Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

Новая держава рождается в цирке

В это время по всему Киеву уже «был раскидан и разбросан» манифест нового правителя Украины – гетмана Павла Петровича Скоропадского. Манифест назывался «Грамота ко всему украинскому народу» и был отпечатан на двух языках – на русском и украинском, причем украинский текст был составлен безграмотно. Текст был написан Александром Палтовым, который оказался на Украине в разгар мировой войны, а в апреле 1918-го стал правой рукой Скоропадского.

В «Грамоте» говорилось, что «бывшее украинское правительство» оказалось неспособным навести порядок в государстве, прекратить «дебоши и анархию». Поэтому «трудовые массы населения» обратились к нему, Павлу Скоропадскому, с просьбой создать новую государственную власть, «которая способна была бы обеспечить населению покой, закон и возможность творческой работы». Он откликнулся на призыв и, объявив себя «гетманом всея Украины», распустил Раду, отправил в отставку правительство Голубовича. Все распоряжения Временного и прежнего украинского правительства отменялись. Гетман восстановил право частной собственности «как фундамент культуры и цивилизации», разрешил неограниченную куплю-продажу земли, объявил о свободе торговли и частного предпринимательства[1074].

Винниченко заявлял, будто написали гетманскую грамоту «русские помещики и офицеры под общей редакцией немецкого генерала»[1075].

Кандидатуру Скоропадского рассматривали в числе многих. Он не был единственным претендентом на власть. Нужен был авторитетный, но управляемый человек, сторонник частной собственности, не социалист. Рассматривали кандидатуры землевладельца Евгена Чикаленко (тот не рвался к власти и не считал себя способным на такой высокий пост), Миколы Михновского (его организаторские способности оставляли желать лучшего), наказного атамана вольного казачества Ивана Полтавца-Остряницы (он был слишком молод, но уже заслужил репутацию авантюриста). Скоропадский, бывший гвардейский офицер, русский генерал, аристократ, в недавнем прошлом командир 1-го Украинского корпуса, смотрелся явно выигрышнее других. К тому же один из рода Скоропадских уже был гетманом – в начале XVIII века, сразу после изменившего (по украинской версии – «восставшего») Мазепы.

В Киеве тем временем собрали съезд (конгресс) Всеукраинского союза хлеборобов. Этот союз появился еще в мае 1917-го и объединял сельских хозяев, землевладельцев главным образом Восточной Украины. Весной 1918-го Союз хлеборобов был легальной оппозицией Центральной раде.

Из воспоминаний генерала Владимира Мустафина: «Ораторы в зипунах были более красноречивы, чем их лидеры, крупные помещики и земцы, речи их дышали глубоким народным разумом, наблюдательностью, которая присуща деловитому крестьянину, ясно умеющему оценить не только интересы своего личного хозяйства, но даже и ту политическую обстановку, которая может хорошо или дурно влиять на преуспеяние этого хозяйства. Революция также еще многому научила. Полные юмора, метких словечек и особой “хохлацкой хитрецы”, поднимавшиеся до искреннего пафоса речи хлеборобов вызывали бурные аплодисменты. Ораторы в один голос говорили, что государству нужна сильная единоличная власть, нужна голова, диктатор»[1076].

В нужный момент и появился генерал Скоропадский. 6000 хлеборобов (по другим данным – 7000), представители 108 уездов Киевской, Подольской, Волынской, Харьковской, Полтавской, Черниговской, Екатеринославской, Херсонской, Таврической губерний, устроили ему овацию. Считалось, что они представляют если не всю Украину, то семь или восемь миллионов украинских хлеборобов[1077].

Правда, сохранилось свидетельство, что далеко не все эти хлеборобы были хлеборобами, далеко не все украинцы – украинцами. По словам кадета В.М.Левитского, к одному русскому офицеру «приехал бывший член Государственной Думы Гижицкий, вынул из кармана 5000 рублей и заявил: “Наберите 30 человек «для дела». Пока пусть только ежедневно являются в назначенное вами место. Опоздавших исключайте. Платите по 15 рублей в день и выдайте 100 рублей единовременно”. Желающих нашлось сколько угодно. Отбою не было. <…> Через несколько дней им объявили, что их приведут в цирк, где они по данному знаку должны кричать: “Гетмана нам треба! Гетмана!”»[1078]

Но сам Левитский при этом разговоре, как видно, не присутствовал, а значит, пересказывал слухи, что циркулировали по русскому Киеву. Считать это невероятным нельзя, но и безоговорочно верить слуху столетней давности не стоит. Неясно, о каком именно Гижицком здесь идет речь. Депутатом Государственной думы был Александр Степанович Гижицкий, а участие в перевороте обычно приписывают Михаилу Львовичу Гижицкому.

Украинские республиканцы, сторонники Рады, относились к съезду хлеборобов с не меньшим презрением. Павло Христюк писал, что до самого переворота Украинская демократическо-хлеборобская партия, организовавшая съезд, была только «группой кулаков Лубенского уезда»[1079].

Версия о подтасовке голосов, об инсценировке была чрезвычайно распространена. При этом чем дальше от места событий жил человек, тем больше он был в ней уверен. Барон Роман Будберг ничего не знал о подготовке переворота и вообще жил тогда в Харькове, однако не сомневался, что съезд хлеборобов – пошлая инсценировка: «На нас, харьковских обитателей, вся эта история произвела впечатление какой-то оперетки, но всем нам было ясно, что сделано это было не хлеборобами и не украинцами, а было инсценировано: рука немцев была слишком видна»[1080].

Будберг, бесспорно, прав в одном: немецкая рука там была. Если б не было в Киеве немцев, сторонники Рады могли бы легко расправиться с безоружными делегатами. В распоряжении Скоропадского практически не было войск. Однако немцы предусмотрительно разоружили обе синежупанные дивизии, которые были настроены в пользу Рады. Сечевые стрельцы оставались в городе, но помешать немцам не посмели.

Правда, немцы не были единодушны по украинскому вопросу. Так, Филипп Шейдеман, лидер социал-демократической фракции в рейхстаге, был сторонником Рады и считал, что ее отстранение будет на руку большевикам. Но реального влияния на украинские дела он оказать не мог. Судьбой Рады распоряжалось военное руководство. Эйхгорн согласовал вопрос о смене власти в Киеве с Людендорфом. Последний предельно точно назвал причины, толкнувшие немцев к перевороту: «…юное украинское правительство оказалось не в состоянии успокоить страну и поставлять нам хлеб»[1081].

Гофман, признанный специалист в русских и украинских делах, также одобрил переворот[1082]. Сторонником переворота был и германский посол барон Мумм.

Новый глава нового государства, пообещав со временем созвать сейм, отменил Учредительное собрание. Скоропадский опасался, что сторонники Рады и учредилки устроят в городе беспорядки, поэтому приказал арестовать главу оргкомитета Учредительного собрания Швеца. Но никаких беспорядков не было. Учредилку не разогнали, как это сделали большевики в Петрограде, ей просто не дали собраться. Так что и гетман, и германцы могли быть довольны.

Не предусмотрели немцы только одного. Конгресс хлеборобов собрали в помещении цирка Крутикова на Николаевской улице. Здание, очевидно, выбрали из-за слишком большого количества делегатов. Где еще можно было разместить такую толпу? Разве что на площади. Вот и выбрали здание цирка, в то время одного из крупнейших в Европе.

Еще недавно в цирке зрителей веселили ученые обезьяны, что катались на роликах, на велосипедах и обедали за столом, пользуясь салфеткой и столовыми приборами. Клоун-дрессировщик Владимир Дуров показывал публике слона-парикмахера и ежей-артиллеристов. Велосипедисты знаменитого в те времена Шарля Нуазетти поражали воображение аттракционом «Круг смерти». Легендарный малороссийский силач, шестикратный чемпион мира Иван Поддубный именно в Киеве отрастил свои знаменитые козацкие усы и освоил французскую борьбу. Немногим уступал Поддубному волжский богатырь Иван Заикин, не только знаменитый борец, но и один из первых русских авиаторов. Эстонец Георг Лурих поднимал коня вместе со всадником и удерживал на своих плечах помост, на котором играл оркестр в десять музыкантов.

Словом, цирк был местом, хорошо известным всякому киевлянину. И вот в этом цирке появился новый правитель Украины. Зародилась новая власть, даже новое украинское государство. И весь Киев, а потом и вся Украина узнали: историческое событие случилось в цирке, и сделанного не воротишь. Хотя участники съезда направились затем на Софийскую площадь, где состоялся торжественный молебен, а гетмана, будто царя, помазал архиепископ Никодим, впечатления это не исправило. Пройдет много лет, но при словах об Украинской державе гетмана Скоропадского будут непременно припоминать этот цирк да еще оперетку.

Украинское изобилие

Смена власти в Киеве на этот раз совпала с весной, но не ранней, а с самым ее разгаром: «…на каштанах расцветали желтые и розовые свечи <…>. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет»[1083].

Паустовский описывал весну дореволюционную и даже довоенную, но Киев в апреле–мае 1918 года снова стал городом мирным, сравнительно благополучным. Потихоньку начали наводить порядок еще при Раде. Немцы, только вступив в город, увидели темный, грязный, загаженный вокзал, который уже три месяца никто не убирал и не чистил. «Тридцать нанятых германским командованием баб три дня кряду скребли, мыли и чистили»[1084], – писал Михаил Кольцов. Привели в порядок вокзал. Обыватели, видя, что артобстрелов ждать неоткуда, перестрелки давно стихли, начали нанимать стекольщиков – вставлять стекла в оконные рамы, пострадавшие во время январских сражений. Весной 1918-го на Украину вернулись правопорядок, частная собственность и свобода торговли. Страна переменилась в несколько недель. Харьков уже через две с небольшим недели после вступления немцев принял «добольшевистский вид», жизнь вошла в нормальное русло. «Животная радость избавления от большевицкого кошмара у одних и восторг, связанный с возможностью возвращения к своим обычным занятиям и даже в некоторой мере к творческой работе, у других придавали населению какой-то особенно оживленный вид»[1085], – вспоминал Владимир Ауэрбах, товарищ министра торговли и промышленности в правительстве Украинской державы.

Шумные улицы столичного Киева снова, как в дореволюционные времена, пестрели богатыми дамскими туалетами. Элегантные штатские мужчины надели фраки, визитки, сюртуки, военные сверкали золотыми погонами. «Нигде я не видел такого количества офицеров, как в нем, – вспоминал Виктор Шкловский. – На Крещатике всё время мелькали “владимиры” и “георгии”»[1086].

Театры, рестораны и кафе были полны народа. Очень скоро Киев наполнился беженцами из большевистской России, Совдепии, где уже был настоящий голод. Поразительно, но даже в хлебном городе Ташкенте хлебный паек сократили до четверти фунта в день[1087]. В Петрограде и Москве рады были хлебу с селедкой, который запивали кипятком, подкрашенным морковью или свеклой. «Ужасная картина – Охотный ряд. Только зелень, ягода и вобла, и масса дам, ходящих с унылыми, тихими, покорными лицами. Теперь хоть картофель есть. Круп нигде»[1088], – писала Ольга Книппер-Чехова Марии Павловне Чеховой в августе 1918 года. «Разговоры только о еде <…> На днях я была у больного Стаховича. <…> Он подарил мне яйцо вкрутую – ему прислали откуда-то, и я его как драгоценность принесла домой. Я месяца три не видела яиц»[1089]. В качестве пайка выдавали несколько заплесневелых картофелин и буханку черного хлеба, «выглядевшую так, как будто она сделана из опилок»[1090]. Хорошо жили только спекулянты, зарабатывавшие на черном рынке баснословные деньги. Эти деньги обычно тут же проматывали в подпольных ресторанах, где даже хлеб с маслом и «булочки, начиненные мясом, под названием “пирожки”»[1091] были доступны или местному подпольному миллионеру, или приехавшему в Совдепию богачу-американцу.

Неудивительно, что люди бежали в Киев, в Одессу, в Екатеринослав. Поскольку Советская Россия признала Украину, в Москве на Тверской открылось украинское консульство. Уехать на Украину можно было вполне легально, получив разрешение консула. Можно, но трудно, потому что очередь в консульство была нескончаемой: «…даже подойти к дверям консульства невозможно. Сотни людей сидели и лежали прямо на пыльной земле, дожидаясь очереди. Некоторые ждали уже больше месяца…»[1092] – вспоминал Константин Паустовский. Если не было возможности ждать, ехали на Украину нелегально. Украинцы не отправляли беженцев назад, в Совдепию, но большевики на границе вполне могли разглядеть среди беженцев «контру» и отправить прямиком в ЧК.

Торговцы-мешочники открыто переходили границу, чтобы закупить на Украине муку и крупу, а потом выгодно перепродать на черном рынке большевистской России. Офицеры, артисты, ученые, адвокаты тоже переходили эту границу, чтобы пожить по-человечески, потому что на Украине «белый хлеб продавался запросто. Всего было полно, и после голодной Москвы люди пьянели от счастья»[1093], – вспоминал Александр Вертинский. Князь Петр Ишеев «после петроградской голодухи не пропускал ни одной кондитерской»[1094].

Не только князья и офицеры, но даже лошади здесь были довольны и сыты. Виктор Шкловский видел, как нищий вынул из своей сумки кусок хлеба и предложил его лошади, но та отвернулась[1095]. Должно быть, и у нищего этот кусок был далеко не последним.

Киев не был счастливым исключением. Вот как описывал свою жизнь профессор открытого при гетмане Екатеринославского университета Г.Игренев: «После советской голодовки поражала баснословная дешевизна цен на съестные припасы и громадное изобилие их на рынках. Екатеринослав был завален белыми булками, молочными продуктами, колбасами, фруктами <…>. Моего преподавательского оклада в университете, 450 рублей в месяц, с излишком хватало на жизнь»[1096].

Большие города были переполнены беженцами, но беженцами далеко не бедными. Многие приехали не с пустыми руками, привезли золото, бриллианты, еще не совсем девальвированные рубли и даже ценные бумаги, которые, как ни странно, что-то еще стоили. Кутили в ресторанах, транжирили деньги на проституток, «на веселье под песни хористок, под скрипки и цимбалы румын»[1097]. Чрезвычайно распространилась игра в карты. В Киеве, Харькове, Одессе один за другим открывались карточные клубы, где вовсю шла «азартная игра в “железку”»[1098].

Надо сказать, что украинское изобилие опьяняло и немцев. Германия при кайзере Вильгельме II променяла масло на пушки, а мирное население к концу войны голодало. Немцы настолько отвыкли от нормальной жизни и хорошей пищи, что обилие еды просто сводило их с ума. Николай Могилянский вспоминал, как спесивые тевтонцы «целыми толпами» стояли у витрин магазинов, рассматривая «всякого рода яства» – жареных гусей, уток, кур, поросят, сало, масло, сахар и белый хлеб: «И все это можно было приобрести в любом количестве без всякой карточки и рациона. Нужно было видеть, с какой жадностью набрасывались на базарах немецкие солдаты на вкусное малороссийское сало, поедая его здесь же, на виду у всех, просто, без хлеба. Видно, большая потребность была организма в жирах, которых так не хватало в Германии. Когда в уездном городке мой брат предложил замерзшему на ночном карауле немецкому солдату стакан чая с молоком, здоровый детина разрыдался как ребенок: “У нас больным детям с трудом доставали молоко, а мы его не видели уже годы”, – сказал он»[1099].

Немецким солдатам разрешили отправлять на родину посылки – до 12 фунтов еженедельно. Пусть кормят свои семьи, а Украина – снабжает Германию еще и таким способом.

Но гетманская Украина не только проедала и пропивала царские запасы. В стране восстановилось железнодорожное сообщение, которое пришло в упадок еще в революционном 1917-м. Крестьяне повезли в города продукты, потому что появился платежеспособный спрос, меньше стало грабителей: «Грабители знали, что с немцами шутки плохи и что военно-полевой суд такие преступления наказывает быстро и решительно, а потому и сидели смирно…»[1100]

Деньги снова были в цене. Ходили немецкие марки, российские рубли (царские и керенки). Появились и украинские деньги – гривны и карбованцы. Один карбованец делился на две гривны, одна гривна – на сто шагов. Гривны печатали в Берлине, карбованцы – в Киеве, в типографии Василия Кульженко. Сначала эти деньги и принимать не хотели. Но они свободно обменивались в банках на немецкие марки «в неограниченном количестве», и люди перестали чураться гривен и карбованцев. Даже немцы охотно ими расплачивались. Министр финансов Антон Карлович Ржепецкий отчасти привел в порядок финансовую систему.

Правда, русские горожане, привыкшие осмеивать все украинское, осмеяли и деньги: «…перед Василисой на красном сукне пачки продолговатых бумажек – зеленый игральный крап: “Знак державноi скарбницi 50 карбованцiв ходит нарiвнi з кредитовыми бiлетами”. На крапе – селянин с обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка с серпом. На обороте, в овальной рамке, увеличенные, красноватые лица этого же селянина и селянки. И тут усы вниз, по-украински. И надо всем предостерегающая надпись: “За фальшування караеться тюрмою”, уверенная подпись: “Директор державноi скарбницi Лебiдь-Юрчик”»[1101].

Лебедь-Юрчик, чья фамилия так смешила Булгакова и его читателей, – вполне реальное лицо. Звали его Харитоном Михайловичем. Это был ученый-экономист, который еще в УНР был заместителем министра финансов, а при Скоропадском занимал должность директора государственного казначейства («державної скарбницi»).

На Украине опьянели не только от внезапного изобилия, но и от свободы, какой уже давно не было в Москве или Петрограде. Здесь больше не убивали за «буржуйское лицо» (по крайней мере, в городах), за слишком белые руки без мозолей, не тащили в Чрезвычайку всякого подозрительного. Созданная гетманом державная варта (нечто вроде жандармерии) в подметки не годилась страшной ВЧК. В стране были разрешены забастовки, так что рабочие люди не утратили завоеванных революцией прав. Это было для экономики, скорее, невыгодно: «Ремонтные мастерские работали так плохо, а труд оплачивался уже так высоко, что ремонт паровоза обходился выше его первоначальной стоимости»[1102]. И всё же заводы потихоньку увеличивали производство, снова задымились заводские трубы, «застучали кирки в шахтах; труд приобрел прежнюю силу производительности, рабочий заработок, установившись, повысился»[1103].

Как будто возвращалось мирное дореволюционное время, возвращались старые порядки[1104].

Тихая гавань

Нам жизнь на гетманской Украине показалась бы беспокойной и тревожной. Уже весной начались крестьянские волнения, забастовки были обычным делом. Но по сравнению с остальной территорией бывшей Российской империи на Украине был настоящий курорт или нечто вроде тихой гавани, где корабли могут укрыться от жестокого шторма.

В то время даже в Финляндии шла гражданская война, разыгрывались сражения, невиданные в истории Скандинавии Нового времени. Начались бессудные расстрелы политических противников. По большевистским данным, «белофинны» расстреливали «целые отряды красногвардейцев». В Лахти за один день было убито 158 женщин[1105]. «Подозрительных» сгоняли в концентрационные лагеря. Помимо социального, был в той войне и национальный аспект. Поскольку русские ассоциировались одновременно со старой царской властью и с большевиками, именно на них обрушилась ненависть финнов. Русских людей ловили на улицах, «как собак»[1106], насильно сажали на пароход и отправляли в Петроград.

На Урале и в Поволжье шли широкомасштабные военные действия. В Екатеринбурге расстреляли царскую семью вместе с прислугой и семейным врачом. В Средней Азии война приняла характер не только межэтнический, но даже межцивилизационный. Председатель совнаркома Туркестана Ф.И.Колесов «при поддержке 100 бывших военнопленных» взял Бухару, выгнал эмира, расстрелял несколько мулл и правительственных чиновников. Но террор не удалось удержать в сколько-нибудь разумных границах: красногвардейцы грабили кишлаки, насиловали женщин, «из простого любопытства» стреляли даже в местных крестьян-бедняков, чтобы посмотреть, как выглядит агония. Делегация аксакалов просила Колесова прекратить убийства, насилия и грабежи – аксакалов избили и расстреляли. Тогда в Бухаре начались массовые убийства русских и вообще всех европейцев; не пощадили даже татар и лезгин, которых жители Бухары своими не считали (этот город был населен преимущественно таджиками, хотя встречались и сарты – оседлые узбеки). Погибло 1500–1600 человек[1107]. Местные мусульмане нападали на железнодорожные станции, где служили в основном русские, жестоко убивали их: «Только на станции Каракуль было обнаружено 43 изуродованных трупа местных русских жителей»[1108]. В Коканде сражались большевики (в основном не местные, а «европейцы») и сарты-узбеки, причем и те, и другие в качестве баррикад использовали «колоссальные запасы хлопка». В марте 1918-го обе стороны потеряли убитыми и ранеными от 2000 до 5000 человек[1109].

На Северном Кавказе казаки воевали с «иногородними», белые казаки – с красными, ингуши и чеченцы – с терскими казаками. В полиэтничном тогда городе Грозном жили как в осажденной крепости: «…его охраняли русские солдаты, пропускавшие в город и выпускавшие из него чеченцев только по специальным пропускам»[1110]. Власть там принадлежала большевикам, причем председателем местного совнаркома был грузин Буачидзе, военным комиссаром – русский Сафонов, комиссаром торговли и промышленности – русский Рогожин, председателем ревкома – грузин Иоаннисиани, секретарем – русский Бабков. Много было и армян, не только большевиков, но и националистов из партии Дашнакцутюн[1111].

В Закавказье развернулась страшная война между армянами, азербайджанцами (русские называли их «татарами») и русскими. В Муганской степи со времен Александра I было множество поселений русских сектантов, главным образом молокан и баптистов. После революции их селения страдали от набегов местных мусульман. Наконец, русские крестьяне объединились с украинцами (переселенцами с Кубани) и отправились громить мусульман: «…началось уничтожение “всего живого” – прокалывались штыками беременные женщины, разбивались прикладами детские головы», сжигались целые аулы. Офицеров, пытавшихся сдержать погромщиков, крестьяне называли предателями, спрашивая при этом: «А где вы были, когда наших жен и детей татары на кол сажали?»[1112]

Армяне русским и «татарам», по всей видимости, ни в чем не уступали. Они мстили за геноцид 1915 года. Город Шемаха был окружен с юга армянами, с севера – русскими молоканами[1113]. Город переходил из рук в руки. По азербайджанским данным, было убито несколько тысяч человек, причем победители так надругались над трупами, что я не решаюсь ни цитировать, ни даже пересказывать это[1114]. В начале июня инициатива снова перешла к мусульманам. Азербайджанцы будто бы под руководством турецких офицеров развернули настоящие боевые действия, разгромлены были 14 армянских и два русских села[1115].

А совсем близко к Украине – на Дону, на Кубани, на Северном Кавказе – шли ожесточенные бои между большевиками и Добровольческой армией. Обе стороны соревновались в беспощадности, отвечали на зверство зверством. Во время второго кубанского похода Добровольческой армии 3-я дивизия (Михаила Гордеевича Дроздовского) разбила большевиков под селом Белая Глина: «Когда батальоны дроздовцев входили в село, глазам их представилось тяжелое зрелище: перед пустыми окопами лежали раненые, умирающие и обезображенные большевиками трупы их товарищей. <…> Когда узнали, что все трупы добровольцев обезображены издевавшимися над ними (заживо) большевиками, озлобление оставшихся в живых стало еще больше…» Дроздовский велел расстрелять «много пленных красноармейцев»[1116].

Если не обо всех, то об очень многих событиях на Украине знали. Знали из газет, русских и украинских, преимущественно либеральных. Знали из рассказов тысяч беженцев. Но обыватель ценил свое благополучие и радовался. Михаил Булгаков в «Белой гвардии» лучше своих современников передал это чувство, так понятное всякому мирному человеку: «Гетман воцарился – и прекрасно. Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради самого господа, не было большевиков и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж, все это более или менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени. По крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство горожан, хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана славословили искренне… и… “Дай бог, чтобы это продолжалось вечно”»[1117].

Русский манифест

«Шкура радуется, а дух скорбит»[1118], – писал об этом времени Георгий Вернадский, Вернадский-младший. «Немцы держат себя корректно, но как господа. <…> Обыватель считает, что настоящими господами положения являются немцы, что совершается настоящая оккупация и что мы попали в окончательное иго»[1119], – записал в дневнике старший Вернадский.

Германский вопрос разделил и украинцев, и русских. Появились новые германофилы. Это были прагматики. Они считали, что обязательства России перед союзниками по Антанте потеряли всякий смысл. Что можно требовать от разрушенной страны, охваченной Гражданской войной? Поэтому немец больше не враг. Враг – большевик. Если немцы могут быть полезны, то это надо использовать. Немцы против большевизма? Отлично, это могучий союзник, а не старый недруг. Петр Краснов, атаман Всевеликого войска Донского, охотно принимал от немцев оружие и боеприпасы. Павел Милюков еще год назад настаивал на войне до победного конца, до завоевания Босфора и Дарданелл, но в 1918-м он уже верил в победу Германии. Верил даже в августе 1918-го, когда многомиллионные армии британцев, французов, канадцев и американцев начнут грандиозное наступление на Западном фронте.

Хотя большинство кадетов Милюкова не поддержали, партийный съезд позволил кадетам украинским сотрудничать с гетманом Скоропадским. ЦК партии кадетов осудил новые идеи Милюкова, но сделал уступку германофилам: кадетам позволили войти в состав прогерманского правительства Украинской державы.

Вероятно, к прагматикам относился и Антоний Храповицкий, избранный 30 мая 1918 года митрополитом Киевским и Галицким. Архимандрит Вениамин (Федченков), будущий экзарх Русской православной церкви в США, в своих воспоминаниях называл митрополита Антония германофилом. Он не раз видел и слышал, как Антоний по-дружески беседовал с гетманом и «с главным немецким генералом, который являлся фактическим повелителем Украины»[1120]. Правда, отец Вениамин не мог понять, что именно обсуждала эта троица, потому что немецкого не знал.

Но большинство русских людей не могли примириться с этой в общем-то логичной и перспективной идеей. Немцы оставались для них врагами, и союз с ними даже ради борьбы с большевизмом был невозможен. Так думали Корнилов, Алексеев, Деникин – вожди Добровольческой армии, что сражалась с большевиками на Северном Кавказе. Так думали и многие образованные русские в Киеве, Одессе, Харькове. Правда, бороться с немцами не собирались. Были уверены в могуществе немцев, в непобедимости германского оружия. А потому просто потихоньку ругали немцев, но открыто против них не выступали. Однако нашелся в Киеве смелый человек, который заявил о верности союзникам и продолжении борьбы с немцами во весь голос. Это был Василий Витальевич Шульгин, русский националист, редактор популярной газеты «Киевлянин».

В феврале 1918 года большевики посадили Шульгина в Лукьяновскую тюрьму. В камере он увидел надпись, вырезанную на оконной раме: «В.Винниченко»[1121]. Некогда в этой тюрьме сидел украинский националист и социалист, теперь – русский монархист. Удивительно, но большевики Шульгина не только не расстреляли, а вскоре даже освободили из заключения. После вступления немцев в Киев Шульгин решил издать последний, как он думал, номер «Киевлянина». Он напечатал в нем редакционную статью, которая стала настоящим манифестом русских идеалистов, сохранивших верность союзникам по Антанте.

«Выпуская последний номер “Киевлянина”, мы позволяем себе напомнить всем, кому о сем ведать надлежит, что мировая война не кончилась; что жесточайшая борьба будет продолжаться на Западном фронте; что уничтожение России есть только один из эпизодов этой войны; что на место России вступила Америка; что русский вопрос не может быть решен окончательно ни в Бресте, ни в Киеве, ни в Петрограде, ни даже в Москве, ибо карта Европы будет вычерчена на кровавых полях Франции, где произойдет последняя решительная борьба.

Мы позволяем сказать себе еще, что нынешнее состояние России не есть гибель русского народа <…>, мы немцев не звали. Когда вы (революционеры. – С.Б.) расстреливали нас и жгли, мы говорили: “Убивайте и жгите, но спасите Россию”. И так как мы немцев не звали, мы не хотим пользоваться благами относительного спокойствия и некоторой политической свободы, которые немцы нам принесли. Мы на это не имеем права. А то, что нам не принадлежит по праву, мы не возьмем даже в том случае, если бы нам его отдавали “без выкупа”. Мы ведь не “социалисты” – благодарение Господу Богу!

Мы были всегда честными противниками. И своим принципам мы не изменим. Пришедшим в наш город немцам мы говорим открыто и прямо.

Мы ваши враги. Мы можем быть вашими военнопленными, но вашими друзьями мы не будем до тех пор, пока идет война.

У нас только одно слово. Мы дали его французам и англичанам, и, пока они проливают свою кровь в борьбе с вами за себя и за нас, мы можем быть только вашими врагами, а не издавать газету под вашим крылышком»[1122].

Успех статьи был невероятным. Шульгин потом с гордостью говорил, что мальчишки-газетчики тогда обогатились, продавая последний номер «Киевлянина». Цена номера доходила до 25 рублей. Его передавали из рук в руки многие тысячи русских читателей. Газета была уже давно закрыта, а ее номера постепенно доходили и до провинциальных городов: «Вчера здесь (в Полтаве. – С.Б.) появился последний номер “Киевлянина” с превосходной статьей Шульгина от 10.III. Он читается и обсуждается нарасхват»[1123], – писал Вернадский в своем дневнике 5 (18) апреля.

Немцы не только не арестовали Шульгина, но предложили ему продолжить издание газеты. Однако Шульгин не мог взять назад своего слова. Он сосредоточился на новой для себя деятельности – создал русскую нелегальную организацию для борьбы с большевиками, с немцами, с украинцами – словом, со всеми, кого он считал врагами России. Агентами этой организации были его соратники, русские монархисты и националисты. Агентурными кличками послужили буквы русского алфавита. Отсюда и название шульгинской организации – «Азбука». Поначалу людей было совсем немного и букв вполне хватало[1124]. Многие русские на Украине были согласны с Шульгиным, и успех его статьи тому подтверждение. Но, в отличие от Шульгина, они вовсе не отказывались от комфорта, принесенного немцами, и не шли доказывать делом своих убеждений. Сидели себе в кафе, покупали в кондитерских сухое варенье, гуляли с дамами по Крещатику, ходили на концерты Вертинского.

«Азбука» работала на Добровольческую армию генерала Деникина, а «задачу Добровольческой армии в 1918 году Шульгин, по словам П.Н.Милюкова, ограничивал оккупацией совместно с союзниками русского юга “и уничтожение всех следов «украинства»”»[1125]. Так что Василий Витальевич был злейшим врагом, принципиальным противником украинского государства, которое все-таки жило и развивалось под немецким протекторатом.

Держава и присяга

Гимн и флаг

Люди Украинской державы: художник Нарбут

У Скоропадского было только две категории сторонников. Первая – украинцы-прагматики, в основном люди богатые или зажиточные, в идейном отношении – правые. Их мотивы понятны. Гетман, сам богатый землевладелец, был единственной их надеждой, потому что и большевики, и петлюровцы были за национализацию земли. Но был и прагматизм другого рода. Умные и дальновидные люди, такие как Евген Чикаленко, Дмитрий Дорошенко и Вячеслав (Вацлав) Липинский, понимали, что умеренная и постепенная украинизация жизни лучше, надежнее, прочнее, чем поспешные и легкомысленные действия Центральной рады. Национальное государство строится десятилетиями. Но таких людей было мало. Буквально единицы.

Вторая категория тоже малочисленная, но более интересная. Это или русские, которые понимали и любили украинскую культуру, или те украинцы, что не отказались, не отреклись от культуры русской. Эти сторонники гетмана решительно отличались от Василия Шульгина или Анатолия Савенко. Но отличались они и от украинских националистов вроде Петлюры, Винниченко, Михновского или Огиенко.

Люди между нациями – так можно было бы их назвать. Люди, сформировавшиеся на рубеже русской и украинской культур. Некоторые из них – буквально на рубеже, не только культурном, но и географическом. Такими были братья Владимир и Георгий Нарбуты. Владимир примкнет к большевикам и со временем станет для них человеком ценнейшим, которому на время простят даже его дворянское происхождение. Георгий будет служить режиму Скоропадского.

Братья родились на хуторе Нарбутовка, что в окрестностях города Глухова. Глухов был последней столицей старой гетманщины при Иване Скоропадском, Данииле Апостоле, Кирилле Разумовском. Екатерина II наградила последнего малороссийского гетмана фельдмаршальским жезлом, однако гетманщину упразднила. С тех пор Глухов стал обычным уездным городом Черниговской губернии, но образованные люди, конечно, помнили о его козацком прошлом.

Тем более помнили о нем в семье Нарбутов. Они происходили из козацкой старшины, которая получила дворянство вполне заслуженно. В отличие от многих малороссийских дворянских семей, происхождение Нарбутов подтверждено документально. В 1691 году в одном из универсалов гетмана Мазепы упоминается «Хорунжий сотне Глуховской Роман Нарбут», а хутор Нарбутовка появился еще раньше – в 1678-м[1134], при гетмане Самойловиче.

«Можно было бы сказать, что Гоголь и Сковорода склонились над их колыбелью, – писали биографы Владимира Нарбута Нина Бялосинская и Николай Панченко. – <…> Мир “хуторов близ Диканьки” и “миргородов”, воспринятый и возлюбленный нами от Гоголя, дороги, по которым, проповедуя, бродил Сковорода, были все те же или почти те же. Все эти брыли, венки, ветряки и спиванья, гаданья, курганы, все эти семинаристы, жнецы, бандуристы-слепцы, и паны, и русалки, и ведьмы были буднями; ярмарки, вербные, святки, сочельники – праздником. Все это еще было бытом, не литературным – живым»[1135].

В отличие от многих городов, Глухов и до революции был по преимуществу украинским. По данным переписи 1897 года, малороссияне составляли 58 % населения, на втором месте шли евреи (около 26 %), русские (великороссы) – только на третьем (15 %). Но украинское окружение и украинское влияние уравновешивались влиянием русской культуры, приходившим не только через гимназию, но и через библиотеку (благо, в Глухове была прекрасная библиотека), а в книжном магазине можно было купить новейшие литературные и художественные журналы из Петербурга.

Георгий и Владимир поехали учиться не в Киев и тем более не во Львов, а в Петербург, где поселились в доме художника Ивана Билибина.

Оба собирались на факультет восточных языков, но довольно скоро погрузились в мир столичной богемы. Учеба получилась несколько иной. Георгий приехал в Петербург уже преуспевающим молодым художником, чьи картины имели успех на выставках и хорошо продавались. Кроме того, он увлекался геральдикой, графикой и каллиграфией, переписывал бумаги шрифтом Остромирова Евангелия и «Поучения» Владимира Мономаха. В Петербурге Георгий учился у Билибина и Добужинского. А после того как вышли «Басни» Крылова и «Соловей» Андерсена с иллюстрациями Нарбута, он стал знаменитым художником. По словам Билибина, «самым выдающимся, самым большим из русских графиков»[1138].

Тем временем стихи Владимира хвалили Брюсов и Гумилев, в 1911-м он вместе с Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Михаилом Лозинским вступает в созданный Гумилевым Цех поэтов.

Братья Нарбуты – часть русского Серебряного века, но оба они помнили о своем происхождении. Искусствовед и художник Георгий Лукомский так вспоминал Георгия Нарбута: «Пышный, розовощекий, крепкий, одетый по-украински, то с улыбкой, а то с суровой деловитостью, Георгий Иванович покорял своим разговором, говором, словцами всякими, остроумием и знаниями, удивлял начитанностью для художника необычной, эрудит был настоящий»[1139].

Осенью 1917-го, в разгар революции, Георгий Нарбут вернулся на родную Украину. Он поселился в Киеве, стал профессором только что созданной Украинской академии искусств. В феврале он станет ее ректором. Нарбут говорил тогда архивисту Якову Ждановичу: «Я Московщину не люблю. Люблю Украину, и ей отдам все силы»[1140]. Украине посвящена одна из самых интересных его работ – иллюстрации к украинской азбуке.

В декабре–январе 1917–1918-го Нарбут получил от властей УНР ответственный заказ – разработать дизайн украинских денег. К 5 января 1918-го был готов эскиз купюры в 100 карбованцев. За работой Нарбут изучал древнерусские монеты, ведь Грушевский и его сторонники начинали историю украинской государственности именно с Киевской Руси. На серебряных монетах Владимира Святославича и Ярослава Мудрого был изображен знак, напоминающий трезубец[1141]. Нарбут сделал этот «трезубец св. Владимира» центральным элементом аверса первой украинской купюры – 100 карбованцев. А художник Василий Кричевский поместил золотой трезубец в центр голубого щита – получился герб Украинской республики, который будет одобрен Малой радой. Однако Нарбут и его друг Вадим Модзалевский считали работу Кричевского непрофессиональной, не учитывавшей традиций геральдики.

При гетмане Нарбут возглавил Экспедицию по заготовлению государственных бумаг и начал работу над новым вариантом государственного герба и над государственной печатью Украинской державы. В центре на голубом поле он поместил изображение козака с мушкетом (самопалом) на плече, давний символ Войска Запорожского. Одежда на козаке желтая (золотая), самопал тоже золотой. Вокруг герба – барочные виньетки, венчает герб трезубец св. Владимира.

Нарбут работал также над эскизами почтовых марок и денежных знаков (карбованцев и гривен). Они сами по себе очень интересны и заметно отличаются от скромного и скучного дизайна купюр, созданных другими художниками. Марки и банкноты вошли в оборот, а герб был готов только поздней осенью 1918-го, когда держава Скоропадского доживала последние недели. На Киев уже наступал Петлюра, правительству было явно не до геральдики.

Люди Украинской державы: министр Василенко

Пост министра просвещения в правительстве Украинской державы занимал Николай Прокофьевич Василенко. «О нем можно сказать, что это был почти единственный человек, который делал свое дело, не увлекаясь ни политикой, ни желая создавать себе никакой славы. <…> Просвещенный, воспитанный и деликатный, он с успехом мог быть министром и в императорской России»[1142], – писал о Василенко начальник личного штаба гетмана генерал-хорунжий Борис Стеллецкий.

Василенко и был почти российским министром, точнее, товарищем министра просвещения в правительстве Керенского. Николай Прокофьевич – украинец с Черниговщины, который большую часть жизни провел на Украине. Сферой его научных интересов была история Украины. Он написал несколько сотен научных трудов, работал в редакции «Киевской старины», читал лекции в университете Св. Владимира и на Высших женских курсах, состоял в научном обществе имени Шевченко. Николая Василенко хорошо знал Михаил Грушевский. Он даже пригласил коллегу-историка в Центральную раду. Однако Василенко делами Рады почти не занимался, так как Временное правительство сначала назначило его попечителем Киевского учебного округа, а затем пригласило в Петроград.

Осенью 1917-го он вернулся в Киев, а в мае 1918-го стал министром в правительстве Лизогуба. Василенко не переменил скромного образа жизни, к которому привык прежде. «Комнатка ученого, переполненная книгами, – скромная обстановка одинокого человека, всецело отдавшегося научному труду в маленьком очень симпатичном домике на Тарасовской улице»[1143], – так описывал его жилье академик Вернадский. Впрочем, Василенко вовсе не был бедняком. У него в собственности была драгоценная скрипка Амати, и Николай Прокофьевич любил играть на ней в свободное время.

«Правоверный кадет и русский ученый»[1144], – так характеризовал его Владимир Ауэрбах. Василенко был человеком в большей степени русской, чем украинской культуры. А участие в кадетской партии само по себе было в глазах украинцев дурной рекомендацией. «Но что же будет с Украиной? <…> Вы же кадет, вы будете стремиться к единой и неделимой (России. – С.Б.)», – недоумевал Чикаленко, когда Василенко стал министром. Но Николай Прокофьевич обещал ему не отступать от украинизации.

Проконсультировавшись с Вернадским, Василенко проводил украинизацию таким образом. Министр не закрыл, не перепрофилировал ни одну русскую школу, гимназию или университет. Он просто начал открывать рядом с русскими школами и гимназиями украинские. И открывал их только там, где в них была потребность.

Университет Св. Владимира остался русским, но еще в 1917 году появился Украинский народный университет. Концепция была проста: сделать такой же университет, как университет Св. Владимира, только с преподаванием на украинском. Однако в Киеве не нашлось так много профессоров, знающих украинский. Пришлось приглашать и русских профессоров – тех, кто согласился. Потому что на профессора, который читал лекции в народном университете, русские коллеги смотрели как на предателя, приспособленца и вообще мерзавца.

Василенко преобразовал это заведение в Киевский государственный украинский университет. Даже украинские интеллигенты-националисты, презиравшие режим Скоропадского, были довольны: наконец-то свой университет! Правда, преподавали там по-прежнему на двух языках. Скажем, правовед Богдан Кистяковский читал лекции на украинском, а философ Василий Зеньковский читал свой курс по-русски: «…чтение мной лекций в Укр<аинском> Унив<ерситете> на русском языке было странно и ни к чему, но я чувствовал, что мною дорожили, и не хотел бросать дела», – вспоминал он[1145].

Когда-то Григорий Потемкин планировал открыть университет в Екатеринославе, но его открыли только при Скоропадском и Василенко. Университет создали и в Каменец-Подольске. В Киеве открыли Ближневосточный институт, где начали готовить дипломатов для работы в Турции, Персии, Египте и на Балканах. А заниматься дошкольным образованием Василенко поставил Софью Русову. Ту самую Русову, что еще в 1871 году открыла первый в Киеве детский сад.

В начале июня 1918 года гетман вызвал к себе Василенко и рассказал своему министру, что недавно к нему приходила депутация от украинской общественности, просила создать на Украине академию наук. Василенко ответил, что работа над созданием академии уже идет, а возглавляет эту работу Вернадский. Гетман «очень удивился, просил при случае к нему приехать поговорить и обещал всякую поддержку»[1146].

Люди Украинской державы: академик Вернадский

Идея создать украинскую академию изумила министров. Об академии ли заботиться, если судьба державы под угрозой? Тем не менее проект устава академии обсуждали на пятнадцати (!) заседаниях правительства.

Вернадский был не только великим ученым, но и организатором науки. Как и Василенко, он состоял в кадетской партии и некоторое время также был товарищем министра просвещения во Временном правительстве[1147]. Так что у него был уже административный опыт.

Украинская академия – мечта Михаила Грушевского. И Грушевский не только мечтал, а пытался превратить научное общество имени Шевченко в аналог академии наук. И вот пришло время создавать настоящую академию – руководить же ею поставили не его, а Вернадского. Вернадский счел необходимым первым делом посетить Грушевского. Сам Михаил Сергеевич и не мог, и не хотел сотрудничать с гетманом, и Вернадского старался отговорить от участия «в таком правительстве»[1148]. Вернадский, как видно, только усмехнулся. Ему власть гетмана нравилась больше, чем власть Рады.

Вернадский разошелся с Грушевским и по вопросу о языке публикации научных исследований. Грушевский говорил прежде всего как украинский националист, Вернадский – как ученый. Грушевский предлагал печатать научные труды на украинском «с правом французского или немецкого сопровождения». Русский язык он хотел бы исключить из академии. Василенко, между прочим, был в этом одного мнения с Грушевским. Вернадский считал их подход архаичным: «Удивительно малое чувство мирового роста науки и значения исследовательского дела даже у таких широкообразованных историков, как Грушевский»[1149], – замечал академик.

Вернадский тщетно убеждал и Грушевского, и приехавшего на Украину Милюкова: наука не должна подчиняться «политическому моменту»[1150]. «Среди зоологических украинских и великорусских инстинктов хочется уйти во что-то такое вечное, которое стоит выше этого и с чем я соприкасаюсь в той творческой научной работе, которой живу эти месяцы»[1151]. Эта дневниковая запись передает чувство, настроение ученого. Он и в 1918-м не оставлял научной работы.

Но Вернадский не был и аполитичным ученым-космополитом, равнодушным к национальному вопросу. Он хотел, чтобы русская и украинская культура мирно сосуществовали в одной стране. Для своего (да и для нашего) времени эта мысль вовсе не банальная. Вернадский презирал украинских русофобов, но ценил украинскую культуру и радовался ее успехам: «Я отличаюсь от своих политических единомышленников тем, что считаю возрождение украинскго языка очень большим положительным явлением»[1152], – писал он. Вернадский учил украинский язык, разговаривал по-украински с дочерью Ниной. В семье Вернадских было своего рода национальное разделение. Сын Георгий был явно человеком русской культуры, хотя позднее и говорил, будто относит себя и к русским, и к украинцам. А дочь Нина считалась украинофилкой. Она свободно говорила на мове, при необходимости помогала отцу составлять письма на украинском – сам Владимир Иванович говорил по-украински совсем немного и не без ошибок.

Украинофильство семьи Вернадских понятно и естественно. Вернадские (в XVIII веке их фамилия писалась чуточку иначе: Вернацкие) – старинный козацкий род, принявший участие в освободительной войне под руководством Богдана Хмельницкого. Прапрадед Вернадского был запорожцем, прадед учился в Киево-Могилянской академии.

Как и многие ушлые козаки, предки Вернадского сумели получить дворянство, придумав себе довольно сомнительную родословную: будто предками козаков Вернацких были польские шляхтичи, а те, в свою очередь, вели свой род от мальтийских рыцарей. В пышности эта родословная несколько уступает, скажем, известной нам родословной Косачей, но по «достоверности» вполне с ней сопоставима.

Вернадские хотя и русифицировались, однако не потеряли связь с Украиной. Сам Владимир Иванович родился в Петербурге, а детство провел в Малороссии. Мать пела ему украинские песни. Украинскую природу он всегда предпочитал великорусской, в подростковом возрасте считал себя украинцем и даже написал патриотическое стихотворение об этой стране. «Первые семейные рассказы, так западавшие в душу, воскрешали запорожскую вольницу, стародавние рыцарские времена»[1153].

Наконец, жена Владимира Ивановича, Наталья Старицкая, принадлежала к известному украинскому роду и приходилась дальней родственницей Михаилу Старицкому. Только Михаил и его дочери относились к миргородской ветви этого семейства, а Наталья – к полтавской. В доме своих полтавских родственников Вернадский и пережил лихолетье конца 1917-го – начала 1918-го.

И все же Вернадский был русский украинофил, а никак не «справжнiй» украинец: «…русская культура и ее широчайший рост – единственное наше спасение», – писал он с Украины своему ученику и большому ученому-геологу Александру Ферсману. Вернадский не мог и не хотел представить Украину без России, а потому и стремился поддержать связь двух народов не в политике, но в науке и культуре: «В Укр[аине] две задачи для меня: 1) объединение украинцев, <…> любящих русскую культуру, для них тоже родную, и 2) сохранять связь всех ученых и научно-учебных учреждений с русской культурой и аналогичной русской организацией, а не немецкой»[1154].

Украинскую академию создавал русский украинофил Вернадский. Разумеется, к работе в академии он хотел привлечь и ведущих украинских ученых. Планировал организацию в Киеве академических институтов: прикладной механики, геодезии, физики, даже демографии и экономики.

27 ноября 1918 года открылось первое общее собрание Украинской академии наук. Правда, из 26 академиков прибыли только восемь, но собрать кворум тогда было почти невозможно: на Украине снова шла Гражданская война, Киев находился в осаде. Вот эти восемь первых украинских академиков: А.Е.Крымский (востоковед, филолог); Н.И.Петров (искусствовед, филолог, историк церкви); Д.И.Багалей (историк); С.И.Смаль-Стоцкий (филолог, педагог); О.И.Левицкий (историк, этнограф); В.И.Вернадский (геохимик, биохимик, минеролог); С.П.Тимошенко (теоретическая механика); Н.Ф.Кащенко[1155] (зоолог).

Собравшиеся избрали президентом («головою» по-украински) новой академии самого Вернадского, вице-президентом стал харьковский историк Дмитрий Багалей. Ученым секретарем (эта должность называлась тогда «непременный секретарь») избрали феноменального востоковеда Агафангела Крымского, полиглота, который знал около шестидесяти языков. Председательствовал на том собрании профессор Киевской духовной академии и член-корреспондент Петербургской академии наук Николай Иванович Петров – богослов и филолог. Он был, между прочим, крестным отцом Михаила Афанасьевича Булгакова.

Одновременно Вернадский взялся за организацию Национальной библиотеки Украины. В Киев тогда свозили книги из разоренных имений. Они могли разойтись по частным собраниям, а могли просто пойти на бумагу для самокруток. Созданная Вернадским библиотека сберегла от гибели тысячи томов.

Дело Василенко и Вернадского оказалось самым долговечным и самым ценным из всего, что создавалось во времена Скоропадского. Украинская академия наук и Национальная библиотека Украины (сейчас она носит имя своего создателя – В.И.Вернадского) пережили и Скоропадского, и Петлюру, и Деникина, и даже большевиков.

Люди Украинской державы: гетман Скоропадский

История иногда насмехается над людьми, а иногда подает им знаки, позволяя предвидеть недалекое будущее.

В благословенном 1900 году в Зимнем дворце был костюмированный бал. Высокий и представительный поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка Павел Скоропадский оделся гетманом Войска Запорожского, а его жена Александра Дурново, фрейлина и дочь генерала, «надела старинный богатый костюм южнорусской боярыни»[1156].

Скоропадский – аристократ, «блестящий светский офицер», «пан на всю губу»[1157]. Он принадлежал к той категории элиты, которой даже не завидуют. Чаще завидуют умным и деятельным людям, что собственными умом и талантом пробили себе дорогу, Скоропадский же был рожден богатым и знатным. Происхождение и состояние определили его карьеру в гвардии и при дворе. К тому же Александра Дурново была очень богатой невестой. Женившись, Скоропадский и вовсе стал магнатом. Кстати, женился он по любви. Счастливый брак, шестеро детей.

Репутация у него была хорошая. Гвардеец, но не «паркетный», а боевой офицер. От службы не уклонялся. «Он был прекрасный боевой начальник, заботливый ко вверенным ему войскам, очень доброжелательный к подчиненным»[1158], – вспоминал генерал-майор Сергей Гребенщиков.

О юности Скоропадского рассказывали такой анекдот. Будто бы однажды он в Константинополе остался совсем без денег, не на что было даже купить билет на пароход до Одессы. Но Павел не послал родным телеграмму с просьбой прислать ему деньги. Он нанялся кочегаром на пароход, который шел в Одессу, и собственным трудом оплатил себе и дорогу, и питание.

Если бы Павел Петрович жил бы и правил в какой-нибудь благополучной европейской стране вроде Бельгии, Швеции или Испании после Франко, быть бы ему всеобщим любимцем, героем светской хроники, гламурной прессы. Красивый, стройный, представительный аристократ: «…своей благородной и изящной внешностью он производил всегда чрезвычайно благоприятное впечатление»[1159], – описывал Скоропадского Владимир Ауэрбах. Статная фигура гетмана, затянутая в черную черкеску, георгиевский крест на груди, белый бешмет, «породистые и красивые черты слегка удлиненного лица и выхоленные тонкие и длинные руки»[1160]… Как выгодно отличался Скоропадский от невзрачного Петлюры, от Ленина, от Махно, от белого генерала Май-Маевского, которых сама природа сотворила будто на забаву карикатуристам. К тому же гетман был добрым, человеколюбивым. Его нельзя представить ни организатором террора, ни покровителем погромщиков.

Современники были к нему строги. Профессор Николай Могилянский писал, будто Скоропадскому мешал «недостаток образования», «только наторелость по петроградским гостиным несколько скрадывала этот дефект», «и так как он почти ничего не читал, то ему очень трудно было разбираться в некоторых вопросах, требующих умственной подготовки»[1161]. Академик Вернадский тоже считал Скоропадского недостаточно образованным, но замечал, что он человек «очень неглупый и с характером»[1162].

Скоропадский окончил Пажеский корпус – элитарное учебное заведение. Судя по его переписке и мемуарам, он был человеком воспитанным, культурным и порядочно образованным. Конечно, до Могилянского и тем более до Вернадского ему было далеко, но ведь глава государства не обязательно должен быть интеллектуалом.

Резиденцией гетмана стал бывший дворец киевского генерал-губернатора в Липках. Двухэтажный, но большой, величественный. На первом этаже размещались рабочие кабинеты атамана (председателя) Совета министров, начальника канцелярии и коменданта. Здесь же находились караульные помещения для охраны. Помимо личного конвоя, гетмана охранял и немецкий караул. Скоропадский очень хотел набрать себе телохранителей из кавказцев, бывших бойцов Дикой дивизии, предлагал огромные деньги. Но никто не согласился. У горцев тогда дома были дела поважнее – война с казаками за землю.

На втором этаже были рабочий кабинет гетмана, его спальня и столовая. Спальню охраняли боец из личного конвоя гетмана и немецкий солдат. Почти в каждом углу за драпировкой было спрятано заряженное ружье – при внезапном нападении гетман и его приближенные могли бы долго отстреливаться. Бывшую губернаторскую гостиную переделали под зал заседаний Совета министров, большой зал использовали для дипломатических приемов. Рядом находился кабинет Ивана Полтавца-Остряницы, который еще с осени 1917-го, когда Скоропадского выбрали главным атаманом вольного казачества, был его заместителем (наказным атаманом). Теперь Полтавец-Остряница стал генеральным писарем. Он вместе с начальником личного штаба (эту должность последовательно занимали генералы Дашкевич-Горбацкий, Стеллецкий и Аккерман), с бунчужным товарищем (была такая должность) Вишневским, Игнатом Зеленевским, Александром Палтовым и четырьмя адъютантами составляли ближнее окружение гетмана.

Александра Палтова Скоропадский считал выдающимся по своему уму человеком. Некогда Палтов служил секретарем у С.Ю.Витте. Энергичный и работоспособный, Палтов был товарищем (заместителем) министра иностранных дел и фактически вел дела министерства Дорошенко, во многом определяя внешнюю политику.

Игнат Зеленевский – тень Скоропадского. Он занимал должность, примерно соответствовавшую флигель-адъютанту в царской России. Гетман брал его всюду с собой. Когда Скоропадский отправится в Берлин, чтобы нанести визит «благодетелю» Украинской державы кайзеру Вильгельму II, то возьмет с собой Игната Зеленевского. И этот ловкий человек будет сидеть за обеденным столом с самим кайзером.

«Зеленевский представлял собой тот особый тип русских интеллигентов, которые в силу каких-то случайных обстоятельств получили хорошее домашнее образование, отлично владеют языками, но затем были выброшены на улицу на произвол судьбы без средств и аттестата. <…> Наконец, ему повезло: он случайно попадает хозяином офицерской столовой, где столуется командир корпуса (то есть Скоропадский. – С.Б.), петроградский барин, любитель вкусно поесть, поболтать по-французски и английски, услышать несколько пикантных анекдотов, да и не прочь познакомиться с хорошенькой женщиной, но все это должно быть сделано строго прилично и возможно незаметно. И вот Зеленевский – это находка, в глуши боевой обстановки, среди различных надоедливых служебных докладов, дрязг, грязи, вони…»[1163] – так описывал Зеленевского генерал-хорунжий Стеллецкий.

Но гетман был в самом деле обязан своему флигель-адъютанту. Именно Зеленевский разыскал в большевистской России жену и детей Скоропадского и помог им перебраться на Украину. Таких услуг не забывают.

После приезда жены за обеденным столом Скоропадского «появилось родовое серебро и золото. Симпатичные лица молодых дочерей украшали общество, собирающееся за завтраками и обедами, и придавали семейный уют»[1164].

Летом 1918-го у гетмана случилось большое горе: от аппендицита скончался его четырехлетний сын. Квалификация доктора Лукашевича, исполнявшего при гетмане роль, так сказать, лейб-медика, не позволила даже поставить ребенку правильный диагноз. Супруги, как и положено людям их круга, старались не показывать на виду свое горе.

Сохранилось описание рабочего дня гетмана. Он вставал в восемь – в половине девятого. Одевался долго, принимая у себя некоторых особо близких ему посетителей. С десяти утра принимал доклады министров, а один раз в неделю вместо министров принимал просителей. Чтобы попасть к нему на прием, нужно было за два дня записаться в штабе гетмана. О каждом просителе собирали сведения и, если человек не казался подозрительным, он получал приглашение.

В двенадцать начинался завтрак, который проходил в столовой всегда торжественно. Гостей собирали в соседней комнате, где они ждали, когда к столу выйдет гетман. Вслед за ним уже садились за стол. Садились в особом порядке. Перед каждым прибором лежала записка с именем гостя и меню на украинском и французском языках. Стол был украшен цветами. Если за столом был особо почетный гость, то из цветов выкладывали его инициалы или (если гость был дворянином) герб. Кроме гостей присутствовали начальник штаба, гофмаршал, дворцовый комендант и дежурный адъютант. «Кухня была отменно хорошая, но водки и вина не подавалось»[1165].

После завтрака гетман гулял по парку с кем-нибудь из гостей или проводил время с женой, которая собирала у себя небольшое общество. Затем направлялся в кабинет, где принимал министров до четырех часов дня. С четырех до семи он работал и принимал «особо вызванных на совещание лиц». В семь вечера был обед, обставленный такими же церемониями, как и завтрак.

В половине девятого вставали из-за стола. Гетман принимал доклад начальника штаба и направлялся в зал заседаний Совета министров. Заседали несколько часов, после чего гетман еще работал с документами у себя в кабинете. Временами работа оканчивалась в одиннадцать вечера или к двенадцати ночи, чаще – часа в три или четыре утра[1166]. Случалось, гетман приходил на заседание только около одиннадцати вечера. Министры вставали перед гетманом, он обходил их, здоровался с каждым за руку и садился рядом с председательствующим Лизогубом. Иногда участвовал в дискуссии, но заседаний не вел.

Царь ненастоящий

Гетман был главой государства, единоличным правителем. На переворот 29 апреля 1918 года смотрели как на реставрацию монархии. Новые власти это подчеркивали. В бывшем губернаторском доме на стене, где до Февральской революции висел портрет Николая II, теперь висел портрет пана гетмана. Этот портрет бросался в глаза посетителям: «Я не заметил, сохранилась ли корона на раме, но из рамы рельефно выступал ясновельможный в черкеске, с офицерским Георгием…» – отмечал барон Роман Будберг, управляющий Государственным земельным банком[1167]. «Встречали мы его (гетмана. – С.Б.), как в былое время царя. Так же пели “Спаси, Господи, люди Твоя” и “Победы благоверному гетману Павлу на сопротивныя даруя” и проч., – вспоминал епископ Вениамин (Федченков). Но тут же и добавлял: – Только не было прежнего страха и почитания. Нам казалось, будто идет игра в царя»[1168].

Архиепископ Евлогий также поминал имя гетмана на литургии и читал изданную гетманом грамоту, но относился к нему без всякого почтения: «Свитский генерал в аксельбантах, один из бывших приближенных к Царю представителей гвардии <…>, Скоропадский всплыл на поверхность в дни политической смуты на Украине <…>. Его облачили в казачий жупан, дали ему свиту – и назвали гетманом»[1169]. Скоропадский не обладал ни популярностью народного вождя, ни священным авторитетом законного монарха.

Кроме того, не было у Скоропадского важнейшего свойства правителя – умения подбирать себе помощников. Первый «атаман» (председатель) Совета министров Николай Сахно-Устимович запомнился лишь «своей украинской наружностью и малороссийским языком. На какой-нибудь кинематографической ленте, изображающей быт Запорожья, он, несомненно, был бы великолепен»[1170], – вспоминал начальник личного штаба гетмана генерал-хорунжий Стеллецкий.

Сахно-Устимович был полтавским помещиком, вершиной его карьеры в царской России стала должность гласного в уездном земском собрании. Ни вести заседания Совета министров, ни тем более управлять хозяйством огромной страны он не мог. Очень скоро этот «атаман» сам понял свою полную непригодность к делу премьера и попросился в отставку. В утешение ему дали должность начальника управления государственным коннозаводством. Правда, государственного коннозаводства в державе Скоропадского не было, зато к должности полагался оклад. Работа Сахно-Устимовича свелась к тому, чтобы конфисковать у селян ворованных лошадей и продавать их немцам.

На его место ненадолго назначили Василенко, но несколько дней спустя гетман перевел Николая Прокофьевича на должность министра просвещения. Премьером стал Федор Андреевич Лизогуб. Административного опыта у него было много: Лизогуб трудился прежде председателем полтавской земской управы, а с 1915 года управлял канцелярией русского наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича. К тому же Лизогубы – старинный козацкий род, представители которого служили еще Богдану Хмельницкому. Лизогубы были в родстве и с Н.В.Гоголем – его бабушкой была Татьяна Семеновна Лизогуб. К началу XX века это семейство уже вполне русифицировалось. «Украинофил, не говоривший, впрочем, на украинском»[1171], – писал о Федоре Лизогубе министр вероисповеданий Зеньковский. «Либеральничавший старец, неглупый, но безвольный»[1172], – так характеризует премьера генерал Мустафин. Лизогубу не хватало ни решительности, ни желания и умения навязать свою волю даже коллегам по Совету министров. На несчастье Украинской державы, с мая по август он еще и совмещал свое премьерство с должностью министра внутренних дел.

На Украине крестьяне всё чаще оказывали сопротивление немцам, немцы устраивали карательные экспедиции. Германский ротмистр или лейтенант принимал судьбоносные для уезда решения, устраивая расправу над селянами, казнил «зачинщиков», конфисковывал коров, волов, овец и угонял их в Австрию. Между тем «Лизогуб “умывал руки”, выражая словесно соболезнования пострадавшим крестьянам и одновременно разделяя и убеждая их, что ответственность всецело и исключительно лежит на немецких командирах отрядов»[1173]. Все это вызвало ненависть селян не только к немцам, но и к их пособникам – бессильной и безвольной власти гетмана.

В августе 1918-го Министерство внутренних дел передали под управление московскому адвокату Игорю Кистяковскому, который прежде занимал должность государственного секретаря. Лизогуб остался «всего лишь» премьером. Профессор Могилянский писал, что Кистяковский – волевой человек с недюжинным умом, трудолюбивый и одаренный. Он и внешне выделялся из окружения: «Красивый, видный блондин с большой русой бородой и выразительными, полными ума серыми глазами»[1174].

Игорь Кистяковский был сыном киевского профессора (правоведа-криминалиста) Александра Кистяковского, автора монографии «О смертной казни», что тогда считалась классической. Кистяковский-отец участвовал в украинском национальном движении, печатался еще в первом украинском научно-литературном журнале «Основа», был знаком с Драгомановым, Антоновичем, Чубинским. У Александра Федоровича было шестеро детей, и все мальчики. Самими известными стали старшие сыновья. Владимир Кистяковский – ученый-химик, будущий советский академик. Богдан Кистяковский – выдающийся правовед, социолог, мыслитель, обессмертивший свое имя статьей в сборнике «Вехи»[1175].

Игорь был младшим в семье. В молодости он интересовался украинским национальным движением, дружил с молодыми украинскими революционерами, которых русские обычно называли самостийниками, хотя от самостийности те еще долго открещивались. Повзрослев, Кистяковский сменил политическое credo[1176] – стал русским либералом, кадетом. До революции жил в Москве, где сделал карьеру адвоката и преподавателя (в Московском университете и Московском коммерческом институте). Украинская революция вернула его к идеалам юности, если понятие «идеал» вообще применимо к этому умному, жесткому и далекому от национального романтизма человеку.

С русскими он был русским, с украинцами – украинцем. В Москве представал в одном облике, в Киеве – совсем в другом. Владимир Ауэрбах писал о Кистяковском с уважением, даже с восхищением, но все же замечал: «…в одних условиях он выступал в качестве носителя украинской национальной идеи, а при других обстоятельствах снисходительно отзывался о “щирых украинцах”»[1177].

Одесского банкира Сергея Гутника назначили министром торговли и промышленности – решили, что богатый еврей-финансист лучше других справится с этой должностью. Чего-чего, а национальной дискриминации при Скоропадском не было. Гутник выбился из простых бухгалтеров в банкиры собственным умом. Ему как эксперту поручались «самые запутанные и непонятные тайны банковского и торгового счетоводства»[1178]. Однако на этот раз надежд Гутник не оправдал: «Скажу одно: он блестяще умен, но очень мало сделал для Украины»[1179], – сказал о нем гетман. Генерал Стеллецкий подозревал Гутника если не прямо в измене, то в сомнительных спекуляциях. Так, при содействии Гутника «очень много продовольственных грузов (сахару, муки)» отправлялось с Украины в большевистскую Россию[1180]. Только ли для помощи голодающим?

Видимо, уладив свои дела, Гутник попросил об отставке. Просьбу удовлетворили незамедлительно, потому что этот министр «за все свое время ничего толкового не провел в жизнь»[1181].

Уже известный нам историк Дмитрий Дорошенко стал министром иностранных дел. Он был одним из двух настоящих украинских националистов в правительстве. Другим был министр путей сообщения Бутенко, устроивший тотальную украинизацию на железных дорогах[1182]. Дорошенко был неглуп, образован, настроен патриотически, но совершенно не обладал способностями дипломата, что признают, кажется, все его современники.