Генерал и его семья Кибиров Тимур
– Нет.
- Отшелушилась охра и опала.
- Белилам цинковым доверившись, пейзаж
- Замызган и затерт. Лишь свет полуподвальный,
- Чердачный колотун, наждачный говор наш.
- И гарью стылою, бесстыжею, венозной,
- Вороньей сажею мы дышим и поем.
– Гарь-то почему венозная? А, умник?
– Да не знаю я, мне это вообще не нравится. Да, может, просто для рифмы.
Ну так и есть!
- В кровь обдирая рот, христосуясь с морозной
- Стальной неправдою, петровым топором.
– М-да. Отказать категорически… А вот, Василий Иваныч, по вашей части стишки.
- 1. Строевой смотр
- В кирзе чугунной воин запечен.
- Для запаха добавлены портянки.
- Плац чист, как помышленья пуританки,
- И, как вакханки похоть, раскален.
- И по ранжиру выстроенный взвод
- Похож на диаграмму возрастанья
- Сознания и благосостоянья,
- Которому подвержен наш народ.
- Ласкает взгляд прекрасный внешний вид –
- Петлички, бляхи, сапоги и лычки.
- Взвод получил за экстерьер «отлично»,
- И замполит бойцов благодарит.
– При чем замполит-то? Какое ему до строевого смотра дело? Опять для рифмы?
– Не исключено.
- 2. Самоволка
- Ночи чифирь просветлел
- От лимонного сока луны.
- Запах портянок уныл.
- Телу постыла постель.
- Выдь в самоволку. Урчит
- Среднеазийская глушь.
- Лишь часовой на углу,
- Тушью начертан, торчит.
- Озеро. Небо. Земля.
- Паховая теплынь.
- Тело намылилось плыть.
- Слышится шаг патруля.
– Что это за «выть»?
– Ну как у Некрасова – «Выдь на Волгу, чей стон раздается…».
– Тоже мне Некрасов нашелся… А портянки стирать надо почаще, а то запах ему уныл. Не мне ты попался, сучонок!
И Бочажок мечтательно вздохнул.
- 3
- Личный состав на просмотре кино.
- Жаркое небо дивится в окно
- На уставную заправку постелей.
- Тихо кемарит дневальный без дела.
- Он худосочен и стрижен под нуль
- И под восьмерку ремень затянул.
- В ленинской комнате сонная тень,
- Стенды суровые смотрят со стен.
- Маршал крепить и беречь призывает.
- Кто-то в курилке гитару терзает.
- Рыжий ефрейтор грустит над письмом.
- Любка-дешевка забыла о нем.
- 4
- Я помяну добром казенный дом,
- И хлопоты фальшивые, и дам
- Из шулерской колоды сновидений
- За то, что был я молод, и за то,
- Что на разводе духовой оркестр
- На фоне непомерного заката
- Ни в склад, ни в лад прощался со славянкой.
- Ну и за то уж, кстати, что славянка
- Меня не дождалась… Еще за то,
- Что утром благовония лились
- Из розовой степи. И я зубрил
- Законы злобы и стихосложенья.
На месте генерала я бы не преминул съязвить, что злобности-то автор, видать, обучился, а вот стихосложению что-то не очень, на троечку с минусом.
Но Василий Иванович сам был уже чересчур озлоблен, чтобы шутки шутить!
Казенный дом! Это он армию с тюрьмой, что ли, сравнивает?!
Выписывать дальше незамысловатые и однообразные реакции генерала смысла особого нету. Читатель проницательный сам их может представить, а другие обойдутся. И так уже эта глава непомерно раздулась, вот-вот лопнет, как лягушка (нет, не крыловская, которая тягалась с волом, а настоящая из детства, которую злые мальчишки, вставив в задницу соломинку, надули и которую К.К. поминает в нижеследующих стихах – не точно и не очень умело):
- Майский жук прилетел из дошкольных времен.
- Привяжу ему нитку за лапку.
- Пусть несет меня в мир, где я был вознесен
- На закорки военного папки.
- В забылицу о том, как я нравился всем,
- В фокус-покус лучей обожанья,
- В угол, где отбывал я – недолго совсем –
- По доносу сестры наказанье.
- Где страшнее всего было то, что убил
- Сын соседский лягушку живую
- И что ревой-коровой меня он дразнил,
- Когда с ветки упал в крапиву я.
- В белой кухне бабуля стоит над плитой,
- Я вбегаю, обиженный болью,
- Но поставлен на стул и читаю Барто,
- Умиляя хмельное застолье.
- И из бани я с дедушкой рядом иду –
- Чистый-чистый под синей матроской.
- Алычою зеленой объемся в саду,
- Перемажусь в сарае известкой.
- Где не то что оправдывать – и подавать
- Я надежды еще не обязан!
- И опять к логопеду ведет меня мать,
- И язык мой еще не развязан…
- 3
- Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
- Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
- Я услышу рассказы страшные про красные руки,
- про кровавые пятна и черный-пречерный гроб.
- Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,
- Чтоб бесплатно глядеть «Королеву бензоколонки».
- За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека».
- И в сортире на Республиканской запомню рисунки.
- А Хвалько, а Хвалько босиком и в ситцевых трусиках
- будет вечно бежать и орать, а тетя Раиса
- будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.
- 4. ИЛЛЮСТРАЦИЯ К РОМАНУ
- С медным сеттером на поводке
- Дед в соломенной шляпе
- И герой в бескозырке «Герой» –
- Пуантилизм июньского парка,
- Силомеры и комната смеха,
- Платья клеш и китайские зонтики,
- Парашютная вышка, пересохший фонтан.
- До чего ж интересны плакаты
- Против стиляг, куклуксклановцев и бюрократов!
- До чего же прекрасен бумажный стаканчик
- С фруктовым за семь копеек!
- (Мы потом узнаем, что пес был украден,
- Дедушка умер, а герой оказался
- Никудышным и жалким,
- Негодным.)
- Блеск курортных озер.
- Толкотня нумерованных лодок.
- Плавки с завязками.
- Тенниски.
- Полубокс.
- Аромат подгоревшего
- Шашлыка.
- В этом месте генерал потерял терпенье и скакнул к самому концу.
- Вот родная земля со следами былой красоты,
- Кою стерли с лица ее – значит, была макияжем.
- Здесь со звездами красными мирно ужились кресты
- На кладбищах, где тоже костьми мы когда-нибудь ляжем.
- И смешаемся с глиной, с родимой своею землей,
- И она нам не пухом – матрацем казарменным будет.
- И вповалку сгнием и безликой солдатской гурьбой
- Мы столпимся у входа, когда нас архангел разбудит.
- В час, когда протрубят нам «Подъем», мы предстанем Отцу,
- Как молитву читая наколки свои «Бог не фраер!».
– Опять двадцать пять!
Генерал перевернул еще одну страничку, но последнее стихотворение, на мой взгляд, совсем неплохое, он прочесть уже не успел.
- Я прошу, пусть герани еще поцветут на окошках,
- Пусть поварят варенье в тазу в окружении ос,
- Пусть дерутся в пивной, пусть целуются в парке взасос,
- Пусть еще поорут, пусть еще постоят за горошком,
- Чтоб салат оливье удался к юбилею отца,
- Чтоб пеленки, подгузники и ползунки трепетали
- На веревке средь августа, чтоб «За отвагу» медалью
- Погордился пьянчуга. И чтобы не видеть конца
- Даже мне – мне, который чужой, но который сродни
- Тем не менее всем, собутыльник, подельник, соавтор…
- Я прошу, не спеши, справедливое гневное Завтра,
- Придержи наступление. Как тетиву, оттяни.
– Я тебе не помешаю? – раздался за спиной у Василия Ивановича тихий голос ядовитой змеи, не иначе черной мамбы.
– Ай! – по-бабьи вскрикнул Бочажок. – Я это… Ты не подумай… я просто… я хотел…
Взгляд был еще страшнее голоса. Помолчали.
– Ну если ты закончил, я бы попросила тебя, если не трудно, конечно…
– Ну прости, ну прости! Ну что ты сразу… Я просто хотел узнать, кто он такой, ну не надо так, Аня!
– Я могу остаться одна?
Генерал опустил свою бедовую головушку и вышел – красный, как рак, немой, как щука, и беспомощный, как лебедь, запряженный за каким-то хером в непосильный воз.
Глава десятая
Не стоит восставать против обычаев страны, в которой живешь; это ничего не принесет, кроме страдания; а в таком маленьком городке, как наш, все сразу становится известным, все передается из уст в уста.
Ж. де Сталь в переводе М. Черневич
От каких же ничтожнейших случайностей и бессмысленных мелочей зависит подчас наше благополучие! И даже не утлому челну в нелюдимом море оно подобно, а непрочному и невесомому воздушному шарику, на котором Бибигон отважился покорять воздушный океан.
Задумайся об этом, о проницательнейший из читателей, и не возносись духом, не кичись Эвклидовым умом, не надо. На всякого мудреца у нашей быстротекущей жизни довольно глупостей, и буквально на каждую хитрую жопу отыщется у нее что-нибудь эдакое – с винтом!
Вот не купи генерал этих моченых яблок в «Мечте рыбака» или купи их хотя бы не в таком раблезианском количестве (даже Степка до сих пор не справился), Анечка бы не вспомнила о них и не почувствовала бы уже в зрительном зале неодолимое желание, осталась бы смотреть смешное кино, Василий Иванович успел бы замести следы – и не разразилось бы никакой катастрофы, и все было бы хорошо! Но что проку мусолить эти бесконечные «бы» да «кабы»! Только еще больнее и обиднее от этого.
И как будто и не было сладостной и краткосрочной семейной идиллии, все тут же вернулось на круги своя и вращалось теперь в этих замкнутых и порочных кругах, как заевшая пластинка или как танк с перебитой гусеницей в кино про войну.
