Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике Акунин Борис

«Старый квадратноголовый хрыч», – пробормотал по-английски гость, идя к двери.

– Наглый щенок, – сказал посол по-русски Марфе Ивановне.

Она поняла слово, вздохнула. Перед усталым от долгой жизни взором мелькнула сладостная картина, не столько зрительная, сколько обонятельно-осязательная. Сладкий младенческий запах, копошение мохнатых головок у живота, приятное потягивание в сосцах. Давно это было.

– Эй, Тишка, подавай всегдашнее платье! – кликнул Семен Романович камердинеру. – Да пряжки не забудь.

* * *

Премьер-министр поднялся в карету мрачнее тучи. Жалко было потраченного времени. Еще больше – блистательной идеи. Как же тяжко жить среди тугодумных болванов, не способных оценить даже собственной выгоды.

Вынул карманное зеркальце, стал осматривать верхнюю часть лица. От разочарования в уголках глаз, кажется, образовались морщинки.

– Придумали? – спросил он. – Насчет Австралии?

– Да.

Тоби был бодрее, чем полчаса назад. Он подсмотрел, как кучер потягивает из фляги, выкупил ее за сикспенс и немного поправил самочувствие.

– И?

– Что если продать ее русским? Им всё мало территорий, так пусть бы купили.

– Глупости, – буркнул Питт. – Русские не знают, что им и с Крымом-то делать.

Глаза в зеркальце вдруг вспыхнули искорками.

– Эврика! – повторил премьер-министр свое самое любимое слово. – Я знаю, как поступить с Австралией! Это будет наша Сибирь!

Комментарий

Из всех возможных сюжетов, связанных с Семеном Воронцовым, я выбрал крымский по очевидной причине. Он позволяет актуализировать повествование, перекидывая мостик в современность. Грех было не воспользоваться комичной схожестью ситуаций.

История с проектом заселения английскими каторжниками полуопустевшего Крыма подлинная.

Предложение Питта Младшего всерьез рассматривалось в Петербурге и даже получило одобрение светлейшего князя Потемкина-Таврического, который считал полуостров своим личным проектом. Но упрямый посол Воронцов встал насмерть и разрушил всё дело. «Прилично ли, чтобы в свете думали, что в счастливое и славное царствие Великой Екатерины Россия служит ссылкою Англии?… Здесь же и во всей Европе сведают, какими уродами селится Таврическое царство, где между тем надо будет с трудом охранять старых поселян от сих разбойников, кои, не зная никакого ремесла, ни же хлебопашества, обессилены будучи болезнями от распутной жизни, должны будут по привычке и необходимости питаться старыми ремеслами, то есть воровством и мошенничеством».

Тема молодой шпаны, что сотрет нас с лица земли, для автора-бумера тоже чувствительна. Совершенно очевидно, что он на стороне Семена Романовича и Марфы Ивановны.

Урок четвертый

Хлопоты любви

Unknown artist. Panorama city of London with River Thames, 16th century. 1800s. iStock.com.

Тривиальнейшая из коллизий

В хорошей книге – во всяком случае в книге, которая пытается быть хорошей, – ничего случайного быть не должно. Мы даже не будем на это тратить специального урока, потому что суть лаконично сформулирована Чеховым в знаменитой максиме про ружье в первом акте. Даже в учебнике, если это учебник по беллетристике, чеховское правило нужно соблюдать. На первом занятии мимоходом поминалась шекспировская пьеса «Тщетные хлопоты любви», теперь пришло время из этого ружья выстрелить.

Поучимся описывать любовь, потому что в литературе обойтись без нее еще труднее, чем в жизни. Да и незачем. Любовь ведь самое лучшее, что в нас есть. Без нее человек, как известно, медь звенящая или кимвал звучащий.

Я делаю многотомный проект «История российского государства», разделенный на две линии – документальную и беллетристическую. В первой царят горе и насилие: война и чума, тюрьма и сума, угнетение и поругание. Кочегары кидают в топку исторического паровоза живых людей, из трубы валит черный дым, летят кроваво-красные искры. Зато серия исторических романов вся сплошь про любовь, любовь, любовь, потому что без нее проблемный человеческий род совсем ничего бы не стоил. Можно было бы назвать историческую половину «Тысяча лет Резни», а художественную «Тысяча лет Любви».

Те же два главных мотора работают в литературе, двигая фабулу и определяя отношения между персонажами: ненависть и любовь. Для остросюжетного произведения, конечно, проще и удобнее использовать первый из этих моторов – когда герои стремятся друг дружку поубивать. Это электризует повествование. Но учиться работать с враждой и ненавистью мы не будем. Не из человеколюбия, а потому что такое письмо, в общем, особенной трудности не представляет. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой (только по законам беллетристики, конечно, это зайчик должен в финале грохнуть охотника, иначе неинтересно).

Несравненно труднее излагать вроде бы тривиальнейшую из коллизий, когда двое, преодолевая препятствия, желают заключить друг друга в объятья, а читатели волнуются: получится у них или нет. Труднее, потому что описывать чувства не так просто, как описывать действия. Если, конечно, автор рассчитывает вызвать у аудитории эмоциональную реакцию.

Задача это очень сложная, потому что взрослая аудитория – дама с прошлым. Она думает, что уже всё знает про любовь, ибо прочла про нее сто книжек и посмотрела тысячу фильмов. Нужны свежие приемы, или нестандартные ситуации, или незатертые слова. Константин Треплев ошибается, когда говорит: «Дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души». То есть, среди писателей, конечно, изредка встречаются бесхитростные соловьи, но трели их, как правило, коротки и нечасты. Приходится ждать, пока из души снова что-нибудь польется. Настоящий беллетрист умеет открывать кран сам.

Если у вас получится описать любовные переживания так, что блазированный читатель вновь ощутит себя Наташей Ростовой на первом балу, это большой профессиональный успех.

Проникать в чужие головы и души мы уже пробовали, но герои и ситуации, предложенные на первых занятиях, не располагали к описанию нежных чувств. Меня, например, как вы видели, все время вело в противоположную, комикующую сторону.

На сей раз никаких усмешек и подмигиваний. Сочиняем трогательную новеллу про любовь – хотите земную, хотите небесную, но непременно царапающую сердце.

Я дам вам несколько подсказок, когда буду формулировать задание. Пока же хочу предостеречь: не используйте собственный романтический опыт. Беллетристу это вредно. Ваши герои должны любить так, как естественно для них. Иначе вы превратитесь в Достоевского, у которого в каждом романе выскакивают то Аполлинария Суслова, то Анна Григорьевна Сниткина, только их все время зовут по-разному. У Федора Михайловича можно поучиться очень многому, но не написанию любовной прозы.

Я вам предложу совершенно конкретную пару, довольно подробно опишу характеры и последовательность событий. Станьте этими людьми, не превращайте их в себя.

Разумеется, это будет международная, русско-английская любовь, а как же. Всякий любящий – тот же русский в Англии. Сначала ощущает себя неуверенно в чужом мире, потом постепенно осваивается, делает открытия, наконец начинает чувствовать себя как дома.

Или не начинает – это уж как повезет.

My Bonnie lies over the ocean[58], или Как синица тихо за морем жила

Начну с героя. Не из мужского шовинизма, а потому что он – Русский, приехавший к Англии, которую будет олицетворять героиня.

Блестящий морской офицер Павел Чичагов, капитан большого 66-пушечного корабля «Ретвизан», в 1797 году надолго застревает на брегах Альбиона – его судно нуждается в серьезном ремонте. Работы ведутся в Чатэме (это порт недалеко от Лондона), в королевских доках. «Я нанял квартиру в городе, сколь было возможно поближе к эллингу, и явился к начальнику порта… – пишет Чичагов. – Это был флотский капитан, свыше восьмидесяти лет, по имени Проби».

Вообще-то Чарльзу Проби было семьдесят, но русский моряк молод, и ему что семьдесят, что восемьдесят – все едино.

Павел Васильевич оказался в Англии не впервые и неплохо знал язык. Он был отважный капитан и объездил много стран. И первое, и второе для капитана в порядке вещей. Но у Чичагова имелись и другие качества, менее тривиальные. Например, он был храбр не только перед бурями и картечами, но и перед начальством, что осложняло ему существование. Другим гандикапом являлась скрупулезная честность и любовь к порядку, что в российских условиях тоже не способствует успешной карьере. Но Павел Васильевич служил не при дворе, а в море, и чем дальше он обретался от власти предержащей, тем спокойней ему жилось. Больше всего капитан любил флот и свой корабль, главной его мечтой было сравняться в морском мастерстве с хозяевами океанов британцами. Поэтому, находясь в Англии, он мотал на ус и усердно всему учился.

Жил отважный капитан[59]

Однако этот человек вовсе не был ходячей астролябией. Он имел собственные суждения об общественном благе – числил себя последователем Руссо и стыдился, что его родина позволяет рабство. В одном из частных писем Чичагов называет Россию «страной ужасов, в которой играют бытием и счастьем более тридцати миллионов душ». Впрочем для любовной истории передовые политические взгляды героя несущественны. Красиво любить способны и самые отъявленные ретрограды. Важнее другое необычное для военного качество: он хорошо пел. «Подобно большинству русских, Павел интуитивно понимал музыку, – пишет Джоанна Вудс, автор недавно вышедшей книги об этой англо-русской любовной эпопее. – … Лодочники на Неве беспрерывно пели, домашние слуги делали свою работу, напевая старинные народные песни, солдаты шли на войну, хором распевая марши». Таким образом наш герой принадлежал к живописной нации невских гондольеров и музицирующих солдат.

Но вернемся к английскому начальнику порта Чарльзу Проби. «Он был вдов уже с давнего времени, – рассказывает далее Чичагов, – семейство его состояло из двух сыновей, находившихся в отсутствии, и из четырех дочерей, их коих только две были замужем. Общество их было приятно благодаря царившему в нем тону довольства. Девицы были музыкантши, младшая дочь более другой. Так как я очень любил музыку, то гармония послужила к нашему сближению, и я нашел так много соотношений между чувствами и склонностями этой девицы с моими, что с каждым днем более и более привязывался к ней».

«Эта девица», как вы догадались, и есть наша героиня Элизабет Проби. Ей уже двадцать три года, то есть по тогдашним понятиям она давно заневестилась.

Если Павла Чичагова, вопреки убеждению британской писательницы, трудно назвать типическим русским, то Элизабет была классической дочерью Альбиона – во всяком случае, как англичанок представляют иностранцы: сдержанной, рассудительной, интровертной. Внешность, впрочем, была обманчива. Один из знакомых спустя годы скажет про нее: под ледяной оболочкой сей холоднокровной британки угадывался пылающий вулкан. Эта внутренняя страстность вырывалась на поверхность, когда Элизабет играла на клавикордах. Девушка по-настоящему жила в музыке.

Неизвестный художник. Портрет Елизаветы Карловны Чичаговой (урожд. Элизабет Проби), жены адмирала П. В. Чичагова. 1799. Из открытых источников.

Когда русский пришел в гости и выяснилось, что он не против спеть, Элизабет села к инструменту, готовая аккомпанировать. Спросила, какую вещь угодно исполнить господину капитану (выговорить невообразимую фамилию Tchitchagoff никто в семействе Проби не мог). «Мою любимую», – отвечал моряк и назвал итальянскую мелодию, которую больше всего любила и мисс Проби.

Они запели дуэтом. В эти минуты все, вероятно, и решилось. Согласитесь: девушке 23 лет, со всей накопившейся огненной лавой в груди, странно было бы не влюбиться в мужчину, который выглядит инопланетянином, а на поверку оказывается сладкоголосым ангелом, слышащим внутренний голос твоей души.

Чичагова же, малопривычного к дамскому обществу, поразило, что с Элизабет можно беседовать об интересном: о ветрах, грот-мачтах и шпангоутах (она ведь была дочь капитана и выросла среди моряков).

Но Павел Васильевич, как положено мужчине, в сердечных делах был тупее и, кажется, не сразу сообразил, что влюбился. Ему просто нравилось бывать в гостеприимном доме, разговаривать и музицировать с удивительно приятной барышней. Лишь когда приблизилось расставание, капитан начал о чем-то догадываться. «Наконец, несмотря на все мое предубеждение против женитьбы, я почувствовал действительно, что мне весьма трудно будет расстаться с мисс Елизаветой Проби; я думал даже, что без нее не буду счастлив…», – сообщает он в своих записках с некоторым изумлением.

Зато, сделав это открытие, Чичагов колебаться не стал и ринулся на абордаж. Признался Елизавете Карловне в своих чувствах, ужасно обрадовался нежданно быстрому и горячему согласию. Тут же отправил капитану Проби письмо с официальным предложением, пояснив, что избранница уже извещена и возражений не имеет.

Чарльз Проби был несказанно фраппирован. Ему, по-видимому, не приходила мысль, что его дочери – вообще любой английской девушке – может взбрести в голову выйти замуж за неангличанина. А уж обитатель «Страны медведей», как тогда называли Россию, должен был казаться старому джентльмену принадлежащим к какому-то иному биологическому виду. Дочь получила суровый реприманд. Русскому капитану было отписано, с ледяной вежливостью, что о браке мисс Проби с иностранцем и иноверцем не может идти и речи. Вести дальнейшую переписку отец дочери запретил.

В ответной эпистоле Чичагов столь же вежливо выразил свое разочарование и попрощался. Скорбя и вздыхая, стал готовиться к отъезду. В общем, смирился с судьбой. Ну что с него взять? Мужчина.

Элизабет повела себя храбрее. Через чичаговскую квартирную хозяйку отправила ему послание. Будучи честной девушкой, не нарушила отцовского запрета. Это было не письмо, а ноты их любимой итальянской песни. В тексте было подчеркнуто одно-единственное слово: сonul – «верность», «постоянство».

Чичагов был потрясен. Коли так, то и он будет верен до гроба, говорилось в ответном письме.

Тогда мисс Проби сочла, что долг любви выше дочернего: завязала эпистолярный роман.

С отцом она тоже общалась посредством писем, хоть жили они под одной крышей, – англичанам письменное выяснение отношений дается легче устного. Чарльз осуждал «французские Манеры» и «богопротивные Убеждения» капитана Ч., вероломного «Осквернителя Гостеприимства» (по старомодной орфографии существительные писались с большой буквы), и клялся, что заботится лишь о счастье дочери. Элизабет высказала дерзкое предположение, что счастье возможно обрести «не только на Английском Берегу» – чем, естественно, лишь усугубляла раздражение родителя.

В конце концов он поступил, как старый князь Болконский: взял с нее слово выждать 12 месяцев, уверенный, что за это время блажь пройдет. Элизабет легко согласилась, она была готова ждать хоть вечность.

Год прошел, сonul не померкла, и тогда отец взял свое слово обратно. Угрожал запереть дочь под замок, проклясть, лишить наследства. Всё было тщетно.

Элизабет была совершеннолетней и юридически могла выйти замуж за кого пожелает, но нравственное чувство не позволяло ей нанести старику такую обиду.

В конце концов не было счастья, да несчастье помогло. В 1799 году самодур помер, но перед смертью нанес последний удар: велел не отдавать неблагодарной клавикорды, без которых она не могла жить.

Зато Элизабет теперь была свободна, о чем немедленно сообщила суженому.

Мяч перемещается на другую сторону поля, российскую. Там тоже обнаружились препятствия, с национальным колоритом.

Военному для брака с иностранкой требовалось позволение монарха, а на престоле в это время находился полоумный император Павел, который воображал себя суровым, но любящим отцом всех своих подданных. И этот отец был ничуть не милосердней родителя мисс Проби. К тому же он мог покарать не только изыманием клавикордов.

Мытарства жениха начались с того, что в ответ на прошение о браке он получил высочайший реприманд: «В России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию».

Чичагов обратился за помощью к влиятельной персоне, с которой подружился в Англии, – к послу Воронцову, нашему доброму знакомому. Граф Семен Романович, хорошо знавший по собственному опыту, каково это – лишаться любимой, занялся лоббированием через своего приятеля Ростопчина, царского фаворита. Этот ловкач отлично умел подстраиваться под причудливые настроения императора, он улучил хороший момент, и дело вроде бы устроилось.

Граф Кушелев[60]

Чичагова произвели в контрадмиралы и откомандировали в эскадру, которая отправлялась в Англию, с позволением жениться. Но у строптивого, непочтительного к начальству Павла Васильевича имелся недоброжелатель в лице президента Адмиралтейств-коллегии графа Кушелева.

Сей лукавый царедворец нашептал подозрительному монарху, что Чичагов ради женитьбы на иностранке перейдет на службу в британский флот и это будет ужасный позор для русского флага.

Павел требует контр-адмирала к себе, и происходит следующая сцена:

«– Я знаю, что вы якобинец; но я разрушу все ваши идеи! Уволить его в отставку и посадить под арест! – произнес он [царь], обратясь к Кушелеву и к адъютантам. – Возьмите его шпагу! Снимите с него ордена!

Адмирал выслушивал крики императора совершенно хладнокровно и первый снял с себя регалии, передавая их адъютанту.

– Отослать его в деревню, с запрещением носить военную форму; или нет, снять ее с него теперь же! – продолжал сердиться император».

Чичагов (пока в мундире)[61]

С бедного Чичагова содрали мундир и растерзанным, полуодетым отправили в Петропавловскую крепость. Всё еще кипя от негодования, Павел навестил узника, и тот, кажется, наговорил ему дерзостей, за что был переведен из обычной камеры в подземный каземат.

Ростопчин написал Воронцову в Лондон (естественно, по-французски): «Должен сообщить новости о вашем протеже Tchitchagoff. По своем появлении он произвел скандал, частью по неведению придворных нравов, частью по остроте своего языка. Он произнес перед императором несколько чересчур сильных слов, каковые, между нами говоря, были совершенно неподобающи, в особенности при нынешнем положении дел».

Там, в сыром подземелье, наш герой заболел лихорадкой и, вероятно, сгинул бы, но, по счастью, у Павла с его МДП на смену ярости пришло благодушие.

Он внезапно велел доставить к нему узника, сказал: «Позабудем, что произошло, и останемся друзьями». Вернул адмиральский чин, отпустил в Англию и препятствий семейному счастью больше не чинил. В общем, как говаривали на Руси, батюшка-царь захощет смертью показнит, а захощет помилует.

Слава богу, помиловал.

В Англии влюбленные, наконец, преодолев все препоны, соединились и обвенчались, после чего уплыли в Россию.

Получилось почти как в сказке с хорошим финалом, где после свадебки муж с женой живут долго – долго и счастливо.

«Почти», потому что они жили вместе счастливо, но, к сожалению, не очень долго. Елизавета Карловна Чичагова родила трех русско-английских дочек, но при родах четвертой скончалась.

Павел Васильевич был безутешен, и это не фигура речи. Он не утешился до конца своей жизни, а ему было суждено провдоветь почти сорок лет.

От счастья полнеют[62]

На гробнице Елизаветы Чичаговой работы знаменитого скульптора Мартоса, была высечена эпитафия:

«My Bliss for ever I have buried here the 24 of July 1811»)[63].

А ниже – четверостишье из поэмы Эдварда Янга «Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии»:

  • Ах, узы нежные, что тесно с биеньем сердца сплетены!
  • Порвавшись, вы его разбили, вы иссушили душу мне,
  • Вы жизнь в мученье превратили. Да право, что это за жизнь?
  • Покойник – тот, кто друга потерял.

Дальнейшая жизнь у Павла Чичагова действительно сложилась грустно. На следующий год он командовал Третьей армией во время Отечественной войны и остался в истории с репутацией растяпы, который позволил Наполеону улизнуть с Березины. Обвинение было несправедливо, но перед современниками Чичагов, будучи человеком гордым, оправдываться не стал и навсегда покинул Россию.

И. Мартос. Профильный портрет Е. К. Чичаговой. После 1811. Мраморный барельеф, украшающий надгробие на Смоленском лютеранском кладбище. Из открытых источников.

Когда при Николае I от проживавших в Европе русских потребовали вернуться на родину под угрозой конфискации имущества, Чичагов предпочел принять британское подданство и был лишен своих поместий. К старости он ослеп. Умирая, велел положить на гроб любимое платье жены.

Для его эпитафии отлично подошли бы другие строки из тех же «Ночных дум»:

  • Как нищ и как богат, как царственен и жалок,
  • Как сложен, как чудесен человек![64]

Во всяком случае у меня эта красивая, грустная история вызывает именно такие мысли.

P. S

В художественной прозе ни в коем случае нельзя без веской причины уводить повествование в сторону, особенно на финальной ноте. Но я сейчас пишу не беллетристику, поэтому могу позволить себе небольшое отступление.

Цитату о встрече Павла с Чичаговым – ту, что дана курсивом и в кавычках, – я взял из биографической статьи, опубликованной в «Русской старине» за 1883 год молодым гвардейским офицером Леонидом Чичаговым, родственником адмирала. Он дослужился до полковника. Овдовев, принял монашество. После революции был митрополитом Ленинградским.

Леонид Михайлович Чичагов. Начало 1890-х. Из открытых источников и Митрополит Серафим (в миру Леонид Михайлович Чичагов). 1920-е. Из открытых источников.

Во время Большого Террора, восьмидесятилетним, был расстрелян. Причислен к священномученикам Русской Православной Церкви.

Но эта судьба больше подойдет для темы «Русский в России».

Задание

Итак, пишем новеллу о любви.

