Без Царя… Панфилов Василий
Студенчество моё не заладилось с самого начала, и первое впечатление я если и произвёл, то уж точно — не то, что хотелось! Не так всё представлялось, ох не так…
— … Юрьевич? — стремительно шагнул ко мне рослый, осанистый мужчина с таким решительным видом, что я на миг обмер…
… и нет, после недавних событий и в силу временной беспомощности мне не стыдно!
— … я Трегубов Василий Иосифович, адвокат Галь Лурье! — угрожающим голосом надавил мужчина, — Несчастная девушка томится в полицейских застенках, и я настаиваю, чтобы вы проявили благородство и отказались от всех претензий к ней!
Помогая мне одеваться, Глафира морщится при каждом неловком движении, и кажется, ест себя поедом каждый раз, как только ей покажется, чтоона причинила мне боль.
— Осторо-ожненько… — воркует она, как с капризным младенцем, помогая вдевать руки в рукава рубахи, в самых ответственных моментах переставая даже дышать и трагикомически пуча глаза.
— Во-от… — облегчённо выдыхает она и промокает фартуком выступившие на лбу бисеринки нервного пота.
Она настолько близко к сердцу восприняла мои ранение и последующие события, что порой делается неловко. Действительно, член семьи…
Наконец оправлены рукава, застёгнуты все пуговицы, и Глафира, отступив на шаг, позволяет себе передышку, переводя дух. Она реально запыхалась!
— Корсе-ет… — отдохнув, снова начинает ворковать она, помогая облачаться мне в это безобразие, и застегнув все крючки, отступает на шаг, чтобы полюбоваться результатом.
— Да бравый какой! — всплёскивает она руками, изрядно кривя душой, — Чистый гусар!
Не знаю, какая уж там фиксация у служанки на гусарах… да и не важно, мало ли какие у человека фетиши.
— В гвардию тебе надо, — пожевав губами, выдал папенька, восседающий на кресле в углу гостиной, — и на фронт, кресты зарабатывать! Мы, Пыжовы…
«Деревянные!» — отзывается подсознание, но молчу, не особо слушая дальнейшие разглагольствования.
Спорить с ним… Папенька, чем больше у него проблем с головой, тем большим патриотом становится — из тех, что «Ура», по упрощённой государственной версии.
Желает прирастать территориями и народами, несогласных призывает ссылать в Сибирь и Туркестан, и расстреливать, расстреливать! По Закону Военного Времени! А всех, кто уклоняется от фронта и не приветствует войну, которую в проправительственных газетах называют Второй Отечественной[37] нужно карать и расстреливать как немецких шпионов.
Ему очень нравятся суровые слова «расстрел», «карать» и далее по списку, отчего разговаривать с ним стало совершенно невозможно. Всё, что выходит за рамки разговора о погоде или коротеньких, очень «девачковых» зарисовок из гимназической жизни Нины, самым причудливым и неожиданным образом трансформируется в войну, политику, подвиги Наших Героев, саботажников и «расстрелять».
— … переломный момент! — воодушевлённо пересказывает очередную передовицу дражайший родитель, — В ближайшие недели судьба Европы будет решена русским солдатом!
С силой втягиваю воздух, давясь едким желанием высказаться. Переломный… фронт рассыпается, и всем уже понятно, что если не произойдёт какого-то Чуда, солдатики побегут. Собственно, они уже давно бегут, и проблема эта более чем серьёзная.
Банды дезертиров, привыкшие лить кровь и озлобленные на весь мир, устраивают похохотать обывателям так, что порой с фронта снимают «верные» части, проводя полноценные войсковые операции в глубоком, казалось бы, тылу. А тут — нате… перелом!
— … русский флаг над Святой Софией! — воодушевлённо плюётся цитатами папенька.
— Гусар, чистый гусар! — громко перебивает его Глафира, всплёскивая руками, — Как есть гвардеец!
— А? — Юрий Сергеевич на миг сбивается, но патриотические настройки так просто не сбить, — Да, бравый молодец!
— … и господа офицеры их носят, — перебивает его служанка, снимая с корсета невидимую пылинку, — и ничево! Небось никто…
… вздохнув (мысленно, только мысленно!) продолжаю собираться, пока с одной стороны выдаёт пропаганду папенька, а с другой — Глафира, помогая одеваться в университет и пытаясь утешить меня, что корсеты господа офицеры носят, и ничего в этом нет!
Пробыв три дня в больнице…
«А если осложнения? Нет уж, сударь мой! От такой глупости мои пациенты не умирают!»
… и ещё три — дома, я досыта наелся как постельного режима, а более того — отношения домашних.
Папенька, перевозбудившись от чтения газет, у которых угар патриотизма в последнее время перехлестнул через края, и не имея возможности обсуждать новости со знакомыми, принялся вести просветительскую деятельность, как он её понимает. При всяком случае, когда ему стучится в голову очередная мысль, он ничтоже сумняшеся спешит поделиться ей, и…
… как правило — со мной.
«Ведь это важно, Алексей! Как можно быть таким близоруким не понимать очевидных вещей! Согласись…»
Глафира, при всей моей симпатии, со своей заботой перешла все границы, и стоит мне поморщиться или пошевелиться неловко, так она аж бледнеет, воспринимая чужие страдания пуще своих. Даже на кухне когда возится, каждые пять минут прибегает наведать меня… Это мило, да… но и «выгуливать» Юрия Сергеевича служанка почти перестала, не давая папеньке возможность выпустить пар в разговорах с такими же патриотами.
Нина… с ней, пожалуй, хуже всего. Не знаю, что и кого она слышала, но когда я впервые услышал, что «Нет ничего зазорного в том, чтобы упасть в обморок от страха», я несколько удивился. Попытавшись объяснить, что между «обморок от страха» и «шесть пуль с десяти шагов» разница колоссальна, хотя и фактор стресса я не отрицаю.
В общем… всё сложно. Я утешаю себя тем, что всегда знал, что сёстры у меня не светочи разума, но особо легче не становится. Неприятно осознавать, что несмотря на всё, что я для сестёр сделал, авторитет мой для Нины находится ниже не то что уровня классной дамы, а доброй половины одноклассниц.
Но это я готов был перетерпеть, если бы так думала только Нина. Вот только проблема заключается в том, что всё это, похоже, звенья одной цепи.
«Адвокат этот чёртов…»
Ах, как его выкидывали из больницы… Какой был красивый скандал!
Потом уже понял, что он того и добивался! Нехитрая, но действенная стратегия — ещё до суда сформировать «мнение общественности», а оно порой ой как много значит…
Особенно когда у бедной девушки Галь Лурье есть богатые родственники.
Трегубову, по сути, даже придумывать ничего не надо было, за него всё сделал тот санитар с его «сомлел», что слышало не один десяток людей. А с учётом того, что я сразу «не глянулся» будущим сокурсникам, общественное мнение де-факто уже было отчасти сформировано.
Додумают то, чего и не было… и «вспомнят», да… Многие притом — искренне.
Беспроигрышный ход! Немного понимая человеческую психологию, прекрасно понимаю, что меня многие осуждают. Вот просто…
… ну бедная девочка же! А вы на его физиономию гляньте?! Нет… ну право слово, нет дыма без огня!
А разбираться в сути обыватель не будет, обыватель — тля. Инфузория, которая хочет только жрать и размножаться, пребывая в относительной безопасности. Немного простейших манипуляций, давящих на эмоции, и пожалуйста, общественное мнение сформировано.
В итоге, история наверное будет звучать так, что Василий Иосифович пришёл ко мне поговорить, попросить за бедную девушку. Ну а я…
— … офицер как есть! — перебила мысли Глафира, помогая надеть тужурку, — Раненый, томный и интересный!
… увы, но зеркало было с ней несогласно, показав всё того же упыря, только несколько побледневшего и ещё более похудевшего, с синяками под глазами.
— Х-ха… — выдохнул я, ухмыльнувшись половинкой рта, — действительно — интересный! Глафира, будь добра, подай трость…
— … да, тот самый! — слышу краем уха, стараясь держаться не то чтобы невозмутимо, а хотя бы — держаться. Кажется, нужно было послушаться доктора и ещё несколько дней провести дома…
Ранения у меня не опасные, но сломанные рёбра и сами по себе удовольствие невеликое, а вместе с простреленным боком ни вздохнуть, ни повернуться толком не получается, и чуть что не так, сразу отзывается глухой, ноющей болью. Не то что потянуться или развернуться корпусом, но и вздохнуть поглубже — проблема!
Даже обычные полуботинки с жёсткой подошвой вместо мягких домашних туфель доставляют дискомфорт, отдаваясь болезненными ощущениями в рёбрах и груди. Казалось бы, мелочь!
А тут ещё и шепотки…
— Да чёрт его знает, — не особо понижая голос, говорит товарищу какой-то крепыш с жидкими юношескими усиками, — может и ошибка. Говорят, он хороший переводчик и…
Толпа на некоторое время разделяет нас, и часть разговора я естественным образом прослушал.