Правда, в отличие от первых дней своего пребывания под отчим кровом, Анечка не валялась целыми днями на неубранной кровати, а стала все время, остающееся после выполнения домашних обязанностей (которые она отрабатывала теперь со злобной старательностью), проводить на свежем воздухе или в Машкиной библиотеке.
Гуляла она действительно в старых валенках с калошами и в мамином пуховом платке, не том белом, который был совсем уж тоненький и ажурный, а в обыкновенном темно-сером, да еще и повязывала она его как-то по-старушечьи. Хотела ли она своим колхозным видом эпатировать гарнизонное общество, или просто было ей глубоко начхать, но результатом такого неглижирования стали обидные сплетни о генеральской скупости – вроде не самая бедная семья, могли бы, кажется, дочку приодеть и поприличнее, ходит как пугало огородное!
Да еще и Степка стал щеголять в Анечкиных любимых джинсах (на ней-то они уж давно не сходились) – настоящих, фирменных, тертых до белизны и в некоторых местах даже залатанных замшей от старых перчаток! А поскольку он по недосмотру отца ходил не в зимнем пальто, а в демисезонной курточке, типа матросского бушлата, сшитой Травиатой Захаровной из старой шинели и уже коротковатой, то эти заплатки бросались в глаза и подливали масла в огонь гарнизонного злоязычия.
Не любили Василия Иваныча в поселке, уважали, боялись, но не любили. Большинство сослуживцев и соседей разделяли мнение, высказанное однажды пьяным Пилипенко:
– Хороший ты командир, Василий Иваныч, ничего не скажешь, офицер – первый сорт, комар носа не подточит! Это да! Но человек! Ты не обижайся – дрянь-человек! Души в тебе нет, ну нету души, понимаешь? Один гонор!
Ну а гонор каждому нормальному человеку хочется сбить, поэтому слухи о генеральской скаредности распространялись с энтузиазмом и выслушивались с удовольствием.
До Василия Иваныча, впрочем, и тем более до самой Анечки эти поносные речи не доходили, одна Лариса Сергеевна переживала и огорчалась за соседей и пыталась оспаривать бабьи пересуды.
А когда февральское солнышко стало совсем уж по-весеннему сиять в безоблачном небе и отражаться от снежных и ледяных покровов, Анечка добавила к своему наряду последний пугающий штрих – огромные пластмассовые солнезащитные очки, тоже мамины. Старуха Маркелова, столкнувшись с ней в дверях подъезда, охнула и долго крестилась и шептала ей вслед.
Вот в таком виде Аня, наведя порядок в квартире и приготовив обед (первое, второе и даже третье – компот из сухофруктов или кисель, так что никто ни в чем не сможет упрекнуть, ешь, папочка, на здоровье!), ежедневно отправлялась на прогулку.
Ну первое и третье, говоря по правде, стряпалось не каждый день – раза два, а то и раз в неделю. Да и котлеты или, там, вуснежская свежая рыба, поставляемая пьяницей и, видимо, браконьером Фрюлиным, жарились тоже с расчетом и на завтра и на послезавтра, так что не такую уж непосильную ношу взвалила Анечка на свои хрупкие плечи, как это казалось удрученному генералу, который пару раз даже осмелился упрашивать дочку не надрываться так, но ответа не удостоился и теперь шпынял Степку за то, что мало помогает сестре, хотя тот помогал как раз очень много, тот же фарш прокручивал именно он, и в магазин бегал, и полы мыл по субботам, Аня только пылесосила зачем-то каждое утро.
Выполнив свой ежедневный долг (нет, все-таки похожа она на своего зануду-отца), Анечка выходила из дому и, шествуя важно, походкою чинной, с холщовой хипповской сумкой через плечо (маминого изготовления, разумеется) направлялась к Вуснежу.
Войдя в рощу, она оглядывалась и, если никого вокруг не было видно, осторожно садилась на ледовую дорожку, по которой, помните, пронесся в ночи ее безутешный отец, и устремлялась на попке вниз.
Завитки каракуля замедляли скольжение, поэтому спускалась она с безопасной, но все равно приятной и волнующей скоростью. Перед трамплином Аня тормозила калошами и варежками, поднимая искрящуюся снежную пыль и однажды напугав и тут же обрадовав дурака Тома, который обслюнявил ей все лицо и долго не давал подняться, восторженно лая и напрыгивая на хохочущую и отбивающуюся будущую мамашу, пока его не оттащил и не наказал хозяин.
Встав и отряхнувшись, Анечка доставала из сумки портативный радиоприемник «Кварц» в кожаном чехольчике, вешала его на шею и дальше шла уже под музыку толстых или завывания Жуков.
Бедный Василий Иваныч! Он, конечно, уже свыкся со своим музыкальным одиночеством, но от этого ситуация не становилась менее трагичной или даже трагедийной.
И было мукой для него, что людям музыкой казалось! – если позволительно так вот использовать волшебные строки царскосельского лебедя.
Читать бесплатно другие книги:
