Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике Акунин Борис

Глава вторая, в которой происходит военный совет

Однако если бы Николай Гаврилович видел переполох, поднявшийся в доме после его отбытия, то убедился бы, что «кавалерийский налет» был не вполне безуспешен.

Хозяин Парк-хауса пребывал в необычном состоянии нервической ошарашенности.

Какое унижение! Сидеть мокрому, голому, залепленному целебной тиной и сохранять учтивость, слушая визгливый, по-волжски окающий голосишко из-за двери. Что за варварская дикость – нагрянуть без объявления! Это у них в Саратове так дьячок к пономарю на рюмку водки является.

Потрясение было еще сильней из-за того, что, лежа в пахучей жиже, как раз думал про него, Чернышевского, – как часто в последние месяцы. И когда Натали объявила, что предмет тревожных мыслей тут, во плоти, захотелось перекреститься. Вот уж воистину think of the devil[85]!

О Чернышевском приходилось думать часто, потому что в России было нехорошо.

Вообразите: еще недавно, год иль два назад, ты сиял с недосягаемой яркостью, как Луна на полночном небе. Вокруг светились звезды и звездочки, зная свое место. И вот одна из них, крикливо-огненная, стала расти, словно опухоль, заслонила своим наглым блеском половину горизонта. Имя второго светила было «Чернышевский», и многие, о сколь многие, повернулись в ту сторону. А зачем, спрашивается, нужны две Луны? Слава богу, на Земле живем, не на Марсе.

Больней всего, конечно, предательство молодежи. Давно ли засыпали восторженными письмами, просили совета и наставления. Теперь их кумир – глумливый писака из «Современника». Спрос на «Колокол» падает. Пришлось снова сократить тираж.

Ах, легко покорить дуру-публику безответственным критиканством, принимаемым за смелость! И легко быть смелым в нынешние травоядные времена. Попробовал бы он при царе Николае, как мы!

И потом, бичевать мерзости власти мы все умеем. А в чем твоя программа? Что ты, собственно, предлагаешь?

Это Александр Иванович кипятился, всё не мог успокоиться уже после ухода гостя, который был много хуже татарина.

Сердита была и Наталья Алексеевна.

Боже, какое впечатление произвела она на самого важного (после Искандера, конечно) деятеля передовой России! В затрапезном платьишке, в старушечьем платке и папильотках! А как неумно себя вела, как постыдно заговорила! Упрекнула борца за свободу в бесцеремонности, да еще велела приходить в воскресенье, со всеми мизераблями! Ужасно, ужасно…

Первым взял себя в руки Александр Иванович.

– Проведем военный совет по поводу субботы. В Бирмингем я, конечно, не поеду. Нужно хорошенько подготовиться. Выяснить у наших, зачем и с чем он заявился.

Он потер чело, похожий на Кутузова в канун Бородинской битвы.

– Так. Первое: прислуге дать выходной. Иначе он потом раззвонит на весь Петербург, что.

– Видел он уже их, – простонала Наталья Алексеевна. – На Жоржа так и вылупился. Ославит тебя рабовладельцем.

– Скажу, что раз в неделю у нас день уборки, приглашаем наемных работников, – решил проблему полководец. – Второе. Этот пасквилянт в России будет перевирать и передергивать, выставляя себя в выигрышном, а меня в жалком свете. Поэтому внимательно смотри, слушай, запоминай. Записывать не надо – много чести, но гляди пристально. Пускай помнит, что при разговоре был свидетель. Третье. Обеда не нужно, а то Франсуа своими гастрономическими кунштюками произведет неправильное впечатление. Пожалуй, подай нам чаю. И без шоколадов. Печенье, шортбреды – скромно.

– «Слушай, запоминай, подай»? – возмутилась Наталья Алексеевна. – По-твоему, женщины только на это и годны?

– Ты права, – кивнул Александр Иванович. – Он не преминет потом воткнуть шпильку. У Герцена, который ратует за равноправие полов, жена в прислугах. Сделаем чай по-английски. Каждый будет наливать из чайника сам. Но в беседу все же не встревай. Чтоб не вышло, как тогда с Тургеневым.

– Это низко – всё время напоминать мне одно и то же. – Глаза Натальи Алексеевны моментально наполнились слезами, была у них такая интересная особенность. – Подумаешь, немного увлеклась. Он, между прочим, слушал меня с большим интересом.

Тут ей пришла в голову идея, от которой слезы столь же мгновенно высохли.

 Unknown artist. Three Women at Tea. 1860s. Legion-Media.

– Нужно обязательно позвать Николая. Он смертельно обидится, если ты его не пригласишь на встречу с таким гостем.

– С таким гостем? – фыркнул Александр Иванович. – Не хватало еще выстроиться всем личным составом, как на высочайшем смотру. Этот ферт и так о себе гигантского мнения. Нет, Огарева не надо. Еще ляпнет что-нибудь.

Спорить она не стала, но решила поступить по-своему. Дама в окружении трех мужчин будет смотреться ком-иль-фо. Говорят, Чернышевский увлекается французской революцией. Вот и будет ему салон мадам Ролан, где интереснейшие мужчины эпохи вращались вокруг еще более интересной женщины.

– Как скажешь, друг мой, – кротко молвила Наталья Алексеевна, чувствуя уже не досаду, а приятное волнение.

Глава третья, в которой Лондон взвешивают

Дельный человек не умеет сидеть без дела и к времени относится как к оборотному капиталу – попусту не тратит. Потому вынужденная двухдневная пауза была потрачена с пользой – на анализирование Англии, верней города Лондона, ибо на осмотр прочих частей острова досуга не имелось.

Ум у Джабраила был быстрый, заключения – точными и окончательными, последующей ревизии не подлежащими.

Город Лондон был взвешен и найден легким. Превыше всего ценя материальную видимость, Николай Гаврилович с большим уважением относился к архитектуре – разумеется, не в смысле красоты, а в смысле целесообразности.

В архитектурном отношении британская столица никуда не годилась. Два самых примечательных сооружения были абсолютно бессмысленны: круглоголовый храм святого Павла, посвященный религиозной химере, и часовая башня Большой Вениамин, вообще ни за чем не нужная. Порадовал только Хрустальный дворец, превосходный каркас из железа и стекла, выстроенный для Всемирной выставки.

A. Butler. Exterior of the Crystal Palace, from Kensington Gardens. 1851. Science Museum (London).

На него Джабраил смотрел долго, представляя себе многоэтажные жилые дома будущего, где вся жизнь ячеек общества, ныне именуемых «семьями», будет видна за прозрачными стенами, ибо никаких шторок-занавесок, конечно же, не понадобится – честным и счастливым людям скрывать нечего. Это сейчас все шу-шу-шу, да тайком, да в потемках, а станет совсем иначе. Открытая Россия – вот что будет. Дружная, живущая одним духом, одной волей, одной целью. Доверяющая своим лучшим людям, которые и научат, и поведут, и вразумят.

Лучшие люди уже начали понемногу вокруг Николая Гавриловича собираться, золотник к золотнику. Легкие, прочные, не подверженные коррозии, блестящие, будто выкованные из драгоценного алюминия. Такие же, как сам Джабраил. Ну, почти такие же.

А хваленый британский парламент разочаровал. Там мухи дохли на лету. Когда в России зародится народовластие, наш русский парламент будет вроде конвента: с пламенными речами, бурными страстями, стычками, а понадобится – и с головами на пиках. «Гора» бурлит, кричит, клокочет, Жиронда кудахчет, в «болоте» квакают лягушки, а посередине сидит молчаливый Максимилиан, на тонких губах тень улыбки, на носу темные очки, и все смотрят, ждут – что скажет, и скажет ли.

Всё это будет. Обязательно.

Глава четвертая, подробная, потому что историческая

Настоящая встреча, историческая, началась с исторической же сцены. На пороге дома издатель «Колокола» широко простер объятья, и ведущий автор «Современника» в них шагнул. Два поколения российских борцов за свободу символически соединились.

«Старик Державин нас заметил и в гроб сходя благословил?», – с неудовольствием подумал Герцен. Чернышевский выглядел почти юношей – личико гладкое, как щенячье брюхо.

«Современный человек у звонаря с древней колокольни», – думал Джабраил, глядя в близкую, настороженно улыбающуюся бородатую физиономию. Вслух же сказал, весело:

– Мы с вами будто двухглавая гидра революции. Куда ихнему двухглавому орлу против нас?

– Не революции, а эволюции, – сразу же обозначил принципиальное разногласие Герцен, и оба с облегчением отодвинулись, но все еще дружественно держали друг друга за локти. – Революция – средство крайнее. К нему прибегают, когда эволюция невозможна.

– Уж от вас услышать такое я не ожидал, – мягко укорил визави. – Ладно от наших либералов, которые боятся околоточного, но от героя глухих времен, прошедшего через горнило ссылки?

Херр Херцен, всё «горнило» которого исчерпывалось чиновничьей службой в тихой провинции, иронии не уловил и приосанился.

– Да, вам сейчас много легче, и слава богу. Власти готовы идти на уступки. Так зачем же их озлоблять? Надобно взять у них всё, что они готовы дать, а потом видно будет.

Ему хотелось ввернуть что-нибудь лихое, молодежное, демократическое, в духе «Современника». Очень кстати вспомнилась народная proverbe. Даже две.

– Поучимся у свиньи, – тонко улыбнулся он. – Пусть нам сначала дадут место у стола, а нижние конечности на него мы водрузим потом. Поспешишь – выйдет шиш.

– Помилуйте, – засмеялся Джабраил. – Где барину тягаться с поповским сыном по части плебейских присказок?

Да разразился целым фейерверком поговорок. Все их Александр Иванович слышал впервые.

– Кто медленно шагает, тот быстро отстает. Медлить – дело не избыть. Еду к обеду – к ужину приеду. Кто зявится – без порток останется. Матрена колебалась – так девкой и осталась.

Тут вышла прятавшаяся в прихожей Наталья Алексеевна. Эффектно – с засученными рукавами, перепачканными землей руками, в стратегически скромном платье «симплиситэ», с немного растрепанными волосами.

– Ах, это вы! – воскликнула она. – Я совсем забыла, что вам назначено. Что ж ты, Искандер, не напомнил? Заработалась на огороде. У меня принцип: всё, что можно произвести собственным трудом, делаю сама. Выращиваю, шью, стираю.

И сразу поставила себя предводительницей – увела застрявших на крыльце мужчин в гостиную.

Блюдца, чашки, вазочки запорхали над скатертью, ложечки-ножички звонко разлеглись по местам, а самовар Наталья Алексеевна грациозно раздула сафьяновым сапожком. Одним словом, «во всякой одежде красива, ко всякой работе ловка».

Поговорили о крестьянской реформе, о видах на конституцию, о прекрасной России будущего. Немного поспорили о том, следует ли считать крестьянскую общину проявлением стихийной расположенности русского народа к коммунизму либо тормозом развития свободной инициативы. Но до столкновения не дошло. Собеседники были дипломатичны, резкостей избегали и всячески выказывали взаимную симпатию. Договорились прекратить публичную пикировку между «Современником» и «Колоколом» – незачем радовать своими раздорами реакцию. Дружно поругали Бакунина, который обоим не нравился, – это еще больше утеплило атмосферу.

Наталья Алексеевна в разговоре не участвовала, но тонко улыбалась и иногда качала головой. Подбородком опиралась на кисть, из-за чего широкий рукав опустился, снова выигрышно обнажив локоть. Рука была точеная.

Леди и два джентльмена пьют чай[86]

«Дед размягчился, пора», – сказал себе Джабраил и приступил к делу.

– Я знаю, у вас был мой ученик по саратовской гимназии, дорогой мой товарищ Павлуша Бахметев. Горячей, чистой души человек. Сколько с ним было говорено о революции, о социализме!

Герцен нахмурился, догадываясь, куда выворачивает разговор.

– Перед отъездом он написал мне, что желает оставить деньги, предназначенные на общее дело, за границей – чтобы Третье отделение не наложило на них свою лапу. Хранителем этого капитала будет человек, в честности которого можно не сомневаться. Пусть деньги будут у него до тех пор, пока не наступит решительный момент борьбы. Тогда вы, Николай Гаврилович, написал он, будете знать, на что пустить эти средства. И вот этот момент наступил. Крестьяне зашевелились. До них дошли слухи, что обещанное освобождение будет надувательством. Они не получат ни долгожданной свободы, ни земли. Нужно немедленно создавать подпольную типографию, печатать прокламации, рассылать агитаторов. Мы все искренне признательны вам, дорогой Александр Иванович, за то что вы сохранили Бахметевский фонд в неприкосновенности. – Тут в глазах говорившего промелькнуло некоторое беспокойство: сохранил ли? – Пришло время передать эти деньги на общее дело. Вот зачем я приехал.

Морщина на герценовском лбу стала глубже. Отдать двадцать тысяч франков этому проныре, чтобы он еще пуще гадил «Колоколу»? Об этом не могло быть и речи.

Александр Иванович свыкся с ролью хранителя Бахметевского фонда. Оно было хорошо и с репутационной точки зрения, и в смысле общественного влияния. Ежегодный процент, тысячу франков, он раздавал по небольшой толике разным полезным людям, выбирая самых говорливых и писучих. Из-за этого в передовых кругах создалось преувеличенное представление о размерах фонда. Говорили, что там чуть ли не миллионы, и Александр Иванович этих слухов не опровергал. Чем крупнее фонд, тем крупнее его хранитель. Вот и кумир питерских крикунов примчался мести хвостом.

Отдай![87]

– Могу ли я взглянуть на письмо Бахметева, в котором он доверяет получение капитала именно вам? Мне он ничего подобного не говорил.

– Помилуйте! – рассмеялся Чернышевский. – Сразу видно, что вы давно не живете в России! Кто же у нас хранит такие документы? Найдут при обыске – это сразу крепость, а то и Сибирь. Александр Иванович, дорогой, не думаете же вы, что я стану вас обманывать? Моя репутация, кажется, известна. Право слово, что ж вы, как Кащей, над златом чахнете, когда для дела нужно?

– Что вы, разве о недоверии речь? – махнул рукой Герцен, покоробленный чахнущим Кащеем. – Поверьте, я бы с облегчением избавился от этой обузы и передал деньги столь достойному человеку. Письмо с указанием Бахметева необходимо мне для банка. Если бы воля распорядителя была там выражена ясно и твердо, возможно, это позволило бы преодолеть условие договора.

– Какое условие?

– На котором настоял Павел Александрович. Что в течение десяти лет капитал должен оставаться неприкосновенным.

– Могу ли я взглянуть на договор? – с той же интонацией и почти в тех же словах повторил недавно прозвучавший вопрос Николай Гаврилович. Лоб у него тоже собрался морщинами, только не вертикальными, как у Герцена, а горизонтальными.

– Конечно. Здесь Англия. Важные документы не уничтожают.

Пока Александр Иванович ходил за бумагой, Наталья Алексеевна попробовала увлечь гостя разговором о женской эмансипации, но тот не увлекся. Он нервно и зло барабанил костлявыми пальцами по столу. Веджвудская чашка подпрыгивала на блюдечке.

Верхнюю часть листа, где сумма, Герцен словно бы ненароком прикрыл ладонью, и внутренне улыбнулся, видя, как у прощелыги вытянулась лисья мордочка. Договор был на французском.

Джабраил рассвирепел, прочитав пункт о десяти годах. Получалось, что весь вояж был проделан впустую.

Коли так, захотелось по крайней мере сказать английскому индюку пару ласковых слов. Сдерживаться теперь было не для чего.

Николай Гаврилович наморщил аккуратный носик, как всегда перед особенно едкой атакой на оппонента, но не торопился, прикидывая, как побольнее вмазать.

Тут как раз явился Огарев, который перед тем минут двадцать протоптался перед калиткой, нетерпеливо дожидаясь назначенного Натальей Алексеевной времени. Вошел он как свой человек, без стука.

– Искандер, погляди, что пишут в сегодняшней «Таймс»! – взмахнул он специально прихваченной газетой и расширил глаза, будто в изумлении. – Господи, никак… Господин Чернышевский? Вы?! В Лондоне?! Безмерно, безмерно рад! Слежу, читаю, восхищаюсь! Огарев. Николай Платонович Огарев. Быть может, слышали?