— … с другой стороны, столько молодой человек сделал успешную карьеру в качестве букиниста? Хм… может, талант… Не хочу злословить, но чтобы одновременно иметь выдающиеся способности в гуманитарных науках и быть при этом хватким дельцом, да ещё и в таком возрасте?
Понятное дело, что говорят не только обо мне, да и не все голоса звучат осуждающе. К примеру, социал-демократов, которые по крайней мере на словах не поддерживают терроризм, в студенческой среде большинство. Но эта социал-демократическая масса очень рыхлая, размежеванная и совершенно недружная.
Десятки течений и лидеров мнений, расколы на фракции по всякому поводу, а основная политическая борьба у них ведётся не с идеологическими противниками, а с собственными товарищами, которые смеют думать несколько иначе. Такие бумажные войны разгораются, такие скандалы и свары!
А эсеры, к примеру, организация вполне сплочённая и боевитая… Да, там тоже есть фракции и лидеры мнений, но в среде эсеров или допустим — кадетов, допускается иметь собственное мнение, отличное от мнение большинства… и даже от мнения лидера фракции!
Лекцию профессора Протасенко высидел с трудом, и решил уже было пойти домой, когда был остановлен на выходе из аудитории.
— Алексей! — окликнул меня низкорослый, несколько излишне упитанный молодой мужчина с жиденькой бородой, долженствующей, по видимому, придавать солидности его ассиметричному лицу с почти отсутствующим подбородком, — Задержитесь, пожалуйста!
Вздёргиваю бровь… не то чтобы в студенческой среде принято обращаться меж собой по имени-отчеству, но для начала не мешало бы представиться!
— Я Арустамов, — спохватывается бородач, не подавая, впрочем, руки, — Вадим Арустамов! Мы, как представители студенческого товарищества, хотим задать тебе несколько вопросов.
Машинально отмечаю этих самых представителей, пятерых… а нет, шестерых парней, стоящих с тем многозначительным видом, что очевидно, должен возвышать их над толпой. Остальные члены «студенческого товарищества» обтекают нас, идя к выходу и обжигая любопытными взглядами.
«Думаю, они даже не подозревают, что эти пафосные молодые парни — представители их интересов! — мелькает непрошенная, злая и весёлая мысль, — И кстати… как-то этот представитель ловко обтёк, считают ли они меня членом студенческого товарищества!»
Настроение стало злым и боевитым, так что даже проблемы со здоровьем отступили куда-то на заранее подготовленные позиции. Впрочем, с моей физиономией, по степени выразительности способной конкурировать с кирпичём, ну или в настоящее время — горгульей, это не слишком сложно.
— Алексей, ты должен объяснить нам… — весьма решительно начинает Вадим, — эту историю с несчастной девушкой!
«Ага… слова „должен“ и „несчастная девушка“ в одном предложении? Как мило!»
— Н-да? — я сознательно иду на обострение ситуации, и собственно, у меня и выхода другого нет! Начни я оправдываться и хоть в чём-то дам слабину… — Должен?
Улыбаюсь неприятно и делаю шажок вперёд.
— Расписка где, Вадим?
— Какая расписка? — удивляется Арустамов и инстинктивно делает крохотный шажок назад.
— Долговая, — снова улыбаясь я, в этот раз уголком рта.
— Нет, ты нас не так понял, — сдаёт назад «представитель студенческого товарищества», а я, зная таких, не сбавляю давления. Сейчас я веду общение на грани хорошего тона, местами чуть за гранью, но я уже просчитал Арустамова.
Сталкивался с такими… Не знаю, как уж он там окончил гимназию, но в Университет он поступил не учиться, а обзаводиться связями и делать политическую карьеру! Нет ни большого ума, ни порядочности, а только их имитация.
Нахальство, нахрап и амбиции… Да, фундамент зыбкий, но что с того?! Люди порядочные и умные могут найти себя во многих профессиях, да и не все хотят строить карьеру.
А если начать выстраивать её сейчас, когда твои одногодки думают только об учёбе, девушках, гулянках и прочих радостях молодости, которая даётся одни раз, то можно получить неслабую фору! Пусть потом найдутся и более умные, и талантливые… но такому, примелькавшемуся и выделившемуся, жить будет намного проще.
— А как я должен был вас понять? — снова улыбочка, — Если в одном предложении прозвучало слово «Должен» и «Несчастная девушка», но не прозвучало, считаете ли вы меня членом товарищества?
— Считаете? — надавил я голосом и сделал ещё один шажок, — Или нет? Ну?
— Несомненно… — Арустамов мазнул по мне взглядом и тут же отвёл глаза, — ты один из студентов…
— Но не товарищ, — закончил я спокойно за Вадима, — по крайней мере — не для вас.
— Послушайте, Алексей, — шагнул ко мне плечистый здоровяк из тех волжских богатырей, что выглядят как на картинах Васнецова и кажутся натурами цельными и ясными, но часто — только кажутся.
— Дайте мне договорить! — властно останавливаю его поднятой ладонью, и к моему удивлению, это удаётся!
— Скажите мне, представители студенческого товарищества… — яду в моём голосе может позавидовать кобра, — кто вас уполномочил представлять интересы студенчества? Или вы сами себя назначили?
— Да что вы его слушаете?! — неожиданным басом взревел низкорослый тщедушный парнишка семитской наружности, — Из-за него Галь томится в тюрьме и…
— А-а… — перебиваю его, — так это я, подлец этакий, стрелял в себя и обвинил в этом несчастную девушку?
— Вы подлец! — шагнул ко мне Арустамов, перехватывая лидерство и очевидно собравшись с мыслями.
— Не будь вы… нездоровы, — запинка была крохотной, но отчётливой, — я бы дал вам пощёчину!
— Как хорошо, что я… нездоров, не так ли? — язвительно парирую я, но тут опомнился соплеменник Галь.
— Неужели вам не стыдно? — с напором начал он, сжимая кулаки и испепеляя меня взглядом, — Хрупкая девушка сейчас в тюрьме и…
— Могу предложить ей пройти освидетельствование у психиатра, — устало отвечаю я, и к слову, это действительно хороший выход… мировая по сути.
— Да вы ничем не лучше тех палачей, что держат Галь в застенках! — взрывается так и оставшийся безымянными иудей, — Вы… вы подлец! Она замечательная! Она готова была пожертвовать своей жизнью из-за убеждений, а вы…
— А вы готовы? — парирую я, с трудом удерживая стон от ноющей боли в рёбрах. Все эти крики, резкие движения… — Готовы умирать ради моих убеждений?!
— Вот! — я в бешенстве хватаю со стола какие брошюры и сую ему, потом Арустамову, — Давайте! Ну! За пазуху их, и а я вас с десяти шагов…
В моих руках появляется «Браунинг» и ствол упирается сперва в лицо посеревшему от страха Арустамову, потом безымянному семиту.
— … во имя своих убеждений! Я убеждён, что вы… — задумываюсь ненадолго, — агенты жидомасонов, и я, ради всего хорошего и против всего плохого должен вас казнить.
— А вы… — перевожу пистолет на остальных «представителей товарищества», — будете потом защищать меня и требовать от родных вот этих…
Взмах пистолетом.
— … непременно идти в полицию и подавать прошение отпустить меня на свободу, потому что я не просто убийца, а убийца за идею! Ну?
… волжский богатырь сделал шаг вперёд, и я выстрелил между широко расставленных ног. Все замерли в каком-то томительном ожидании…
А менее чем через полминуты в аудиторию влетел преподаватель в сопровождении служителя.
— Это что такое было? — сухо поинтересовался он, глядя на пистолет в моей руке.
— Ничего особенного, — прячу пистолет, — обычная политическая дискуссия…
Глава 9
Открывайте, Революция!
Дверь в камеру приоткрылась с тем противным надсадным скрежетом, от которого начинают ныть зубы и портиться настроение. Усатая, несколько одутловатая физиономия немолодого полицейского служителя заглянула к нам и подслеповато заморгала, пытаясь в полумраке разглядеть искомую персону.
— Господин Пыжов, Алексей Юрьевич, — сквозь сдерживаемую зевоту выдавил он, — на выход.
— Господа… — слезая с дощатых нар, отполированных многими поколениями арестантских задниц, не без труда принимаю вертикальное положение, — не прощаюсь!
Послушались смешки и пожелание всех благ, а парочка доброхотов, зная о моей, несколько затруднительной ситуации, помогла мне отряхнуться и по мере возможностей оправить одежду. Публика здесь пёстрая, но откровенно уголовных нет, как нет и бродяг, нищих, и тому подобной шушеры. Так что, несмотря на некоторую тесноту и духоту, всё в общем-то сносно, могло быть и хуже. А клопы…
… мелочь, право слово! У кого их нет?!
В кабинете меня ждал Владимир Алексеевич, взъерошенный и задиристый, как дворовый кот перед хорошей дракой.
— Ба! — заорал он, едва завидев меня, бросаясь вперёд и распахивая объятия, — Стоик!
— Ох, прости, прости… — тут же завиноватился репортёр, отступая на шаг и пряча за спиной могучие ручищи, сделавшие бы честь иному цирковому борцу, — забыл, что ты ранен!
— А что… — он окинул меня пристальным взглядом, — трость отобрали, что ли? У раненого?!
— Владимир Алексеевич, — сушёным урюком сморщился полицейский в чине титулярного советника, с силой туша папиросу в бронзовой пепельнице, тем самым хороня её в братской могиле с прочими павшими окурками, — очевидно, произошла ошибка и…
— Ошибка?! — вставшим на дыбки медведем взревел Гиляровской, стукнув тростью об пол, — Это не ошибка, это преступление! Раненого, пострадавшего от рук террористки, сажать в камеру…
Я вижу, что Владимир Алексеевич несколько переигрывает. Он вообще склонен к театральщине, и «представлять» любит и умеет. Но ах, как к месту…
— Он стрелял! — сорвался немолодой полицейский, вид которого говорил о хроническом невысыпании, неврозе, и пожалуй — зависимости от кокаина, — Стрелял в здании Университета! В своего сокурсника!
— Это была обычная политическая дискуссия, — парировал выступивший из-за спины Гиляровского адвокат Юрьев, тощий и весьма желчный тип из тех крючкотворов, которых за глаза зовут порой «крючкотварями».
— Дискуссия?! — подался вперёд полицейский офицер, вцепившись в столешницу стола побелевшими руками и выкатив глаза. Ещё чуть, и этот полный, несколько рыхловатый человек начнёт пускать слюну, грызть канцелярские принадлежности за отсутствием щита, и кидаться на окружающих. Городовой у двери на рефлексах напрягся, готовый по мановению начальственной руки или рыка бить, ломать и тащить. Без раздумий!
— Именно! — не смутился Юрьев. Он вообще редко чем смущается, но настоящим циником его не назовёшь, просто человек, что называется, на своей волне. Не самый приятный в общении, педант и перфекционист, он видит красоту в сухих строчках Закона, и способен истолковать каждую запятую так, как это нужно клиенту.
Мы познакомились с ним в Гимнастическом клубе и не то чтобы сошлись, но я один из немногих людей, с кем Илья Михайлович в принципе способен общаться вне пределов юриспруденции. Меня он, памятуя о всем известном перфекционизме в деле переводов, почитает за человека дельного и немного благоволит.
— Политическая дискуссия! — уверенно подтвердил адвокат, склоняя расчёсанную на пробор умную голову, — И по моему мнению — блестящая!
С этими словами он положил раскрытую папку на стол полицейскому, мягко, но непреклонно сдвинув разложенные бумаги на край.
— Извольте ознакомиться! — велел он жестяным голосом, и титулярный советник, ощутимо скрипнув зубами, тяжело опустился за стол и бегло прочитал содержимое папки, слюнявя запятнанные чернилами пальцы при перелистывании страниц.
— Так-с… — сказал он пару минут спустя тяжёлым тоном и потёр мясистое лицо, — отказываются от претензий, значит?
— Совершенно верно! — невозмутимо кивнул Илья Михайлович, — Сокурсники подтверждают, что у них была дискуссия, и по моему мнению, Алексей Юрьевич провёл её прекрасно.
Полицейский явственно рыкнул, оскалив стиснутые зубы, но в виду плачевного состояния оных, должного впечатления не произвёл.
— … безусловно, молодые люди заплатят штраф, — продолжал тем временем юрист, и титулярный советник уцепился за слова.
— Молодые люди? — он снова подался вперёд, — То есть не…
Полицейский самым невоспитанным образом ткнул в меня рукой.
— Не… склонил голову Юрьев, — разумеется — не! Алексей Юрьевич вынужден был…
Нить его рассуждений я потерял почти сразу. Хотя большая часть слов мне не просто знакома, но и в общем-то понятна, но в целом… Какой-то белый шум, право слово!
Гиляровский, судя по всему, улавливает несколько больше, что и не удивительно с его колоссальным опытом ведения всяческих полицейских хроник, чрезвычайных происшествий и фигурирования в доброй сотне уголовных и административных дела как свидетель, потерпевший и даже обвиняемый. Улавливает… и получает искренне наслаждение.
«Потом объясню», — шепнул он одними губами, заметив мой интерес, и вновь обращаясь в слух.
— … разумеется, — втолковывал мне Илья Михайлович, пока мы тряслись в экипаже извозчика, — дело не закрыто, и будет тянуться не одну неделю! Я постараюсь оформить его не отдельно, а так сказать, пристегнуть к делу стрелявшей в вас террористки.
Он полон того профессионального, бумажного энтузиазма, когда человек видит не судьбы конкретных людей, а интересные задачи. Ну… такой уж характер!
Переглядываюсь с Владимиром Алексеевичем, и тот кивает невозмутимо — дескать, доверься! А что, собственно, мне остаётся делать…
— … ваша дискуссия, Алексей Юрьевич, есть прямое продолжение стрельбы девицы Лурье, и я…
… защищать он меня взялся бесплатно. Во-первых — как одноклубник, во вторых — ему очень… очень понравилась моя манера вести политические дискуссии!
Не стрельба, разумеется. Илья Михайлович слишком интеллектуален для подобных вещей. Но подобная… хм, аргументация позволяет апеллировать как к эмоциям, так и к Букве Закона, весьма наглядно и выпукло демонстрируя всю неоднозначность ситуации не только для суда и присяжных, но и для общества вообще.
В общем, что-то там юрист углядел значимое для себя, а я понял только, что вся соль не в моей манере вести дискуссии. Даже не в пристяжке этой стрельбы по делу о покушении на меня девицы Галь Лурье, хотя это очень важно!
Суть в неких малозначимых на первый взгляд деталях, которыми можно будет потыкать оппонента мордой в лужу, как котёнка, и даже, некоторым образом, что-то там перевернуть в практике российской юриспруденции!
Глядя на его предвкушение, полное канцеляризмов, бумажной пыли и размазывания соперников, я только вздыхал. Илья Михайлович обещал не только выиграть дело, но и обелить моё имя, испачканное Трегубовым и родственниками Галь Лурье.
— Да… — прервался юрист, — простите, Алексей Юрьевич, совсем заговорил вас! Не помешало бы обсудить с вами стратегию наших совместных действий. Предлагаю отправиться в ресторан и там, не торопясь, поговорим. Хм… или может, в другой раз?
— Всё в порядке, Илья Михайлович, — уверил я его, — Не самое лучше самочувствие, разумеется, но вполне сносное.
— Отлично! — деловито кивнул тот, и коротко приказал извозчику везти нас к Тестову.
— В баню сперва, — негромко, но увесисто бухнул Гиляровский, — Алексей Юрьевич хотя и очень недолго пробыл в застенках, но некое очищение, пусть даже скорее моральное, ему не помешало бы.
— Я взял на себя смелость заехать к нему домой и взять чистую одежду, — он указал на саквояж в ногах, который, признаться, я только что заметил.
— Да, простите, — довольно-таки формально повинился Юрьев, мысленно уже оседлавший бумажную волну с прошениями, апелляциями, отсылками и законодательными актами, — Увлёкся. В баню, голубчик!
Владимир Алексеевич, перегнувшись назад, от чего коляска ощутимо качнулась, уточнил извозчику адрес и пояснил нам басовито, разглаживая усы:
— Банщики там проверенные, с пониманием. Не просто отпарить до седьмого пота могут, но и раненого или болящего обиходят лучше любого фельдшера. На себе проверил, так вот!
В бане, впрочем, мы пробыли недолго. Пока банщики осторожно мыли меня, Гиляровский ополоснулся под душем, сделал один заход в парилку и успел зацепиться языками с какими-то своими знакомцами, получив, судя по его довольному виду и азартно поблескивающим глазам, какую-то важную информацию.
Юрьев, так же постояв под горячим душем и изрядно раскрасневшись под струями, обмяк в могучих лапах массажиста, устроившись на соседнем ложе. Но судя по его задумчивому, нездешнему виду, адвокат уже выстраивает стратегию, и просчитывает возможные диалоги с противной стороной, членами суда и присяжными. Ну… такая уж натура!
— Личное, это, — негромко пробасил мне Гиляровский, пока Илья Михайлович вместе с метрдотелем увлечённо составлял меню, погрузившись в увлекательный мир гастрономии, — Они с Василием Иосифовичем давние неприятели. Трегубов всё больше на эмоции…
— Вроде Керенского? — живо переспросил я.
— Хм… — усмехнулся репортёр, — нет, и сильно нет! Я Александра Фёдоровича не очень жалую, но должен признать, тот намного чище работает. Интеллектуальней. Тонкий знаток психологии…
Киваю задумчиво. У меня сложилось о нём такое же впечатление. Потом, после Революции, в него кидались грязью все кому не лень, очень уж фигура оказалась неудобная, притом разом для всех сторон. Но ведь человек он более чем незаурядный.
— … а Трегубов, — Владимир Алексеевич морщится, демонстративно поведя мясистым носом, — шулер! В приличном обществе за такие истории канделябрами бьют! Фарс на грани балагана, подкуп свидетелей и их очернение, распространение слухов и… Да в общем, вся грязь!
— А вот поди ж ты, — меланхолично пожал он широкими плечами, — держится на плаву! Все знают, что человек скверный, но при нужде за кого только не ухватишься! Непотопляемый.
Поморщившись, он явно проглотил слова, напрашивающиеся к этому слову, но неуместные в ресторане.
Покивав, я не стал комментировать это, а поинтересовался ситуацией с Галь. В газетах писали всякую ерунду, как я сейчас понимаю, не без деятельного участия Трегубова и семейства Лурье. Из бесед с полицией я также не вынес ничего толкового, кроме настойчивого предложения о сотрудничестве.
Но на черта оно мне, понять я так и не смог. Даже без фактора приближающейся Революции! Как-то это всё… не топорно, но нарочито, что ли.
— Если говорить как есть, — усмехнулся в усы Владимир Алексеевич, — то она просто дура! Экзальтированная девица из тех, что с равным успехом могут уйти как в Революцию, так и в мистицизм со столоверчением, или даже, не приведи Господи, в монастырь. Наслышалась разговоров, солнце голову напекло, и пожалуйста… Случай!
— Но… — он пожевал губами, — есть странные моменты. Не буду пока говорить, это всё из области догадок и интуиции. Но сдаётся мне, Алексей Юрьевич, что всё не так просто!
— Гости нонче у Нины Юрьевны, — шёпотом сказала сияющая Глафира, принимая у меня шляпу и трость, — из гимназии барышни.
Кивнув, шагнул к зеркалу и наспех оглядел себя, пока служанка суетилась со щёткой, стряхивая с пиджака и брюк уличную пыль, тихонечко рассказывая о гостьях. В этом году нам начали наносить визиты, да не папенькины знакомцы из тех, кого хочется с порога огреть канделябром и сдать дворнику, а люди приличные, иногда даже «с положением»!
Глафире это ужасно нравится, она наконец-то может проявить себя, показать рачительной и домовитой, поучаствовать косвенным образом в светской жизни. Пусть хлопот и стало больше, но Божечки, как же ей это интересно! А как она млеет, когда гости хвалят её пирожки и травяные чаи… Краснеет, бледнеет, идёт от смущения пятнами и хихикает, как дурочка! Что называется — человек на своём месте. Нашла себя.
— Как огурчик… — шёпотом сказала служанка, улыбаясь и умилённо глядя на меня, снимая с рукава последнюю, невидимую мне пылинку.
Киваю, улыбаюсь ей и…
— Дамы, — войдя в гостиную, останавливаюсь и склоняю коротко стриженую голову, несколько утрированно изображая фатоватого светского льва, — рад видеть вас!
Пережидаю хихиканье, шуршанье платьев, ответные приветствия и всё то, что могут выдать важничающие девочки-подростки, пытающиеся изо всех сил казаться чуть более взрослыми, чем это уместно. Этакий элемент игры, так же как мои «Дамы» по отношению к девочкам, которых совсем ещё недавно начали называть «Барышнями».
— Прикажете на стол накрыть, Алексей Юрьевич? — вступает в игру Глафира, возбуждённо блестя глазами и разрываясь от нетерпения угостить девочек и (особенно!) меня чем-то вкусненьким.
— Я отобедал не так давно, — делаю вид, что колеблюсь и не чую восхитительных запахов выпечки, доносящихся с кухни.
— Хотя… может быть, чаю? — предлагаю, глазами делегируя Нине полномочия, — Если только милые дамы составят мне компанию.
Хихикающие и смущающиеся «дамы» охотно составили компанию, но я, посидев с ними менее получаса, сослался на дела и удалился к себе в комнату. Там, заперевшись, прижал подушку к лицу и…
— … да когда всё это кончится?!
Растерев лицо руками, подошёл к окну, и некоторое время стоял так, оперевшись руками о подоконник, и глядя, как в небе необыкновенно быстро начинают сгущаться тучи. Бабье лето в этом году позднее, тёплое, мошкарное и комариное, с начавшей цвести сиренью и сошедшими с ума птицами. Но похоже, оно подходит к концу…
Настроение, и без того не самое хорошее, стремительно испортилось. Я живу… стараюсь жить обычной жизнью. По-прежнему веду дела на Сухаревке, приносящие неожиданно возросший доход, посещаю Университет и Гимнастический клуб, наношу визиты и хлопочу о пенсии для дражайшего папеньки.