Герои – русский капитан и английская барышня. Характеры их обрисованы. Факты – то есть препятствия, которые мешают влюбленным соединиться, – тоже известны. Единственное, что нужно придумать – размолвку между влюбленными и последующее примирение, без этого обязательного конфликта уважающих себя любовных повествований не бывает. В общем, пространство авторского маневра весьма ограничено: только описание чувств.

Нужно показать два отношения к любви – архетипически женское и архетипически мужское. Не бойтесь гендерных клише, на стадии обучения работа со стереотипами полезна. А впрочем, если вам захочется изобразить женственного мужчину и мужественную женщину – попробуйте. Вдруг получится?

Главная ваша цель – рассказать о любви так, чтобы читающему стало завидно, ужасно захотелось самому быть любимым и главное любить. Чтобы читатель влюбился в Элизабет, а читательница – в Павла. Будет совсем здорово, если читающий превратится в андрогина: станет попеременно чувствовать себя то любящим и любимым мужчиной, то любящей и любимой женщиной.

Что касается литературной манеры, возьмем на вооружение стиль, который в описываемую эпоху был как раз в моде, – сентиментализм. Он отлично подходит для любовной прозы – если, конечно, автор не собирается описывать физиологическую составляющую страсти. (Русская литература с ее пресловутой целомудренностью, а если хотите – ханжеством, так пока и не научилась эротическим описаниям. Во всяком случае я этой техникой не владею и учить ей не возьмусь).

Лучший образец русского сентиментализма – карамзинская «Бедная Лиза». У меня тут еще и личная привязанность. Мой самый первый роман был римейком истории о том, как Эраст невольно погубил бедную Лизу, а теперь, на склоне лет, я снова тщусь и льщусь быть Николаем Михайловичем Карамзиным – пишу историю государства российского.

«…Там юный монах – с бледным лицом, с томным взором – смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха, видит – и проливает горькие слезы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет – и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его».

«Чувствительная, добрая старушка, видя неутомимость дочери, часто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила бога, чтобы он наградил ее за всё то, что она делает для матери».

В общем, перечитайте «Бедную Лизу», но позаимствуйте оттуда не тяжеловесный слог, а настроение. Это не плач, а поминутная готовность к плачу. Автор смотрит на мир глазами, полными слез от душевного трепета.

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!», – говорит писатель, но слезы у него так и не сорвутся, лишь в конце чуть дрогнет голос – в этом главный фокус. Разреветься должен читатель.

«Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могилке. Теперь, может быть, они уже примирились!».

Читатель – ну хорошо, читательница – всхлипывает и сморкается. Автор довольно улыбается. (Хотя я, честно говоря, тоже очень расстраиваюсь, когда у моих героев всё складывается печально. Не чужие ведь люди).

Избранные места из переписки г-жи П. и капитана Ч.

Эпистолярная новелла

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Апреля 14 дня 1797 года

Мой самый дорогой Пол. Моя рука вывела эти слова и задрожала. Впервые я называю Вас «мой», «самый дорогой» и просто «Пол». Ведь даже когда Вы объяснились со мною и обратились ко мне по имени, я, будучи засушенною англичанкой, пролепетала в ответ лишь «Я тоже, мистер Чичагов». Ах, ежели бы Вы знали, как храбра я в своем воображении, когда думаю о Вас! С какими нежными словами я к Вам обращаюсь! И, краснея, признаюсь Вам, что одними словами дело не оканчивается. Но остановлюсь здесь, ибо для дальнейшего не пригодна и бумага, хоть на ней я много смелей, чем в жизни.

Надеюсь, мое письмо успеет застать Вас на дозаправке питьевой водой в Схевенингене. Единственное опасение мое в том, что почтовая шхуна не имеет брамселя и при нынешнем норд-весте может опоздать к сроку.

Это отступление о погоде сделано в угождение правилам приличий, ибо меня учили, что погода – один из четырех предметов, дозволенных в письме благовоспитанной леди к джентльмену, а три остальных – божественное, прекрасное, и пожелания здоровья. Мой милый, да сохранит Бог Вашу прекрасную особу в добром здравии.

В моем любимом стихотворении говорится:

  • Сильнее красоты твоей
  • Моя любовь одна.
  • Она с тобой, пока моря
  • Не высохнут до дна[65].

Хоть я дочь и невеста моряка, но как же я хотела бы, чтобы эти треклятые моря высохли и мы устремились бы навстречу друг другу средь задыхающихся рыб и севших на мель кораблей. Ну вот, теперь Вы видите, сколь я жестока и себялюбива, а еще я впервые написала слово на букву «т.», которое никогда не решилась бы произнести вслух, и Вы сочтете меня вульгарной.

Неважно, главное не забывайте меня, любите меня.

Ваша (да, да, навсегда Ваша)

Э. П.

P. S

С главным делом пока, увы, всё по-прежнему. Я жду Пасхи. После праздничной службы отец всегда пребывает в христианском расположении духа. Поговорю с ним вновь.

Капитан Ч. г-же П

Схевенинген. Майя 1 дня 1797 года

Лизинька, сердечный друг мой, Ваше письмо застигло меня перед самым поднятием якорей. У меня не более десяти минут, чтобы написать ответ и передать его на причал. Как жаль! Я о стольком желал бы Вам поведать! Но придется только о самом главном.

Самое главное, что я сделался не тот, что прежде. Это нежданное и тревожное превращение, которое мешает мне исправно нести службу. В первый день я всё время думал о Вас, видел Ваше лицо повсюду. Измеряю секстаном высоту Солнца, а на сияющем диске Ваши сияющие черты.

Naval officer using an octant. Late 1700s. Illustration. Science Museum (London).

Или сижу в кают-компании перед тарелкою бульона. Меня спрашивают: «Отчего вы не едите?». А я вижу в тарелке Ваши черты и не смею коснуться их ложкой. Вечером вышло вовсе нехорошо. Марсовый матрос во время пожарного ученья уронил за борт багор. За это растяпе полагалось полсотни линьков, и я уже хотел было распорядиться, но вдруг увидел в воздухе Вашу нежную улыбку и размягчел сердцем. Ограничился легчайшей зуботычиной, которая для матросской дубленой морды вроде ласки. Старший помощник мистер Быков, образцовый моряк, после выговорил мне, что я разрушаю дисциплину, и был совершенно прав.

Я наложил на себя взысканье. Запретил себе думать о Вас на протяжении всего дня. Лишь ночью, ложась спать, я снимаю сию рестрикцию, и Вы немедленно оказываетесь рядом. После вахты я бываю столь утомлен, что сразу засыпаю, и Вы перемещаетесь со мною в мир сновидений. Это самое лучшее время суток. Но наутро я вновь превращаюсь в капитана линейного корабля. Рычу команды, бранюсь, наказываю тех, кого должно наказать. Никто и ни за что не догадается, что истинный я – тот, что во сне. Во сне мы с Вами бываем только в трех состояниях. Либо смеемся, либо плачем, либо – но нет, об этом я, пожалуй, не…

Пора заканчивать. Перебеливать времени нет. Прошу прощения за почерк и помарки.

Как поется в нашей любимой песне,

Tuo per sempre

Pavel

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Июня 3 дня 1797 года

Простите меня, милый друг, за это письмо, которое, боюсь, будет полно жалоб и желчных сентенций, но я могу излить накопившуюся горечь только Вам. Я ведь совсем одинока. Даже моя сестра Беатрис говорит, что не желает слушать подобные слова о нашем отце. Я знаю, что, прочитав мое письмо, Вы разразитесь в его адрес словами много более энергичными, какие употребляют моряки. Хотела бы и я их знать!

Судите сами. Нынче я в шестой раз подступилась к отцу с самыми рассудительными речами, приведя новый довод, который, по моему разумению, должен был подействовать. Зная, как вы меня любите, я не могу поверить, что вы решитесь разрушить мою жизнь и мое счастье, говорила я. Это было трудно, ведь у нас в семье не принято произносить вслух слово «любовь», а слово «счастье» почитается чем-то не вполне приличным. Я была кротка, как голубка. Глаза мои увлажнились, чего не случалось с детства. Я ведь дочь моряка, меня учили, что плач это слабость. Но я надеялась пробудить в его сердце жалость. Ведь он любит меня, младшую и позднюю дочь, больше всех своих детей!

«Английская жизнь проста, честна и ясна, как фамилия Проби, – сурово ответствовал он. – Имя же, которое мечтаешь принять ты, похоже на шипение ядовитой змеи. Такова будет и твоя судьба в дикой, варварской стране, где даже нет парламента! Твоя покойная матушка никогда не простит мне, если я обреку тебя на такую долю! Господи, неужто ты хочешь, чтобы тебя называли „миссис…“».

И он стал плеваться: «Tsch-tsch», не в состоянии выговорить «Чичагов».

Чарльз Проби: уже в молодости видно, что упрямец[66]

Я простила бы оскорбления в свой адрес, но издевательства над Вашей фамилией снести не могла.

– «Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет», – сказала я вначале. Но он не понял, он не читал Шекспира.

Тогда я в сердцах воскликнула:

– Я хочу, чтобы меня звали именем человека, которого я люблю, пусть даже я буду «миссис Вельзевул»!

Говорить этого, конечно, не следовало. Отец человек набожный. Он пришел в ужас.

В наказание я заперта на ключ у себя в спальне. Пищу мне приносят, но я ни к чему не прикасаюсь. Боже, не дай мне возненавидеть собственного отца!

Письмо отнесет на почту служанка. За это я пообещала ей свое муслиновое платье – то, в лиловую полоску, которое, как мне показалось, Вам не нравится.

Вы правы: Tua звучит лучше, чем холодное Your.

Tua Lizinka

Как это написать по-русски?

Капитан Ч. г-же П

Кронштадт. Июля 13 дня 1797 года

Милый друг Лизинька! Вот мое плавание, длившееся год с лишком, окончилось, и я снова на Родине. Мы оба сильно изменились, я и она. Впрочем, ей произошедшая во мне перемена вряд ли заметна. Эта строгая мать уделяет душевным метаморфозам своих детей мало внимания, следя лишь за тем, чтоб они были послушны и смирно себя вели. Для России я всё тот же капитан Чичагов, она и не догадывается, что в груди, под Георгиевским крестом, теперь поселилась Англия.

Впрочем, Георгиевские кресты теперь запрещены как учрежденные покойной императрицей. Уже полгода страною правит его величество Павел Первый, который желает стереть самое память о прежнем царствовании. Этот принц в обществе был почти неизвестен, он вел существование полуотшельника в своем загородном поместье. Ходили слухи, что его высочество странен и, кажется, даже не совсем в уме, почему трон унаследует не он, а его старший сын Александр. Однако воцарился Павел. Все вокруг только и толкуют, что о причудливости его натуры. Вы сетуете, что английская непривычка к чувствительному разговору затрудняет ваши объяснения с отцом. Поверьте мне, дорогой друг, что русское обыкновение не сдерживать своих эмоций ничуть не лучше. Рассказывают, что царь бывает только в двух состояниях – бурно гневливом, когда все от него прячутся, и щедро-великодушном, когда дворец моментально наполняется толпами. Пребывание близ императора подобно игре на рулетке. Точно так же можно разбогатеть иль всё потерять в один миг.

Царь Павел глазами англичан[67]

Умопомрачительные взлеты и сокрушительные падения случаются чуть не ежедневно. У всемогущего прежде князя Зубова изъяты все пожалованные ему казной поместья, а сам он выслан прочь. Статс-секретарь Грибовский и вовсе помещен под арест. Но, как и во всякой азартной игре, впечатление на публику производят не разорившиеся, а счастливцы. Некто Кутайсов, пленный турок и бывший брадобрей принца, ныне занимает высокую придворную должность гардеробмейстера, и перед ним заискивают министры. Многие мечтают стать Кутайсовыми, летят к манящему огню, как мотыльки на свечу, и сгорают, но это не останавливает других.

Что ж, я намерен держаться от сего светила подальше. Меня влечет иной огонь. Он пылает далеко, за двумя морями, но его сияние единственно согревает мне сердце. Я живу только Вашими письмами, о Луна и Солнце моей души. Умоляю, пишите мне как можно чаще и подробнее.

Tuo Paolo innamorato

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Августа 11 дня 1797 года

Мой драгоценный Паоло, после Вашего отъезда моя жизнь будто остановилась. Я хожу сомнамбулой иль вернее примороженной рыбой. Знаете, как только что выловленную сельдь бросают в короб со льдом, а потом вынимают, она отогревается и вновь оживает? Вот я в точности, как такая рыба. Когда Вы вернетесь, я опять затрепещу плавниками и зашевелю хвостом. А пока мне очень холодно, и некуда, незачем плыть.

Ах, как я глупа со своими сравнениями! Теперь Вы воображаете меня замороженной селедкой, а это не тот образ, в котором я желала бы Вам являться.

Вы просите меня писать как можно подробней, но всякий мой день, как две капли воды, похож на другой. Давайте опишу сегодняшний, и Вы получите картину моего каждодневного существования.

Проснулась я в половине седьмого, по удару склянки. В нашем морском доме так заведено с незапамятных времен. Одевшись, долго сидела у окна и смотрела в сад. Моросил дождь и дул ветер, разнося сорванные листья. Мне не было скучно. Я думала о Вас.

Потом ударили две склянки, и я спустилась к завтраку. После того, как Беатрис переехала к мужу, за столом мы сидим вдвоем с отцом. Я ему говорю «Доброго вам утра, батюшка». Он поднимает голову от «Морских вестей», кивает мне. Во взгляде тот же всегдашний вопрос: «Всё по-прежнему?». Мои глаза отвечают: «По-прежнему и никак иначе». После этого мы сидим молча. Тишина. Жужжание мухи. Позвякивание ложечек.

Потом я читаю книгу. Сейчас это «Liasons Dangereux». Я исправно разрезаю и перелистываю страницы, но не понимаю ни слова, потому что думаю только о Вас.

Три склянки зовут меня на ланч, но я прошу служанку передать, что у меня нет аппетита.

Кончается дождь, и я кругами гуляю по саду. Когда возвращаюсь, с удивлением обнаруживаю, что шляпка и шаль совсем мокрые. То ли накапало с веток, то ли снова полил дождь, а я и не заметила. Я думала о Вас.

Лучше всего мне думается о Вас перед вечером, когда я играю на клавикордах те песни, которые мы исполняли вместе, и те, которые я разучила недавно, чтобы мы спели их потом. Среди них одна, «Au Clair de la Lune», очень простая. Там есть такие слова, от которых у меня льются слезы:

  • Ma chandelle est morte,
  • Je n’ai plus de feu.
  • Ouvre-moi ta porte
  • Pour l’amour de Dieu[68].

Прошу Вас, добудьте ноты. Давайте условимся, что, скажем, по воскресеньям, в Ваши одиннадцать часов вечера, мы будем петь ее дуэтом. Пускай его услышат там, на Небе, и сжалятся над нами.

А теперь, когда я выполнила задание и подробно рассказала Вам о своем дне, прошу Вас сделать то же, ничего не опуская. Каждая деталь для меня драгоценна.

Tua Lizinka

Капитан Ч. г-же П

Кронштадт. Сентября 2 дня 1797 года

Возлюбленная повелительница, Ваше желание для меня приказ. Исполняю его с усердием.

Мой день весьма отличен от Вашего. Есть только две сходности. Во-первых, пробуждаюсь я тоже от склянок, ибо ночую на корабле, который опять нуждается в ремонте после того, как «Ретвизан» в мою вахту задел дном о камень на выходе из Ревельской бухты – по Вашей вине, ибо я загрезился угадайте о ком. Теперь надобно крепить отошедшую медную обшивку.

Во-вторых, я тоже о Вас думаю, но по иному артикулу. После ревельского казуса я наказал себя недельным запретом мысленно произносить дорогое мне имя, а сейчас ввел порядок, согласно которому мечтаю о Вас только в награждение за какую-нибудь хорошо исполненную работу либо перенесенное страдание. С корабля я должен был отправиться в кресло зубного лекаря, тянувшего мне щипцами мудрый зуб, и почти не чувствовал боли, ибо позволил себе настоящую сладострастную оргию, в которой вновь переживал единственный наш поцелуй.

Кронштадт[69]

На каттере, следовавшем в Петербург, я тоже думал о Вас, ибо пораненная челюсть чувствительно саднила.

Потом меня ждала аудиенция у нашего Первого Лорда Адмиралтейства. Передавать содержание этого скучного разговора я не стану, ибо нельзя доверять бумаге военные секреты, однако ж беседа была пренеприятной, ибо его сиятельство не может терпеть меня, а я – его. За сорок минут сей корриды, в которой меня всего утыкали бандерильями, я вознаградил себя сорока минутами мысленной прогулки с Вами по набережной незабываемой реки Медвей.

Вечером я снова был у себя на корабле, в кают-кампании, ибо по субботам капитан угощает офицеров пуншем. Этой священной традицией пренебрегать нельзя, даже если у капитана разбитое сердце. По причине этого тяжелого ранения я очень ослабел и постыдно напился. В голубом пламени над чашей мне всё мерещились Ваши голубые глаза. Дошло до того, что я принялся изливать старшему помощнику душу, превознося Ваши несравненные достоинства. Не знаю, как завтра буду смотреть моему сухарю Быкову в глаза. В конце концов я его утомил. Он проворчал: «Ох уж эти влюбленные моряки. На корабле вы всё тоскуете по предмету страсти, а с предметом страсти будете тосковать по кораблю».

Ах, Лизинька, как бы я желал переместиться в состояние, обратное нынешнему: телом находиться с Вами, а мыслями с кораблем!

Сейчас уже ночь. Я весьма нетрезв и то, что я пишу письмо Вам, опьяняет меня еще более.

Ваш пьяный моряк

[…]

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Октября 11 дня 1798 года

Любимый! Я долго была лишена возможности писать Вам. Вообразите, мой родитель посадил меня под домашний арест. Меж нами произошла совершенно не английская, а чрезвычайно русская сцена, в которой мы оба кричали и плакали. «Вы мне более не дочь!» – объявил он. «В таком случае вы мне больше не отец!», – воскликнула я и была отправлена на гауптвахту. Служанку, которая носила мои письма, сменил отцовский денщик, отвратительно честный малый, не польстившийся даже на шиллинг, а больше денег у меня не было.

Это я сейчас описываю Вам случившееся комически, но тогда мне было не до шуток. Я ужасно испугалась. Не отцовского гнева, а самое себя – того, что желаю ему скорой смерти, которая меня освободила бы и отворила врата к счастью. Признаюсь Вам в этом, потому что поклялась всегда и во всем быть с Вами предельно честной. Я бываю злой и скверной, друг мой.

Хуже всего, что это неправда, будто меня держит в неволе деспотизм отца. Я давно совершеннолетняя и с точки зрения закона могу выходить замуж за кого пожелаю. Но стоит мне подумать об этом, и я вижу отца, плачущего над гробом матушки, которую он так сильно любил. Я знаю, что весь тяжелый пламень этой любви он перенес на меня, свою младшую дочь. Я очень похожа на покойницу, все это говорят.

Чатэм[70]

Неужто ж я не понимаю, что Ваша русскость не более чем предлог? Точно так же отец противился бы моему браку с англичанином. Да он, я думаю, даже рад, что я соглашаюсь выйти только за иностранца и иноверца. Это дает бедному старику оправдание в собственных глазах.

Я мучаю отца, любя Вас. И мучаю Вас, жалея отца. Я предаю вас обоих! Что же мне делать? Смилуйся надо мной, Господи!

Tvoya navek Lizinka

Капитан Ч. г-же П

Санкт-Петербург. Января 12 дня 1799 года

Любезная Лизинька, Вы просили прислать Вам какое-нибудь русское стихотворение, чтобы Вы заучили его наизусть.

Вот мое любимое, которое я шепчу, когда никого нет рядом. О, как умеют поэты бередить наше сердце своею волшебной лирой! Сколь точно находят слова, играющие на струнах души!

  • Stonet sizyi golubochek,
  • Stonet on e den’ e noch.
  • Milenkyi evo druzhochek
  • Uletel nadolgo proch.
  • On uzh bole ne vorkuyet
  • E pshenichki ne klyuot,
  • Vsyo toskuyet, vsyo toskuyet
  • E tikhonko slyozy lyot[71].

Tvoy golubocheck

[…]

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Марта. 31 дня 1799 года

Я плачу и не могу остановиться. Едва высыхают слезы горя, как подступают слезы счастья, а сразу за ними слезы стыда. Я самая скверная, самая бессердечная из дочерей.

Простите, милый друг, я уже закапала слезами страницу, и чернила расплылись, а я еще не сообщила Вам весть.

Моего дорогого отца больше нет. Сегодня он окончил свой земной путь.

Меня осуждают братья и сестры. Они считают, что я своим упрямством отравила последние годы отца и сократила ему жизнь. Я лишена наследства по его завещанию – Вам достается бесприданница. Наконец, я нравственная преступница, но преступница, которую выпускают на свободу.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Впервые встретившись со своей сводной сестрой, Майя Монк не подозревала, что та бросит на нее своего...
Верите ли вы в чудо? Даже если не верите, жизнь все равно дает вам надежду на то, что чудо может про...
Марина Серова – феномен современного отечественного детективного жанра. Выпускница юрфака МГУ, работ...
Наш современник находит на чердаке своей дачи рабочие журналы секретной лаборатории, закрытой и пред...
Тайны о властных мужчинах и робких девушках. Изменах и роковых вспышках ярости от мускулистых парней...
Прошло три года с тех пор, как пропала любимая девушка майора Полякова – Мария Белозерова. Тогда в г...