Герцен скривился, обреченно произнес:

– Вот, Николай, видишь, какой внезапный гость.

Огарев не слушал, кинулся к знаменитому человеку с объятьями.

Джабраил приподнялся, но обниматься не стал – протянул ладонь дощечкой, будто установил дистанцию.

– Весьма рад.

А на вопрос, слышал ли он про Огарева, отвечать не стал.

– Мы вот с господином Херценом про российскую ситуацию беседуем, – мягко, на кошачьих подушечках, приступил к карательной акции Николай Гаврилович. – Ваш шеф того мнения, что мы много глупостей делаем, по нашей незрелости.

– Саша мне не шеф, – обиделся Николай Платонович. – Мы соиздатели, с равными полномочиями.

Но Джабраил уже повернулся к «Херцену», перейдя вовсе на мурлыканье:

– Вы, Александр Иванович, имеете великие заслуги перед отечеством. У вас авторитет, имя, почти всенародное признание. Возвращайтесь же в Россию. Станьте нашим вождем, нашим знаменем накануне великой битвы. Ведите нас в бой. Он будет жестоким и, может быть, даже кровавым, но с таким командующим ничто не страшно.

Александр Иванович молчал. Переезжать из увитого плющом Парк-хауса в страну рабов, страну господ ему не хотелось.

– Я полагаю, что пером могу сделать для России больше, нежели витийством на собраниях и площадях. Прежде всего я писатель, – с достоинством молвил он.

– Ну а коли у вас кишка тонка пожаловать в гости к Третьему отделению, так сидите в своем Лондоне и не учите нас, как нам бороться! – перешел с мурлыканья на шипение Николай Гаврилович. – Житья нет от вас, кабинетных храбрецов! Не желаете рисковать свободой, жизнью, даже благополучием, так знайте свое место! Оно не на сцене истории, а в зрительном зале, в мягких креслах!

Александр Иванович решил, что человеку его калибра участвовать в перебранке подобного уровня не к лицу, и сжал губы. Он не собирался произнести более ни одного слова. Но Коля, увы, был Коля.

– Как вы можете такое говорить? – пролепетал он. – Я не рисковал благополучием? Да знаете ли вы, что, едва вступив в права наследства, я отпустил на волю своих крепостных и безвозмездно отдал им усадьбу со всем имуществом!

– С всеми роялями, шифоньерками и бонбоньерками? – оскалился Джабраил. – Полагаю, вы могли себе позволить подобный жест. Мне сказывали, у вас и без поместья осталось не то триста, не то пятьсот тысяч.

– Которые ваш приятель Некрасов у Николая Платоновича мошеннически отсудил! – не выдержал епитимьи молчания Александр Иванович.

– И правильно сделал, – бросил Джабраил. Ему стало скучно.

– Превосходный чай, сударыня, – поклонился он Тучковой и вышел.

Худшего оскорбления нанести ей было невозможно. Чай?!

Она вскочила, отшвырнув салфетку, и вышла.

Друзья подошли к окну, провожая взглядом узкую, дерганую фигуру.

– Саша, кажется, мы породили монстра, – убитым голосом проговорил Огарев. – Ведь если он дорвется до власти, наши головы полетят в корзину!

– Не дорвется, – спокойно ответил умный Александр Иванович. – Наверху не дураки сидят. До чего этот пролаз дорвется, так это до Сибири. А мы отсюда станем пламенно бороться за его освобождение.

Комментарий

В начале курса я говорил о том, что главное в произведении – актуальность для автора. Проза, которой вы надеетесь пробудить живое чувство в читателе – неважно, доброе или злое – должна вызывать не менее живую реакцию у вас самого. Вы пишете, потому что вам это нужно. Чем острее нужда, тем заряженней текст.

Моя авторская задача в данном случае заключалась в том, чтобы посмотреть на себя и свое окружение саркастическим взглядом. Периодически необходимо это делать. И глумлюсь я здесь не над Герценом, а над собой.

«Что за злобная чушь! – скажет, дочитав, читатель. – Герцен и Чернышевский были совсем не такими!».

«Что за злобная чушь! – скажет, дописав, автор. – Я и мои товарищи совсем не такие! Или, по крайней мере, не должны быть такими».

И будет автору польза.