Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

Россия единая и неделимая

Антон Иванович Деникин был отличным боевым генералом и настоящим русским патриотом. Такими же были и его предшественник генерал Алексеев, и начальник штаба Вооруженных сил Юга России генерал Романовский, и сам адмирал Колчак, чью верховную власть Деникин признал весной 1919-го. Эти люди не могли и не хотели мириться с распадом России. Даже ради борьбы с большевизмом не могли поступиться «ни пядью русской земли», даром что этой «русской землей» были горные сёла Сванетии и Шида-Картли, аулы Ичкерии, эстонские и латышские мызы и хутора. К тому же в новых независимых государствах, что появились на карте мира в 1917-м (Финляндия) или 1918-м (Грузия, Эстония, Латвия), русское население оказалось на положении иностранцев, чужаков, граждан второго сорта. Финны «русских ненавидели, Россию как целое презирали – открыто и без прикрас, глубоко и без лицемерия»[1551]. В Грузии новые национальные власти начали гонения «на все русское». В Тифлисе «все русские учреждения <…> были закрыты, чиновники и служащие разъехались»[1552]. Как же можно было сотрудничать с откровенными русофобами?

В мае 1919-го на Парижской мирной конференции Англия и США признали независимость Финляндии. Тогда главнокомандующий Вооруженными силами Юга России направил союзникам телеграмму: «…решение финляндского вопроса, принятое независимо от России и без соображения с ее первостепенными государственными интересами, в первую голову стратегическими, является для русского народа неприемлемым»[1553].

Со своей стороны, грузины, эстонцы, финны резонно полагали, что русские белогвардейцы им враги не лучше большевиков. Большевики хотя бы признают право наций на самоопределение. В 1919 году и финны, и эстонцы могли бы помочь Северо-Западной армии генерала Юденича взять большевистский Петроград, но требовали признания независимости. Министр иностранных дел Эстонии А.И.Пийп говорил русским общественным деятелям: «Признайте сначала нашу независимость, и тогда мы будем вместе с вами драться против большевиков». Министр юстиции И.И.Поска жаловался «на русских, которые не понимают, что без эстонцев Петрограда не взять, а без признания независимости Эстонии эстонцев не двинуть вперед»[1554].

Но Эстонию не признали, а против похода финнов на Петроград возражал сам Деникин. Он писал французскому генералу Франше д’Эспере, командующему войсками Антанты на Востоке: «Ко мне начинают поступать известия, что со стороны Держав Согласия будто бы последовало разрешение начальнику вооруженных сил в Финляндии генералу барону Маннергейму принять участие в военных действиях на севере России для освобождения русской территории от большевиков. <…> Русский народ не может допустить такого вмешательства в его внутренние дела финляндской вооруженной силы и просит довести до Вашего Превосходительства, что я категорически протестую против вступления финляндских войск в пределы русских губерний, и если такое разрешение было уже дано, то я настоятельно прошу его отменить. Русские коренные земли должны быть и будут освобождены от насильников только русскими и дружественными руками»[1555].

Прекрасные слова благородного русского человека, но, увы, проигравшего свою войну. К тому же белогвардейское благородство сочеталось и с великодержавным высокомерием, если не сказать спесью. Когда к Деникину пришли делегаты от правительства Горской республики, он даже не соизволил их принять[1556].

Между тем отношения с кавказскими народами требовали и такта, и дипломатического искусства. С одной стороны, в 1918-м горцы совершали частые набеги на терские казачьи станицы. Не только грабили, но и захватывали у казаков землю. А терские казаки сражались на стороне Добровольческой армии. С другой стороны, ингуши, чеченцы, осетины, кабардинцы, черкесы могли бы стать верными союзниками белых. Ингуши и чеченцы до революции о большевизме даже и не слышали, не было в их аулах ни пролетариата, ни классовой борьбы (была борьба между тейпами, но это совсем другое). Агрессивно-богоборческий режим большевиков был общим врагом и казаков, и горцев, и белых. Не случайно в 1920-е годы в Чечне не будут стихать антикоммунистические восстания. Но Деникин решил поступить с горцами по-ермоловски: снести непокорные аулы с лица земли, уцелевших заставить покориться. В марте 1919-го против Чечни была отправлена карательная экспедиция генерала Д.П.Драценко. «Многие аулы были сожжены и разбиты казаками, и много крови было пролито здесь в горах, пока чеченцы не признали над собой власть Главнокомандующего»[1557]. Горцев привели к покорности, Деникин отдал распоряжение сформировать из них Ингушскую бригаду и Чеченскую дивизию. Части сформировали, но их личный состав не понимал целей войны за пределами родной Ичкерии. Ингуши и чеченцы охотно сражались бы за царя, за представителя династии Романовых. Еще в 1919 году «буквально в каждой сакле» висел портрет великого князя Михаила Александровича, бывшего командира «Дикой дивизии». Идеи белых они плохо себе представляли и вообще «относились с недоверием ко всему, что не было санкционировано законным монархом»[1558]. Дмитрий де Витт, служивший в Чеченской конной дивизии[1559], и генерал-лейтенант Яков Слащев[1560] (под его командованием некоторое время воевали чеченцы) дают своим кавалеристам такие характеристики, что современный чеченец пришел бы в ярость, есл б их прочитал, а современный русский был бы наверняка удивлен. Барон Врангель жаловался, что прибывшие на фронт ингуши и дагестанцы «были совершенно не боеспособны. Люди не обучены, не хватало седел, не было вовсе шашек»[1561]. Горцы прибыли на войну без шашек? Видимо, они совсем не хотели воевать.

В июне 1919-го началось восстание в горном Дагестане, в августе – в горной Чечне. Большевики создали в Дагестане так называемую Армию свободы (до 11 000 человек)[1562]. В сентябре дагестанский шейх Узун-Хаджи создал Северо-Кавказский эмират, попытавшись таким образом возродить теократическое государство по образцу имамата Шамиля. Причем вместе с кавказскими исламистами против Вооруженных сил Юга России сражались и грузинские националисты под командованием злейшего врага России Лео Кереселидзе, и большевики Николая Гикало. Гикало, между прочим, был по происхождению украинцем, а вырос в Грозном.

Кроме того, часть сил белым приходилось держать на границе с Грузией, отношения с ней были все хуже и хуже. И это при том, что осенью 1919-го для белых ценностью был каждый лишний эскадрон, каждая казачья сотня, каждый бронепоезд. Между тем, как писал белогвардеец Андрей Алексеевич Власов, к середине октября «не менее семи бронепоездов Добровольческой армии находились в тыловых районах, в том числе и на северо-восточном Кавказе, для борьбы с разными отрядами повстанцев и для охраны больших участков железнодорожных линий»[1563].

У белых тяжело складывались отношения даже с донскими казаками, которые составляли больше трети общей численности Вооруженных сил Юга России. А конфликт с кубанскими казаками сам Деникин считал одной из главных причин поражения белого дела.

Кубанское казачье войско состояло из двух частей: линейцев и черноморцев. Линейцы – потомки великороссов и донских казаков, переселившихся на Кубань, – были лояльны Деникину. Другое дело черноморцы. Они были прямыми потомками запорожских козаков, переселившихся на Кубань и Таманский полуостров при Екатерине II. Черноморцы очень долго сохраняли украинский язык и культуру. Многие украинские народные песни были записаны этнографами именно у черноморских казаков. Они не любили «москалей», поддерживали культурные связи с Украиной. Сам Тарас Шевченко назвал Кубань Сечью и собирался приехать туда к своему старому другу Кухаренко, наказному атаману Кубанского войска. Украинские националисты включали земли черноморских казаков в «этнографическую территорию» украинского народа и не отказывались от территориальных претензий на Кубань. Петлюра некогда работал на Кубани в архивах под руководством историка, члена-корреспондента Академии наук Федора Андреевича Щербины, помогал ему собирать материал для «Истории Кубанского казачьего войска». Во время Гражданской войны Федор Андреевич примкнул к белым, на семидесятом году жизни принял участие в тяжелейшем Ледяном походе, а после создания Кубанской республики вошел в состав Кубанской краевой рады.

Еще с 1917 года на Кубани украинизировали станичные школы, маленькие казаки учились по украинскому букварю. В Екатеринодаре выходили украинская газета «Чорноморець», в Новороссийске – «Чорноморська Рада»[1564]. В 1918-м Кубанская республика вела тайные переговоры о присоединении к Украинской державе Скоропадского, кубанские казаки получали оружие (винтовки, патроны, снаряды к трехдюймовым орудиям) с Украины. При этом Кубань поддержала борьбу Добровольческой армии, кубанские казаки сражались с большевиками и на Кавказе, и под Царицыным, и на Украине. Но руководство Вооруженных сил Юга России не поладило с Краевой и Законодательной радами Кубанской республики. Деникин, его начальник штаба Романовский и тем более Шульгин не могли примириться с тем, что Кубань – тыл белого движения на юге России и его продовольственная база – была в руках «самостийников». Деникин и его сторонники были не способны к компромиссу и умудрились испортить отношения с кубанцами летом 1919-го, когда наступили дни решающих сражений с большевиками. В конце концов, «Кубанская Рада, ища союзников, приняла украинофильскую, вернее, петлюровскую ориентацию», – писал генерал Шкуро[1565]. Поэтому и боролись с этими «самостийниками» беспощадно, силу предпочитая дипломатии.

13 июня был убит председатель Кубанской Законодательной рады Николай Рябовол. Убийство приписали сторонникам Деникина. Отношения между русскими и кубанцами расстраивались с каждым днем. Кубань перестала присылать на фронт пополнения – ни казаков, ни лошадей. Между тем Кавказская армия барона Врангеля, взявшая Царицын и наступавшая на правом (восточном) фланге фронта, была составлена в основном из кубанцев. Хуже того, в октябре 1919-го, когда под Воронежем и Орлом развернулись решающие сражения с конницей Буденного, на Кубани возник политический кризис. Деникин решил разделаться с «самостийниками», вызвав с фронта своих лучших кавалерийских генералов – Врангеля и Покровского. Белые произвели на Кубани переворот, отстранили от власти и арестовали «самостийников», поставили атаманом Кубанского казачьего войска лояльного русским генерала Успенского, который через месяц умер от тифа. Эти события пагубным образом отразились на судьбе белого движения. Среди кубанцев началось массовое дезертирство, которое способствовало распаду всей военной организации белогвардейцев на юге России.