… а в голове набатом утекает время, разом похоже на поминальный звон колоколов и тикающее взрывное устройство, отсчитывающее последние минуты.
Я со школы путаюсь в датах, так и не запомнив, когда произошла Октябрьская, а когда — Февральская Революции. Да ещё и эти стили, будь они неладны! По-старому, по-новому…
Но часики тикают, а я всё острее ощущаю свою беспомощность. Возраст, чёрт бы его побрал! Будь мне полных девятнадцать лет, я бы оформил опеку над младшей сестрой и рванул бы к матушке в Данию! Для начала.
А потом… есть варианты, а точнее — были бы, если б не возраст! Сейчас, пока в Европу и Америку не хлынула ещё многомиллионная волна иммигрантов из распавшейся Российской Империи, можно…
Да многое можно, чёрт возьми! Можно получить паспорт приличной страны, а не ходить потом, как сотни тысяч, если не миллионы соотечественников, с нансеновским[38].
Но даже его удастся получить не всем счастливчикам! Эмигранты из Российской Империи будут скитаться по Европе на птичьих правах, имея только временное разрешение на проживание, весьма жёстко ограничивающее его владельца.
А пока так… с папенькой или с лейтенантом, а точнее — с недавних пор старшим лейтенентом Арчековским Михаилом Дмитриевичем в качестве запасного варианта. Но последний — человек военный со всеми вытекающими, и как бы странно это не звучало — чересчур моряк.
Если Михаил Дмитриевич останется в Советской России… что ж, с этого момента наши пути разойдутся. Я люблю Россию, но жить во времена военного коммунизма и нешуточной возможности стать той самой щепкой, летящей при рубке леса, не имея притом реальной, а не в области математических погрешностей, возможности изменить ситуацию к лучшему? Увольте!
Другой вариант, кажущийся мне несколько более правдоподобный — Бизерта[39].
Но дай Бог памяти… эвакуация остатков Императорского Флота из Севастополя и Крыма во Французскую Африку произойдёт только тогда, когда Белое Движение потерпит полный и окончательный крах.
А до этого что? Пару лет оставаться в охваченной Гражданской Войной стране, с более чем серьёзной долей вероятности испытав на своей шкуре всевозможные приключения? Избави Бог!
Окажется Арчековский у Колчака или Деникина, Врангеля или на службе у «товарищей», для меня монописуально!
Поэтому папенька и только он… Вот уже действительно «дражайший родитель»! Без него моя легализация за пределами Российской Империи и её осколков возможна только в качестве подопечного какой-нибудь эмигрантской организации, с военной и полувоенной дисциплиной со всеми вытекающими.
Какие уж там европейские университеты и собственные планы на будущее… В лучшем случае несколько потерянных лет, полуголодное и полуказарменное положение, и тотальное промывание мозгов о «России, которую мы потеряли», и о «священной» борьбе с большевиками-безбожниками!
— Да что ты будешь делать… — утираю непрошеные слёзы, которые всё текут и текут. Стою у окна, оперевшись лбом в стекло, и глядя на разбушевавшуюся во дворе стихию. Дождь пополам с ветром, хлещущий разом со всех сторон, очень подходит под моё настроение…
Из гостиной донеслись взрывы смеха, и я улыбнулся… постарался улыбнуться. Ну, как смог!
Хоть с сестрой наладилось… Судебный процесс всё ещё тянется, да и в Университете есть проблемы, но Юрьев выступил блестяще и переломил общественное мнение в мою сторону.
Галь Лурье по-прежнему «бедная девочка», но уже с акцентом на психической нестабильности и на негодяях, которые воспользовались её экзальтированностью и доверчивостью. С душком жалость, но лучше уж так, чем виселица, которая ей грозила.
Я же, после серии репортажей из зала суда (а дело вышло достаточно громким), не стал «Мальчиком-который…» и героем общества, но некую известность приобрёл. Этакий эталон настоящего дворянина, который несмотря ни на что… ну и так далее.
Героическому ореолу мешает внешность упыря и харизма, болтающаяся где-то возле нулевой отметки. Но и так хватает поклонниц, в основном всё больше перезрелых особ бальзаковского возраста, предлагающих «бедному мальчику» утешится в их объятиях.
В Университете меня признали. Не полюбили, не стали считать эталоном чего бы то ни было, а просто — признали. Дескать, Алексей Юрьевич Пыжов имеет право на существование!
Студенты куда как более радикальны, чем общество в целом, и наверное, это максимум, на который я могу рассчитывать…
Читать бесплатно другие книги:
