Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов Харченко Вячеслав

– О, о, о, о!.. – четырежды проокал я. – Безусловно, я лучший журналист Москвы, победитель конкурса «Последняя надежда 1998 года», сам Фил Донахью, когда прилетал в Москву, с трапа потребовал меня и я его не принял, это мой перевод «Витязя в тигровой шкуре» на суахили в адаптации для свисто-щелкающих диалектов, это я fluent спикаю на 37 языках, и уж тем более я однажды за ночь лишил невинности тринадцать девственниц, обесчестил семерых мальчиков, завалил трех работников милиции и не пожалел молочного медвежонка.

– О, о, о, о, о, о, о, о!.. – восемь раз проокала жена.

Как Д. М. покарал Д. В

У Д. В. замечательные стихи, кое-что я помню, а жена просто половину наизусть знает. Но Д. В. дошел до того, что эпиграфы на себя берет из себя, а Д. М. об этом не знал и выучил перед декламацией (он очень мило стихи декламирует) стихи Д. В. без эпиграфов (которые сам же Д. В. и придумал.).

Жена возмущалась Д. М.: «Как ты смел, как ты смел – это же литература!»

А Д. М. возмущался в ответ: «Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать – это же хамство!»

Так Д. М. покарал Д. В.

Терьер

Надя Тане привела терьера, чтобы приютить на время отъезда. Терьер с виду был мирный, только нейлоновые чулки жевал, после чего долго мучился, исторгал съеденное и жалко скулил. Из сострадания терьера, наверное, и оставили.

Никто же не думал, что он чудить начнет: залезет к Таньке в постель, укусит за ягодицу, не даст сменить белье, и вообще не даст Таньке в постель лечь на ночь, а пришедший на помощь для борьбы с собакой муж Дамир дело лишь усугубит, так как терьера разозлит, а разозленного пса не испугать ни огнем, ни водой, ни мечом. И действительно, на воду он лаял, толстые палки перекусывал, а на зажигалки и спички просто не реагировал.

В общем, стоял молодцом. Хоть и утомился за три часа борьбы, но хозяев привел в апатию: Таня зловеще читала Асадова, сын Павлик с горя взялся за «Занимательную анатомию для поступающих в вузы», а Дамир чистил на кухне ствол.

Всеобщее молчание прервал хозяин дома фразой: «Что ж, остается только это».

«Не смей, не смей, ты что, ты что», – возражала Танька.

«Папа, опомнись!» – вторил ей ребенок.

Но, никого не слушая, в акте отчаяния Дамир сунул руку в клетку с попугаем, сгреб его в ладонь, вошел с ним в комнату к собаке, вонзил попугая терьеру в морду и возопил: «По-о-зна-а-а-ко-о-омься! Это Г-о-о-о-о-о-ша!»

Терьер жалобно заскулил, спрыгнул с постели, забился в угол и описался.

Всем стало стыдно.

Шашка

Шашку тестю подарили на шестьдесят лет, и я по ночам вынимал ее из ножен и читал надпись на клинке: «Сила, честь и мужество. Боль и ад побежденному». Вертел тихонько над головой и всхлипывал.

У меня прадед, георгиевский кавалер, с Брусиловым Галицию брал; у меня дед Георгия Константиновича на Халхин-Голе по матери послал, и ничего ему за это не было; у меня прапрапрапрадед от Петра Алексеевича на Кубань бежал, чтобы турок в море топить, за что царь его пожаловал в круговые атаманы и все простил. А я – поцик поциком: до Афганистана не дорос, от Чечни мать помогла откосить.

Эти занятия углубленного самолинчевания проводил я часто, а однажды так забурился, что башню мне снесло по полной программе.

Бегал я бритый с оголенным торсом по улочкам городка, рубил шашкой проезжающие «ягуары», «мерседесы» и «бээмвэ», пытался беззастенчиво воспользоваться девичьей беззащитностью проходящих курсанток ПТУ железнодорожника.

Вязали меня крутые менты и омоновцы, шил мне прокурор пятнаху, а спас от тюрьмы тесть.

Я же рыдал горько в колени жене, за что она меня хлестала по щекам долго и больно, а шашку строго-настрого трогать запретила, хотя я ее запрет все-таки втихаря и нарушаю до сих пор.

Ветхий дом

Ветхий дом – это не тот, который старый, а тот, который внесен в план сноса Правительством Москвы. Чтобы отличить ветхий дом от старого, надо узнать точно об этом у человека в ЖЭКе, предварительно отблагодарив его.

Благодарность тем более необходима, что зачастую даже сами жильцы не знают, что дом у них ветхий, а если знают, то устраивают цирковые номера, ведь при сносе ветхого дома жилплощадь меняют в расчете на семью.

То есть если в вашей квартире прописаны папа, мама и вы, то это одна семья, а если еще ваша жена – то две семьи, и вам положены по законодательству две жилплощади.

У Ивана Степановича сын был не просто говнюк, а говнюк однозначный. Он, как и его отец, закончил ПТУ на фрезеровщика, но прибился к музыкантам, пытаясь выучить барабан.

Искусство барабанщика ему не далось, но и к станку он уже идти не хотел, папашку называл рабоче-крестьянским быдляком, но жил за его счет и на пенсию жены-инвалида.

Как любой человек творческий, он обладал большим объемом свободного времени, и поэтому первым разузнал про снос и про свои права от сына начальника ЖЭКа, который тоже сидел дома, но уже в качестве начинающего писателя. Он хотел писать про людей фантастические романы.

Вначале на предложения сына Иван Степанович дал ему в ухо, но, выпив поллитровку, оценил благостную перспективу облегчительного избавления от постоянного присутствия в семье барабанщика. Еще немного взгрустнув, побуянив, побив посуду и поломав мебель, он решился вступить в хитроумный сыновний план, который состоял в том, чтобы развести Ивана Степановича с женой, а барабанщика – с невесткой и женить Ивана Степановича на невестке.

В результате в квартире получалось три семьи: разведенная мама, разведенный сын и новобрачные.

Больше всего от внедренного в жизнь плана пострадал юный писатель-фантаст, когда его отец, начальник ЖЭКа, получил на подпись добытые семьей Ивана Степановича документы.

Отец писателя-фантаста орал красный и грозный: «Я вам такой групповой инцест устрою, что всю жизнь будете презервативы покупать, сволочь безлошадная!»

Как понимаете, его гнев был вызван собственным бессилием и тем, что такая хитроумная операция прошла мимо его кармана.

А семью Ивана Степановича неприятности все-таки стороной не обошли. Так он с невесткой сдружился, что обратно ее к барабанщику не отпустил, навеки настроив сына и бывшую жену против себя.

Все мои знакомые и друзья – великие русские поэты

Рабочий, разрывающий цепь

Отец Прошки, как и сам Прошка, был известным художником. Премию Сталинскую отцу дали за картину «Иосиф Стальский – народный акын», на которой был изображен слепой лезгинский акын Иосиф Стальский, пятикратный лауреат Сталинской премии по поэзии, который стихи сам не записывал, а лишь напевал, но их записывали мимо проходящие люди и передавали в редакции газет.

За качественную картину отца Прошки устроили в музей реконструкции города Москвы главным научным хранителем и реставратором – отвечать за сохранность экспонатов.

Если друзья и сопитейники директора музея что-либо ломали из того, что было сдано в музей, то отец Прошки отвечал за восстановление поврежденных предметов.

Он даже для сопитейников директора написал руководство по восстановлению, состоящее из трех слов: «Экспонаты не ломать», – но его все равно не слушали.

Это однажды аукнулось. Ко дню тридцатипятилетия революции приказали выставить из запасников подарки, которые разные люди вручали Сталину. Но один подарок – рабочего, разрывающего цепь, в лучах солнца – друзья по торжеству какому-то облили портвейном и обломали лучи.

Скульптура после этой акции получилась «несмотрибельная»: ржавый рабочий волочит такую же ржавую и как бы обсосанную цепь, сквозь которую пробиваются лучи солнца, частично целые, а частично поломанные, причем осколки от поломанных лучей валяются вокруг иглами. Беда и есть беда, но экспонат из списочка не вычеркнешь.

Директор прибежал к отцу Прошки и взмолился: «Спасайте, Прохор Прохорович, что делать – не знаю. Не во враги же народа идти».

После долгих пререканий и неприкрытого циничного торга сошлись на денежной премии в размере оклада к празднику и внеочередном отпуске за счет директора, что привело к тому, что в день открытия выставки рабочий красовался в цепи весь блестящий, без ржавчины, а сквозь цепь пробивались целехонькие лучики.

Тайну божественного перевоплощения в необычайно короткий срок у Прохора Прохоровича выпытывали многие, но он железно молчал. И только уже в семидесятые годы, напившись на Прошкином выпускном из Суриковки, признался, что цепь и рабочего просто опустил в керосин, а лучи не восстанавливал, а доломал. Дырочки залепил пластилином, пластилин покрасил золотянкой, вырванные лучи и рассыпанные вокруг обломки сгреб веником на совок и выкинул все в мусоропровод, нисколько не смутившись.

И правда, кто там считал, сколько солнечных лучей пробивалось через железную цепь, сковывающую рабочего, до реконструкции и после нее.

Все мои друзья – великие русские поэты

Все мои друзья и знакомые – великие русские поэты. Когда мне грустно или одиноко, я им звоню и спрашиваю: «А я ведь тоже великий русский поэт?»

«Не, ты не великий русский поэт. Ну какой из тебя великий русский поэт? Ты просто русский поэт. Обыкновенный такой, простой русский поэт».

После этого я обычно затихаю, кладу трубку и иду спать.

Великий Мачо

Как-то раз я пришел с работы и решил встать на путь Великого Мачо. В первую очередь ударил два раза кулаком по столу, потом вылил в унитаз борщ, приготовленный женой, назвал свинину жесткой, возмутился, что чай без сахара (сахар, конечно, был). В довершение предпринятого я залез по стремянке под потолок, откусил пассатижами висевшую лампу, собрал каркас разбившейся лампы (отчего лампа приобрела вид урбанистический – столь любимый женой), повесил обратно. Обвинял жену. Забрал у нее бутылку вина, припасенную для лечения, заперся в ванной, где выпил все сгорла. Когда жена принесла новую бутылку вина, чтобы припасти ее для лечения, я и ее забрал, хотя и выпил лишь полбутылки.

Утром мне показалось, что я чувствую себя немного нехорошо и как-то даже скованно, но я прогнал эти чувства.

Когда настал Новый год, жена рассказала эту историю приехавшим к нам Р.

Р. прерывал ее рассказ возбужденными выкриками: «К., посмотри, как люди интересно живут! Ну К., посмотри же, как люди живут интересно! Я тоже так хочу! Как же интересно живут люди!»

Иногда он вскакивал, бегал по кухне и начинал заново.

Примечание 1. Великий Мачо – собственно термин взят у Р. и означает мужчину, как в визуально-эстетическом плане, так и в плане внутреннем, философско-психологическом. Я даю честное слово читателю, что позвоню завтра Р. и скажу, что украл у него понятие. Примечание 2. К. – жена Р. Очень хороший человек.

А вы тоже пишете стихи?

– А вы тоже пишете стихи?

– Нет.

– А-а-а-а… Музыку сочиняете?

– И музыки я никакой не сочиняю.

– Неужели так поете? Как это интересно.

– С чего вы взяли? У меня и слуха-то нет. Я вообще молчу лучше.

– О, вы скульптор, скульптор, я сразу поняла, скульптор! Божественно!

– Да, бл*дь.

– Неужели дизайнер?

– Картошку продаю, просто продаю картошку, картошку, кар-тош-ку.

Прошка закончил Суриковку и работает художником-авангардистом. Его постройка стоит в Третьяковке, что в ЦДХ, под лестницей, ведущей на второй этаж в зал авангарда. Когда я провожу мимо Павлика, он вздрагивает, а мне приходится его успокаивать: «Не бойся, Павлик, не бойся. Дядя Прохор и хорошие картины рисовать умеет».

После того как я женился, со мной перестала здороваться половина женщин. Зато стала здороваться другая половина женщин.

Итальянские туфли

Вчера позвонил бывший муж моей жены и, немного помявшись, даже как-то конфузливо, попросил заплатить за проживание моей жены (своей бывшей супруги) в квартире его бабушки.

Звучит, наверное, запутанно.

Просто после их женитьбы к свекрови (где они с мужем бывшим жили) прописать ее не могли – слишком маленькая площадь.

Тогда прописали ее (мою будущую жену и прошлую жену ее бывшего супруга) к бабушке бывшего супруга.

Бабка была старая, блокадница, и долго возмущалась, что надо теперь больше платить за квартиру, пока жена не сделала ей справку, за которую ее (жену) лишили стипендии в институте. У нас в стране нельзя учиться очно в аспирантуре и работать, хотя жена работала там же на кафедре.

Из этой справки выходило, что доплачивать надо рублей десять в сберкассу, и бабка согласилась не без угрюмого ворчания, а моя жена (будущая) была в ярости, потому что из-за того, что в институте вскрылось такое совмещение, ее бывшую зарплату пересчитали, и ей полгода пришлось работать забесплатно.

Моя жена прямо так и говорила бабке: «Сука вы, бабушка, лучше бы я тебе все налом отдавала».

Теперь бывший муж позвонил и сказал моей жене, что бабушка серьезно требует доплатить по 10 (десять) рублей 7 (семь) копеек за каждый внеплановый месяц проживания. Общая сумма составила 256 (двести пятьдесят шесть) рублей 17 (семнадцать) копеек.

«Гад, – подумал я о муже. – Мог бы, поганец, и сам заплатить».

«Гад», – кивнула мне жена.

Я сначала полез в конверт, где лежали деньги мне на баню и боулинг, но потом передумал и достал 300 (триста) рублей из конверта, где лежали деньги, отложенные жене на летние итальянские туфли.

Жена обиделась и со мной до сна не разговаривала, но потом назвала бабку сукой, и как-то ее отпустило.

Светочка и Наташечка

– Але, Славочка?

– Да, Катюш, здравствуй.

– Слушай, Славик, тут у меня что-то с машиной, втулка заднего генератора барахлит и давит чем-то на распредвал. А ты же знаешь, что мой мальчик в этом совсем ничего не смыслит, просто беда, а я – ну куда я? Баба и есть баба, и не понимаю ничего, залезла, вся грязная, а мужики ржут, хоть бы одна сволочь толком помогла, все за ляжки трогают и жопу щиплют.

– Катюш, я ж «опель» уже лет шесть как продал, а у тебя «шестерка», да и ненавижу я эту всю механику, просто беда, и боюсь даже. Хочешь, я тебе свою жену дам? Вот все она тебе и расскажет, все и расскажет. Она все-все знает и посоветует, что и как. Лады, солнышко?

…

– Але, Светочка?

– Я не Светочка, я Наташечка.

…

Вечером я лежал на китайской циновке за одежным шкафом в комнате без света, свернувшись и поджав ноги. Мне казалось, что весь мир – это маленькая точечка, а я самая последняя собака, которая даже не в этой точечке, а где-то сбоку или сверху, чтобы не было видно. Очень болели почки, даже больше чем от водки, и саднило поцарапанное запястье, было грустно, как распоследней собаке.

А потом пришла жена, поцеловала меня в лоб, и я понял, что я не распоследняя собака и даже не самая последняя.

Зачем по заграницам шмонать

Я, Прохор Иванович, все могу понять: ну перестреляли всех, кого надо посадили, часть по лагерям распихали, но зачем этих-то по заграницам шмонать? Вот Краснов, например, – просто старикашка никчемный, ну что его трогать? Или этот Бронштейн – Троцкий? Ведь, блин, и не в падлу было тащиться в Аргентину, чтобы его замочить?

– Понимаете, Владлен Евграфович, это ведь система. Бумажка вышла – и поехало и пошло по полочкам, по делам. Что-то сразу, что-то чуть позже, одного ускорили по звонку высочайшему, а другого – не торопясь. Таков быт большого механизма. Зато в большом механизме и казусы происходят. Я вот, например, восемнадцать лет от звонка до звонка – и ни одной судимости.

– Подчистили, что ли?

– Да нет. Взяли за батюшку, а дело где-то потерялось. 21 июня. Все на Запад – я на Восток. Батюшка был инспектором церковно-приходских школ. Не спасло даже то, что мы вместе с Владимиром Владимировичем «Окна РОСТА» разукрашивали. Всю войну в Воркутинской губернии и пребывал. Раз пять ходил к начальнику лагеря. Нельзя…. Если бы была статья – пожалуйста, в штрафные, а дела нет – нет статьи, нет статьи – нет армии. Судимому в армию нельзя.

– Не понял. Так ведь нету статьи-то.

– Во-во. Статьи нет, но судим, без статьи. Статью не присвоили, дело потерялось. Так я прожил все восемнадцать лет, даже свыкся. Плакаты рисовал, стенгазеты сочинял. При Никите Сергеевиче всех стали отпускать и реабилитировать – меня ни в какую. Вас говорят, заключенный Прохоров, ребилитировать нельзя – статьи на вас нет. Отменять нечего. Нечего отменять – нет реабилитации. Только в пятьдесят девятом, когда лагерь закрывали по распоряжению, меня вызвали и говорят: «Иди ты, заключенный Прохоров, к чертовой матери, охранников все равно увольняют, держать вас больше негде».

Лагерь, кстати, закрывал Иван Петрович, взявший меня по сорок первому году. Только тогда он был лейтенантом, а война сделала его полковником.

Володя

– Кому массаж, кому массаж, массаж, массаж недорого…

– Парилка готова, мятка нижегородская, поспеши, мужики, поспеши…

– Осторожно, подними ноги, сейчас воды плескану, грязь смою…

Володю в бане все любили. Он ходил большой, с седой грудью, делал парилку, иногда выливал на грязный пол в предбаннике воду, зазывал на массаж так громко, что перекрывал шум улицы.

Все его хорошо знали и обращались очень уважительно, по имени-отчеству, даже кассирша, которая пускала его всегда без денег. Приходил Володя каждый день в два часа, что подкупало еще более и выдавало в нем армейскую выправку – пусть и стройбат, но все-таки подполковник.

В буфете те, кто знал Володю, наливали ему бесплатно и делились закуской, а кто стеснялся, тот просто оставлял остатки пищи на столе, зная, что Володя их доест.

Так же обычно поступали и с вениками. Я, например, не могу одним веником париться два раза, поэтому, тщательно вымыв его, клал в угол, смущаясь.

Если Володе давали веник прямо в руки, то воспринимал он это как должное, словно чином помладше была отдана честь высокому начальнику.

О прошлом Володя почти не вспоминал, но, выпив, говорил о четырнадцатилетней дочке, изнасилованной и умершей, и жене, ушедшей от него после этого.

Если же его начинали расспрашивать, то разговор прерывал, прося не копаться в душе.

Брусиловский прорыв

После дачи

После дачи мне снятся поплавки, блесны, улиточная слизь и рыбья чешуя. Я вскакиваю во сне и кричу: «Подсекай, подсекай, подсекай!»

А моей жене после дачи снятся ежики. Они вылазят ночью на тропинки, топочут, шуршат и красными губами гоняют полевок. Жена вздрагивает и сонно шепчет: «И ежики кровавые в глазах, и ежики кровавые в глазах».

Артистическая юдоль

Василий служил в милиции, работал в НИИ, а сейчас блистает на сцене театра «Юго-Запад». Когда зал полон, Василий светится от счастья и, сидя в гримерке перед зеркалом, говорит, что наконец-то нашел свое призвание, и хотя зарплата артиста невелика, он все равно доволен.

Недавно ему стал кто-то звонить по телефону и дышать в трубку. Иногда дышит медленно, а чаще – учащенно и бестолково, а бывает, Василий возьмет аппарат, а оттуда холодным голосом раздается Иосиф Александрович или пластиковой бомбой тикает будильник.

Теперь Василий приходит в театр и, не краснея и не смущаясь, кривляясь и скабрезно подхихикивая, рассказывает все подробности. Так продолжается уже в течение шести месяцев – всю весну и все лето.

На седьмой месяц я собрал Василию конверт, куда вложил беспорядочные вырезки из газет, сушеную шкурку лягушки, гусиное перышко, четыре волоска (два моих – черненькие и два жены – беленькие), щепотку соли, остатки активированного угля из противогаза, сворованного мной с гражданской обороны, и прочую дребедень. Конверт я подписал «Очищение чакр» и отправил с главпочтамта на его адрес.

Наутро Вася пришел в театр с милицией (остались связи) и устроил повальный обыск и допрос. Он требовал адвоката и вздрагивал по всякому поводу и без повода, трясясь в поту. Под конец мне даже стало его жаль, но я молчал.

Брусиловский прорыв

Мой род ведет свое начало издалека, но самый известный предок – прадед по отцовской линии, бывший денщиком у Брусилова и отличившийся в первых рядах при взятии Галиции, за что был удостоен Георгиевского креста первой степени.

Возвратившись с фронта, он отказывался воевать и за «кожаные куртки», и за «благородных идальго», хотя к нему (как и к Брусилову) приходили и требовали присоединения. Вместо этого он забился в тайгу, построил каланчу, поставил на нее пулемет и высматривал, не идут ли разрушать семейный быт.

Дважды, в тысяча девятьсот двадцать первом и в тысяча девятьсот тридцать втором годах, ему удалось отбиться, но в тысяча девятьсот тридцать седьмом ленту заело – и все разломали, сказав уезжать в Сибирь.

Из Сибири прадед вернулся угрюмым и злым. Ночами вскакивал, порываясь отстраивать башню. Однажды за ним не уследили и он ее возвел, но, водружая на колокольню вместо пулемета оставшийся с войны танк, зашибся и всякие попытки прекратил.

Крестный ход

– Ну что ты, Пашка, у компьютера и у компьютера. Сверстники на крестный ход, а ты всю ночь в стрелялки гонять.

– Дед, ну кто бы бухтел? Мы с бабкой утром пошли в церковь Александра Невского куличи освящать. Мороз, холодрыга, ветер свечку на пасхе зажечь не дает, и бабка в ухо: «Это потому, что дед не говел, это потому, что дед не говел».

Вырывание зуба

У Павлика расшатался молочный зуб. Он ходил по дому и все время лазил руками в рот, пока я не решился отделаться от причины беспокойства. Я подвел Павлика к двери, набросил один конец петли на зуб, второй – на ручку, потом усадил Павлика внатяжку на диван и вышел за дверь, чтобы открыть ее резким рывком.

Но раз за разом, неожиданно дергая из другой комнаты, я вместо детского крика и болтающейся дряни находил Павлика у косяка. Все мои потуги шли прахом: натяг исчезал, так как ребенок сбегал с места, на которое его усаживали.

Наконец я подговорил жену, и она возлегла возле Павлика. Держа крепко нить, привязанную к зубу, моя лучшая половина елейно рассказывала сказки и корчила забавные рожицы, пока ребенок не заорал от боли после свершения подлого акта.

Для успокоения жена повела Павлика на кухню, наклонила голову ребенка к плите, потребовала от дитяти три раза плюнуть на огонь и произнести: «У мышки заболит, у кошки заболит, у Павлика отболит. У мышки заболит, у кошки заболит, у Павлика отболит»…

Через пятнадцать лет, когда Павлик вырос, он сказал мне, что именно в этот день понял очень многое.

Судьба

Прохор Прохорович всегда сокрушался, когда пересказывал байки старшего П. о том, как в тридцатые годы эшелоны картин увозили на Запад в обмен на трактора и домны. П. во время рассказа размахивал руками и краснел.

Со временем я закончил режиссерский ГИТИСа, и уже сам снимал на пленку художественные шедевры в промозглых подвалах Эрмитажа. Мы ходил по опущенным в воду доскам с младшим П. и сыном Ивана Степановича, которого я принял в качестве оператора – таскать инвентарь и крутить ручку камеры. Сын вместо работы бунтовал и рычал: «Не буду я снимать альковную лирику. Немцы такое по видику не показывают, а эти вешали в спальнях…»

Позже я многое переосмыслил, когда после свадьбы поехал с женой в свадебное путешествие и увидел увезенные экспонаты, о которых рассказывал старший П., в Берлинском музее. Они жили в тепле и уюте, и я усомнился в том, что судьба оставшихся полотен сложилась лучше.

Юность Кырдылкыка

Егорьевскую церковь открыли в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Ленточку перерезал Прокопий Авдеевич, прадед нынешнего мэра деревни Пичкова Дача Авдея Прокопьевича, а освящал храм протоиерей Альберт Викентьевич, прадед отца Викентия.

В восемнадцатом году «кожаные куртки» заставили стрелять по иконам и устроили пожар, но родственник нынешнего Безухова (раньше у него была кличка Хорек) и сводный брат моего прадеда колокол из огня вынули и зарыли в лесу на полянке. Его потом искали отступавшие «благородные идальго» (они спрятали от града под уцелевшим куполом церкви коней), чтобы увезти за границу.

Храм отремонтировал Авдей Прокопьевич, который теперь по ночам во время веселья возит на «мерседесах» на колокольню гостей и сотрудников городской администрации.

Ближе я познакомился с церковью, когда меня разбудил отец Викентий с просьбой автоматизировать колокольный звон. Батюшка показывал красные ладони и ругался на звонаря Кырдылкыка за то, что тот полюбил геологию и часто отлучался в экспедиции на поиски сибирского золота, из-за чего приходилось отдуваться начальству.

Я подумал и попросил Безухова сделать автоматический механизм, а сам после трех дней поста и исповеди сел писать на Си++ компьютерную программу колокольного звона, чтоб он запускался железной машиной Хорька при нажатии кнопки компьютера.

В день тестового запуска из механизма пошел дым, а программа выдала сообщение об ошибке, но нормальную отладку мне произвести не дали. Отец Викентий, узнав что я пишу на Си++, меня выгнал.

Так до сих пор вырытый колокол и работает «на ладонной тяге».

Торт

В праздник мы с Иваном Степановичем купили торт и пошли в гости к Таисии Генриховне. Пока тетя Тая грациозно делала книксен и повторяла: «Какой шарман в благородном семействе, какой шарман в благородном семействе», ее племянница Танька один кусок торта отрезала и съела, и нам стало уже неловко идти в гости к Матвеичу.

Но, немного подумав, мы разрезали торт до конца, снова сложили вместе, забрали сложенный торт, попрощались с Таисией Генриховной и Танькой и двинулись к Матвеичу. Пусть старый кандидат наук думает, что торт был творчески задуман разрезанным.

Матвеич и вправду обрадовался, навалившись на принесенное угощение, а так как мы в это время смотрели у него по телевизору футбол (наши опять слили), то кандидат сожрал половину. Как теперь идти к Дамиру?

Мы напилили остаток торта квадратиками и сложили в прямоугольную коробку из под туфель – и Дамир поразился неслыханным пирожным…

Самое интересное в том, что мы сумели еще поздравить и нашего участкового милиционера Василия Петровича Лужкина.

На новую работу

Потеря сознания

Я в бане никогда сознание не теряю, и случилось такое только раз в жизни, когда я проживал в арбатском Староконюшенном переулке на третьем этаже дома номер 16.

Утром 1 января 1952 года Тамара вышла обливаться в тридцатиградусный мороз на улицу к колонке, и я вместе с ней. Перекрестившись, я гикнул, выпил сто граммов водки и вылил на себя два ведра. Тамара же засмеялась, что со стаканом она выльет четыре ведра воды, и сделала это. Потом мы голые, шлепая пятками, бежали вверх по ступеням в квартиру. Тамара размахивала во все стороны руками, и брызги летели мне на волосы.

Именно в этот день вечером я и потерял сознание в парилке Краснопресненских бань и лежал там без чувств, пока меня не откачали. Тамара же утром следующего дня согласилась выйти за меня замуж.

Ладожские водометы

На Ладоге рыбнадзор летает на водометах с шестью дырками. Такая машина способна бежать по волнам со скоростью 120 километров в час, ничего не боясь. Высоко поднимая киль и управляясь, как танк, двумя рычагами, он нагоняет метровую волну на весь транспорт. Тащить его по берегу не надо, сам летит, а некоторые экземпляры способны проезжать по песку до лодочных гаражей вплоть до семидесяти метров.

Поэтому когда рыбнадзор на водомете видит браконьера на берегу, то вылетает сразу на землю и еще сколько-то несется, и ты не успеваешь сбросить рыбу в воду. Или если, например, ты тянешь сига девяностометровой сетью со дна Ладоги без лицензии, то не можешь даже отпустить сеть, когда видишь рыбнадзора.

Я бы тоже хотел иметь водомет – очень хорошая машина: в длину – как от меня до батареи, а в ширину – как от Тамары до потолка. Но слишком дорогая, лицензия дешевле, поэтому осенью будем ловить как люди, не страшась происшествий.

Статья

Журнал «Р.» заказал мне серьезную литературную статью о поэзии, а я человек недалекий и много не знаю, но умею легко и глубокомысленно изрекать всякие штампы, из-за чего издали кажусь супермонстром и приобрел вес в кругах малознающих.

Я сидел три дня потный и багровый, перечитывая умных людей и трясясь. Вдруг не получится, что тогда делать? Положение в обществе будет потеряно. Наконец я вспомнил все, что знаю о стихах и пиитах, и за ночь растянул это на восемь страниц текста. Тон получился мрачный, зловещий и апокалипсический. «Распалась связь времен», – вещал я. «Упали тиражи толстых журналов», – стенал я. «Что же делать?» – вопрошал я.

Наутро пришла жена и долго ржала и глумилась над текстом, пока я в ярости не убежал на холод, а когда через час вернулся, она рассказала мне историю про Мольера, играющего трагедию вместо фарса.

Пришлось совместно переделывать текст с ужимками и кривляниями. Редактор оторвал статью с руками.

На новую работу

Мне позвонили в два часа ночи и могильным строевым голосом предложили новую работу, в три раза более оплачиваемую, чем моя. Я тружусь писателем, в основном техническим, но иногда подрабатываю инструкциями и аналитическими отчетами, поэтому очень обрадовался. Жена проревела остаток ночи, но на следующий день купила мне пиджак фабрики «Большевичка», выгладила парафином брюки и набрызгала подмышки дезодорантом.

В стальном офисе работодателя меня повели к врачу, который измерил температуру, давление, взял анализы, включая самые неприятные, не забыл про желчь, желудочный сок и мазок. После измерений вбежали два санитара, повалили на землю и час прыгали на спине, распевая фривольные песни, а по окончании прыжков меня вновь испытывал врач, беря все то же самое.

От людей в белых халатах меня проводили в первую тестовую замкнутую четырехугольную камеру с дыркой в потолке. По свистку пружина в полу подбрасывала меня в дырку, над которой возникал логический вопрос или задачка, и я должен был за время падения решить задачку и правильно упасть на один из ответов, варианты которых загорались в полу.

Во второй тестовой комнате меня привязали к креслу и стали пытать, не писал ли я в юности в постель и не пукаю ли я во время оргазма, а если я отвечал неправильно, то толстое железное жало втыкалось в мою левую ягодицу до тех пор, пока я не угадывал правильный ответ.

Данная мне потом анкета поражала своей подробностью. Так, меня спрашивали: не мой ли предок предательски бежал с Мазепой в 1709 году с Полтавской битвы; не моя ли родственница несла голову Крестителя и нет ли у меня связей на Марсе? Вошедший психолог называл моего отца ослиной задницей, а мать – грязной потаскухой и наблюдал за реакцией.

Следующие пятнадцать дней меня разглядывали крутые боссы, которых было так много, что я подумал, что подчиненных здесь нет.

Начальник отдела при разговоре постоянно бегал, и так я устал гоняться за ним, что к концу сел и заплакал. Начальник управления был в хаки, весь перемотанный пулеметными лентами, с двумя ятаганами в руках и автоматом времен Отечественной на шее. Он молчал. Начальник же департамента, наоборот, болтал, но про средиземноморские креветки, а я моллюсков опасаюсь.

Наконец к Новому году меня отпустили, но вновь позвонили в 7.00 первого января две тысячи третьего года, что окончательно меня взбесило, и я решил всех послать к чертовой матери.

Трезвый образ жизни

Я не хотел писать эту историю, потому что она связана с алкоголем, а один уважаемый критик сказал, что мои истории сильно отдают похмельным синдромом и я плохо влияю на окружающих.

Я еще раз их перечитал – и понял, что он прав, и долго воздерживался и не употреблял водку в текстах, но любимая жена сказала, что по праздникам можно, и я решился.

Точнее, я хотел написать, как зимой двухтысячного года после представления в Доме ученых книги «О Чехове – новом театре» мы распивали спиртные напитки на Гоголевском бульваре, пока это не отметил патруль, забравший меня, главного редактора литературного обозрения «Н.», начальника отдела поэзии журнала «О.» и журналиста газеты «К.».

Но, подумав, я решил не писать, так как мучился угрызениями совести. Жена, видя это, сказала: «Не хочешь – не пиши». И я не стал писать. Точнее, я напишу об этом случае попозже. Не сейчас.

Многожены

Будучи сыном глухонемых, Пиря этим пользовался, хотя все понимал и разговаривать мог. В детстве в очередях он изображал ничего не слышащего и лез вперед, бессмысленно размахивая руками.

Когда Пирю взяли за магазинные кражи, Колька бежал, а Пиря на дознании и на суде молчал, и сел в тюрьму один, где тоже за три года не сказал ни слова. Убогого не трогали ни блатные, ни вертухаи, и даже помогали, а Пиря с ними при выходе громко попрощался: «До свидания» – и улыбнулся.