«Ничему не научились»

«Для деникинцев революция прошла бесследно. Они из нее ничего не извлекли, ничему не научились»[1566], – писал в своих воспоминаниях украинский военачальник Антон Кравс. В национальной политике белые показали себя упрямыми догматиками, не способными к компромиссам. Едва Добровольческая армия освободила Левобережную Украину, как Май-Маевский, назначенный «главноначальствующим» (генерал-губернатором) Курской, Харьковской, Полтавской и Екатеринославской губерний, запретил преподавать украинский язык в государственных, городских и земских школах, гимназиях, училищах и других учебных заведениях[1567]. Городским думам и земствам было запрещено выделять деньги на преподавание украинского. Украинский теперь можно было изучать только в частных школах, которых в разоренной войной стране почти не осталось. Новые власти сделали все возможное, чтобы «очистить школы от засевших в них (украинских. – С.Б.) учителей-агитаторов»[1568]. Месяц спустя белые закроют Украинский университет и Академию наук.

Совсем недавно петлюровцы заменяли русские вывески на украинские, что вызывало ярость у русских жителей. А теперь уже русские запрещали вывески на «галицийском» (так они называли украинский) языке. Из государственных учреждений убирали портреты Шевченко. Даже сами слова «Украина», «украинский», «украинцы» стали крамольными. Их употребляли только заключив в кавычки: «так называемая Украина», «так называемые украинцы». Удивительно, ведь белые генералы и офицеры некогда учились в гимназиях и уж конечно должны были помнить строки пушкинской «Полтавы»:

Слово «Украина» великий поэт использовал не раз. Правда, Александр Сергеевич не знал, что Украину создали враги России на немецкие деньги, дабы «разрушить выкованное в тяжелой борьбе единство русского племени»[1569]. И это не бред сумасшедшего, а слова из подписанного генералом Деникиным обращения «К населению Малороссии». Но у Антона Ивановича было много других забот, поэтому текст, по мнению американской исследовательницы Анны Процык, сочинили юрист Новгородцев и начальник отдела народного просвещения Малинин. По мнению Александра Пученкова, автором был сам Шульгин.

В руках Василия Витальевича Шульгина была сосредоточена национальная политика Деникина. Впрочем, взгляды Антона Ивановича Деникина от взглядов Шульгина не отличались. Разве не подписался бы Василий Витальевич под этими словами Деникина: «Никогда, конечно, никогда никакая Россия – реакционная или демократическая, республиканская или авторитарная – не допустит отторжения Украины. Нелепый, безосновательный и обостряемый извне спор между Русью Московской и Русью Киевской есть наш внутренний спор, никого более не касающийся, который будет разрешен нами самими»[1570].

Позвольте, но ведь последние слова снова отсылают к Пушкину. Ну конечно же:

Это сказано русским поэтом о русских и поляках. Однако «домашний спор» с поляками уже близился к концу. Польское национальное государство было создано, и вопрос стоял только о его границах. В этой невольной политико-литературной аллюзии Деникин явно не увидел грозного предзнаменования. Да что там предзнаменования – эти господа не могли разглядеть, понять, оценить многомиллионный украинский народ, его интересы, надежды, чаяния.

Деникин, подписавший обращение «К населению Малороссии», и авторы этого документа – Шульгин, Новгородцев, Малинин – сделали украинцам несколько уступок. Разрешили говорить на «малороссийском языке» в присутственных местах, в земских учреждениях, в суде. Допускались украинская пресса и книгоиздание, разрешенные, впрочем, и до революции. И, как великое одолжение: можно преподавать малороссийский язык «в его классических образцах», но только факультативно («если найдутся желающие» его учить). Кроме того, «в первые годы обучения в начальной школе может быть допущено употребление малорусского языка для облегчения учащимся усвоения первых зачатков знания»[1571].

В сущности, это всё. Для 1913 года такая программа стала бы достижением. Но в 1919-м эти обещания звучали как издевательство. Уже созданы Украинская академия наук и два украинских университета (в Киеве и Каменец-Подольске), а тут милостиво дозволяют использовать малорусский язык «для облегчения усвоения первых зачатков знания».

Деникин и другие авторы этого документа по-прежнему отрицали само существование украинцев. Они говорили лишь о «малорусской ветви русского народа» и призывали сражаться «за Единую и Неделимую Россию». Шульгин, совсем потеряв чувство реальности, был уверен, что Деникин своим «Обращением» «исправлял былые ошибки царского правительства и выдергивал из-под ног украинствующих доску, на которой они стояли…»[1572].

Было еще неопределенное обещание «децентрализации» и «самоуправления» на юге России, но оно не имело ничего общего даже с национальной автономией. Шульгин был сторонником территориального, а не национально-территориального деления. Никакой Украине или даже Малороссии не было места в «Единой и Неделимой». Предполагалось создать несколько больших областей-регионов – Киевскую, Одесскую, Харьковскую или Екатеринославскую. Нечто вроде старых генерал-губернаторств. И никаких национальных автономий.

Маньяки единства

Практика белых была намного хуже их идеологии. Владимир Короленко не раз видел, как белогвардейцы глумились и над украинским языком, и над украинской одеждой. К примеру, подходит к местным жителям белогвардеец с винтовкой и просит помочь ему снять вывеску «на собачьем языке». Жители (очевидно, украинцы) потрясены и возмущены. С места не двигаются. Тогда белогвардеец «кое-как сбивает вывеску винтовкой и с досады начинает бить по жести прикладом. Жесть оказывает крамольное сопротивление. И смех, и грех…»[1573].

В 1919 году в деревнях и даже в городах еще носили национальную одежду. Так было и в центральной России и на Дону, на Кубани, на Украине. И вот идет по улице Полтавы компания украинских девушек в ярких народных нарядах. Навстречу им офицеры Добровольческой армии, кавалеристы. И эти герои начинают потешаться над девушками, спрашивают, «что это у них за азиатские костюмы?»[1574]. Уж и не знают, как обозвать украинцев: то они «австрийцы» или «поляки», существующие на немецкие деньги, то азиаты.

Подобные случаи вовсе не мелочь. Офицеры и солдаты Добровольческой армии не просто исполняли приказы начальства. Они искренне не любили и не принимали все украинское, кроме, быть может, украинского борща. И гонения на украинскую культуру они охотно поддержали, потому что была она им чуждой, непонятной и враждебной и в самом деле едва ли не немецкой.

Отсюда же и грубое, бестактное поведение даже главнокомандующего. Андрей Шкуро вспоминал, как в Екатеринославе Деникину поднесли хлеб-соль «представители украинофилов-самостийников». Каравай был обернут рушником, расшитым национальными узорами и украшенным надписью на украинском: «Не той казак, что поборов, а той, что выкрутився». Деникин принял хлеб-соль, но в застольном тосте сказал, обращаясь к украинцам:

«– Ваша ставка на Петлюру бита.

Затем он добавил, что Петлюра будет повешен, если попадется в руки Добрармии, как изменник»[1575].

Украинские газеты – а они выходили не только в петлюровской столице Каменец-Подольске, но и в Киеве (в деле свободы печати Деникин был необычайно либерален), – обвиняли белых в глумлении над украинской культурой. Если верить украинской (петлюровской) прессе, белогвардейцы даже сжигали украинские книги (118 наименований). Осенью 1919-го национальная политика в Киеве оказалась в руках Анатолия Савенко. Он так рьяно искоренял «украинство», что даже среди русских белогвардейцев заработал репутацию «ограниченного фанатика».

Советская официозная «История Гражданской войны в СССР» (том 4) писала: «Захватив Украину, деникинцы тотчас стали проводить жестокую великодержавную политику национального угнетения. <…> Они срывали в городах украинские вывески, громили музеи, библиотеки, сжигали украинские книги. <…> Белогвардейцы глумились над памятниками украинской культуры и искусства: в Киеве они под исступленный вой офицерско-буржуазного сборища сбросили с пьедестала бюст великого украинского поэта и революционного демократа Тараса Шевченко, портреты Шевченко были изъяты из всех учреждений»[1576]. Советскому изданию здесь и возразить трудно.

Самое поразительное, что белые были убеждены в поддержке народа, уверены, что украинский национализм, придуманный поляками, австрийцами и немцами, поддерживает лишь немногочисленная украинская интеллигенция, точнее, «полуинтеллигенция». Генерал Деникин получал сообщения от своей разведки, что в местности, где действовали отряды атамана Зеленого, повсюду были расклеены плакаты такого содержания: «Хай живе Вiльна Україна!», «Геть всеросійських узурпаторів!» Однако он делал из этих сообщений удобные себе выводы: «Все эти политические союзы, самостийные лозунги и схемы государственного устройства исходили или лично от “атаманов” и “батек”, или от их политического окружения, вербовавшегося главным образом из украинских социалистов и тонкого слоя украинской полуинтеллигенции – сельских учителей, кооператоров и других – почти сплошь приверженцев Директории. В народе же и повстанчестве ни самостийничество, ни шовинизм сколько-нибудь серьезно не проявлялись»[1577]. Того же мнения был и Май-Маевский: «Глубоких корней в массах идея Петлюры не имеет и обречена на гибель»[1578].

Большевики оценивали положение куда более трезво. «В деревне был силен середняк, поддерживавший “куркуля”, попа, украинского интеллигента»[1579], – писал Виталий Примаков. Николай Муралов высказался еще откровеннее: «Национализм пропитал население всех возрастов»[1580].

И все-таки не считаться с реальностью невозможно было даже белогвардейцам. Русский историк Александр Пученков нашел в фондах Российского государственного архива военной истории интереснейший источник. Это телеграмма командующего 2-м армейским корпусом генерал-лейтенанта Михаила Промтова. Командующий просит присылать ему подкрепления только из великороссов, потому что «уроженцы Украины подвержены петлюровской агитации». Даже среди «мобилизованных офицеров значительный процент ярых самостийников»[1581].

Селяне новую власть возненавидели еще больше, здесь национальную вражду усиливала классовая борьба. В ночь на 16 сентября 1919 года крестьяне села Баштанка (60 километров севернее Николаева) подняли восстание против белых. К повстанцам присоединились крестьяне соседних сёл. Так появилось нечто вроде крестьянской республики, каких на Украине 1919 года было немало[1582]. Вооруженные силы повстанцев были довольно значительны – около 2000 бойцов. Белые отправили против них карательную экспедицию генерала Слащёва, бои развернулись ожесточенные и продолжались дольше недели – с 9 по 18 ноября. Белые сожгли до 300 хат и расстреляли 852 человека, но оставшиеся в живых повстанцы ушли в партизаны и сражались против белогвардейцев до самого прихода Красной армии[1583].

Двадцать лет спустя в дружественной русским людям Сербии Василий Шульгин снова размышлял об «украинцах», точнее, об «украинствующих». Существование этой нации он так и не признал. Но надо было как-то объяснить, откуда взялись украинские националисты. Шульгин разделил их на три категории: 1. «Честные, но незнающие. Это те, которых обманывают»; 2. «Знающие, но бесчестные; призвание сих – обманывать “младшего брата”»; 3. «Знающие и честные. Это маниаки раскола; они обманывают самих себя»[1584].

Пожалуй, эта классификация больше объясняет не украинский национализм, а украинофобию многих русских националистов и прежде всего самого Шульгина. Конечно же, он был знающим (столько лет прожил в Киеве и на Волыни) и притом честным человеком. В бесчестности Василия Витальевича никто не упрекал. Значит, остается третий вариант. Шульгин, как и многие его товарищи, замечательные русские патриоты, был «маниаком единства». И все, что ставило под сомнение единство России, он отрицал. А залог единства России – в единстве русского народа. Без малороссов и белорусов русские уже не составляли абсолютного большинства населения империи. Хуже того, признать малороссов особой нацией – значит признать за ними и право на свою государственность. Это значило бы крах самой идеи «Единой и Неделимой» России. Белое движение лишилось бы смысла своего существования.

Последний шанс

Компромисс между русскими националистами-имперцами и украинскими националистами-сепаратистами был невозможен, но до самой осени 1919 года оставалась надежда на хотя бы временный союз. Таких союзов в Гражданскую войну заключалось множество. Большевики терпеть не могли Махно с его анархизмом и «вольными советами», однако сотрудничали с ним, сражались против общего врага. Петлюровцы недолюбливали того же Махно за отсутствие украинского национализма и незнание родной мовы, но тоже могли с махновцами договариваться. Донской атаман Краснов принимал помощь от вчерашних врагов – немцев. Исламисты Узуна-Хаджи не были друзьями большевиков, но могли действовать с ними заодно. Большевики в 1918-м сотрудничали с Винниченко и его соратниками, а в октябре 1919-го согласились на сотрудничество с Петлюрой. 11 октября Политбюро ЦК РКП(б) приняло такое постановление: «Соглашение с Петлюрой, как политическое, так и военно-техническое, признается желательным. <…> Все переговоры вести как соглашение с буржуазией угнетенной нации против великорусского монархизма и империализма»[1585]. Правда, до реализации этого постановления на практике дело не дойдет.

Между тем летом 1919-го власти Украинской республики обсуждали как раз союз с Деникиным против большевиков. Категорически против был тогдашний премьер-министр, украинский социал-демократ Исаак Мазепа. Он считал Деникина худшим врагом украинского дела, чем большевики. А вот галичане во главе с Евгением Петрушевичем как раз поддерживали союз с белогвардейцами и категорически противились сближению с красными. На Киев наступали основные силы галичан. Большевики с тревогой следили за сближением двух армий, русской и украинской, за войсками Деникина и Петлюры.

Итак, вернемся в исторические августовские дни 1919-го. В Гражданской войне мог произойти решительный поворот. На Киев наступали украинские войска, группировка генерала Кравса: два корпуса Галицкой армии (1-й полковника Микитки и 3-й под командованием самого Кравса), Запорожский корпус полковника Сальского, а также партизаны атаманов Ангела и Зеленого. Всего 40 000 штыков, 2000 сабель, 35 легких и 6 тяжелых батарей[1586]. В рядах запорожцев сражались ветераны украинской революции: дорошенковцы, богдановцы, гордиенковцы, мазепинцы. Галичане, судя по описаниям, в большинстве своем носили старую австрийскую форму, хотя весной 1919-го уже была разработана особая украинская военная форма. Кроме того, петлюровцы снабжали их одеждой со своих складов. Уже в августе галичане начали менять свои кепи и шапки-мазепинки на фуражки-петлюровки, принятые у надднепрянцев. Вид запорожцев был гораздо ярче: «Полки выглядели элегантно», – писал Омельянович-Павленко, их будущий (с 8 сентября 1919 года) боевой командир. Каждая часть имела свою «физиономию». Особенно выделялась гайдамацкая бригада, хорошо вооруженная и боеспособная. Однако ее бойцы никак не желали «модернизироваться» и расставаться с «завоеваниями революции». Внешне они подражали запорожцам в том виде, как их изобразил Репин, только вместо самопалов и кривых сабель в дорогих ножнах – винтовки, карабины и шашки. Гайдамаки считались «революционной гвардией»[1587]. Среди гайдамаков встречались и герои январских боев за Киев, которые под командованием Петлюры и атамана Волоха сражались за Николаевский цепной мост и атаковали мятежный «Арсенал».

30 августа 1919 года галичане и запорожцы, охватив город полукольцом, начали наступление. Большевики дрались крепко, но, опасаясь оказаться в окружении, отступили из Киева. Среди них был и пятнадцатилетний курсант Голиков, будущий знаменитый писатель Аркадий Гайдар. Он расскажет об этом отступлении в своей первой книге. Эту раннюю юношескую вещь редко кто читает. В общем, и правильно. Настоящий Гайдар начинается с «Р.В.С.», с повести «На графских развалинах», со «Школы», наконец. Но для нас слова Гайдара интересны. Молодой и очень наивный писатель не скрывает, что киевляне радовались уходу большевиков, стреляли им в спину.

Из книги Аркадия Гайдара «В дни поражений и побед»: «В разных концах города раздавались с чердаков выстрелы по отступающим. Бухали церковные колокола – где набатом, где пасхальным перезвоном.

Это торжествовала контрреволюция.

Но вот и Цепной мост. Не без труда наши товарищи протиснулись к нему и, подхваченные людской массою, стали продвигаться вперед.

Где-то на окраинах стала раздаваться трескотня и сзади задавили еще отчаянней. <…>

Пора было уходить.

– Ну! Прощай, Украина! – сказал один.

– Прощай! – мысленно, эхом, повторили другие.

– Опять здесь скоро будем!

– Будем!..»[1588]

В Киеве тогда же, в августе 1919-го, жил Осип Мандельштам. Он упоминает об отступлении красных в финале зловещего стихотворения «Как по улицам Киева-Вия…»:

Но Гайдар напишет свою повесть только в 1925-м, а стихотворение Мандельштама датировано 1937-м. В августе же 1919-го судьба Киева еще не была решена. Галичане и петлюровцы заняли западные предместья (Жуляны, Пост-Волынский, Святошин) и начали медленно продвигаться в центр города. Однако мосты через Днепр занять просто забыли или не успели. Разведка снова подвела украинцев: они не знали, что Добровольческая армия уже подходит к Киеву с востока. Украинцев победа просто опьянила.

Утром 31 августа начался праздник. Украинцы-киевляне (а их в городе было несколько десятков тысяч) встречали галичан и запорожцев с портретами Шевченко и Петлюры[1589]. «Галицкая армия, в драных ботинках перешедшая Збруч, дошла до Киева босая, но победоносная, ободранная, дисциплинированная, окровавленная, но бодрая»[1590], – писал украинский поэт Роман Купчинский, а в то время сечевой стрелец, боец Галицкой армии. «Через Киев ко Львову! – неслось по галицким полкам. Через Киев к самостийности! – шумело по Надднепрянским». «Слава Украине!», «Слава воинам-галичанам!», «Хай живе отаман Петлюра!»[1591]

В это же время с востока к мостам через Днепр подошел полтавский отряд генерал-лейтенанта Николая Бредова. Его основу составляла 7-я пехотная дивизия, немногочисленная, но хорошо обученная, отлично вооруженная и экипированная. Солдаты носили английскую форму цвета хаки и английские же стальные каски. В дивизии было даже несколько танков, присланных опять же англичанами. Вместе с дивизией наступали сводно-гвардейская бригада генерал-майора барона фон Штакельберга и 5-й кавалерийский корпус (это не казаки, а именно регулярная кавалерия) генерал-лейтенанта Якова Юзефовича. Все трое – опытные командиры, отлично проявившие себя и на фронтах мировой войны, и на войне Гражданской.

Передовые отряды перешли Днепр по цепному мосту. По Никольской и Александровской спускались на Царскую площадь. Где-то далеко за Киевом грохотала артиллерия. Видимо, красные, отступая из города, от кого-то отбивались. Но от кого? От поляков? Или от корпуса генерал-лейтенанта Шиллинга? Но поляки были далеко – в Галиции, корпус Шиллинга воевал на юге, в Новороссии.

Деникинцев встречали торжественно и шумно, с цветами и трехцветными флагами. Но встречали – свои, русские киевляне. Девушки целовали солдат, кричали «ура!». Пели «Боже, царя храни!». Даже танки были украшены цветами[1592].

Две победоносные армии встретились на Крещатике. Русские остолбенели, увидев перед собой колонну солдат в серо-голубой форме, на головах вместо русских фуражек или английских касок – австрийские кепи: «Да это австрияки, откуда они?»

Из воспоминаний белогвардейца Н.В.Волкова-Муромцева: «Подъехал батальонный. Все глазели на австрийскую колонну. Эйден медленно ехал посередине улицы по направлению к австрийцам. Мы смотрели в ожидании. Эйден вернулся и громко сказал:

– Они говорят, что они украинцы, командует ими какой-то Петлюра.

– Да ну их к черту! <…>

Мы прошли до Бессарабки и остановились»[1593].

Флаги над Киевом

Первая киевская встреча добровольцев с украинскими войсками окончилась вполне благополучно. Галичане не были в глазах деникинцев столь одиозны, как собственно петлюровцы. На галичан смотрели как на подданных другого (пусть и рухнувшего уже) государства, на петлюровцев – только как на предателей «общерусского дела». Со своей стороны, и галичане не были озлоблены на русских.

В городской думе состоялись предварительные переговоры между бароном фон Штакельбергом, Кравсом и полковником Осипом Микиткой, командиром 1-го Галицкого корпуса. И эти переговоры тоже были вполне успешны. Русские отходили за Днепр, который был определен как демаркационная линия. Однако над зданием городской думы должны были водрузить российский трехцветный флаг – украинский сине-желтый там уже висел. Два флага. Два народа. Две армии. Дальнейшие переговоры оставались на долю генерала Бредова.

И вот над зданием городской думы рядом с украинским флагом вывесили российский. Русские ликовали, а украинцев этот флаг просто взбесил. Галичан объявили «зрадниками» (изменниками), раздались крики «Геть!» («Долой!»). Мол, предают Украину и отдают москалям уже освобожденный город. Через некоторое время на площади появился конный отряд – командир Запорожского корпуса Владимир Сальский с эскортом. Владимир Петрович сам еще недавно служил в Русской императорской армии, окончил академию Генерального штаба. Он был очень обижен тем, что Кравс отстранил его от переговоров. Увидев российский флаг, Сальский воскликнул: «Не будемо парадувати перед московським прапором!» То ли сам полковник велел сорвать флаг, то ли это сделал по своему почину «какой-то фанатик» – так или иначе, а флаг сорвали и бросили за землю, под ноги коням Сальского и его кавалеристов[1594]. Тогда один из добровольцев помчался прямо на Сальского, но ординарец украинского полковника успел первым выхватить шашку и зарубил добровольца. Толпа разорвала ненавистный «московский прапор». Вспыхнула перестрелка, причем стреляли русские, потому что Антон Кравс отдал приказ не вступать в перестрелку с белогвардейцами. Этот приказ исполнили, хотя кто-то бросил в автомобиль Кравса ручную гранату. Генерал не пострадал, граната разорвалась рядом, но взрывной волной из машины выбросило его адъютанта.

В галичан стреляли не только военные. Из окон и с балконов их обстреливали сами киевляне. Кто это был? Большевистские провокаторы? Большевикам конфликт добровольцев с украинскими националистами был выгоден, но, как видим, петлюровцы и добровольцы и без постороннего вмешательства готовы были вцепиться друг другу в горло. Ликующий Шульгин писал: «Петлюровцы бежали “быстрее лани”»[1595].

Русских было около 6000. Украинская группировка генерала Кравса насчитывала 40 000 штыков, 2000 сабель, 35 легких и 6 тяжелых батарей[1596]. Тем не менее русские быстро заняли весь Киев и вытеснили оттуда запорожцев и галичан, причем запорожцы умудрились оставить в Киеве даже несколько пушек, а несколько сотен галичан попали в плен.

Кравс поехал на переговоры к генерал-лейтенанту Бредову, но оказался едва ли не под арестом. Кравс предлагал разойтись по разные стороны демаркационной линии и вместе воевать против большевиков. На это русский генерал заявил, что «Киев, мать городов русских, никогда не был и не будет украинским»[1597], так что никакой компромисс невозможен. Переговоры Бредов согласился вести только с Галицкой армией, потому что УНР не признаёт. Отношение Бредова к петлюровцам было столь враждебным, что Кравс почел за благо отмежеваться от них: будто бы он ничего не знает о подчинении Галицкой армии Петлюре. Галицкую армию деникинский генерал согласился считать «экстерриториальной» и сражающейся с большевизмом. Кравса вынудили подписать договор на крайне невыгодных для украинцев условиях. Украинские войска ушли из предместий Киева, что произвело тяжелое, даже деморализующее впечатление и на галичан, и на петлюровцев.

Бредов обещал отпустить пленных, захваченных русскими добровольцами 31 августа, но, как считает украинский историк Валерий Солдатенко, обещания своего не выполнил. Несколько сотен галичан были отправлены под Дарницу, в спешно созданный лагерь. Оттуда их через несколько дней освободил атаман Зеленый, совершивший налет на Дарницу[1598].

Петлюра все же послал к Бредову на переговоры Михаила Омельяновича-Павленко, георгиевского кавалера, бывшего офицера лейб-гвардии Волынского и командира гвардии Гренадерского полков[1599]. Петлюра предлагал военный союз против большевиков, а судьбу Украины должно было решить созванное после войны Учредительное собрание. Но в штабе генерала Бредова делегацию сначала не приняли. Омельяновичу-Павленко велели передать: если он приедет, то будет расстрелян[1600]. Правда, вскоре решение переменили. На станции Пост-Волынский Омельянович-Павленко встретился с делегацией Добровольческой армии, которую возглавлял генерал-майор Петр Непенин (он командовал бригадой в 7-й дивизии). Но эти переговоры сразу же зашли в тупик.

В кольце врагов

Действия генерала Бредова не были его частной инициативой. Он выполнял приказ главнокомандующего, разосланный войскам еще 10 августа 1919 года: «Петлюровцы могут быть или нейтральны, тогда они должны немедленно сдать оружие и разойтись по домам; или же примкнуть к нам, признавши лозунги, один из которых широкая автономия окраин. Если петлюровцы не выполнят этих условий, то их надлежит считать таким же противником, как и большевиков»[1601].

Белые дорого заплатят за свой фанатизм. Храбрая, но малочисленная Добровольческая армия осталась практически без союзников. Даже французы в это время сосредоточили силы на помощи Польше. И оказались правы: поляки остановят большевиков, а русским добровольцам это не удастся. Помогали Добрармии англичане. Во многом благодаря усилиям дальновидного военного министра Великобритании Уинстона Черчилля. Но помощь была весьма ограниченной. В лучшем случае артиллерия их крейсеров оказывала белым огневую поддержку. Британские транспортные суда спасали белых при эвакуации из Новороссийска в 1919-м, из Одессы и Севастополя в 1920-м. Англичане были готовы поставлять русским винтовки, патроны и даже танки, но не воевать в России, не умирать за русских.

11–13 октября 1919-го под Орлом и Воронежем началось хорошо подготовленное Троцким контрнаступление Южного фронта большевиков: «Группировка сил противника не была для нас тайной; но ввиду отсутствия у нас резервов парировать намеченные удары можно было лишь соответствующей перегруппировкой войск», – писал Деникин. Тридцать дней беспрерывных кровопролитных боев, искусного маневрирования, столкновений больших масс кавалерии превратились в настоящее генеральное сражение. Его выиграли красные, имевшие большой численный перевес. Будённый разбил конницу Шкуро, создалась угроза окружения 1-го корпуса генерала Кутепова, главной ударной силы белых. И деникинцы начали отступать, оставляя большевикам недавно занятые Воронеж, Орел, Курск. Это и было началом конца Вооруженных сил Юга России. Им придется оставить и Харьков, и Ростов, и Новочеркасск, и всю Область войска Донского – и отступать дальше и дальше, до самого Новороссийска. До новороссийской катастрофы.

Конечно, планам белых существенно мешали как объективные (отчаянное сопротивление большевиков, их мужество и военное искусство), так и субъективные обстоятельства. Врангель был в сильнейшей ссоре с Деникиным и его начальником штаба Романовским. Он не стеснялся даже подрывать авторитет командующего. Донцы генерала Сидорина, освободив от красных Область войска Донского, не хотели идти дальше: пусть там «кадеты» воюют с красными за свою «Русь» и Москву. Командующий Добрармией Владимир Зенонович Май-Маевский (российский зритель знает его по образу генерала Ковалевского из популярного некогда фильма «Адъютант его превосходительства») был отличным полководцем, бесстрашным солдатом, но сильно пьющим человеком. И чем больше были успехи его войска, тем больше он спивался. Закусывал генерал, как в старые добрые царские времена, семгой, балыком, икрой и даже омарами[1602]. Его личный адъютант Макаров (прототип капитана Кольцова из «Адъютанта его превосходительства») спекулировал спиртом и сахаром.[1603] Большевикам он в то время, видимо, еще не служил, зато успешно добывал для командующего вина и закуски. Белогвардейский офицер Борис Штейфон характеризует Макарова как человека «малоинтеллигентного», «полуграмотного», «без признаков даже внешнего воспитания». Писал Макаров с такими грамматическими ошибками, что его бумаги приходилось править начальнику штаба армии[1604]. Но ему всё прощали за умение наилучшим способом организовать «отдых» его превосходительства генерал-лейтенанта Май-Маевского. Впрочем, у донского генерала Сидорина было не лучше. Его штаб напоминал кочующий ресторан: «Все были пьяны: и сам Сидорин, и начальник штаба армии»[1605].

Но все-таки главной причиной стало отсутствие резервов, а резервы, как признал сам Деникин, были брошены на борьбу с разнообразными повстанцами на Украине – как с националистами Зеленого, Петлюры и Омельяновича-Павленко, так и с интернационалистами Махно.

Этот анархист причинил белым больше вреда, чем все петлюровские атаманы. Спасаясь от белых, Махно ушел на Правобережную Украину, где почти без патронов, со множеством раненых попал в окружение под Уманью (с севера и запада были петлюровцы, с востока и юга – белые). Но Махно договорился с петлюровцами, разжился у них оружием, отдал на их попечение своих раненых и атаковал 4-ю пехотную дивизию генерала Слащева, замкнувшего кольцо окружения. Пехоту посадил на тачанки и вместе с конницей проделал марш, который удивил белых: за 11 дней – 600 верст, по тем временам – невероятно. Махно прорвался на Левобережную Украину, захватил Мелитополь, Бердянск, Мариуполь. В Бердянске махновцы взорвали артиллерийские склады Добровольческой армии. Остановили отряды повстанцев всего лишь за сто верст до Таганрога, где размещалась ставка Деникина. Главком Вооруженных сил Юга России бросил на Махно чеченцев, терских и донских казаков. Это было как раз в середине октября 1919-го, когда казачья и горская конница пригодилась бы в боях с Будённым. Но деваться было некуда: война с украинскими селянами разрушила тыл Добровольческой армии.

Пусть читатель забудет стереотипы нашего времени. Сто лет назад украинский крестьянин-махновец был противником куда более серьезным, чем, к примеру, абрек с Северного Кавказа. «Гоголевская Украина. Добродушно-ленивая. Парубки, хороводы, дивчата со звонкими песнями. Где она? – спрашивал Аркадий Гайдар в своей ранней автобиографической повести. – Нету! Кипит, как в котле, разбурлившаяся жизнь. Решетятся пулями белые хаты, неприбранные стоят поля. А по ночам играет небо отблесками далеких пожаров»[1606].

Гайдар знал по книжкам гоголевскую Украину, но не знал Украины шевченковской. А между тем она бы ему понравилась, в «Гайдамаках» он узнал бы знакомую ему страну:

Украинский народ будто вернул себе свою славную и страшную молодость. Петлюровцы и махновцы были достойны козаков и гайдамаков прошлого. Штаб-ротмистр Чеченской конной дивизии Дмитрий де Витт писал, что «махновцев расстреливали поголовно, благодаря чему и случаи сдачи с их стороны в плен были чрезвычайно редки. Они дрались упорно, после чего разбегались по домам и, не нося отличительных знаков, легко растворялись среди сочувствующего им населения, выжидая удобного случая, чтобы снова ударить на нас с тыла»[1607].

Генерал Деникин рассказывал о решающих битвах с махновцами эмоционально и ярко, явно радуясь временной победе над сильным, отважным и жестоким противником: «Наши войска в течение месяца наносили один удар за другим махновским бандам, которые несли огромные потери и вновь пополнялись, распылялись и воскресали, но всё же катились неизменно к Днепру. Здесь у Никопольской и Кичкасской переправ, куда стекалис волны повстанцев в надежде прорваться на правый берег, они тысячами находили смерть…»[1608] Однако Махно и тут не был уничтожен. Он снова прорвался на правый берег Днепра и взял Екатеринослав. Белые с немалым трудом его оттуда выбивали.

А ведь был еще фронт на Волыни и в Подолье, где добровольцы вели войну сразу с двумя врагами: большевиками Ивана Дубового и Ионы Якира и с украинскими (галицийскими и надднепрянскими) войсками Василия Тютюнника, Михаила Омельяновича-Павленко, Мирона Тарнавского, Евгена Коновальца. Причем в ходе этой борьбы большевикам удалось ненадолго захватить Киев.

В составе Киевской области (командующий генерал от кавалерии Абрам Драгомиров) и Новороссийской области (командующий генерал-лейтенант Николай Шиллинг) в общей сложности было 24 000 человек. Немного, но это четверть армии – всего на фронте от Киева до Астрахани у белых было 98 000 штыков и сабель. Петлюровцы и галичане терпели от белых одно поражение за другим. Сечевые стрельцы так и не научились противостоять внезапным набегам казачьей конницы[1609]. Доблестные русские войска немного не дошли до Каменец-Подольска – столицы Петлюры (этот город займут поляки). Но плодами их побед воспользуются разве что большевики.

Тиф

Украинская армия погибала. Намного страшнее красноармейских штыков и белогвардейских сабель оказались дизентерия и тиф. Особенно сыпной тиф.

Ученые много десятилетий пытались найти природный очаг тифа, ведь очень многие болезни перешли к человеку от животных. Но тщетно. Единственным природным резервуаром для риккетсии Провачека (возбудителя сыпного тифа) оказался подвид белки-летяги, что обитает на востоке США. Однако не человек получил инфекцию от этой летучей белки, а белка заразилась от человека. И было это только в XVIII–XIX веках, а люди болеют тифом с античных времен.

Зато известно, что риккетсия Провачека десятилетиями живет в организме человека, переболевшего тифом, в его лимфоузлах, в печени, даже в легких. Здоровый и сытый человек не болеет, но голод или стресс, нервное потрясение снижают иммунитет и провоцируют развитие болезни. Если на больном живет головная и, особенно, платяная вошь, то, насосавшись крови, она становится источником инфекции. У человека начинается жар, температура поднимается до 40 градусов и выше. Вшам жить на таком больном уже неуютно, и они начинают искать другую жертву, переползают с больного человека на здорового. Тиф недаром называли «тюремной горячкой»: в казармах, в тюремных камерах, в бараках, в окопах и блиндажах – словом, там, где вынуждены жить десятки, сотни людей, вши легко перебираются с больного на здорового, кусают его, вызывая сильный зуд. Вшей ловят и давят, а укушенные места, естественно, расчесывают. Так в кровь попадают экскременты вши, в которых кишмя кишат риккетсии Провачека. Они попадают в кровь и лимфу, накапливаются в лимфоузлах и, размножившись, снова поступают в кровоток. Повреждают клетки (риккетсия – внутриклеточный паразит) и, погибая, выбрасывают в кровь сильнейший эндотоксин. Результат – интоксикация с температурой 39–40, поражение сосудов (в том числе сосудов головного мозга, негнойный менингоэнцефалит), заторможенность сознания, бред, галлюцинации.

В годы мировой войны тиф свирепствовал в немецких и австрийских концлагерях (большинство жертв Талергофа умерли как раз от тифа) и в лагерях для военнопленных. Именно в лагере для русских военнопленных Хотебуз заразился, заболел и умер австрийский врач Станислав Провачек, первооткрыватель возбудителя тифа.

Во время Гражданской войны от тифа страдали все армии, кроме большевистского Северного фронта и воевавшей против него армии генерала Миллера. Зато эпидемия свирепствовала в Сибири и на Урале. На Дону, на Кубани и на Северном Кавказе она не миновала большие города (Ростов), казачьи станицы и даже горные аулы. Вши – переносчики возбудителя инфекции – были повсюду. На ростовском вокзале носильщик снял вошь с пальто академика Вернадского[1610].

Конечно же, часто болели и умирали бойцы всех воюющих армий. Болезнь не обошла и командиров. Тифом переболел комдив Дмитрий Жлоба, очень тяжело болели, едва не умерли барон Врангель и батько Махно. От тифа умер легендарный казачий генерал Константин Мамонтов, которого Будённый считал самым сильным своим противником. Атаман Кубанского казачьего войска генерал-майор Николай Успенский заразился тифом, когда посещал больных в военном госпитале. Его смерть усугубила политический кризис на и без того неблагополучной Кубани. Николай Михновский так тяжело переболел тифом, что вынужден был вообще отойти от политической деятельности – настолько было подорвано его здоровье. В госпитале Каменец-Подольска умер от тифа и начальник санитарной службы петлюровской армии, однокурсник Михаила Булгакова Дмитрий Одрина – заразился во время обхода больных.

Но самая страшная эпидемия вспыхнула почему-то в рядах Галицкой армии. Даже соседи-петлюровцы (надднепрянцы) пострадали несколько меньше. Первые случаи тифа отмечены еще в августе, а в сентябре началась настоящая эпидемия, причем с каждым месяцем положение становилось все хуже и хуже.

Известный украинский политик Кость Левицкий, глава правительства Западно-Украинской Народной Республики, с ужасом осматривал переполненную больницу в Виннице: «Представьте себе большие залы и коридоры. <…> На полу скупо расстелена старая, стертая солома. На ней в рваных, изношенных одеждах больные, некоторые прикрыты плащами, многие без всякого покрывала. Вповалку лежат больные, так что пройти между ними невозможно. Издали видно вшей, которые ползут по больным, стенам, рамам под окном. Больные в горячке – воздух холодный как на улице. Со всех сторон тянутся к вам руки: один умоляет дать воды, второй – чая, иной – одеяла или хотя бы соломы. <…> Несколько (человек. – С.Б.) лежали не шелохнувшись. Их муки уже закончились…»[1611] Понятно, что выжить в такой «больнице» могли люди только очень крепкого здоровья и притом чрезвычайно везучие. В одной лишь Жмеринке к концу сентября умерло 600 сечевых стрельцов. Как знать, не было ли среди них тех ветеранов, что в августе 1914-го маршировали по улицам Львова, шли воевать за «хорошего императора Франца», а осенью 1918-го – уже за незалежную Украину. В ноябре 1919-го в госпитале Винницы от сыпного тифа скончался тридцатилетний офицер Микола Федюшко, больше известный как украинский литературовед и литературный критик Микола Евшан. Тот самый, что мечтал «прорубить окно в Европу для украинской литературы». Как это часто бывает, светлая мечта привела в тифозный барак.

Современный украинский историк Валерий Солдатенко пишет, будто к началу ноября личный состав Галицкой армии уменьшился на 22 % (на 10 000 – 11 000). Если так, то численность армии сократилась с приблизительно 47 000 до 37 000, причем «в некоторых бригадах осталось по 80–90 солдат»[1612]. Однако непосредственный участник тех событий генерал-хорунжий Удовиченко, командир 3-й Железной пехотной дивизии, приводит совсем другие данные. По его словам, уже к концу октября боевой состав Галицкой армии сократился до 10 000 бойцов[1613]. Удовиченко и сам переболел тифом, а Василий Тютюнник, один из лучших петлюровских генералов, от тифа умер[1614]. Омельянович-Павленко писал о полной небоеспособности Галицкой армии: «…превратилась армия в один большой госпиталь, в котором здоровые (невзирая на чины) ухаживали за больными»[1615]. За один лишь день 23 октября 1919 года только из 2-го корпуса Галицкой армии в госпиталь отправили 10 офицеров и 1063 рядовых[1616]. Доктор Бурачинский, главный врач Галицкой армии, так оценивал ее состояние: «Наша армия – это уже никакое не войско, даже и не госпиталь, а передвижной магазин трупов» («мандруючий магазин трупів»)[1617].

Украинские историки недоумевали: откуда взялась небывалая эпидемия и почему именно Галицкая армия пострадала до такой степени, что потеряла боеспособность? Высказывались прозрачные намеки на «польский след»[1618]. Некто доктор Михайло Дымицкий (специалист по физической химии) в 1975 году отправил в Филадельфию украинскому историку-эмигранту и бывшему капеллану дивизии СС «Галичина» Исидору Нагаевскому довольно странное письмо. Дымицкий писал, что еще в 1943–1944-м, когда он учился во Львовском политехническом институте, слышал от студентов страшную историю. Будто бы агенты ненавистного украинцам генерала Юзефа Галлера (того самого, что выиграл у них войну за Восточную Галицию) выкрали в Париже в институте Пастера сыворотку сыпного тифа, чтобы при ее помощи вызвать эпидемию в Галицкой армии и среди украинского населения Галиции. То есть речь ни много ни мало о первом в Европе применении бактериологического оружия. Дальнейшие подробности столь же фантастичны. Поляки подмешивали тифозную сыворотку в молоко и отдавали его «избранным девчатам». Эти «девчата» переходили демаркационную линию между польскими и украинскими войсками и приносили молоко в город. Ничего не подозревающие украинские воины выпивали зараженное молоко, а «избранных девчат» отправляли домой. Так будто бы и началась эпидемия, погубившая целую армию[1619].

Ни Дымицкий, ни Нагаевский, ни даже Солдатенко, очевидно, не знали, что сыпным тифом нельзя заразиться таким путем. Так можно заразить холерой, дизентерией или брюшным тифом, который связан с сыпным тифом только названием. Сыпняк так не передается. И причины эпидемии объяснить несложно. Голода на Западной Украине осенью 1919-го не было, но скученность, антисанитария, отсутствие мыла, чистого белья, медикаментов, нехватка врачей – все это способствовало распространению инфекции.

Зато история про отравленное молоко многое говорит о национальных стереотипах, о чувствах украинцев-галичан к полякам. Недаром галичане тогда говорили: «Хоть с чертом, лишь бы против поляков».

Между тем именно с поляками и хотел договориться Петлюра. Это был единственно возможный союзник, ведь белые украинцам отказали, а большевики, поняв, что реальной боевой силы украинские войска уже не представляют, не стали с ними сотрудничать. Галичане противились договору с поляками и сами неожиданно заключили договор со злейшим врагом – с белыми. Галицкая армия перешла под командование Деникина, выговорив, правда, себе условие: не воевать с Петлюрой. Галичане надеялись, что Деникин поможет им медикаментами и боеприпасами, потому что снарядов и патронов у галичан не хватало. Украинские войска оказались в «треугольнике смерти» между красными, белыми и поляками. Военных заводов на контролируемой украинцами территории не было, Антанта не могла ничем помочь: Добровольческая армия не пропустила бы транспорт с оружием. Решение галичан оказалось неудачным. Белые вскоре сами начали отступление, которое обернулось массовой гибелью все от того же сыпного тифа: «На железнодорожных путях стояли бесчисленные эшелоны тифозных больных, умирающих или уже умерших, брошенных на произвол судьбы. Жуткие стоны солдат, отдавших свои жизни за благополучие белогвардейцев, плыли по необъятным равнинам полей, тщетно взывая о помощи», – писал чекист С.С.Дукельский[1620].

Избежавшие заразы стрельцы начали дезертировать, переходить на сторону Петлюры или присоединяться к отрядам верных Петлюре атаманов. Когда атаман Яков Шепель захватил Винницу и поднял там желто-голубой флаг, к нему перешли немногие оставшиеся в городе живые и здоровые (3000 человек лежали в госпитале) галичане[1621].

Последние залпы

Предательство Галицкой армии (прежде всего ее руководства во главе с генералом Мироном Тарнавским) поставит войска Украинской республики в положение вовсе отчаянное. Петлюра наконец-то решится на союз с поляками и уедет в Варшаву. Евген Коновалец объявит о роспуске «до лучших времен» подчиненных ему сечевых стрельцов. Омелько Волох, который уже предавал Петлюру, но возвращался под его знамена, снова предал. Он поднял красное знамя и толкнул своих гайдамаков на мятеж. Волоху удалось захватить часть республиканской казны. Украинский историк Савченко недоумевает: куда ушли эти деньги? Волох утверждал, будто кормил на них своих гайдамаков, однако на самом деле гайдамаки кормили себя сами – устраивали реквизиции. Хорошо знавший Волоха Омельянович-Павленко писал, что тот никогда и никому не доверял армейскую казну. Все деньги Волох носил с собой, в специальном походном мешке. Так что вопрос о судьбе республиканской казны отпадает сам собой. Волох надеялся, что большевики сделают его красным командиром высокого ранга и позволят по-старому руководить гайдамаками. Но большевики хорошо знали, кто такой Волох. Человека, метившего чуть ли не в командармы, отправили командовать ротой в запасной полк под Харьковом. Его бойцов распределили по разным полкам.

Однако на Украине останется еще небольшой отряд верных Петлюре войск, гордо именовавший себя армией: 3500–5000 штыков и сабель под командованием генерала Михаила Омельяновича-Павленко. Омельянович вместе с умирающим Василием Тютюнником решил вернуться к партизанской войне.

6 декабря 1919 года Омельянович-Павленко и Юрий Тютюнник (однофамилец Василия) начали поход по тылам отступающей Добровольческой армии и наступающих большевиков. Каменец-Подольск, последняя столица УНР, к этому времени был уже занят поляками. Тыла у петлюровцев больше не было – только фронт. Прошли с боями Волынь, Киевщину. Сил штурмовать Киев не было, и петлюровцы повернули на юг, к Умани, далее – Елизаветграду и дальше на юг – на Херсонщину; на юге развернулись на запад и пробились в Подолье. Таким образом, они сделали огромный неполный круг по Правобережной Украине. Захватывали небольшие города и села, вместо красных или трехцветных знамен поднимали сине-желтые. Под Уманью чуть было не захватили в плен штаб генерала Бредова. Николай Эмильевич спасся благодаря густому туману и своему хорошему автомобилю. Пленные белогвардейцы спрашивали: «Кто вы такие? Большевики или махновцы?» Узнав, что перед ними «украинская регулярная армия», очень удивлялись – были уверены, что с петлюровцами давно покончено[1622]. К петлюровским отрядам присоединялись селяне, бывшие сечевые стрельцы и просто «национально ориентированные» разбойники, что раньше сражались за атамана Зеленого (он погиб в боях с русскими добровольцами). Приток этот был не слишком велик, отряды не превратились в армию и даже в дивизии или полки, однако к концу похода бойцов было несколько больше, чем в начале: более 6300 солдат и офицеров.

3–4 апреля 1920-го петлюровцы прорвали большевистский фронт у Тульчина и вышли на соединение… с польской армией. Петлюра, к ужасу и негодованию галичан, заключил с Пилсудским союз и присоединился к походу польской армии на Киев: поляки обещали ему восстановить украинское государство. Петлюровские войска показали, что еще могут сражаться, но воевать на равных с Красной армией им было уже не под силу. 7 мая 1920-го петлюровцы последний раз войдут в Киев. Только если в 1918-м они были вспомогательными войсками для немцев, то теперь – для поляков. Однако многие жители Правобережной Украины станут на сторону Петлюры и Пилсудского: «При отступлении наших частей население Бердичевского, Липовецкого и др. уездов выходило целыми селами, вооруженные винтовками, вилами, топорами, на дороги, нападали на наши обозы, брали в плен красноармейцев, причем коммунистов, евреев, комиссаров расстреливали, великороссов били, раздевали и направляли в “Курск”, украинцев раздевали и отпускали домой, куда кто хочет, или вербовали в свои банды. Таким образом, погибло большинство обозов и орудий 44-й дивизии»[1623], – сообщал 17 мая 1920 года член реввоенсовета 12-й армии Н.И.Муралов в докладной записке, адресованной Ленину, Дзержинскому, Преображенскому, Рыкову и Данишевскому (председателю Ревтрибунала). А ведь 44-я дивизия (бывшая 1-я советская украинская) была одной из самых знаменитых в Красной армии, ею некогда командовал сам Щорс.

Месяц спустя Красная армия заставит поляков и петлюровцев оставить Киев. Польский генерал Рыдз-Смиглы взорвет цепной мост, лишив Киев одного из лучших его украшений. Однако наступление Юго-Западного фронта (командующий – Егоров, член Реввоенсовета – Сталин) остановится к востоку от Львова, причем оборонять Львов вместе с поляками будут и украинские войска Омельяновича-Павленко. Реввоенсовет прикажет перебросить Первую конную армию из-под Львова на варшавское направление, в помощь Тухачевскому. На пути красной конницы оказался польский город Замостье. Его обороняли польские бронепоезда, полк польской пехоты и дивизия сечевых стрельцов, которой командовал украинский полковник Марко Безручко. Они отбили все атаки утомленных беспрерывными боями буденновцев, чем помогли Польше выиграть войну. Поляки сохранили за собой и Восточную Галицию, и Западную Волынь.

О надеждах украинских националистов польские власти и не вспомнят. Украинцы не получат, в сущности, ничего, останутся под властью достаточно сильного польского национального государства. Но в борьбе со старыми врагами-поляками украинский национализм начал заметно меняться, мутировать. Переменам способствовала и атмосфера Центральной и Восточной Европы двадцатых годов. Все большее распространение получали авторитаризм и фашизм. Муссолини был одним из самых популярных политиков того времени. Впрочем, идейная эволюция и превратности судьбы, что привели многих героев украинской революции к сотрудничеству с нацистами, находятся за пределами нашей книги. Вернемся лучше на советскую Украину.

Театр как жизнь и жизнь как театр

Уже в 1919 году Владимир Винниченко написал пьесу «Мiж двох сил» («Между двух сил»)[1624]. Тема для своего времени новая, а конфликт в пьесе традиционный и для украинской, и для русской литературы – предательство близкого человека, перешедшего на сторону врага. И, конечно, неизбежная кара предателю. Как в «Тарасе Бульбе» Гоголя или как в «Гайдамаках» Шевченко, где сотник Гонта убивает детей, прижитых от жены-католички.

Действие пьесы происходит в Киеве в январе–феврале 1918 года, во время первого «завоевания» города армией Муравьева. На родину возвращается София, актриса-украинка, сделавшая карьеру в московских театрах. Она убежденная большевичка. Ее отец – Микита Слипченко, «свидомый украинец», то есть украинский националист. Два брата Софии – Марко и Арсен, а также муж ее сестры Панас (сама София влюблена в него) – тоже националисты. Третий брат Софии, Тихон, встает на сторону большевиков.

Большевики (русские и евреи) презирают украинцев, уничтожают украинскую культуру, а их «интернационализм» парадоксально соединяется с русским великодержавием. Прибывший из Петрограда комиссар Сорокин приказывает закрыть украинскую школу и сжечь все украинские учебники. Так он борется с национализмом: «Никакой вашей Украины не было, нет и не будет. Все это буржуазно-интеллигентская сентиментальная чепуха, с которой я буду бороться беспощадно».

При этом и «свидомые украинцы» с презрением смотрят на большевиков: «Они по-украински не понимают, они только по кацапско-большевистскому молитвеннику умеют молиться», – говорит Марко.

София искренне убеждена, что большевики несут Украине свободу и «зарю новой жизни», а ее отец и двое братьев не понимают этого. Большевики побеждают, брат Марко и отец оказываются в тюрьме – они, «вольные казаки», сражались с оружием в руках против большевиков.

София пытается спасти отца и брата. Ради этого она готова переспать с комиссаром Гринбергом, но тот обманывает наивную девушку: приказывает выпустить только ее отца, а брата Марко незамедлительно расстрелять.

Но вот большевики бегут, побеждают немцы и вольные казаки. Софию арестовали ее же отец, Микита Иванович, вместе с Арсеном и Панасом. Отец обращается к дочери: «Слушай, ты! Да слушай украинским ухом, а не кацапским. Твои дружки, кацапские красные грабители, полностью разбиты. В город вступают украинские казаки и друзья Украины – немецкие воины, кацапню сметем. А предателей покараем. Слышишь: жестоко покараем. <…> Ты предательница. Ты продала свою нацию. Ты убила своего брата. Ты с кацапами разоряла наш край».

Микита Слипченко все-таки далеко не Тарас Бульба и не Иван Гонта. Он не может убить собственную дочь, а лишь грозит ей судом, правда, обещает вступиться за нее, если София покается, отречется от большевиков. София отказывается, и родной отец называет ее «шлюхой кацапской».

Другой большевик, Тихон, под шумок бежит из-под стражи, оставив сестре свой револьвер. Та обещает Тихону: «Я уйду, но по-другому» – и кончает жизнь самоубийством. Из-за окна слышатся украинская песня и радостные крики «Ура! Слава! Слава!».

Все очевидно, как и полагается в трагедии: противоречия непреодолимы, конфликт разрешается только смертью героя.

Однако история многообразнее и сложнее. Ее «спектакль» бесконечно удивляет нас. Русско-украинская война окончилась не взаимоистреблением, не завоеванием, не подчинением одной нации другой. Большевики привлекли на свою сторону и русских, и украинцев, постарались найти место и для тех, и для других. Но особенно старались угодить именно украинцам. Их трудно было победить, гораздо легче – сделать своими союзниками. Использовать их сильные стороны, оперировать слабостями, эксплуатировать национальные стереотипы. Когда поляки заняли Киев, Троцкий уже на следующий день опубликовал статью «Киев в руках польских панов!» Он назвал Киев не «матерью городов русских», а «столицей советской Украины»[1625], хотя столицей советской Украины в то время вообще-то был Харьков. Лев Давыдович пугал украинцев польской угрозой, убеждал их, будто «свою независимость и самостоятельность Украина сможет сохранить только под Советской властью»[1626]. Уже в 1919 году на митингах советских украинских войск вместе с «Интернационалом» обязательно пели шевченковский «Заповит»[1627].

Советская Украина формально с марта 1919-го считались особым государством, республикой, которая лишь находится в военно-политическом союзе с РСФСР. Этот статус она утратит 30 декабря 1922 года, когда УССР вместе с советской Россией, советской Белоруссией и федерацией трех закавказских республик станет соучредителем СССР. Независимость советской Украины всячески старались подчеркнуть. Даже договор о военном союзе с Махно был подписан от имени Совета народных комиссаров УССР, а не РСФСР. Рижский мир с Польшей вместе с представителями России и Белоруссии подписывал представитель УССР – Юрий Коцюбинский.

Георгий Пятаков был от украинских дел отставлен, а товарищ Раковский постарался исправить свои ошибки и проводил новую национальную политику: «Мы желаем, чтобы украинский язык стал господствующим языком Украины…»[1628], – заявлял председатель Совнаркома УССР.

Впрочем, не такой уж и новой была эта политика. Ленин еще в 1917-м не уставал подчеркивать особость Украины, право украинцев на самоопределение и требовал даже воевать с Украиной украинскими же силами (насколько это возможно). «…Мы, великорусские коммунисты, должны быть уступчивы при разногласиях с украинскими коммунистами-большевиками и боротьбистами, если разногласия касаются государственной независимости Украины, форм ее союза с Россией, вообще национального вопроса»[1629], – утверждал Ленин в своем «Письме к рабочим и крестьянам Украины по поводу побед над Деникиным» от 28 декабря 1919 года.

Большевики взяли курс на самую настоящую украинизацию. Еще 4 декабря 1919 года VIII Всероссийская партконференция приняла предложенную Лениным резолюцию по украинскому вопросу: «Ввиду того, что украинская культура (язык, школа и т. д.) в течение веков подавлялась российским царизмом и эксплуататорскими классами, ЦК РКП вменяет в обязанность всем членам партии всеми средствами содействовать устранению всех препятствий к свободному развитию украинского языка и культуры. <…> Члены РКП на территории Украины должны на деле проводить право трудящихся масс учиться и объясняться во всех советских учреждениях на родном языке, всячески противодействуя русификаторским попыткам оттеснить украинский язык на второй план, превращая его в орудие коммунистического просвещения трудовых масс»[1630].

На той же конференции Яков Яковлев (Эпштейн) говорил, что политика на Украине должна показать народу, будто советская власть «не является специально московской или кацапской властью, а является народной властью, что эта власть <…> дает полную свободу крестьянам и рабочим и обеспечит возможность украинскому народу учиться, развиваться, говорить на его родном языке, что возникающая на Украине советская власть является именно властью украинской»[1631].

Петлюровцы строят советскую Украину

Под эту песню осенью 1920-го червонные казаки Виталия Примакова ехали воевать с поляками и петлюровцами[1633]. Петлюровцы, отправляясь воевать с буденновцами и червонными казаками, могли петь ту же самую песню Марко Кропивницкого. В годы Гражданской войны ее уже считали народной.

Большевики, начав украинизацию, пытались использовать в своих интересах украинское национальное движение. Ленин, Сталин, Троцкий, в отличие от Деникина и Шульгина, понимали, что нельзя остановить национальное возрождение многомиллионного народа. Остановить нельзя, лучше организовать и возглавить. «Поймать волну», а не ждать, пока она сметет их самих или унесет в море: «…недавно еще говорилось, что украинская республика и украинская нация – выдумка немцев, – замечал Сталин 10 марта 1921 года на X съезде РКП(б). – Между тем ясно, что украинская нация существует, и развитие ее культуры составляет обязанность коммунистов. Нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы»[1634].

И первое, и второе наступление большевиков на Украину начинались не под российскими, а под советско-украинскими знаменами. Но практика русских большевиков тогда слишком отличалась от теории. Теперь же и на практике большевики старались подстраиваться под украинцев.

Восстановили закрытую белыми Украинскую академию наук. Украинский университет, правда, не восстановили, зато начали украинизацию Киевского университета, да так рьяно, что уже в двадцатые годы некоторые родители (евреи и русские) стали переводить своих детей-студентов в Москву. Спешно открывались курсы украинского языка, чтобы учить советских служащих и школьных учителей. Не выучивших украинский грозились увольнять с работы (на практике, кажется, до этого не доходило). Делопроизводство постепенно переводили на украинский язык, в каждом областном городе издавались газеты на украинском языке. Нарком просвещения УССР (с 1927 года) товарищ Скрипник вел заседания коллегии своего наркомата только по-украински. Если кто-то начинал говорить по-русски, нарком прерывал его словами: «Не розумію».

В двадцатые годы на советскую Украину переехали и многие украинцы-галичане. Образованные, прекрасно знающие мову, они были очень нужны для украинизации. Так советскими гражданами стали бывший западноукраинский дипломат Михайло Лозинский и бывший сечевой стрелец Петро Франко. Сын знаменитого украинского поэта, прозаика, ученого, написавшего «Не пора, не пора, не пора москалеві й ляхові служіть!», станет депутатом Верховного совета УССР. Бывший командир сичевых стрельцов Григорий Коссак сменит мазепинку на будёновку и пойдет преподавать в харьковскую школу красных командиров.

Важнейшей целью украинизации были города, населенные русскими и русифицированными украинцами. Теперь украинская интеллигенция при помощи советского государства пыталась украинизировать их и достигла определенных успехов: «Киев оказался совершенно чужим городом, таким же иностранным, как Грузия, – писала Надежда Яковлевна Мандельштам. – Украина обособлялась от русского языка с удвоенной силой»[1635].

Во главе Совнаркома УССР собирались поставить Владимира Винниченко. Премьер-министр времен Центральной рады и глава Директории стал бы вождем советской Украины! Но Винниченко не сторговался с большевиками и снова уехал в Европу, как выяснится – навсегда.

В 1923-м на посту председателя Совнаркома УССР Раковского сменит этнический украинец Влас Чубарь. Высокие посты достались Николаю (Миколе) Скрипнику, Дмитрию Мануильскому, Владимиру Затонскому. Правда, с кадрами у коммунистов первое время было трудно. Русские не очень хотели учить мову, а и без того немногочисленная украинская интеллигенция была или боротьбистской, или прямо петлюровской. Тогда большевики подали руку украинским национал-коммунистам, которые были представлены двумя небольшими партиями: Украинской компартией (боротьбистов) и Украинской компартией (укапистов). Те и другие были за создание независимого украинского социалистического государства со своей армией, с диктатурой всего «трудового народа» вместо диктатуры пролетариата[1636]. Неожиданным союзником национал-коммунистов оказался Троцкий. Он был сторонником создания советских национальных армий, из которых и состояла бы общесоюзная Красная армия. Против столь смелого проекта высказался Сталин, которого поддержало большинство советской партийной элиты. Проект национальных армий не прошел. Однако перевес был на стороне большевиков, так что национал-коммунистам пришлось смириться с правом сильного и мирно интегрироваться в Компартию (большевиков) Украины: боротьбисты – уже в 1920-м, укаписты – в 1925-м.

Весной 1920-го, когда Омелько Волох переходил на сторону Красной армии и прощался с родными червонными гайдамаками, он выступил перед ними с речью: «Сегодня день объединения красного шлыка с красной звездой <…>. Так вперед же, за всемирную революцию! Да здравствует Третий боевой коммунистический интернационал! Слава червонным гайдамакам!»[1637]

Союз красной звезды с красным шлыком, большевизма и украинского национализма состоялся. И до самого начала тридцатых будет продолжаться их «медовый месяц». Бывшие боротьбисты и петлюровцы будут все чаще поступать на службу советской Украине. Сам Волох вступит в компартию и некоторое время будет заведовать приемной председателя Всеукраинского Центрального исполнительного комитета товарища Петровского, формально – первого лица советской Украины. Правда, на таких высотах Волох не удержится, спустится на уровень чиновника «среднего звена». Бывший премьер Украинской Народной Республики Всеволод Голубович станет скромным тружеником в отделе капитального строительства Совнархоза УССР. Погромщик Козырь-Зирка якобы начнет работать в ОГПУ, передавать украинским чекистам свой богатый опыт[1638].

Вернется на советскую Украину и «последний герой» петлюровщины Юрий Тютюнник. В ноябре 1921-го он с небольшим отрядом решит повторить Зимний поход, но времена изменились. Сил было меньше, а врагов больше. Отряд был разгромлен. В 1923-м чекистам удастся заманить Тютюнника в ловушку и арестовать его. Большевики не обещали Тютюннику помилования – слишком много за ним числилось разных «подвигов», – однако решили, что он может быть им полезен. Один из самых известных петлюровских атаманов, чье имя попало даже на страницы романа «12 стульев», вел теперь занятия в харьковской школе красных командиров. Кроме того, он писал воспоминания, где обличал Петлюру, который продавал-де Польше украинские земли. Самой же интересной стороной деятельности Юрия Тютюнника станет кинематограф. Он будет соавтором сценария одного из шедевров советского и мирового кинематографа – фильма Александра Довженко «Звенигора».

Но и сам Довженко прошел интересный жизненный путь. Недолго прослужив среди петлюровских гайдамаков, он вступил в партию боротьбистов, затем – в компартию (большевиков) Украины и начал делать замечательную карьеру. Довженко был назначен секретарем Киевского губернского отдела народного образования, а затем, сменив еще несколько должностей, зачислен в аппарат Народного комиссариата иностранных дел, то есть стал советским дипломатом. Некоторое время работал в советском торгпредстве в Германии, но не прошел чистку. Его исключили из партии, однако увлечение графикой, живописью, а затем и кинематографом послужит утешением несостоявшемуся дипломату. Уже к началу 1930-х после трилогии фильмов об Украине («Звенигора», «Арсенал», «Земля») Довженко превратится в одного из величайших кинорежиссеров XX века.

Олена Степанив, давно сменившая военную службу на работу ученого и преподавателя, с 1939-го трудилась в системе Академии наук УССР.

Николай Михновский не эмигрировал, но не нашел себя в новой жизни. Советская власть привечала левых украинских националистов, а Михновский был правым. Его арестовали, но почему-то отпустили. 3 мая 1924 года Михновского нашли повесившимся в саду его друга Михаила Шемета. Сам Шемет работал в академической комиссии по составлению словаря украинского языка. Сергей Ефремов, вовремя отошедший от политической жизни (по крайней мере, легальной), стал украинским академиком и посвятил себя украинскому литературоведению. Михаил Грушевский вернется из эмиграции, станет профессором Киевского университета и академиком Украинской академии наук, возглавит ее историко-филологическое отделение. В 1929-м Грушевского изберут и в Академию наук СССР, признав его заслуги перед исторической наукой. Новую украинскую литературу создавали и украинский большевик, бывший чекист Микола Хвылевой (автор лозунга «Прочь от Москвы!»), и бывший гайдамак Владимир Сосюра, и Павло Тычина, воспевавший подвиг студентов, убитых большевиками в бою при станции Круты. В 1918-м он посвятил погибшим плохие, но очень патриотичные стихи:

А тридцать лет спустя Тычина напишет текст гимна советской Украины. Стихи эти не лучше, но, пожалуй, и не хуже прежних:

Бывший чекист Хвылевой в конце концов покончил с собой, а Сосюра и Тычина стали классиками советской литературы, лауреатами Сталинской премии. Сосюра получит два ордена Ленина, а Тычина – пять! Тычина к тому же будет Героем Социалистического труда, членом ЦК Компартии Украины, украинским министром, академиком и председателем Верховного совета (Верховной рады) УССР, то есть формально – первым лицом республики.

Дух Петлюры

Многие «рыцари украинизации»[1639] кончили плохо. Были расстреляны, как Юрий Тютюнник и Лесь Курбас, умерли в тюрьме, как Ефремов и Голубович, или застрелились, как Николай Скрипник. Но в середине 1920-х украинизация была в самом разгаре, а ее «рыцари» – полны сил и энергии.

В 1926 году Московский художественный театр поставил пьесу «Дни Турбиных» бывшего киевлянина Булгакова. Пьеса была очень хороша, но ее фантастический успех объясняется не одними лишь художественными достоинствами. Столичные интеллигенты и «бывшие буржуи», бывшие офицеры, их родственники и друзья были потрясены. Впервые за десять послереволюционных лет людей в мундирах с погонами показали не врагами, не контрреволюционерами, не мерзавцами, негодяями и палачами трудового народа. На сцене появились симпатичные благородные люди, которые понравились не только «недобитым буржуям», но самому товарищу Сталину. Он не уставал ходить на новые представления «Дней Турбиных». Зато спектакль возмутил украинских писателей, что приехали в Москву на Неделю украинской книги. 12 февраля 1929 года Сталин встретился с писателями. Стоило ему сказать, что Булгаков своими «Турбиными» «принес все-таки большую пользу, безусловно», как в зале начался шум. «Украинцы не согласны», – сказал генеральный секретарь ЦК КП(б) Украины Лазарь Каганович.

Какой-то отважный украинский писатель посмел возразить Сталину: «Вы говорили о “Днях Турбиных”. Мы видели эту пьесу. Для меня лично и многих других товарищей [существует] некоторое иное освещение этого вопроса. Там есть одна часть, в этой пьесе. Там освещено восстание против гетмана. Это революционное восстание показано в ужасных тонах, под руководством Петлюры, в то время когда это было революционное восстание масс, проходившее не под руководством Петлюры, а под большевистским руководством. Вот такое историческое искажение революционного восстания, а с другой стороны – изображение крестьянского повстанческого [движения] как (пропуск в стенограмме) по-моему, со сцены Художественного театра не может быть допущено, <…> во всяком случае, такое изображение революционного движения и украинских борющихся масс не может быть допущено»[1640].

Двадцатилетний прозаик Олекса Десняк возмущался: «Когда я смотрел “Дни Турбиных”, мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо». Кто-то крикнул с места: «Почему артисты говорят по-немецки чисто немецким языком и считают вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком?» Сталин, уловив настроения публики, осудил «великодержавный шовинизм», чем только ободрил украинских товарищей. Снова раздался голос из зала: «Стало почти традицией в русском театре выводить украинцев какими-то дураками или бандитами»[1641]. Украинские писатели единодушно потребовали запретить пьесу. Сталин, видимо, не ожидавший такой публичной дискуссии, защищал «Дни Турбиных», одновременно делая уступки украинцам: «…безобразное изображение украинцев – это безобразная сторона, но есть и другая сторона»[1642].

Через месяц пьесу Булгакова сняли с репертуара Московского художественного театра.

«Дух Симона Петлюры добил “Турбиных”, – пишет современный русский писатель Алексей Варламов. – Сталин, на словах Булгакова защищавший, уступил и сдал его подобно тому, как сдал беззащитного Иешуа еврейскому синедриону человек по имени Понтий Пилат»[1643].

Может ли быть, чтобы Сталин, уже тогда почти всесильный, спасовал перед группой украинских писателей? Боялся их? Нет, конечно. Но Сталин, много лет занимавшийся национальным вопросом, понимал, с какой грозной силой имеет дело. Оскорбленные национальные чувства опасны, тут лучше отступить, пожертвовав пьесой любимого драматурга.

А между тем националиста Петлюры уже не было в живых. Его убил Самуил Шварцбурд, поэт, часовщик (в Париже у него была своя мастерская), ветеран французского Иностранного легиона, участник мировой войны и войны Гражданской. В 1920-м Шварцбурд сражался в коннице Котовского. Почти все его родственники погибли во время петлюровских погромов. Шварцбурд убил бывшего главного атамана пятью выстрелами из револьвера, после чего тут же сдался полиции. Это было 26 мая 1926 года на углу рю Расин и бульвара Сен-Мишель. До сих пор неизвестно, был Шварцбурд агентом большевиков и исполнял приказ Кремля, или просто оказался мстителем-одиночкой.

Симона Васильевича Петлюры давно нет на этом свете, но жив «дух Петлюры», дух украинского национализма. Только темнее стала тень гетмана Мазепы, что был героем для главного атамана и его соратников.

Однако русско-украинская вражда не вечна. В годы наполеоновских войн трудно было представить, что Англия и Франция всего через полвека станут союзниками, а еще через полвека появится Антанта. В 1814 году британские войска захватили Вашингтон, сожгли Белый дом и Капитолий. Кто мог тогда предвидеть будущий Северо-Атлантический договор и особые отношения, что связывают теперь две англосаксонские державы? Настанет новая эпоха и для России с Украиной. И тогда тень Мазепы отступит в прошлое, Деникин и Петлюра, Муравьев и Грушевский займут свое место в академических монографиях и учебниках истории.