Без Царя… Панфилов Василий

Глава 13

Мелкая, ничтожная возня и кровавые жертвы на Алтаре Революции

— … мелкая, ничтожная возня, — скрестив на груди тонкие руки, презрительно выплёвывала Нина, бледное лицо которой пошло некрасивыми красными пятнами. Я смотрел на неё и думал…

… когда же у нас всё пошло не так? Наперекосяк? Наверное, с отъезда Любы…

— … в то время, когда люди живут ради страны, ради Революции, ради будущего всего русского народа, ты…

— Интендант! — выплюнула она и судорожно стиснула челюсти, от чего на лице, под тонкой кожей, проступили некрасивые желваки.

— Мне… мне стыдно говорить, чем ты занимаешься! — выпалила сестра, и на её глазах выступили слёзы, — Я почти начала гордиться тобой, когда ты вошёл в Совет, но…

— Пирожник… — прорыдала она, закрыв глаза руками и вздрагивая всем телом, — как это низко!

— В то время… — всхлипнула Нина, — когда люди заняты делом, ты… пирожник! Товарищ Сухарь! Галет! Боже… как низко ты пал!

— Скажи… ну скажи мне, что ты делаешь это ради нас, ради меня! — презрительно выплюнула она, горделиво вздёрнув подбородок, — Все эти… махинации! Ты не Пыжов! Ты… ты Пирожник!

— Был у нас в полку интендант, — внезапно и очень не ко времени влез выползший из комнаты дражайший родитель и замер, шевеля губами, — да-с! Такой, знаете ли, пройдоха! Пока люди воевали с османами, он состояньице себе сколотил, так вот!

Папенька, не обращая более на происходящее вокруг никакого внимания, погрузился в рассказ о своей героической и фантастической молодости, нещадно разбавляя дешёвые, едва ли не простонародные книги «с приключениями» собственной потрёпанной фантазией. В обычное время Нина только фыркает и закатывает глаза на его выдумки, но здесь и сейчас, что называется, совпало…

— Вот! — выкрикнула она, вздёрнув подбородок, — Даже отец…

Не договорив, сестра убежала в спальню и громко захлопнула за собой дверь так, что с потолка осыпалась побелка и таракан.

— Да што же это такое, прости Господи… — мелко закрестилась выглянувшая из кухни Глафира.

— Вот так и живём, — пытаюсь улыбнуться служанке, но очевидно, выходит плохо, так что она только охнула, прижала фартук к лицу и заплакала. А я…

… оделся, рассовал по карманам оружие и ценности, да и вышел прочь. В доме я оставаться более не хочу, и лучше вот так, в стылую ноябрьскую ночь, чем стоять и слушать подобное…

— Алексей Юрьевич! — заполошенно выскочила из квартиры Глафира, накинувшая на себя душегрейку на собачьем меху, — Вы…

— За вещами пришлю потом, — перебиваю её и снова делаю попытку улыбнуться, — Не переживай! Оплачивать квартиру и давать деньги на хозяйство я буду по-прежнему.

— Да што же это такое… — беспомощно сказала служанка, опуская руки. Не слушая более ничего, я развернулся и быстрым шагом направился прочь, идя куда глаза глядят.

Не сразу… сильно не сразу сообразил, что кроме как в Университет, идти мне, собственно, и некуда!

— Всё к тому шло, — шагая под тусклым светом фонарей и оскальзываясь иногда на покрывающейся ледком сырой брусчатке, попытался я утешить себя нехитрыми рассуждениями, но вышло плохо. Да собственно, никак!

С Ниной у нас всегда были натянутые отношения, и только Люба как-то сглаживала углы. Младшая сестра прямолинейна, бескомпромиссна и не желает признавать ошибок и неправоты, даже если это идёт ей во вред.

Отъезд Любы наложился, по-видимому, на пик подросткового протеста у Нины, и вышло так, как вышло! Доказывать, что договор с булочной Филиппова пошёл во благо Университету, бессмысленно. Сейчас сестра не слышит никого, кроме себя и неких моральных авторитетов, совершенно мне неизвестных.

Кто уж там… Бог весть! У отца нынче никакого авторитета, да и был ли он? Люба уехала, а я… Да собственно, для Нины я никогда и не был значимой фигурой, а после окончания гимназии экстернатом я получил кое-какие права, а заодно и возможность вести дела с той же Сухаревкой с несколько большим размахом, чем и не преминул заняться.

Сюда же наложилась подготовка к свадьбе, соревнования и милейший Лев Ильич со всеми последующими событиями. Потом учёба в Университете, злосчастное ранение, суды, судорожные попытки учиться и вести бизнес, несмотря ни на что, Студенческий Совет и…

… сестру я упустил, это надо признать. Время, когда нужно было быть рядом и занять (ну хотя бы попытаться!) место Любы возле неё, я упустил. Не по своей вине… но какая теперь разница!

Внутри колыхнулось что-то тёмное, недоброе, и впервые за долгое время моя синтетическая личность сделала попытку разделиться, что было весьма… странно. Я-старший вынес предложение сбагрить Нину в Севастополь, пока она не пошла окончательно вразнос. Я-младший вскинулся на дыбки и напомнил самому себе, что впереди Февраль, и чёрт его знает, что будет в это время твориться в Севастополе!

Память осторожно подсказала мне, что никаких ужасов (в отличие от Кронштадта и Гельсингфорса) в Севастополе не было, но… Не было ли их «вообще» или не было «по сравнению», я сказать не могу.

— А с другой стороны, — вслух сказал я, пиная попавшийся под ноги камушек, разлетевшийся на куски и оказавшийся мёрзлым конским навозом, — в Москве она и вовсе чёрт знает во что ввязаться может! Не то левая эсерка, не то чёрт знает что, но точно — с прибабахом!

Народу на улицах, по случаю комендантского часа, попадается всего ничего, хотя время сейчас не такое уж и позднее. Раньше… я усмехнулся своим мыслям о былых временах, присущих скорее старику, и на всякий случай проверил удостоверение, дающее мне право в том числе и на игнорирование комендантского часа.

Настроение ни к чёрту! Настолько ни к чёрту, что когда путь преградили некие неявные, но очевидно криминальные фигуры, а сзади послышались торопливые шаги и запалённое табачное дыханье, я ничуть не расстроился…

Резко уйдя в сторону, я развернулся полубоком и увидел, как подбегающий тощий, долговязый парень в телогрейке и натянутой на уши фуражке, сделал зачем-то длинный замах дубинкой, и я машинально увернулся с траектории, хотя до него было метра два.

— Да успокойся, парень! Хе-хе… — насквозь фальшивым голосом сказал мне стоящий спереди коренастый, скуластый крепыш с лицом грубой, почти неандертальской лепки, — Это ён с перепугу! Ты так дёрнулся, что Прошка тибе за мазурика принял!

Крепыш быстро говорил какую-то ерунду, растягивая губы в резиной улыбке, но глаза его, различимые в свете фонарей и тускло мерцающих окон, оставались немигающими глазами рептилии перед атакой. Рука его тем временем нащупывала в кармане шинели какой-то угловатый предмет, и ждать я больше не стал.

Рывком ухожу вправо, в противоход руке с револьвером в кармане шинели, и хлопаю себя по карману, где всегда был…

— Чёрт! — досада отразилась на моём лице, и угловатый уже откровенно усмехнулся, поняв всё как есть и пожестчев лицом. Второй спереди — рослый, но рыхлый детина с сырым лицом скопца, оскалился осколками зубов многообещающе.

… но я уже рвал из кармана нож, и сделав короткий подшаг, всадил его скопцу в печень ударом снизу. Не тратя времени, толкаю заваливающееся тело на угловатого в шинели, и тот машинально принял его плечом.

… удар ножом поверх уже мёртвого скопца в шею фронтовику, и…

Он уже мёртв, только не осознаёт этого!

… ухожу в сторону от удара дубиной. «Гасила» в телогрейке с выпученными, дикими глазами ни черта не понимает и действует согласно заложенным алгоритмам. Я тоже…

Джеб левой прямо в подбородок, покрытый прыщами вперемешку с юношеским пухом, и удар ножом в печень. Раз, другой… мёртв.

— Чёрт… — с досадой вытираю лезвие ножа трясущимися руками о телогрейку прыщавого, — Вышел второпях, называется! Чтоб я ещё когда-нибудь…

Перекладываю оружие правильно… Ну то есть совсем правильно не вышло, потому что из дома я вышел, вполне грамотно распихав оружие, вот только потом поверх оружия, не в состоянии думать, напихал всякую всячину, от чего карманы у меня топорщатся, и то-то грабители пошли на риск…

— Хабар нешуточный был бы, — с нервным смешком невесть зачем говорю вслух, ещё раз вытирая бронзовый жреческий кинжал, которым (если верить найденной в книгах информации) пару-тройку тысяч лет назад приносили жертвы на алтарях.

От осознания этого по телу прошла дрожь, добавляя к и без того не простой ситуации потустороннюю составляющую.

— Да нет, — поспешил я себя утешить, — реплика… точно реплика! Да и грязная улица ни разу не алтарь, ха-ха!

Поколебавшись немного, решил всё ж таки вызвать патруль, и достав свисток, дунул изо всех сил, подавая сигнал.

— Ситуация однозначная, — бормочу вслух, снова разглядывая тела с тусклом свете и прислушиваясь к звукам ночи. Наконец, послышались ответные трели, топот ног, и на Большую Никитскую выбежал патруль Университета. Собственно, это не вполне наша территория, но по соглашению с соседями заходим иногда и сюда.

— Свои… — выдыхаю одними губами. Потом у что да… возможны варианты! Бывали, знаете ли, прецеденты! Всякие.

— Развели тут бардак, — стараюсь за руганью скрыть недавний страх, — пройти невозможно!

— Товарищ Сухарь? — опознал меня старший патруля, опуская наконец винтовку.

— Сухарь… — ворчу я, маскируя мандраж, — лучше уж просто Алексей, чем этим… хлебобулочным называть.

— Простите, — не слишком смутился тот, а у одного из патрульных явственно вырвался смешок, и винтовка была повешена на узкое плечо, — но что тут произошло?

— Да вот… — небрежно пинаю труп угловатого, и сам же ужасаюсь поступку, — ограбить меня решил.

— Какой системы пистолет? — простужено поинтересовался третий, делая несколько шагов вперёд и близоруко вытягивая полную, покрытую многочисленными родинками шею, — Мы даже выстрелов не слышали. Новая модель? В упор стреляли?

— В упор… ножом, — добавляю я и пытаюсь объяснить, что пистолет был далеко, но из-за стресса выходит как-то коряво и чуть ли не так, что я, дескать, пули на них пожалел. На меня косятся уважительно, и я пытаюсь объяснить ситуацию, но…

… сперва приходит патруль соседей, потом полиция, и… В общем, объясниться так и не вышло.

«Плюс сто-пятьсот к репутации кровожадного утырка, — мрачно думал я часом позже, расстилая на письменном столе в кабинете подшивки газет и пытаясь собрать какую-никакую постель, — и чёрт его знает, к лучшему ли это?!»

Проснувшись, долго лежал в полудрёме, приоткрывая время от времени глаза и не в силах ни разлепить их полностью. То самое паскудное состояние, когда не можешь ни заснуть, ни проснуться толком. Неприятное, полуобморочное ощущение, схожее разом с симптомами гриппа, похмелья и сотрясения мозга.

Наконец, пересилив себя, сел на столе и с трудом удержался от старческого кряхтения.

— Ночка… — констатировал я брюзжаще, осторожно слезая со стола, и охнув при попытке выпрямиться. Зевая, сонно начал разбирать на столе, приводя кабинет в порядок, но двигался запоздалой осенней мухой, так что на элементарные действия ушло несколько минут.

Спал я, наверное, часа три от силы, да и то вряд ли. Подшивки газет, как оказалось, ни черта не держатся на полированном столе и норовят разъехаться при каждом движении. Без них жёстко… А если уложить газеты на полу, то относительно мягко, но нещадно дует понизу. Так всю ночь и пытался пристроиться в разных углах, но ни черта из этой затеи не вышло.

Да и снилось всякое… Вроде и вспомнить ничего толком не могу, но гадостное что-то, липкое, душное. Не удивительно после вчерашнего… и вот странность, но слова Нины оставили у меня на душе большую рану, чем тройное убийство. Н-да… родные и близкие… любящие и любимые.

Найдя в вещах щётку и порошок, пошёл умываться, нещадно зевая на ходу. Несмотря на раннее утро и кромешную, промозглую темноту за окном, в коридорах попадаются такие же зевающие зомби, разбавленные редкими активными гражданами, держащимися на топливе из смеси кофе и кокаина, и от того не всегда адекватными.

Подавив желание спросить у служителей кофе, да покрепче, сделал в кабинете лёгкую зарядку, и размявшись немного, наконец-то пришёл в себя. Позавтракав банкой сардин и парой галет с кирпично-крепким чаем, почувствовал себя пусть и не вполне здоровым, но всё ж таки живым, а не поднятым из могилы полутрупом. А главное, появилась способность соображать, пусть даже в ограниченном формате.

Поймав себя на том, что не допив ещё чая, листаю документы от одного из университетских поставщиков, решительно отодвинул их на край стола.

— Пока не решу вопросы собственного быта и семьи, — озвучиваю с зевотой, — никакой работы! Пара таких ночёвок, и у меня не только спину заклинит, но и бронхит подхвачу! Да и думать всё время, как там Нина…

Прервавшись, быстро набросал на листке бумаги соображения по поводу сестры и проверки её ближайшего окружения.

— Разбросать… — кусая губы, бормочу я, — Так, чтобы единой картины ни у кого не было… Ага! По гимназии отдельно, по даче…

Посидев немного и покопавшись в памяти, нашёл-таки подходящих знакомцев, которым под разными предлогами можно поручить проверку сестры.

— А заодно и охрану подвести бы… — и обхватив голову руками, обдумываю мысль. Прямо не выйдет, да и так… не настолько я значимая фигура, чтобы по моей просьбе сестру охраняли круглосуточно. Да и денег никаких не хватит.

— Попутно? — озадачился я, встав со стула и подойдя к окну, — Даром, что ли, всем окрестным дворникам и городовым к праздникам и именинам барашка в бумажке заношу! А действительно… почему бы и нет?! Мальчишек ещё… Да, пожалуй! Так вприглядку и будут провожать! Да и случись чего, хоть на помощь позовут, а большего пока редко бывает нужно. Вряд ли ей сходу перо в бок будут пристраивать!

Подумал было, стоит ли отправить Нину в Севастополь, но решил подождать результатов слежки. Если появились в её окружении р-революционные личности из тех, кто умеет зажигательно произносить речи, фанатично блестеть глазами, размахивать револьвером при каждом неудобном случае и отправлять на верную смерть зазомбированных последователей, это одно. А если она сама дура…

— А она дура, — меланхолично вздохнул я, и не откладывая дела на потом, принялся расписывать подробно — кого, как и под каким предлогом можно привлечь к операции «Нина». В том числе и…

… под революционными предлогами!

Подлецом или коррупционером себя не считаю, и все контракты, заключённые от имени Университета, можно рассматривать под микроскопом. Сроки, качество… всё, насколько это вообще возможно, лучше среднего по рынку, и от товарно-денежного потока к моим рукам не прилипло ни гроша.

Но… возможности члена Студенческого Совета и завхоза (пусть даже одного из!) по факту, несколько шире, чем у мелкого дельца с Сухаревки. Человеку несведущему слоно это объяснить, но даже разграничивая функции завхоза Университета и личный бизнес, я всё равно начал зарабатывать больше просто потому, что стал заметно более видной фигурой.

Подумав немного, решил отказаться от идеи р-революционных предлогов для проверки окружения Нины. В принципе, в этом есть здравое зерно, и думается, никто из членов Совета и слова не сказал бы против. В самом деле, возможно ведь и подобраться к какому-то человеку через родных!

Но…

— К чёрту, — решил я, с раздражением зачеркнув этот пункт, — А то у нас заигрались в демократию! Любую мелочь через Совет… и это с одной стороны верно, а с другое, не аполитичные члены Совета могут решать какие-то дела через партии! Так и подомнут нас в итоге все эти социал-демократы и эсеры!

Жалко… слов нет. Ресурс мощнейший, но именно вследствие моей декларируемой аполитичности я не могу использовать его. А точнее могу… но на этом моя аполитичность и закончится, так или иначе.

— Н-да… — снова вздохнул я, пытаясь выбросить из головы использование партийных и сочувствующих студентов, — охранники из тех же эсеров сомнительные, а вот то, что они воспользуются моей опаской по поводу сестры, и разагитируют её в партию, это к гадалке не ходи!

— А чёрт его знает…

Прервав мои размышления, дверь в кабинет отворилась, и вошёл посетитель — низкорослый, чахоточного вида студент с впалой грудью и большой, не по росту, головой. Я покосился на часы, висящие над дверью, и вздохнул… Всего-то начало седьмого утра, а рабочий день по факту начался, и когда-то он закончится, не знает никто.

— Товарищ Галет? — с вызовом поинтересовался он, выпятив вперёд маленький скошенный подбородок и массивную нижнюю губу, — Я представитель группы студенчества…

Две минуты спустя я с трудом выдворил из кабинета чахоточного представителя и привалился спиной к двери, переводя дух и пытаясь унять раздражение. Почти тут же дверь толкнула меня в спину.

— Да! — распахиваю её с выражением лица «Все убью, один останусь!»

— Алексей? Что с тобой? — удивился Ларин, небрежно кидая на стол пальто и усаживаясь на столешницу, доставая модный алюминиевый портсигар. Эта небрежность, демонстративное пренебрежение правилами хорошего тона, стало почему-то для многих признаком революционного духа, что изрядно меня забавляет.

Признаться, я и сам не без греха, но одно дело — не соблюдать каких мелочей просто потому, что без них проще жить, или к примеру, ради экономии времени. Другое — выпячивать свою инаковость, подчёркивать её всеми способами.

— Так что? — повторил он, приподняв манерно тонкую, выщипанную бровь.

— А… — отмахиваюсь, но решаю всё же рассказать, зная за Лариным скрупулёзную точность в словах, — привет из недавнего прошлого. Помнишь дело Галь Лурье?

— Кто ж не помнит, — усмехнулся Михаил, выпуская кольцо дыма, — соплеменники?

— Они… — вздыхаю я, — а также родственники, сочувствующие и разного рода придурки. Покаяться я должен, оказывается. Надо было… ну, не то чтобы дать себя застрелить…

— Хоть с этим они согласны, — вставил реплику Миша, усмешливо кривя губы.

— Угу… — киваю я, возвращая усмешку, — уже хорошо, верно? Но я, такой нехороший, должен был прямо с госпитальной койки требовать отпустить бедную девочку, обвинить в моём ранении режим, и одновременно — взять вину на себя.

— Это как? — удивился подошедший Левин. Вместо ответа пожимаю плечами, не желая продолжать разговор. Благо, парни, хотя им было и любопытно, достаточно воспитаны и не докучают с вопросами, если собеседник не расположен отвечать.

«Не везёт мне в этом времени с евреями, — влезла мысль не ко времени, — И ведь есть же, есть замечательные люди из этого племени! Но какого-то чёрта ко мне одна пена иудейская липнет! Как прокляли…»

Выдохнув, вернулся за стол разбирать накладные на муку, которую я смог выбить для Университета. Та ещё афёра… но теперь студенты могут с гарантией отовариться на карточки.

А часть продуктов (официально!) проходит через Университет для наших поставщиков, и это, я вам скажу, аргумент! Для некоторых мастерских, сотрудничающих с Советом, возможность бесперебойной поставки продуктов важнее любой идеологии.

В городе, да и по стране в целом, давно уже перебои с поставками продуктов. Хотя возможность отоварить карточки, да и просто купить их на чёрном рынке, есть, но некие (достаточно условные) гарантии поставок от Университета, это очень неслабый рычаг! Пусть даже эффект скорее психологический, но ведь есть, есть же!

— … я этого так не оставлю! — услышал я из приоткрытой двери знакомый чахоточный голос, но Мартов уже захлопнул её, и покосившись на меня, вздохнул, но не сказал ни слова.

Снова накатило раздражение… Мало того, что я пострадал от дурковатой девицы, так меня же ещё и крайним делают!

Особенно обидно то, что я так и не успел получить компенсацию. Юрьев уже договорился, что я подаю прошение о помиловании, ходатайствуя о несчастной девице Галь Лурье, а родственники бедной девочки платят мне десять тысяч, да не ассигнациями, а золотом!

«Случись революция на пару дней позже…» — пролезла тоскливая мысль, которую я подавил не без труда. Всё не ко времени пришлось…

Стрельба этой чёртовой дуры, Революция… да даже желание моего адвоката провести дело настолько образцово, насколько это вообще возможно! Время в итоге затянул, и у него нет «образцового, для учебников» дела, а у меня — компенсации.

Начали собираться члены Совета, первые посетители и…

— … да ну к чёрту, — слышу краем уха чей-то сдавленный голос, — боюсь я его! Кинжалом, а? Жертвенным! Как баранов…

«Патрули сменились» — понял я, глянув на часы, и настроение испортилось окончательно. Что уж там они наговорят…

… а они наговорили! Хотя вернее будет сказать о принципе испорченного телефона, но… а какая, собственно, разница?!

Шепотки, шепотки… и осторожное, опасливое отношение, как к опасному психу, невесть почему выпущенному с Канатчиковой дачи[48].

Другие, напротив, стали вести себя вызывающе, не то бравируя храбростью, не то дуростью…

… и любопытствующие во множестве. Одни — напрямую, и вопросы порой самые дурацкие.

«Осознаю ли я, что стал убийцей?» — вопрошал какой-то философ с развевающейся бородой, и он действительно ждал ответа! Ждал, что я всё брошу и погружусь в длинные разговоры, полные спиритуализма, мистики и рассуждений о вере, Добре и Зле, человеческой душе и особенностях моей психики. Ему же интересно, и вообще, это важно! Как я могу этого не понимать!?

«Каково это, ощущать, как кинжал входит в человеческую плоть? Было ли страшно?» — это я услышал десятки раз…

«Что я могу посоветовать имеряку для закалки психики? Чтоб вот быстро, за считанные дни, максимум за недели закалиться и стать Жрецом Революции?! Он, имеряк, всё понимает, и никому… тс! Тайна!»

При этом имеряк, бледный юноша потрёпанного вида с глазами кокаиниста, так громко шептал и многозначительно подмигивал, что кажется, привлёк внимание всех, находящихся в кабинете. Он, кажется, видел меня кем-то вроде жреца некоего культа, и очень… вот просто очень хотел приобщиться! Это же так… так волнующе!

«Продам ли я этот самый кинжал, и если да, то за сколько?!» — негромко и очень деловито поинтересовался один из маклеров, сотрудничающих с Университетом. При этом было уточнение, что это чисто деловой интерес, и он, маклер, представляет интересы ряда коллекционеров.

И шёпот, шёпот… опасливые взгляды и острожные движения, как в клетке с хищником. Обрывки разговоров, изредка доносящиеся до меня, а там — вовсе уж дичь!

«… достало!»

Встав, выпрямляюсь во весь рост и вижу взгляды… настороженные, восторженные, оценивающие… и да, будто через прицел. Такие тоже есть…

Сдвинув бумаги, прыгаю на стол…

— Граждане! — короткая пауза, и вот теперь ко мне приковано внимание всех присутствующих, — Минуту внимания!

Смотрят… и слушают.

— Граждане! — говорю враз пересохшими губами, подавляя необыкновенно острое (и совершенно неуместное!) желание облизать их, — Сегодня я услышал о себе много нового, и хочу заверить вас, что я не Демон Революции и не жрец некоего культа. Я не испытываю никакого желания снова и снова выслушивать вопросы о том, чувствую ли я себя убийцей, и как именно входит нож в человеческое тело.

— Так получилось… — продолжаю уже тише после короткой паузы, — Просто в кармане поверх пистолета лежал кинжал, и…

Сбиваюсь, и помедлив несколько секунд, продолжаю:

— Собственно, на этом всё. Я неплохой боксёр, и просто бил не рукой, а ножом. Фронтовики…

Нахожу взглядом Валиева.

— … подтвердят, что в окопах, и вообще в стычках накоротке, ножи и тесаки удобнее винтовок.

— Верно, — сурово кивает тот, купаясь во всеобщем внимании, — с винтовкой не везде развернешься, а решают порой доли секунды.

— Ну и вот… — развожу руками, — доли секунды у меня и были. Если бы я начал искать пистолет, вместо подвернувшегося под руку ножа, то скорее всего, не стоял бы сейчас перед вами. И…

Медлю, собираясь с мыслями.

— … прошу вас не задавать мне больше вопросов о том, как я себя чувствую, и как входит нож в человеческое тело.

Вижу, некоторые всё ж таки смутились… глаза отводят.

— Хреново себя чувствую, — продолжаю в порыве безжалостной откровенности, — Просто физиономия у меня такая, что переживания на ней не видны. А я, граждане, всё ж таки не бывалый фронтовик, а обыватель! Да, несколько более подготовленный по сравнению с большинством, но всё ж таки я не ходил в штыковые, не был под обстрелом, и не был даже на охоте…

Слова внезапно закончились, и постояв ещё немного, я неловко пожал плечами и сказал:

— Спасибо за понимание…

Глава 14

Вот стою, держу весло…

— … сразу, — в очередной раз напоминаю я, — сразу телеграфируйте! С вокзала!

— … вот, пирожки, Нина Юрьевна, — суетится Глафира, у которой глаза на мокром месте, а руки трясутся, — с рыбкой, те самые…

Она раскладывает свёртки, распихивает багаж и всячески помогает устраиваться в купе Нине и отцу, но как по мне, скорее наводит суету. Впрочем, пусть её…

— Непременно! — горячо обещает молодой мичман, косясь на Нину и непроизвольно выпячивая грудь, украшенную «Станиславом», — Я на станциях телеграфировать буду, вы не волнуйтесь так, Алексей Юрьевич!

Киваю невпопад и пытаюсь унять мысли, кружащиеся как в центрифуге. Что я забыл? А я непременно что-то забыл! А, вот… пошарив по карманам, достаю дерринджер и передаю сестре.

— Возьми, — я настойчив, — и непременно… ты слышишь? Непременно носи с собой! Да-да… непременно!

В купе жарко, а с мороза тем более. На лбу уже не испарина, а бисеринки пота, и вот уже потекла первая струйка, норовя попасть в глаза. Промокаю платком…

… что я забыл?

— Да, Лев Александрович, вы уж там поосторожней… — голос мой, вопреки желанию, приобретает заискивающие нотки, — Времена нынче нехорошие… плохие времена!

— Непременно! — на лице моряка лёгка улыбка человека военного, смотревшего Смерти в глаза и отмеченного знаком военного ордена, — Не волнуйтесь вы так, Алексей Юрьевич!

Он многозначительно хлопает себя по висящему на боку кортику, стараясь придать себе вид необыкновенно бравый и лихой, снова косясь на Нину. Выдыхаю… интерес такого рода с одной стороны обнадёживает, а с другой…

… все эти брачные танцы, будь они неладны! Не сомневаюсь, что в обычной ситуации я не мог бы пожелать лучшего защитника для сестры, но в тот-то и дело, что ситуация не обычная!

— … вот так, Юрий Сергеевич, — помогает устраиваться отцу Глафира, — и плед на колени…

Стискиваю зубы и отворачиваюсь на мгновение. Мы… я тогда перестарался с обезболивающими, и процесс деградации личности, и без того уже вполне заметный, разом скакнул на новый уровень.

Утешаю себя тем, что наверное, через год-два дражайший родитель скатился бы до нынешнего состояния естественным, так сказать, путём… но как-то не утешается. Не выходит.

А если бы нет!? Если бы не скатился? Или скажем, спускался по лестнице деградации очень медленно и постепенно, как это обычно и бывает у стариков.

С другой стороны — карты… Он и только он втравил меня в ситуацию, когда пришлось принимать жёсткое решение. Сколько всего можно было бы избежать…

«Это ситуация, в которой не может быть правильного решения!» — подсказывает подсознание, но… Совесть, сука! Не могу смотреть, но и не смотреть не могу…

— … вот марципанчики домашние, — суетится Глафира с глазами на мокром месте. Для неё эти проводы — крах всего Мира! Ни черта непонятно, как там дальше, но уже ясно — так, как прежде, не будет никогда! Губы дрожат и видно — хочет выть в голос, как о покойнике, как о проводе мужа в армию, как о смерти единственной коровы и порухе хозяйства, после которого по миру или в петлю!

Снова даю наставления, передаю приветы Любе и её супругу. Дурацкая, дурацкая ситуация… Тот случай, когда отчаянно желается, чтобы всё наконец закончилось, и одновременно не хочется, чтобы сестра уезжала в Севастополь. Хотя сам же, сам…

Промокаю пот, и улыбаясь неловко, заискивающим тоном, от которого самому противно, снова прошу мичмана присмотреть. Орденоносного Льва Александровича раздувает от гордыни и он старается играть мышцами груди и всячески поворачиваться так, чтобы лишний раз показать орден Нине, с безучастным видом сидящей на обитом плюшем диване напротив отца.

Дражайший родитель, напротив, оживлён, важен и чувствует себя вполне недурно, предвкушая путешествие и ничуточки не расстраиваясь переменам.

Гудок… по вагону заспешил немолодой проводник, уверенно маневрируя среди пассажиров и провожающих, чемоданов и саквояжей, тявкающих собачонок и ревущих детей.

— Господа, — он слегка кланяется, но в поклоне его нет подобострастия, а скорее железная воля, перемешанная со служебной необходимостью, — просьба всем провожающим покинуть вагон!

— Да-да… — киваю я, подхватывая с дивана шапку, и её мехом промокая пот, — сейчас, одну минуточку…

… так что я забыл?

Проводник мягко, но непреклонно выдавливает нас сперва из купе, а потом из вагона на перрон, к остальным провожающим, в февральскую позёмку, секущую потное лицо и шею. Гудок… поезд трогается с места, и…

— Вот оно что! — вспоминаю я и спешу вслед за составом, пока ещё не набравшим скорость. Отчаянный стук в окно… ещё и ещё!

Я уже начинаю бежать трусцой, и вот окно наконец отворяется, впуская в купе морозный воздух. Моментально цепляюсь руками в проём, и поймав взглядом Нину говорю так быстро и убедительно, как только могу:

— Я люблю тебя, сестрёнка! Очень-очень люблю! Помни, какие бы между нами не были разногласия, ты всё равно останешься моей любимой сестрой!

Я уже бегу…

— Помни!

Наконец, отцепляюсь от поезда и по инерции пробегаю ещё с десяток шагов, едва не сбивая людей на перроне.