождь. В прошлом ему приходилось ходить по озеру под парусом, и он знал, как внезапно может налететь буря, но такой, как эта, он еще не видал. Теперь нечего было и надеяться добраться до мыса, на котором стоял замок. Малкольм развернул лодку правым бортом к ветру и, налегая на весла, погреб к ближайшему берегу. Вспышки молний, бичевавших землю гигантскими огненными хлыстами и отбрасывавших ослепительных отсветы на склоны гор, освещали ему путь. Раскаты грома почти не отставали от вспышек и стали еще громче: казалось, от них содрогается сама лодка. Аста забралась Малкольму под пальто и лежала там в тепле, расслабившись и излучая совершенное спокойствие, которое передавалось и ему; Малкольм понимал, что она делает это нарочно, и был ей благодарен всем сердцем.
«Милашка» болталась на волнах, как поплавок, и быстро набирала воду. Каримов пытался вычерпывать ее своей меховой шапкой. Малкольм напрягал все силы, погружая весла в воду как можно глубже и сражаясь с ветром и волнами, чтобы лодку не перевернуло и не отнесло дальше от берега.
Оглянувшись через плечо, он не увидел ничего, кроме тьмы, а за ней – еще более густой темноты, но эта густая темнота теперь приблизилась и нависала прямо над ними. Это был прибрежный лес, спускавшийся до самой воды. Малкольм уже различал шум ветра в соснах – даже сквозь оглушительный шум дождя и чудовищные громовые раскаты.
– Уже близко, – крикнул Каримов.
– Пойду прямо к берегу. Смотрите внимательно! Может, удастся схватиться за ветку.
Тут «Милашку» здорово тряхнуло, и Малкольм услышал треск деревянной обшивки. Этого следовало ожидать: различить подводные камни в такой темноте было невозможно, да и песчаной отмели, к которой лодка могла бы пристать со всеми удобствами, тут не наблюдалось. Лодка подпрыгнула еще и еще раз – и, наконец, остановилась, проскрежетав днищем по камням. Каримов пытался удержаться на ногах и поймать подходящую ветку, но то и дело терял равновесие. Держась за планшир, Малкольм переступил через борт и сразу ухнул в воду по бедра. Камни под ногами были скользкие, обкатанные водой, но, по счастью, довольно крупные: они не раскатились под его весом, а значит, можно было спокойно идти, не опасаясь сломать лодыжку.
– Вы где? – крикнул Каримов.
– Уже почти на берегу. Сидите спокойно. Я привяжу лодку, как только смогу.
Держась за борт, Малкольм прошел немного вдоль лодки и взялся за носовой фалинь. Еще в лодочном сарае он обратил внимание, какой тот старый и изношенный, но все же это была добрая манильская пенька. Если повезет, ее хватит еще на некоторое время. Аста взобралась к нему на плечо и подсказала:
– Справа наверху.
Он потянулся в ту сторону и нащупал низкую ветку, вроде бы прочную, но фалинь до нее не доставал.
– Каримов! – позвал он. – Я подержу лодку, а вы давайте, выбирайтесь. Придется нам идти до берега на своих двоих, но мы все равно уже промокли насквозь. Забирайте все что нужно и двигайтесь осторожно.
Очередная молния ударила совсем близко, осветив все вокруг, словно прожектором. Берег, густо поросший кустами и круто обрывавшийся в воду, был всего в паре ярдов от носа лодки. Каримов опасливо перекинул левую ногу через борт и стал нащупывать дно.
– Не достаю… Глубоко…
– Держитесь за лодку и опускайте обе ноги сразу.
Еще одна молния. «Как пережить такую грозу в лесу? – спросил себя Малкольм. – Для начала – держаться подальше от высоких деревьев. Но как их разглядеть, когда вокруг такая темень?..»
И тут он осознал, что от последней молнии опять ожило искристое кольцо, уже столько раз его выручавшее. Мерцая и трепеща, оно вспыхнуло прямо на фоне бушующей мглы в тот самый миг, когда Малкольм нащупал другую ветку, достаточно низкую, чтобы привязать к ней фалинь.
– Эй! – крикнул он. – Сюда! Берег тут!
Каримов брел к нему по колено в воде. Малкольм крепко схватил его за руку и потащил к кустам, нависавшим над озером; еще несколько шагов – и оба уже стояли на твердой земле.
– Забрали все что нужно?
– Думаю, да. Что теперь?
– Будем держаться вместе и отойдем подальше от воды. Если повезет, найдем какое-нибудь укрытие.
Малкольм вернулся к лодке за рюкзаком и чемоданом и перетащил их в кусты. Судя по всему, они пристали у подножья крутого склона или даже горы. Возможно, где-то рядом отыщется скальный выступ, под которым можно будет спрятаться от грозы. Если повезет.
Они стали карабкаться в гору, и не прошло минуты, как отыскалось кое-что получше.
– По-моему… там… вон над тем большим камнем…
Малкольм толкнул чемодан перед собой и протянул руку Каримову, чтобы помочь ему подтянуться.
– Что там? – спросил таджик.
– Пещера! – объявил Малкольм. – Сухая пещера! Ну, что я вам говорил?
Офицеры ДСК доставили Оливье Бонневиля в ближайший полицейский участок и заняли комнату для допросов. Строго говоря, полиция Виттенберга, как и любого другого города Германии, Дисциплинарному суду не подчинялась, но значок ДСК словно по волшебству отворял любые двери.
– Как вы смеете так со мной обращаться? – предсказуемо завопил Бонневиль.
Двое агентов не спеша уселись по другую сторону стола. Их деймоны, лисица и сова, наблюдали за его ястребихой, не спуская с нее глаз, и это само по себе уже было неприятно.
– А с деймоном что? – продолжал Бонневиль. – Я преследовал его по прямому распоряжению La Maison Juste. Гнался за ним от самой Англии. Если вы, не дай бог, его упустили… Если только я узнаю, что вы…
– Ваше полное имя? – невозмутимо произнес агент, первым его узнавший и вызвавший подкрепление. Его коллега приготовился записывать.
– Оливье де Лузиньян Бонневиль. Что вы сделали с…
– Где именно вы остановились в Виттенберге?
– Не ваше…
У этого допросчика были длинные руки. И одна из них протянулась через стол и с силой ударила Бонневиля по лицу, прежде чем тот успел уклониться. Ястребиха вскрикнула. Бонневиль не сталкивался с физическим насилием со времен начальной школы. Он рано понял, что превратить жизнь своих врагов в ад можно и без помощи мускулов, и научился ловко избегать драк. И к боли не привык. Ахнув и отшатнувшись, он уставился на агента.
– Отвечайте на вопрос, – велел тот.
Бонневиль отчаянно заморгал. Слезы навернулись ему на глаза. Одна половина лица горела, другая побледнела как мел.
– Какой вопрос? – с трудом выдавил он.
– Где именно вы остановились?
– В гостинице.
– Адрес?
Бонневилю пришлось изрядно напрячься, чтобы собраться с мыслями.
– Фридрихштрассе, семнадцать, – вспомнил он наконец. – Но позвольте дать вам совет…
Длинная рука опять метнулась через стол и схватила его за волосы. Бонневиль даже не успел понять, что происходит, а рука уже дернулась вниз, приложив его лицом об стол. Ястребиха с криком взлетела, бешено захлопала крыльями и рухнула на пол.
Агент отпустил его. Бонневиль выпрямился, дрожа. Из разбитого носа текла кровь. Видимо, за это время второй агент успел позвонить: в ту же секунду дверь открылась и вошел полицейский. Агент, который вел записи, встал и что-то негромко сказал ему. Полицейский кивнул и удалился.
– Я не нуждаюсь в ваших советах, – сказал дознаватель. – И от души надеюсь, что алетиометр цел и невредим.
– В моих руках он всегда будет целее, чем где бы то ни было, – твердо сказал Бонневиль. – И я толкую его показания лучше, чем кто бы то ни было. Я знаю о нем все и обращаюсь с ним предельно осторожно. Если окажется, что он поврежден, то имейте в виду: я тут ни при чем. Этот алетиометр – собственность «Дома Справедливости», и я работаю с ним по специальному распоряжению генерального секретаря, месье Марселя Деламара.
К немалой досаде Бонневиля голос его все-таки дрогнул, а руки мелко затряслись. Достав из кармана платок, он прижал его к лицу. Нос нестерпимо болел, а рубашка спереди промокла от крови.
– Очень любопытно, – заметил дознаватель. – Особенно учитывая, что именно месье Деламар сообщил о пропаже алетиометра и дал нам ваше описание.
– Докажите! – потребовал Бонневиль.
Он понемногу начал собираться с мыслями, и сквозь туман потрясения и боли забрезжил новый план.
– По-моему, вы так и не поняли, – улыбнулся дознаватель. – Я спрашиваю – вы отвечаете. И теперь я в любую минуту могу ударить вас снова. Просто чтобы вы не забывали, как обстоит дело. В любую минуту, понятно? И предупреждать я не стану. Где сейчас Мэтью Полстед?
Бонневиль ошарашенно уставился на следователя.
– Кто? Что еще за Мэтью Полстед и при чем тут он?
– Не надо меня искушать. Человек, который убил вашего отца. Где он сейчас?
Ястребиха, вернувшаяся к нему на плечо, крепко сжала когти, и Бонневиль сразу понял, на что она намекает.
– Я знал его под другим именем, – быстро сказал он. – Но вы правы. Я действительно разыскивал его. Что вы сделали с деймоном, которого я поймал? Он должен был привести меня к этому Полстеду.
– Вы насчет того песца или кто он там? Не беспокойтесь. Он в соседней комнате, надежно привязан. Я так понимаю, это деймон не Полстеда. Чей же?
– Девчонки, которая забрала алетиометр моего отца. Это ее деймон. Если женевский толкователь тоже успел это выяснить, я, признаться, удивлен. Обычно он работает куда медленнее.
– Толкователь? Что вы имеете в виду?
– Специалист по работе с алетиометром. Послушайте, из-за этого кровотечения я не могу сосредоточиться. Мне нужен врач. Подлатайте меня, и я все расскажу.
– Ставите мне условия? На вашем месте я бы даже не начинал. Какое отношение к Полстеду имеет деймон этой девчонки? И как вышло, что он разгуливает сам по себе? Это, знаете ли, противоестественно. Аж жуть берет.
– Да поймите же, в этом деле есть конфиденциальные моменты! Какой у вас уровень допуска?
– И снова вы задаете мне вопросы. А я ведь вас предупреждал. Теперь вы знаете, что очередной удар настигнет вас в любую секунду. И неожиданно.
– Это делу не поможет, – произнес Бонневиль, сделав над собой усилие и сдержав дрожь в голосе. – Мы с вами на одной стороне, и я не против рассказать, над чем я работаю. Но мне нужно узнать ваш уровень допуска. Если вы ответите на мой вопрос, то я, возможно, даже смогу помочь вам.
– Помочь нам? И чем же? Мы, по-твоему, чем тут занимаемся? Да мы тебя ловили, наглый мальчишка! И вот ты здесь. Ну и зачем мне отвечать на твои вопросы?
– Это только часть большей картины. Вам известно, почему вы ловили меня?
– Потому что босс нам приказал. Понял, сопляк?
Бонневиль почувствовал, что глаза начинают закрываться сами собой. «Должно быть, повреждены скулы или глазницы… но нельзя показывать, что мне больно, – подумал он. – Нельзя отвлекаться. Надо держать себя в руках».
И он снова заговорил, спокойно и размеренно:
– Мой отец, его деятельность и обстоятельства смерти каким-то образом связаны с Полстедом и с этой девчонкой, Лирой Белаквой. Так? Месье Деламар поручил мне выяснить об этом больше, потому что я умею работать с алетиометром и мне уже удалось многое узнать. Для начала – тот факт, что все это имеет некое отношение к Пыли. Понимаете, о чем я? Догадываетесь, что это значит? Мой отец был ученым. Работал в области экспериментальной теологии. Исследовал Пыль – откуда она берется, что собой представляет, какую угрозу в себе таит. Потом его убили. И похитили его записи вместе с алетиометром. Эта Лира Белаква что-то об этом знает. И ваш Полстед – тоже. Вот почему я здесь. Вот чем я занимаюсь. Вот почему я настоятельно советую вам помогать мне, а не тратить время на всякую чушь.
– Тогда почему месье Деламар обратился в ДСК с просьбой арестовать вас?
– А вы в этом уверены?
Дознаватель заморгал. Впервые за все время он как будто усомнился в своей правоте.
– Я видел распоряжение об аресте. До сих пор в таких делах ошибок не случалось.
– А что сейчас происходит в Женеве? – перешел в наступление Бонневиль.
– В каком смысле?
– В прямом! Почему там сейчас не протолкнуться от церковников? Город битком набит священниками, епископами и монахами! Там идет конгресс, вот почему! А поскольку это важнейшее событие в истории Магистериума за последние несколько столетий, приняты беспрецедентные меры по безопасности.
– И что?
– И то, что сообщения теперь шифруют. Способы передачи указаний изменились. Используются кодовые слова. А иногда информацию преднамеренно искажают – на тот случай, если она попадет не в те руки. Взять, к примеру, этого Полстеда. Вам дали его описание?
Дознаватель посмотрел на коллегу, записывавшего допрос.
– Да, – кивнул тот. – Крупный мужчина. Рыжеволосый.
– Ну вот, тот самый случай, – хмыкнул Бонневиль. – Как я и предполагал, информация об этом человеке не предназначена для общего пользования. Мне известно его настоящее имя, и я знаю, что он выглядит иначе. Рыжие волосы и высокий рост – эти детали говорят мне о нем кое-что еще.
– Что именно?
– Да поймите же, я не могу вам этого сказать, пока не узнаю ваш уровень допуска! Да и потом, возможно, не смогу, если он окажется недостаточным.
– Третий уровень, – сказал агент, который вел записи.
– У обоих?
Дознаватель кивнул.
– Увы, этого недостаточно. – Бонневиль пожал плечами. – Но давайте мы вот как поступим: разрешите мне поговорить с деймоном! Можете при этом присутствовать и слушать все, что он мне скажет.
Тут раздался стук, и дверь открылась. Полицейский, обыскивавший гостиничный номер Бонневиля, вернулся с его рюкзаком.
– Он там? – спросил дознаватель.
– Нет. – Полицейский покачал головой. – Я обыскал комнату, но там больше ничего не было.
– Если вы искали алетиометр, – вмешался Бонневиль, – то зря трудились. Надо было просто спросить. Он при мне, что вполне естественно.
Достав алетиометр из кармана, Бонневиль положил его перед собой на стол. Дознаватель протянул к нему руку, но Бонневиль оттолкнул ее.
– Смотреть можно, трогать нельзя, – сказал он. – Между инструментом и толкователем устанавливается особая связь. Ее легко нарушить.
Дознаватель подался вперед и впился глазами в алетиометр. Второй агент тоже заинтересованно рассматривал прибор.
«Как удобно, – мелькнуло в голове у Бонневиля. – Нож в глаз – и дело в шляпе. Был бы ему урок».
– И как же вы с ним работаете?
– Он дает ответы посредством символов. Нужно знать все значения каждой из этих картинок. И этих значений сотни, кто попало ничего тут не поймет. Конкретно этот инструмент – собственность Магистериума, и как только я завершу порученную мне миссию, он вернется на свое законное место. Итак, повторю еще раз: позвольте мне поговорить с деймоном, пока он не успел насочинять отговорок.
Дознаватель и его коллега переглянулись. Потом одновременно поднялись, отошли в дальний угол и стали совещаться – так тихо, что Бонневиль ничего не расслышал. Во время этой передышки напряжение, помогавшее сохранять спокойствие и сдерживать дрожь в руках, начало понемногу спадать. Но ястребиха почуяла неладное и вцепилась когтями ему в плечо с такой силой, что сквозь рубашку проступила кровь. Это было больно, но очень кстати.
Когда агенты повернулись к нему, он снова был спокоен и собран – несмотря на расквашенный нос.
– Ну что ж, пойдемте, – сказал дознаватель, и его коллега открыл дверь.
Бонневиль спрятал алетиометр, подхватил рюкзак и пошел за ними. Агенты поговорили с полицейским, тот достал из кармана кольцо с ключами и принялся перебирать их в поисках нужного.
– Мы будем смотреть, – предупредил дознаватель. – И записывать все ваши вопросы и все, что он скажет в ответ.
– Разумеется.
Полицейский отпер дверь – и замер на пороге.
– В чем дело? – спросил следователь.
Бонневиль, не церемонясь, обошел его, оттолкнул полицейского и прошел внутрь.
Комната была точной такой же, как та, в которой его допрашивали, – со столом и тремя стульями. Сеть из угольного шелка лежала на столе, изорванная в клочья. Окно было распахнуто. Пантелеймон сбежал.
Бонневиль повернулся к агентам ДСК. Никому бы и в голову не пришло, что этот сдержанный с виду молодой человек способен на такую ярость. Кровь из разбитого носа хлынула с новой силой, заливая рот и подбородок. Окровавленный, полуслепой от боли, он стоял посреди комнаты, и нес полицию и Дисциплинарный суд на все корки. Обвинял тупоголовых агентов в упрямстве и преступной халатности. Призывал на их головы гнев Магистериума. Обещал, что их жизнь превратится в ад, и за гробом ничего не изменится – эти муки станут вечными.
Отличный был спектакль, мысленно похвалил себя Бонневиль несколько минут спустя, когда уже сидел в удобном кресле, а вокруг хлопотал полицейский врач. Вскоре он шагал в сторону железнодорожной станции. Все имущество было при нем, в целости и сохранности, а гордость его снова цвела пышным цветом. Повязка, прикрывавшая нос, была знаком почетного ранения. Да, он упустил Пантелеймона, но это не страшно. Теперь у него появилась новая цель – такая интересная и такая неожиданная, что Бонневиль до сих пор не мог опомниться. Это было настоящее откровение. Оно гудело у него в голове ударами колокола: человек, который убил его отца. Крупный рыжеволосый мужчина. Его зовут Мэтью Полстед.
Глава 22. Убийство патриарха
В Константинополь Лира прибыла усталая и встревоженная, совершенно не в состоянии ни выбросить из головы пражские приключения, ни понять их смысл. Радость от обретения цели оказалась краткой и быстро испарилась. Лире казалось, что какая-то тайная сила воспользовалась ею… Словно все события ее путешествия – и задолго до него, – были тщательно организованы с одной лишь целью, которая не имела к ней, Лире, никакого отношения, и была недоступна пониманию, даже если Лира когда-нибудь узнает, в чем она заключалась. Или подобные мысли – это уже признак безумия?
Единственное, что ей еще удавалось, это оставаться незаметной. У нее даже был список вопросов для проверки: куда я смотрю? как я двигаюсь? проявляю ли какие-то эмоции? Она перебирала и проверяла все, что могло привлечь к ней внимание, и тщательно все подавляла. И теперь, после некоторой тренировки, могла пройти по запруженной народом улице и никому не броситься в глаза. Было даже приятно – и вместе с тем горько – вспоминать, как всего несколько месяцев назад молодые люди провожали ее восхищенными и полными желания взглядами, а она высокомерно их игнорировала, втайне наслаждаясь тем, какую власть над ними получила. Теперь радоваться приходилось тому, что ее никто не видит.
Гораздо труднее было обходиться без Пантелеймона.
Кое-что о нем она знала. Ему не грозила опасность; он был в дороге; он куда-то стремился – но это и все. Несколько раз, в уединении гостиничного номера или купе, она бралась за алетиометр, но вскоре откладывала его. Новый метод вызывал невыносимую дурноту. Она пробовала вернуться к классическому методу, размышляя над образами, стараясь вспомнить хотя бы по дюжине значений для каждого или как минимум четко сформулировать вопрос… Но ответы получала загадочные, противоречивые или просто невнятные. Время от времени на нее накатывали приступы беспричинного ужаса, жалости или гнева, и тогда она понимала, что эти чувства испытывает Пан, но почему – даже не догадывалась. Оставалась только надежда – и Лира надеялась, несмотря на страх и одиночество.
Некоторое время она потратила на письма Малкольму. Рассказала ему обо всем, что видела и слышала. Изложила события, связанные с горящим голландцем и алхимиком, совет Агриппы относительно дальнейшего путешествия. Письма Малкольму она отправляла в «Форель» до востребования, но получит ли он их когда-нибудь и напишет ли ответ, не знала.
Лире было очень одиноко. Словно вся ее жизнь впала в какое-то забытье… словно часть ее самой спала и, может быть, даже видела сны. Сны о том, что с ней происходит. Лира погрузилась в апатию и просто принимала то, что посылала ей судьба. Оказалось, что паром в Смирну только что ушел, а нового придется ждать еще два дня, и она спокойно выслушала новость, нашла дешевый отель и принялась бродить по древнему городу – скромно, незаметно, разглядывая часовни, музеи, богатые купеческие дома вдоль набережной, отдыхая в парках под все еще голыми деревьями. Она купила газету на английском языке и прочла каждую статью до последнего слова, греясь в теплом и дымном кафе под стенами исполинской Святой Софии, поднимавшейся над окрестными домами как огромный мыльный пузырь – только из камня.
В газете говорилось об участившихся нападениях на частную собственность в сельской местности, о выжженных дотла или перекопанных розовых садах, о целых семьях, погибших при попытке защитить свои рабочие места. Волна погромов докатилась до Анталии на юге и Еревана на востоке. Никто не знал, что послужило причиной этого разрушительного безумия. Нападали какие-то непонятные «люди с гор». Одни утверждали, что убийцы требуют, чтобы жертвы отвергли свою веру и приняли новую… но никаких подробностей не сообщалось. Другие ни словом не упоминали о религии, зато отмечали необъяснимую ненависть, которую разбойники питали к розам и запаху роз.
В некоторых статьях сообщалось о предстоящих празднованиях в честь патриарха, святого Симеона Пападакиса, недавно избранного президентом Верховного совета Магистериума. В соборе Святой Софии готовились провести пышную службу в присутствии более тысячи представителей высшего духовенства из разных стран, а затем через весь город должна будет пройти торжественная процессия. Также собирались освятить новую икону Девы Марии, чудесным образом обретенную на могиле мученика четвертого века. Обретению сопутствовали многочисленные знамения, свидетельствовавшие о сверхъестественной природе находки, как то: цветение жимолости над гробницей, сладостные ароматы, пение небесных флейт и так далее, и тому подобное. Сладостные ароматы, надо же, думала Лира… Для «людей с гор» – это мерзость, а для церковной иерархии – знак райской милости. Если религиозный мир решит расколоться, ему хватит и такой мелочи, как запах роз.
Вот Малкольм наверняка сумел бы объяснить, что все это значит. Надо будет написать ему обо всем этом в следующем письме. Ох, как же все-таки одиноко…
Лира заставила себя почитать еще об этом новом Совете. Празднования в честь патриарха должны были состояться сегодня утром – на второй день ее пребывания в Константинополе… Почему бы не пойти и не посмотреть? Хоть чем-то займусь, подумала она.
Пока Лира думала о святом Симеоне, тот беспокойно ерзал в мраморной ванне и размышлял о тайне Воплощения. Его деймон, сладкоголосая Филомела, клевала носом рядышком на золотом шестке. Завихрения, которое святое тело порождало в пенной воде, были неприятно холодными.
– Мальчик! Мальчик! – позвал он.
Их имен он никогда не мог запомнить, да и какая разница: все мальчики одинаковы. Впрочем, шаги, раздавшиеся в ответ на зов, были отнюдь не мальчишескими. Медленнее и тяжелее; шарканье вместо легкого бега вприпрыжку.
– Кто это? Кто там?
– Это Калумджян, – подсказал деймон.
Патриарх простер дрожащую руку, его старые глаза посмотрели наверх, на необъятную тушу евнуха.
– Помоги мне встать, Калумджян, – приказал он. – Куда подевался мальчик?
– Властелин его, дьявол, явился прошлой ночью и забрал негодяя с собой. Откуда мне знать, где теперь мальчик? Нет никакого мальчика.
В тусклом свете лампы Калумджян выглядел гигантской черной тенью, но его сливочный нежный голос ни с каким другим спутать было нельзя. Святого подняли и поместили на деревянную решетку, через мгновение окутали тяжелым чистым полотенцем и принялись свирепо растирать.
– Полегче, – пожаловался патриарх. – Если будешь меня так трясти, я упаду. Мальчик работал нежнее. Где он, ты говоришь?
– Никто не знает, ваша благословенность, – отозвался евнух, орудуя полотенцем уже не так грубо. – Скоро будет новый.
– Будет, куда он денется. И вода… остывает быстрее, чем раньше. С ней что-то не так. Масло… может быть, это из-за масла она так быстро становится холодной? Это какое-то новое масло? Оно по-другому пахнет и как-то грубее. Если химический состав другой, молекулы жара могут легче проходить сквозь пленку масла, понимаешь? Наверняка что-то подобное с ним и происходит. Нужно попросить святого Мехмета исследовать этот вопрос.
Гусыня, деймон Калумджяна, сунула голову в ванну и понюхала воду.
– Масло действительно другое, – сказал евнух, – потому что купец, который раньше его нам поставлял, был вызван в суд Трех окон.
– Да неужели? Вот мерзавец! И что же он такого натворил?
– Долгов наделал, ваша благословенность. Поставщики перестали давать ему кредит. У них и у самих какие-то неприятности; их, вероятно, совсем вытеснят из бизнеса.
– Но как же мое розовое масло?
– Это продукт более низкого качества, из Марокко. Другого достать не удалось.
Святой Симеон разочарованно хмыкнул. Калумджян тяжело опустился на колени, чтобы вытереть ноги патриарха; тот нетвердой рукой оперся на его плечо.
– Ни мальчиков, ни масла… Куда катится мир, Калумджян? Надеюсь, с малышом хотя бы все в порядке. Мне нравился этот маленький негодник. Может, они просто от нас сбегают, а, как думаешь?
– Кто же их знает, ваша благословенность. Возможно, он решил, что из него хотят сделать евнуха.
– Да, он мог. Бедняжка. Надеюсь, с ним все в порядке. Позаботься, чтобы воду продавали подешевле, Калумджян. Неправильно заставлять людей думать, будто они получат то же качество, что и раньше. На этот счет я буду тверд.
Воду из ванны патриарха, освященную непосредственным контактом с его персоной, закупоривали в бутылки и продавали у ворот дворца. Патриарх, видимо, единственный до сих пор пребывал в неведении, что чиновники придерживались поистине гомеопатического подхода и разводили ее многократно. Впрочем, святым не полагалось занимать свой божественный разум столь низменными вещами. Предыдущего патриарха, ненароком выразившего удивление, откуда берутся поступающие в продажу галлоны, пришлось убедить, что сама святость воды заставляет ее умножаться. Это же благодать, что ей стоит таинственным образом произвести лишнюю сотню бутылок?
– Мои панталоны, Калумджян, будь добр, – распорядился патриарх и, все еще держась за мягкий холм его плеча, шагнул нетвердой ногой в шелковые подштанники.
Евнух подвязал лентами маленький святой животик, попутно окинув взглядом специалиста мокнущую язву на правой голени старика, наверняка причиняющую ему ужасную боль. Впрочем, свое мнение о ней он оставил при себе. Не пройдет и полугода, как она его убьет, подумал евнух, мягко заправляя стариковские ручки в рукава сорочки, а костистые мокрые стопы – в домашние тапочки.
Святой Симеон даже порадовался, что одевает его Калумджян, а не какой-нибудь мальчик. Мальчики обычно понятия не имеют, какой стороной подавать ризу, а один как-то успел застегнуть все тридцать пять пуговиц сорочки и только на последней обнаружить лишнюю петлю, так что пришлось все расстегивать и начинать заново. Святому пришлось руководить этой сложной операцией, а это так утомительно. А вот Калумджяну надзор не требовался, так что патриарх мог снова обратить свои помыслы к тайне Воплощения… Что тоже, конечно, было нелегко, но уже совсем иначе.
– Калумджян, – сказал он, не заботясь более об одежде, – эти люди с гор, о которых в последнее время так много говорят, ты о них что-нибудь знаешь?
– У меня есть дальний родственник в Ереване, ваша благословенность. Всю его семью предала мечу банда разбойников, желавших, чтобы они отвергли святую Церковь и в особенности доктрину Воплощения.
– Ужасно! – воскликнул патриарх. – Но этих еретиков нашли и наказали?
– Боюсь, что нет.
– Что, всю его семью?
– Почти всю. Кроме моего троюродного брата. Его фамилия Саркисян. Он в тот день был на базаре. Выжила еще молодая девушка, служанка, – обещала поверить во все, чего требовали эти люди.
– Бедное дитя! – Святые очи наполнились слезами жалости к девочке, которая теперь отправится прямиком в ад. – Думаешь, эти люди с гор и мальчика утащили?
– Вполне возможно, ваша благословенность. Теперь возьмите меня за руку.
Патриарх послушно схватился за возникшую перед ним огромную мягкую руку и постарался не пошатнуться под весом опустившегося на его плечо крошечного деймона-соловья, весившего вряд ли больше пригоршни лепестков, но казавшегося ему очень тяжелым.
Гусыня Калумджяна заковыляла вперед, указывая путь из ванной палаты в ризницу, где патриарху уже приготовили верхнюю одежду. Процесс облачения напоминал не столько надевание разных предметов, сколько… уж скорее, залезание в разные сложные конструкции. Самое верхнее одеяние напоминало не то вигвам, не то юрту, с целой системой петель и реек, дававшей патриарху отдохнуть и пережить испытания безжалостно долгой литургии. Внутри даже имелся искусно размещенный сосудик, в который собиралась святая моча, дабы ничто не прерывало ход службы и не доставляло лишних беспокойств патриарху, чей мочевой пузырь, как и у многих пожилых джентльменов, с годами вел себя все более капризно.
Наконец евнух передал старца на попечение трех иподиаконов.
– Спасибо, дорогой Калумджян, – молвил патриарх, с неохотой выпуская его руку. – Постарайся разузнать побольше о… тех вопросах, что мы обсуждали. Буду тебе очень признателен.
Евнух тем временем видел то, чего не видел патриарх. Ясный, пытливый, полный сочувствия взгляд юного брата Меркурия мгновенно прыгнул из-под очаровательно взлохмаченной челки на лицо патриарха, потом на Калумджяна, потом опять на патриарха и снова скрылся под челкой. Тяжелый взор евнуха задержался на иподиаконе на мгновение дольше, чем тому было бы комфортно. Молодой человек понял его смысл, молитвенно сложил руки и вновь обратил все свое смиренное внимание к святому.
Святой произнес первую молитву; настал черед сутаны. Брат Меркурий стремительно преклонил колени; его руки запорхали по пуговицам, разгладили тяжелый шелк, струившийся вокруг ног патриарха; зоркие глаза отметили беспомощное подергивание патриаршей длани, когда он ненароком коснулся правой голени. Ага, стало хуже! Это нужно запомнить.
Еще одна молитва, надели скуфью; еще – капюшон; еще – стихарь; затем, все так же, с молитвами – туника, пояс, два узорных рукава, левый и правый, покрывших простые рукава стихаря. Каждый из этих предметов был так богато расшит золотом и драгоценными камнями, что патриарх все менее походил на человека и все более – на фрагмент античной мозаики. Под их весом он дрожал все сильнее.
– Скоро, святейший, уже скоро, – пробормотал брат Меркурий и снова упал на колени, чтобы расправить подол нижних одеяний, когда огромная верхняя риза со своей арматурой жестких планок путем хитроумного маневра окружила хрупкие плечи святого.
– Брат! – упреждающе прошелестел старший иподиакон, и Меркурий смиренно самоустранился с видом одновременно скромным, услужливым и полным раскаяния: как глупо с его стороны было забыть, что это обязанность брата Игнатия! Его крошечный деймон-тушканчик тоже вежливо убрался с дороги.
– Брат… брат… юный брат, – молвил святой старец, – будь так добр, подкрути лампы в коридоре, что ведет в Палату совета. Я там уже дважды едва не споткнулся.
– Конечно, ваше святейшество, – брат Меркурий низко поклонился, чтобы скрыть разочарование. Теперь остальные двое получат возможность поддерживать святого при входе в зал.
Молодой иподиакон выскользнул из ризницы и едва не налетел на евнуха, ждавшего в коридоре, а может, стоявшего просто так. Что он тут забыл? И эта его физиономия – не то луна, не то ком сырого теста! Брат Меркурий одарил его на ходу быстрой и скромной улыбкой и принялся поправлять фитили в лампах, которые в поправке совершенно не нуждались. Те, что ближе к Палате совета, располагались чуть выше прочих; брат Меркурий, конечно, справился и с ними, но куда медленнее и так неуклюже, что через дверь до него вполне могли донестись какие-то обрывки беседы.
Читать бесплатно другие книги:
