Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

2

В Киеве же не было ни французского десанта, ни такого решительного командира, как Алексей Гришин-Алмазов. Парадоксально звучат слова гетмана Скоропадского, будто в его державе не хватало хороших офицеров. Хорошие офицеры подались на Дон или на Кубань, сражаться против красных.

Следует уточнить. Украина в 1918 году была для многих пассионарных и патриотически настроенных русских офицеров перевалочной базой на пути из ненавистной Совдепии на белый Дон, на белогвардейскую Кубань. Украине они в большинстве своем служить в самом деле не хотели, не желали учить ненавистную и совсем не рiдну для них мову. Эти офицеры охотно вступали в ряды настоящей, не литературной белой гвардии. Так, храбрый гусарский офицер Иван Барбович жил в Харькове. Гетман произвел его в генерал-хорунжие (чин украинской армии, соответствующий генерал-майору), но Барбович не хотел служить гетману и, когда представилась возможность, набрал себе кавалерийский отряд и отправился на соединение с Добровольческой армией. Там он станет одним из лучших кавалерийских командиров. Еще прежде уехал к белым генерал-майор Василий Кирей, участник штурма «Арсенала». Граница с «белоказачьим» Доном была открыта. Все желающие могли уезжать на Дон и далее на Кубань, а не ждать, когда Деникин или Краснов придут и спасут их от «большевиков и украинцев».

Были и такие, кто служил в гетманской армии, но при падении режима решил пробиваться к белым. В Екатеринославе располагались 8-й корпус гетманской армии и местная офицерская дружина. Сам город тогда был поделен между законной гетманской властью, еврейской самообороной и немцами. К Екатеринославу уже подходили петлюровцы. Местные большевики и воевавшие неподалеку махновцы тоже были уверены, что наступает их время.

Офицеры сошлись на митинг, где с речью выступил командир Новороссийского полка Гусев: «Я веду мой полк на соединение с Добровольческой армией. Кто хочет умереть честно и со славой, пусть присоединится к Новороссийскому полку; кто же хочет бесчестно умирать в подвалах Чека, пусть немедленно покинет казармы. Митинг окончен». Ночью этот полк, остатки 8-го корпуса, офицерская дружина, бронедивизион, батарея из четырех оружий и другие части (всего до 1000 человек) покинули город. 2 января нового 1919 года они достигли Перекопа[1314]. Из этих войск сформируют 34-ю дивизию и 34-ю артиллерийскую бригаду, что будут воевать в составе Вооруженных сил Юга России. Эти офицеры, вне всякого сомнения, – подлинная белая гвардия.

Весной 1918-го полковник Дроздовский со своими соратниками совершил беспримерный переход с развалившегося Румынского фронта на Дон. Он, конечно, истинный белогвардеец, один из символов Белого движения. И несколько тысяч офицеров и юнкеров, что в феврале 1918 года отправились в ставший легендарным Ледяной поход, – это настоящая белая гвардия. Рабочие Ижевского и Воткинского заводов, поднявшие восстание против большевиков, тоже самые настоящие белогвардейцы, хотя они не носили ни шашек, ни золотых погон, ни дорогих офицерских мундиров.

А можно ли считать белогвардейцами тысячи офицеров, что умело уклонялись от мобилизации, не поддавались на агитацию генерала Кирпичева и равнодушно или насмешливо рассматривали плакат «Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан»? Они вели такую жизнь, к какой привыкли за несколько месяцев немецкой оккупации. Ходили в театр слушать венские оперетки – мода на них не проходила все годы мировой войны. Или отправлялись на Никольскую, где в фешенебельном ресторане пел Александр Вертинский. «На скетинг-ринге катались на роликах волоокие киевские красавицы и гетманские офицеры. Развелось много игорных притонов и домов свиданий. На Бессарабке открыто торговали кокаином и приставали к прохожим проститутки-подростки. <…> Казалось, что Киев надеялся беспечно жить в блокаде. Украина как бы не существовала – она лежала за кольцом петлюровских войск»[1315]. Пир во время чумы продолжался. Молодой Михаил Булгаков, несмотря на грозное военное время, ходил в синематограф со своей прелестной двадцатишестилетней женой Татьяной Лаппой: «Раз шли – пули свистели прямо под ногами, а мы шли!»[1316] – вспоминала Татьяна. По Крещатику спешили куда-то хохочущие «шикарные дамы со спекулянтами и офицерами в блестящих формах»[1317]. Так неужели «офицеры в блестящих формах» – это тоже белая гвардия?

Горе побежденным

Образ врага

Марш крестьянской революции, или Петлюра на белом коне

Третий раз за год Петлюра брал Киев. Теперь не в авангарде германских войск, а во главе Украинской республиканской армии. Это событие стало легендарным, и жители Киева вольно или невольно превратили его в миф. «Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном белом коне, – вспоминал Константин Паустовский. – Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был защитный жупан на вате. Единственное украшение – кривая запорожская сабля, взятая, очевидно, из музея, – била его по ляжкам. Щирые украинцы с благоговением взирали на эту казацкую “шаблюку”, на бледного припухлого Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях»[1339].

Паустовский несколько напутал. Петлюра и вправду гарцевал на белом коне, но это было позднее, на параде, устроенном в честь взятия Киева. А вступил Петлюра в Киев не один, а вместе с другими членами Директории. Было это так.

Город уже третий день находился под властью Украинской Народной Республики. Управлял им командующий осадным корпусом Евген Коновалец, ставший временным комендантом города. К встрече Петлюры, Винниченко и их коллег хорошо подготовились. Вокзал был украшен украинскими флагами и гирляндами зелени, землю застелили коврами. Делегаты от украинских общественных организаций приветствовали Петлюру, Винниченко, Андриевского, Швеца. На серебряных подносах вынесли хлеб-соль и букеты живых цветов. Кричали: «Слава республиканской Директории!» Несколько оркестров и хор рабочих (робітничий хор) исполнили в честь победителей старинную народную песню «Слава нашим козаченькам!». Автомобиль доставил этих «козаченек» на Софийскую площадь, где перед памятником Богдану Хмельницкому уже были выстроены войска: пехота, конница, пулеметчики, артиллеристы. Из Софийского собора вышло духовенство, и начался торжественный молебен[1340]. Петлюра любил такие молебны, а Винниченко ненавидел, но праздника портить не стал. И только потом, после молебна, начался парад. Петлюра пересел на коня и красовался на глазах не только украинцев, но и русских, что решились прийти на парад – посмотреть на чужое торжество. Очевидно, именно тогда Петлюре поднесли и драгоценный трофей – георгиевскую саблю генерала Келлера, конфискованную при аресте героя прошедшей мировой войны.

Номера гостиницы «Континенталь», заботливо приготовленные для французских офицеров, достались петлюровцам. Сам главный атаман не погнушался поселиться в одном из номеров. Петлюра любил власть и почет, но был равнодушен к роскоши, и дворец гетмана достался Владимиру Винниченко. Сын сельского батрака поселился в генеральских покоях.

Армия Украинской Народной Республики была настоящим крестьянским войском, притом революционным. На многих красных флагах была надпись: «За владу рад!» («За власть Советов!»)[1341] Украинцы, встречавшие Петлюру и Винниченко на вокзале Киева, цепляли на шапки, на рукава и на грудь не только национальные (желто-голубые), но и красные ленты[1342]. Александр Бармин, будущий советский разведчик и дипломат, оставил интересные воспоминания о петлюровцах в Киеве: «Я ожидал увидеть кавалерийские эскадроны в украинской форме, но с удивлением увидел тысячи саней и подвод, на которых двигались взбунтовавшиеся крестьяне. Толпа крестьян смешалась с солдатами без каких-либо знаков различия. Многие были опоясаны крест-накрест пулеметными лентами, за поясом у многих были гранаты. Эта толпа была вооружена самым невообразимым оружием от мушкетов до примитивных пик. На некоторых крестьянских повозках были установлены пулеметы. В толпе было немало женщин и детей, они маршировали под звуки аккордеона и пели песни. Среди флагов, которые несла толпа, было намного больше красных флагов, чем желто-голубых. Наблюдая, как этот людской поток разливался по улицам Киева, мы поняли, что это было не просто возвращение Петлюры. Это шла крестьянская революция»[1343].

Вопреки опасениям обывателей и возникшим позднее мифам и легендам, в Киев петлюровцы вступили сравнительно спокойно. Грабежи и убийства еще не начинались. Так же спокойно петлюровцы взяли и Екатеринослав. Они удивили жителей этого почти европейского города музейными жупанами и казацкими прическами (чубами), пели украинские народные песни и пили горилку, однако «никого не обижали»[1344].

Киев жил своей жизнью и при Петлюре. Работал не только кинематограф, но и банки, рестораны, театры. В Государственном народном театре Панас Саксаганский ставил популярнейшие тогда спектакли: комическую оперу Гулака-Артемовского «Запорожец за Дунаем», трагикомедию Квитки-Основьяненко «Сватанье на Гончаровке», драму Карла Гуцкова «Уриэль Акоста». Зрители шли в театр на Большой Васильковской улице, как будто в мирное время. На сцене Украинского театра давали оперу Миколы Аракса «Катерина» (по одноименной поэме Шевченко). Театром руководил сам Микола Садовский. В зале Купеческого собрания выступала художественная капелла знаменитого Григория Давидовского. Лесь Курбас ставил «Царя Эдипа» в Молодом театре. Начала работать созданная при гетмане Академия наук. Степан Прокофьевич Тимошенко занимался организацией первого на Украине академического института – института технической механики.

Однако образцовый порядок в городе Петлюра и Винниченко установить не смогли. Очень скоро выяснилось, что новой власти не хватает профессиональных администраторов. На местах положение было еще хуже, чем в Киеве: «В учреждениях, управляемых петлюровцами, господствовала полная бестолковщина», – вспоминал профессор Екатеринославского университета Игренев. – Одно учреждение не подозревало о существовании другого; каждое ведомство в отдельности непосредственно сносилось с Киевом. Ежедневно публиковались приказы о мобилизации, которые в тот же вечер отменялись. Так, по крайней мере раз пять объявлялась мобилизация студенчества и ни разу не приводилась в исполнение»[1345].

Сам Петлюра позднее в письме к Всеволоду Петрову, назначенному начальником Генерального штаба армии УНР, признает: организация «наших национальных сил, национальной дисциплины и подготовки, а также умения управлять государственными делами» так плохи, что не удалось ни «перебороть деструктивные элементы нации», ни «овладеть всей территорией, населенной украинской нацией…»[1346]

Государственным языком остался, разумеется, украинский, но теперь начали увольнять чиновников, которые за весь период гетманата так и не удосужились научиться писать и говорить на мове. Эта мера только ухудшила и без того дурное управление. Снова начали борьбу против русских вывесок, будто Украинская республика не имела других врагов: «Гайдамаки <…> ходили по Крещатику со стремянками, влезали на них, снимали все русские вывески и вешали вместо них украинские»[1347]. Если верить Паустовскому, русских это уже не злило, не возмущало, а только веселило.

Первые действия Директории были на удивление гуманны. Еще III универсал отменил смертную казнь. Директория восстановила УНР, а с нею и действие универсала. Уже 18 декабря новые власти осудили самосуды, расправы над офицерами и объявили амнистию «политическим противникам». Пускай не местные едут за пределы Украины и служат, кому хотят, а местные могут оставаться, никто их не тронет. Наказанием им будет только моральное осуждение: «Позор пусть будет офицерам наказанием, высокой платой – развенчание ореола “добровольчества”, милосердие победителей пусть будет тяжким укором»[1348].

Во главе правительства Винниченко и Петлюра поставили бывшего учителя словесности Владимира Чеховского. Исаак Мазепа назовет его «Алешей Карамазовым на посту премьер-министра»[1349]. Еще при гетмане Чеховский занимал важный пост в Министерстве вероисповеданий, когда министром был Василий Зеньковский. Чеховский не забыл своего прежнего начальника и предупредил Зеньковского, чтобы тот «первые дни не ночевал дома», потому что в «первые дни нужно беречься», а в дальнейшем-де ничто уже не будет угрожать[1350]. Зеньковского это и растрогало, и напугало: оказалось, новая власть настолько слаба, что не может защитить даже тех, кого действительно хочет спасти.

Вскоре после взятия Киева петлюровцами был арестован архиепископ Евлогий. Его привели в гостиницу «Версаль», превращенную в тюрьму. Телефонная будка заменила Евлогию камеру, нечто вроде современного КПЗ. Правда, будка была совсем не такая, какие помнят современные читатели. Там стоял даже диван. В нетопленой комнате «с грязным, мокрым от нанесенного сапогами снега полом сидели хохлы в шапках и допрашивали арестованных». Вечером к арестованному пришел Александр Лотоцкий, вновь назначенный министром исповеданий. Он был приветлив с Евлогием: «Не послушались вы меня, очень уж вы были рьяный, и вот… – с укоризной сказал он. – Но я к вам с уважением, хоть мы с вами и боролись. Не волнуйтесь. С вами случилась маленькая неприятность, я сейчас съезжу в комендатуру, все устрою – и вернусь»[1351]. Но министр в УНР, видимо, оказался менее влиятельной персоной, чем мелкие чинуши из комендатуры. Лотоцкий не сумел добиться освобождения архиепископа и не вернулся. Более того, вскоре был арестован и митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий).

Между тем об аресте Евлогия и Антония стало известно. Украинские газеты открыто глумились над некогда грозными архиепископами. Киевская газета «Відродження» печатала сатирические стихи о них. Евлогий будто бы предлагает переметнуться к победившим украинцам:

Но газетный Антоний мрачно отвечает:

Газетный Евлогий возражает: важно не кто кого любит, а наша надежда на власть:

Но Антония не переубедить, как не переубедить и памятливых украинцев:

На самом деле оба русских архиерея держались в петлюровском плену достойно, перед властями не лебезили и в украинцы не записывались. Вскоре Антония и Евлогия увезут в Галицию, а затем еще дальше – в Польшу.

Святым отцам все же повезло, потому что в Киеве шли уже не только аресты, но и убийства. Арестованного графа Келлера ночью с 20 на 21 декабря повезли из монастыря в Лукьяновскую тюрьму. Вместе с ним везли и его ближайших соратников – полковника Пантелеева и штаб-ротмистра Иванова. По дороге все трое были застрелены. По легенде, это произошло у самого памятника Богдану Хмельницкому на Софийской площади, хотя трудно поверить, что убийцы выбрали столь заметное место. Петлюра, Коновалец и все влати УНР категорически отрицали причастность к убийству. Возможно, они не врали. Арестованный Келлер ничем не мог повредить Петлюре. Более того, в отличие от Винниченко, Петлюра не оставлял надежду на сотрудничество с белыми в борьбе против большевиков, так что гибель графа Келлера просто показывает атмосферу всеобщего беззакония, которая установилась тогда в Киеве. Не случайно слово «петлюровец» зимой 1918–1919 станет синонимом слова «бандит». Когда представители УНР начнут переговоры с французскими военными и дипломатами, те потребуют, чтобы Петлюра был отстранен от власти. Его имя будет прочно ассоциироваться с убийствами, грабежами и погромами.

Листопадова революция

Но вернемся ненадолго в октябрь–ноябрь 1918-го. Пока Украинская держава гетмана Скоропадского доживала последние недели, в соседней стране появилось новое украинское государство. Первоначально оно даже называлось так же – Украинская держава, но вскоре получило название, под каким и осталось в истории, – Западно-Украинская Народная Республика.

Последний австрийский император Карл надеялся спасти Австро-Венгрию, преобразовав империю в федерацию или даже в конфедерацию – «союз свободных народов». Карл Габсбург издал свой манифест к народам Австрии (Венгерского королевства он не касался). В истории этот документ известен как Манифест о народах (Volkermanifest).

«Австрия должна стать, в соответствии с желаниями ее народов, государством федеративным, где каждая народность образует собственное государство на территории, которую населяет <…>. Этот новый порядок <…> должен принести каждому национальному государству самостоятельность…»[1353]

Но представители «свободных народов» поняли манифест Карла по-своему: император разрешил отделяться. Хуже того, манифест Карла поставил чешских солдат под власть чешских «национальных советов», польских – под власть польских, украинских – под власть украинских. Сами «национальные советы» появились тут же. У галицких и буковинских украинцев такой совет назывался Украинская национальная рада. Ее составили из украинских депутатов рейхсрата, сейма Галиции, из представителей украинских партий и униатского духовенства.

19 октября 1918 года Национальная рада объявила о создании Украинской державы на всей «этнографической территории» украинского народа и заявила о своих претензиях на Восточную Галицию, Буковину и Закарпатье. А 20 октября после богослужения в храме Святого Юра народу, собравшемуся на митинг, объявили радостную весть: на землях Галиции и Буковины будет создана Украинская держава.

Руководил Национальной радой депутат рейхсрата Евген Петрушевич. Внешне он был типичным «австрияком» с длинными, густыми, загнутыми кверху усами, которые до войны носили многие солидные мужчины. После войны, уже в двадцатые годы, такие усы станут принадлежностью опереточных комиков. Петрушевич был опытным и энергичным политиком, человеком нетрусливым, отважным. Но ему шел пятьдесят шестой год, вся его прежняя жизнь прошла при Габсбургах, и порвать с империей в один день, сбросить австрийский флаг и поставить на его место украинский было для него трудно. Его коллеги были не лучше. Средний возраст членов Национальной рады был сорок семь лет, но встречались там и старцы, которым было за семьдесят. Все они привыкли жить под властью императора и оставались лояльны ему вплоть до последних дней империи. Поэтому Петрушевич с украинской делегацией отправился в Вену, чтобы получить от императора Карла высочайшее разрешение взять власть.

Только не одни украинцы претендовали на Галицию. С ноября 1916 года на оккупированной немцами и австрийцами территории Царства Польского существовало польское квазигосударство. Немцы формально восстановили польское королевство, уничтоженное еще в XVIII веке. Короля у королевства пока не было, вместо него – регентский совет под председательством примаса (архиепископа, главы католической церкви в Польше). Польскую корону готовили для одного из австрийских Габсбургов, первым претендентом был сам император Карл – тогда Австро-Венгрия и Польша были бы связаны личной унией. Но разгром Австро-Венгрии поменял расстановку сил. Теперь поляки сами взялись за организацию собственного государства, не спрашивая германцев и австрийцев. И Восточную Галицию они собирались вместе с Галицией Западной присоединить к Польше. Действовали быстро. К 3 ноября во Львов из Кракова должна была приехать польская ликвидационная комиссия. Задача комиссии простая: мирно принять власть из рук австрийского наместника и превратить австрийскую провинцию в польскую.

Компромисс с поляками был невозможен. Украинцы хотели строить свое национальное государство, а не сменить власть Вены на власть Варшавы: «…наша дорога не до Варшавы, она до Киева, – говорил лидер украинских национал-демократов Кость Левицкий. – Заявляем, что не будем вступать ни в какие переговоры с поляками <…>, мы имеем такое же право добиваться свободы и независимости, как и поляки. Если нас против нашей воли хотят присоединить к польскому государству, то это можно будет сделать только насильственно, через наши трупы»[1354].

Еще в сентябре 1918-го вернувшийся с итальянского фронта поручик Иван Рудницкий, бывший командир пулеметной роты, начал вместе с товарищами – украинскими националистами – агитировать солдат. К ноябрю в распоряжении Национальной рады были солдаты-украинцы из 19-го Львовского, 15-го Тарнопольского, 41-го Черновицкого полков – всего 1400 солдат и 60 офицеров. Кроме того, в Черновицах стоял легион украинских сечевых стрельцов. Их командир, эрцгерцог Вильгельм Габсбург («Василь Вышиваный»), был полностью на стороне украинцев.

Но законопослушные украинские политики не решались на мятеж или военный переворот. Кость Левицкий ходил на прием к австрийскому наместнику – последнему губернатору Галиции и Лодомерии генералу Карлу Георгу фон Гуйну. Тот был не против передать власть Национальной раде, но предложил дождаться официального ответа Вены. Продолжали ждать.

Вероятно, польская ликвидационная комиссия успешно сделала бы свое дело, превратив Западную Украину в Польшу, если бы 29 октября из Черновиц во Львов не прибыл сотник сечевых стрельцов, адъютант Вильгельма Габсбурга Дмитро Витовский – тот самый сотник Витовский, что еще в 1915-м поднял украинский флаг над Галичем. Он взял подготовку восстания в свои руки и убедил лидеров Национальной рады, что отступать поздно: «Если мы этой ночью не возьмем Львова, то завтра его возьмут поляки!»

Украинские политики согласились с военными: «… все мы понимали, что сегодня настал последний час, когда мы можем если не победить, то хотя бы погибнуть с честью. Завтра нас из подданных Австрии обратят в подданных Польши, и мы будем бессильны этому противиться. И потому мы решились»[1355], – писал Михайло Лозинский, бывший анархо-коммунист, поэт, драматург и театральный критик, а теперь – украинский политик, в скором будущем – дипломат нового украинского государства.

Австрийская власть уже была формальной. Штаб повстанцев заседал в самом центре Львова, неподалеку от ратуши – во дворце Любомирских на площади Рынок. Само по себе это было символично. Дворец польских аристократов еще в конце XIX века купила украинская «Просвита». Во дворце расположилась редакция газеты «Діло», открылся украинский книжный магазин. На этом небольшом участке земли Украина уже победила Польшу. Вскоре руководители восстания перебрались в другое, более удобное здание – в Народный дом на улице Рутовского. Это тоже центр города. Народный дом уже несколько десятилетий был клубом для состоятельной львовской интеллигенции, сначала москвофильской, а затем украинской. Профессора, чиновники, греко-католические священники, литераторы приходили сюда выпить бокал хорошего вина, поиграть в карты, почитать газету или новую книжку. Здесь была большая библиотека, часть которой, впрочем, русские военные власти вывезли в Россию еще в 1915 году.

Руководил подготовкой восстания войсковой комиссариат, переименованный вскоре в Украинское генеральное командование. Его составляли молодые украинские офицеры. Они разработали план захвата ключевых пунктов в городе. Около полуночи поручики и хорунжие разошлись по своим частям, чтобы в четыре утра начать действовать. Той же ночью в Народный дом пришла Мария Лазорко, жена богатого львовского купца, директора кооператива «Народная торговля». Она сшила украинское сине-желтое знамя и передала его Дмитру Витовскому, а Витовский отдал знамя семнадцатилетнему сечевому стрельцу Степану Панькивскому. Отряду поручика Теодора Мартинца, в котором воевал Панькивский, предстояла особая задача.

Во многих городах средневековой Европы историческим центром стала рыночная площадь. Как правило, рядом с ней размещалась и ратуша. Во Львове такая площадь даже называлась (и называется в наши дни) просто Рынок. На площади стояла ратуша с высокой башней, над ней еще 31 октября развевался австрийский черно-желтый флаг. Правда, эта ратуша была вовсе не старой – средневековая ратуша развалилась еще в начале XIX века. Новую построили к 1835 году, и львовяне долго не могли к ней привыкнуть. Считали новоделом, не вписавшимся в ансамбль площади Рынок, застроенной ренессансными и барочными дворцами-камяницами. Но все ж четырехугольник ратуши с башней, похожей на шахматную ладью, был административным центром города, а флаг над ратушей – символом не только городской, но и государственной власти.

Ранним утром 75 сечевых стрельцов под командованием Мартинца без сопротивления заняли ратушу. Панькивский с несколькими товарищами поднялся на башню, снял австрийский флаг и поднял над ратушей сине-желтое знамя. Одновременно поручик Григорий Андрий Трух с небольшим отрядом арестовал коменданта Львова генерала Пфеффера, а хорунжий Сендецкий – наместника Галиции генерала Карла Георга фон Гуйна. Украинцы, ссылаясь на манифест императора, потребовали передать им власть. Фон Гуйн без сопротивления передал свои полномочия. Власть над Галицией официально перешла к украинцам. Сечевые стрельцы разоружили городскую полицию, захватили местное отделение Австро-Венгерского банка, телеграф, телефонную станцию, почту, радиостанцию, Главный и Черновицкий вокзалы, казармы.

Австрийские войска не сопротивлялись. Они были рады возможности благополучно унести ноги из Львова, пока там не начались уличные бои. Вечером того же дня поезд с австрийскими генералами и офицерами отбыл с львовского вокзала.

К семи утра дело было сделано. Украинские флаги появились над всеми общественными зданиями. Украинские патрули с сине-желтыми ленточками на шапках-мазепинках дежурили на перекрестках. Дмитро Витовский уже докладывал Костю Левицкому, что Львов занят «без кровопролития и вообще без жертв»[1356].

В тот же день украинцы установили свою власть и в других городах Галиции: в Тарнополе, Станиславове, Коломые, в нефтеносном Бориславе, в Перемышле и Раве-Русской. Была суббота. Изумленные горожане, увидев флаг над ратушей, сразу поняли, что к чему. Поляки негодовали, украинцы радовались. Через несколько дней будет создано правительство («державный секретариат»), а государство из Украинской державы переименовано в Западно-Украинскую Народную Республику. Это было уже четвертое украинское государство, созданное за один год после Украинской Народной Республики, Украинской Народной Республики Советов и Украинской державы гетмана Скоропадского.

События 1 ноября 1918 года, которые называют иногда Ноябрьской (укр. Листопадовоi) национально-демократической революцией, повлияли даже на материальное положение львовян. Львов был тогда городом полуголодным. Военные лишения, заметные уже и в Будапеште и Вене, особенно ощущались здесь, в бедной, разрушенной войной Галиции. Не хватало картошки и хлеба. Но после 1 ноября 1918-го украинские селяне решили поддержать столицу своего нового государства и привезли во Львов столько картошки, капусты и другой провизии, сколько жители давно не видели[1357].

День 1 ноября 1918 года надолго запомнился галичанам, настоящим «свидомым» украинцам. В городах и селах звонили в колокола, как будто на дворе церковный праздник. 12 ноября 2010-го, 92 года спустя, в редакцию современной украинской газеты «День» пришло письмо из Канады. Писал украинский эмигрант Анатоль Курдидик, старик ста шести лет. А в 1918-м ему было четырнадцать. Он так вспоминал этот радостный день – першого листопада (первого ноября) 1918 года: «Я стою под колокольней. <…> Мои младшие братья, может быть, еще не понимают, а я уже знаю: нет больше Австрии, а есть Украина! Есть Украина! Украина, которую я так искренне полюбил с первого [класса] гимназии во Львове два года тому назад, о которой мечтал, которая сияла над моими мечтами и мыслями ясным солнцем! Какая радость настала! <…> Вижу старенького, сивого дьяка Петра Бачинского, который руками держит, тянет к себе и отпускает веревки колоколов. Старик без шапки, и его волосы развеваются по ветру, лицо поднято к небу, и по нему текут слезы»[1358].

Польский орел и его орлята

Победители-украинцы обещали защищать права национальных меньшинств и пригласили в свою Национальную раду поляков и евреев: пусть пришлют своих представителей. Здесь галицийские украинцы копировали политику Центральной рады образца 1917 года. Евреи были лояльны новой власти, но послать в Раду своих делегатов не успели. Они только попросили разрешения создать свою милицию для защиты от погромов. Украинцы разрешили, и во время начавшейся вскоре борьбы за Львов еврейская милиция станет на сторону украинцев[1359]. Поляки в украинскую Национальную раду и не собирались. Они начали с этой новой властью войну.

Есть распространенное обывательское мнение: все народы мира охотно дружили бы друг с другом, но их стравливают нехорошие и корыстные политики, чиновники, банкиры. А простым людям делить нечего. Война поляков и украинцев за Галицию, начавшаяся в ноябре 1918-го, полностью опровергает этот миф. Армий у поляков и украинцев еще не было. Были добровольцы. Бывшие солдаты и офицеры Австро-Венгерской армии. Обычные горожане и крестьяне. Студенты. Гимназисты. Словом, социальный статус не имел значения. Люди разделились по нациям: поляки – за Польшу, украинцы – за Украинскую республику. Смешанные семьи тоже разделились. Каждый знал, за что борется. Образованный украинец, окончивший Львовский университет или просто начитавшийся «правильных» книжек в библиотеке «Просвиты», знал, что воюет за древний город, построенный еще Даниилом Галицким для своего сына Льва, будущего «короля Малой Руси». Это древнерусская, а значит, и украинская земля, куда поляки пришли как завоеватели, воспользовавшись слабостью разоренных монголами древнерусских земель. Настал час исторического реванша. Необразованный украинец не обладал столь обширными сведениями, но отлично знал, что ляхи – его злейшие враги, спесивые и жестокие угнетатели. Их надо изгнать в Польшу, за реку Сан.

Поляки правили Восточной Галицией с XIV века. Даже свирепые повстанцы Богдана Хмельницкого не сумели вырвать эту страну, древнюю Червонную Русь, из когтей белого польского орла. Несмотря на все предвоенные успехи украинского национального движения, Львов оставался городом польским. Поляки составляли две трети (66 %) его населения, украинцы – только 15 %. Даже топография Львова была польской. Улицы назывались в честь польских королей, писателей, художников. Горожане, проходя мимо гимназии на улице Стефана Батория, любовались на статуи польских ученых и просветителей – Николая Коперника, Тадеуша Чацкого, Анджея Снядецкого. Центральная аллея Иезуитского сада вела на Ягеллонскую улицу. На площадях стояли памятники Яну Собескому, Александру Фредро, Адаму Мицкевичу (до наших дней уцелел только последний). Даже в годы австрийского господства поляки сохранили древнее название города, которое существовало параллельно с официальным немецким названием – Лемберг. И вот когда польский Львов готовился со дня на день стать частью новой Речи Посполитой, приходят нахальные украинцы, которых прежде называли просто «хлопами», и называют эту древнюю польскую землю своей державой?!

Уже после полудня 1 ноября в костеле Святой Эльжбеты польские студенты и военные стали собирать оружие и боеприпасы. В костел Святой Магдалины польские девушки приносили какие-то подозрительные свертки[1360]. Первые очаги сопротивления возникли в западной части Львова. Ими стали школа имени Генрика Сенкевича и Академический дом (студенческое общежитие) имени Адама Мицкевича. Небольшие отряды польских патриотов, тогда еще плохо вооруженных, заняли там оборону. Поляки превратили в свой опорный пункт даже собор Святого Юра. Митрополит Андрей оказался фактически под домашним арестом.

На улицах Львова начали обстреливать украинских солдат. Стреляли из окон, из подворотен, нападали неожиданно, из-за угла, пользуясь тем, что солдаты-украинцы были в большинстве своем не львовянами, города не знали. Михайло Лозинский в своих воспоминаниях пишет: «По Зеленой улице идут двое украинских военных. Неожиданно из одной камяницы выскакивает поляк, выстрелами сзади в упор убивает обоих и тут же скрывается в одной из камяниц». По Академической улице идет молодой украинский военный, который сам недавно взял в руки оружие: «Вдруг сзади подбегают два поляка в гражданской одежде, хватают его за руки, приставляют револьвер к голове и стреляют. Все это делается на глазах прохожих, которые не скрывают своей радости»[1361].

Украинские солдаты почувствовали, что столица их нового государства – чужой и враждебный город, где каждое окно, каждый дверной проем, каждый перекресток может нести им смерть. Все многочисленное польское население города было против них.

Полякам вполне хватало сил. Во Львове тогда было немало польских офицеров, много поляков-солдат, вернувшихся с мировой войны. Существовали нелегальные или полулегальные польские военизированные общества. Так, под видом Общества взаимопомощи бывших легионеров[1362] полковник Владислав Сикорский создал Польский корпус поддержки, который должен был стать частью сил будущей польской армии. В этом «корпусе» было около 200 бойцов. Еще около 200 бойцов было в созданных капитаном Чеславом Мончинским Польских военных кадрах и 300 человек (в том числе 40 женщин) – в Польской военной организации. Военное руководство польским сопротивлением взял на себя Чеслав Мончинский.

Семьсот бойцов – не так уж мало для начала уличных боев. К тому же к этим небольшим отрядам стали присоединяться польские патриоты. Среди них встречались и женщины, и студенты, и даже гимназисты. Юным защитникам польского Львова было по четырнадцать-пятнадцать лет. В польской историографии их называют львовскими орлятами. Польская террористка Александра Загурская создала Добровольческий женский легион. В этот легион за три недели боев вступило 400 женщин и девушек. Они не только служили санитарками, медсестрами, курьерами, но и сражались с винтовками и маузерами в руках. Некоторые брали с собой детей. Одним из самых молодых бойцов стал четырнадцатилетний сын Александры Загурской Ежи (Юрек) Бичан. В письме к отцу он написал, что идет «в армию», потому что это его долг: людей на передовой не хватает, а Львов надо освободить. Мальчик погиб под обстрелом украинской артиллерии в бою за Лычаковское кладбище. Но большинство орлят остались в живых, многие пережили и вторую Речь Посполитую, и Вторую мировую войну, некоторые увидели падение коммунизма в Восточной Европе и создание современной Польши. Последний из орлят, Александр Ян Салацкий, прожил сто четыре года. В 1918-м ему было четырнадцать. Он научился стрелять из винтовки системы Манлихера и под командованием Чеслава Мончинского защищал школу имени Генрика Сенкевича от сечевых стрельцов. В 1920-м шестнадцатилетний Александр будет снова сражаться за Львов, на сей раз – против Красной армии. После войны он работал учителем, преподавал польский и украинский. Почти всю Вторую мировую войну провел в нацистских лагерях, где видел сына Сталина – Якова Джугашвили (или, вероятнее всего, человека, который выдавал себя за сына Сталина). Львов покинул еще до Второй мировой. Старость провел в городке Тыха, что в Силезии, к югу от Катовице. Оставил мемуары. Александр Ян Салацкий умер в марте 2008 года в звании полковника Войска Польского.

Соборная Украина

Успехам поляков способствовало легкомыслие самих украинцев. Без труда и сопротивления захватив город, украинские солдаты решили, что дело сделано, и начали расходиться по домам. В распоряжении Дмитра Витовского, получившего от Национальной рады чин полковника, осталось 500 или 600 бойцов. С такими силами он не мог ни подавить разгоравшееся польское восстание, ни отстоять важнейшие ключевые позиции в городе. Поляки очень скоро овладели Черновицким вокзалом и повели наступление на Главный вокзал. Его защищали только несколько десятков украинцев, и поляки сравнительно легко выбили их с позиции. Они захватили не только вокзал, но и оружейные склады. Теперь поляки сумели вооружить до 4000 бойцов.

Положение могли бы спасти сечевые стрельцы. Черновицы, где тогда стоял легион сечевых стрельцов, были соединены со Львовом железной дорогой. Путь не дальний, но саботаж поляков-железнодорожников задержал прибытие легиона во Львов, а в той обстановке и один день решал многое. Только 4 ноября сечевые стрельцы вступили в бой. Но время было упущено: поляки успели вооружиться и создать устойчивый фронт.

Михайло Лозинский отправился за подмогой в Киев, где тогда еще правил гетман Скоропадский. Павел Петрович усмехнулся и пообещал прислать на подмогу Особый отряд сечевых стрельцов – гетман хотел сплавить подальше потенциальных мятежников. Винниченко, узнав о плане перебросить стрельцов Коновальца во Львов, пришел в отчаяние. Но он зря расстраивался: сечевые стрельцы сами отказались идти во Львов. Они уже были готовы к походу на Киев.

Тем временем все атаки украинцев на занятые поляками западные районы Львова были отбиты. Витовский, понимая, что не справляется с ситуацией, передал руководство новому командиру сечевиков Григорию Коссаку. Василь Вышиваный в то время был болен. Он тоже выехал во Львов, но лишь как частное лицо, в боях участия не принимал. Коссак постарался собрать силы и начать контрнаступление. Украинские пулеметчики заняли позиции на подходах к ратуше. На Высоком замке поставили батарею из шести орудий, открыли огонь по захваченным поляками кварталам. В Галиции объявили мобилизацию украинского населения, но организовать ее удалось только в январе–феврале 1919-го, а судьба Львова решалась в ноябре 1918-го. И решалась не только во Львове, но и в Перемышле.

Перемышль – город и крепость, железнодорожный узел на пути из Польши в Галицию. Река Сан разделяет город на две части. Украинцам надо было только взорвать мост через реку, чтобы помешать полякам перебросить подкрепления в Галицию. Но сначала не могли найти взрывчатку, а когда нашли, оказалось, что никто не умеет ею пользоваться. Высланные Национальной радой войска не сразу смогли овладеть городом. Только в ночь с 3 на 4 ноября 200 вооруженных украинских крестьян и 30 ветеранов легиона сечевых стрельцов захватили правобережную часть Перемышля, но мосты снова не смогли взорвать – помешало отчаянное сопротивление поляков. 10 ноября из Кракова в Перемышль прибыл отряд подполковника Михала Токажевского-Карашевича: 2000 жолнеров, 8 орудий и бронепоезд. Украинцы могли противопоставить им только 700 бойцов (вооруженных крестьян и горожан) и две пушки. На предложение сдаться украинцы ответили отказом и на несколько дней задержали поляков, но силы были неравны.

Овладев Перемышлем, поляки получили возможность перебрасывать во Львов всё новые подкрепления. На руку полякам оказались и перемирия, которые время от времени заключали враждующие стороны во Львове, хотя цель перемирий была гуманитарной: похоронить убитых, доставить в город провизию. Собственно, все три недели битвы за Львов мирные переговоры перемежались боями.

21 ноября поляки, собравшись с силами, начали мощное контрнаступление. Они пытались окружить сечевых стрельцов в центральных кварталах Львова и заставить их капитулировать. Удержать фронт украинцы не могли. Командовавший ими в то время полковник Гнат Стефанив приказал оставить город. Над ратушей вместо сине-желтого украинского знамени появилось бело-красное польское национальное знамя. Львов снова стал польским городом, и почти сразу там начался погром. Не украинский – еврейский. Евреям не простили их дружественного (по отношению к украинцам) нейтралитета, не простили и «украинофильства» еврейской милиции. Грабили еврейские магазины и лавки, поджигали дома, убивали людей. В секретном рапорте, направленном властями Львова в польское Министерство внутренних дел, число убитых оценивалось в 150 человек, раненых – более 460. Погром был народный: ни военные, ни городские власти его не провоцировали. Многих погромщиков арестовали. Католический архиепископ Львова Юзеф Бильчевский погром осудил[1363]. Однако украинская пропаганда не упустила возможности обвинить поляков в антисемитизме и довести рассказ о погроме до прессы и до руководства Англии, Франции, Америки, где евреи были весьма влиятельны. Впрочем, скоро придут известия о чудовищных погромах и массовых убийствах евреев на Большой Украине, что в значительной степени подорвет доверие к украинцам.

Украинцы, народ упрямый и настойчивый, не сложили оружия. В разгар боев за столицу Восточной Галиции начала формироваться Галицкая армия (позднее – Украинская галицкая армия). Ее основу составят бывшие фронтовики-украинцы, что служили в легионе сечевых стрельцов или в других частях Императорской и королевской армии. Они носили австрийскую форму, их командиры общались между собой не только на украинском, но и на немецком. Тому же Дмитру Витовскому для полноты образа только монокля не хватало. Бывший командир легиона сечевых стрельцов, подполковник Императорской и королевской армии, а затем генерал-четар (генерал-майор) Галицкой армии Мирон Тарнавский внешне напоминал типичного австрийского офицера[1364]. Воевали в этой украинской армии и настоящие австрийские немцы. В галицких украинских войсках не хватало старших офицеров и генералов, поэтому на службу охотно принимали немцев. Так украинскими генералами стали подполковники австрийской армии Антон Кравс (у него мать была украинкой, отец – немец) и Арнольд Вольф (австрийский немец).

Петлюровцы с Большой Украины прислали на помощь братьям-галичанам выпускников академии Генерального штаба генерал-хорунжего (генерал-майора) Михаила Омельяновича-Павленко и генерал-майора Александра Грекова[1365]. Первый возглавлял Галицкую армию с декабря 1918-го по июнь 1919-го, второй – с июня по июль 1919-го.

Галицкая армия постепенно росла, пополнялась бойцами и охватывала Львов кольцом осады. Сражения на польско-украинском фронте шли с переменным успехом до мая 1919-го, пока не вступила в войну свежая польская армия Юзефа Галлера.

Неудачи на фронте подтолкнули власти Западно-Украинской Народной Республики к объединению с братской УНР. Уже 1 декабря 1919 года в городке Фастове, под Киевом, западные украинцы подписали с украинцами восточными предварительный договор. А 22 января в Киеве состоялось грандиозное торжество: было объявлено о «злуке» (соединении) двух украинских государств. Западно-Украинская республика теперь стала Западно-Украинской областью единой УНР. В Директорию включили галичанина Евгена Петрушевича. Это было историческое событие. Не было больше Украины русской и Украины австрийской. Вместо них – единая соборная Украина. Сбылась мечта! Снова в Киеве на Софийской площади был торжественный молебен, снова шли, чеканя шаг, сечевые стрельцы. На самом же деле объединение было не только поспешным, но и формальным. Обе украинские республики остались фактически независимыми. Их правительства и армии взаимодействовали как правительства и армии союзных держав, не более. Да иначе и быть не могло. Как бы ни хотели украинские националисты преодолеть региональные, субэтнические различия, сделать это за несколько недель или месяцев было нельзя. Благообразные, рационально мыслящие европейцы-галичане с неприязнью смотрели на храбрых, но недисциплинированных петлюровских атаманов, на киевских социалистов, что пугали их своим атеизмом и непочтительным отношением к институту частной собственности. В свою очередь, украинцы называли братьев-галичан «австрийцами», «немцами», смотрели на них как на крючкотворов-бюрократов, что напрасно придают значение бумажкам, составленным юристами. Словом, объединение было формальным, символическим, идеологически обоснованным, но скоропалительным шагом. Если б петлюровско-винниченковская УНР была сильным, процветающим государством, где царили бы порядок и закон, то никто не жалел бы о «злуке» и не считал преждевременным объединение братских украинских государств. Но беда была в том, что Директория уже к концу января не контролировала ни большую часть своей страны, ни даже большую часть своей армии.

«И стала тьма…»

Если даже в столичном Киеве наступило время беззакония, то остальная территория возрожденной Петлюрой Украинской Народной Республики погружалась в хаос. Харьков уже брали большевики, в Екатеринославе хозяйничали махновцы, на Донбасс прорвались русские белогвардейцы: отряд генерала Май-Маевского взял под контроль район Юзовки, «перехватив все пути, идущие с севера и запада к Донецкому каменноугольному бассейну…»[1366]. Наконец, украинские атаманы, что выдвинулись во время петлюровского восстания, думали, стоит ли им подчиняться слабому правительству в Киеве, или переметнуться к большевикам? А может, самим стать самостийными государями в своих уездах?

Тем временем на территории, которая все-таки контролировалась властями УНР, начинались дела страшные.

Во время петлюровского восстания украинские войска заняли Житомир: «…к концу декабря город оказался наполненным массой вооруженных повстанцев-крестьян в числе семи – семи с половиной тысяч»[1367]. Эти солдаты были объединены в несколько полков – Житомирский, Черняховский, Левковский. Однако дисциплина в полках была слабой, единая военная организация отсутствовала. Одними полками управляли командиры, другими, по «демократической» традиции еще 1917 года, – выборные солдатские комитеты[1368]. Таким образом, «город фактически оказался во власти недисциплинированной и неорганизованной массы вооруженных людей»[1369]. Снабжения не было, и солдаты начали организовывать «реквизиции», которые превратились в обыкновенные грабежи. Недовольных арестовывали. Сначала жертвами стали паны, прежде всего помещики. Но богатые паны быстро закончились, наступила очередь евреев. Сыны Израиля издавна держали в своих руках торговлю в Житомире. Значит, их легко было обвинить в спекуляции и саботаже. Эти обвинения стали привычными еще с 1917 года, когда волнения по этому поводу начинались то на одном, то на другом конце Украины. Так, в Елизаветграде в поисках будто бы спрятанных «жидами» продуктов обыскали даже еврейское кладбище.

Однако житомирский погром был невольно спровоцирован местными большевиками, которые решили захватить власть в городе. 5 января большевистский ревком занял почту, телеграф, телефонную станцию, вокзал, здания банков. Но его опора была довольно шаткой: солдаты легко поддавались как большевистской, так и петлюровской агитации. Когда 7 января в город вступили войска Директории под командованием атамана Александра Палиенко, «большевизированные» солдаты или разбежались, или перешли на сторону петлюровцев. Сам Палиенко[1370], овладев городом, заявил, что большевистское восстание – «дело рук жидов», и это «жидам» даром не пройдет.

В Житомире погром начался ранним утром 8 января. У евреев многих городов и местечек были отряды самообороны, «еврейские боевые дружины», которые в 1917-м – начале 1918-го сдерживали погромщиков. Но немцы и украинские власти еще весной 1918-го самооборону распустили[1371]. Тогда это был шаг разумный: в нормальном государстве за порядком следят полиция и жандармерия (при гетмане – державная варта), еще одна вооруженная сила не нужна. Но теперь государственной власти фактически не стало, Директория просто не смогла и не успела ее создать. В Екатеринославе евреи сумели возродить самооборону, в большинстве местечек – нет.

В Житомире попытки вооруженного сопротивления были. 8 января в «центре города, на площади, на Бердичевской, Киевской, Михайловской улицах слышалась почти непрерывающаяся ружейная и револьверная стрельба»[1372]. Но украинские повстанцы были и многочисленнее, и лучше вооружены. Им сочувствовали многие местные жители. Дворники и прислуга из богатых еврейских домов стали наводчиками, указывали погромщикам, куда им идти и где хозяева прячут ценности. Крепкие двери магазинов и лавок взрывали бомбами и ручными гранатами.

Погромщики носили солдатские шинели, каски или папахи с красными шлыками, а то и обычную крестьянскую или мещанскую одежду. Они вытаскивали из разоренных лавок мешки, узлы, коробки с добычей. Что не могли взять с собой, выбрасывали на улицу: «Стоявшие тут же группы женщин, подростков и детей жадно набрасывались на добычу и уносили ее»[1373]. Солдаты, бабы, дети тащили дамские платья, куски дорогой материи. Кто-то тащил красивое розовое одеяло, «конфискованное», очевидно, у какой-то богатой еврейки. Прямо на улицах мещане спокойно сортировали награбленное, разбирали товары, «некоторые из них даже примеряли фуражки»[1374]. Никто никуда не спешил, ведь полиции не было, некому было прекратить погром. И все в городе это прекрасно понимали.

В первые дни больше грабили, редко насиловали, еще реже убивали. Озлобления пока не было, преобладала страсть к легкой добыче. Евреи только печально стояли у ворот своих домов и лавок и наблюдали, как погибает нажитое добро. Но постепенно погромщики входили во вкус. И вот уже какой-то молодой солдат в каске «гнал перед собой по Киевской улице старика-еврея и беспощадно избивал его нагайкой»[1375]. На улице «подозрительных» останавливали, проверяли документы: не еврей ли? Арестованных евреев били жестоко, некоторых расстреливали. Даже не за попытку сопротивления – просто погромщику мог не понравиться ответ еврея на какой-нибудь вопрос.

Комендант Житомира Дмитренко лично участвовал в погроме. Он приходил в самые богатые еврейские дома и не стеснялся подписывать своим именем ордера на обыск. Разумеется, обыск оборачивался обычным грабежом. С такими ордерами «законно» конфисковывали ценности, вынимали даже серьги из ушей. Среди погромщиков встречались люди, как тогда выражались, «полуинтеллигентные». Бывали случаи, когда один из погромщиков садился за рояль и начинал играть, так что грабеж продолжался под музыкальный аккомпанемент[1376].

Иногда погром приобретал удивительные формы. Какой-нибудь «честный» грабитель выдавал своим жертвам удостоверение вроде охранной грамоты: «Обыск произведен, и ничего не найдено. Сечевик Андреевский». Такую расписку получила некая Ганя Пхасис, что проживала в Житомире на Илларионовской улице.

Погром продолжался шесть дней, с 8 по 13 января, и закончился, когда грабить стало уже нечего[1377]. Впрочем, в марте 1919-го петлюровцы устроят в Житомире еще один погром.

Директория учредила комиссию по расследованию погрома, но виновные не были ни выявлены, ни наказаны, да это было бы и невозможно. Как судить население целого города да еще солдат нескольких полков? К суровым методам восстановления дисциплины вроде децимации[1378] в украинской армии не прибегали.

Батьки-атаманы

Погромом в городке Овруч на Волыни руководил атаман, чье имя и биография отчасти известны даже современному русскому читателю.

Из романа Михаила Булгакова «Белая гвардия»: «Всю свою жизнь до 1914 года Козырь был сельским учителем. В четырнадцатом году попал на войну в драгунский полк и к 1917 году был произведен в офицеры. А рассвет четырнадцатого декабря восемнадцатого года под оконцем застал Козыря полковником петлюровской армии, и никто в мире (и менее всего сам Козырь) не мог бы сказать, как это случилось. А произошло это потому, что война для него, Козыря, была призванием, а учительство – лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом – вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на свое место только к концу жизни. Козырь попал к сорока пяти годам. А до тех пор был плохим учителем, жестоким и скучным»[1379].

Прототипом булгаковского героя Козыря-Ляшко был петлюровский атаман Олесь (Алексей) Козырь-Зирка («зирка» по-украински – звезда). Он был личностью легендарной. В глазах своих казаков бывший сельский учитель казался таким культурным и образованным человеком, что его считали графом. На самом деле он был сыном зажиточного казака и действительно получил приличное образование в реальном училище Александровска. На руках у Козыря-Зирки были татуировки, что в те времена определенно указывало на связь с преступным миром. Однако достоверных сведений о его уголовном прошлом тоже нет.

Олесь Козырь-Зирка был довольно молодым (немного за тридцать) красавцем, «жгучим брюнетом цыганского пошиба»[1380]. К Овручу он подошел 16 декабря 1918 года с большим и хорошо вооруженным «партизанским» отрядом, в его распоряжении была даже тяжелая артиллерия. Овруч – один из древнейших восточнославянских городов, известный еще с X века, со времен Святослава Игоревича и Владимира Святославича. Но в 1919 году это было скорее еврейское местечко. Из 10 000 жителей две трети составляли евреи.

Первым делом атаман велел арестовать и привести к нему раввина. Козырь-Зирка допросил его, а затем неожиданно отпустил, сказав: «Я знаю, что ты большевик, что все твои родные – большевики, что все жиды – большевики. Знай же, что я всех жидов в городе истреблю. Собери их по синагогам и предупреди об этом»[1381].

Первые убийства произошли уже 16 декабря, но настоящий погром начался только под новый 1919 год. Украинские казаки врывались в еврейские дома, забирали деньги и ценные вещи, насиловали евреек, избивали стариков, расстреливали молодых. Не брезговали ничем. Снимали даже сапоги, одежду.

Козырь-Зирка, к счастью, оказался непоследователен. Он поощрял насилия, грабежи и убийства, но не приступил к массовому уничтожению евреев. О своем плане «окончательного решения» еврейского вопроса в Овруче он как будто позабыл. Далеко было петлюровскому атаману до «цивилизованных», последовательных и непреклонных немцев, которые «решат» еврейский вопрос в Восточной Европе совсем иначе.

Козырь-Зирка наслаждался своим положением полного и неограниченного властелина над евреями Овруча. Он «реквизировал» еврейский оркестр и заставил его играть на казацких застольях. Однажды атаман велел выпороть двух крестьян-большевиков, и, пока шла экзекуция, оркестр продолжал играть. В другой раз заставил нескольких евреев плясать и петь. Те жаловались, что не знают слов песни; тогда один из подручных атамана сам начал напевать им на идиш слова, а евреи подхватывали.

Еврейское население было так напугано, что готово было чем угодно задобрить страшного атамана. Когда Козырь-Зирка приказал всем евреям от пятнадцати до сорока лет явиться к зданию комендатуры, никто не посмел ослушаться. Перепуганные евреи кричали: «Слава атаману! Слава Украине!», а один раввин предложил даже привести евреев города к присяге на верность Украине. Атаман заявил, что в еврейской присяге не нуждается, однако милостиво разрешил евреям «дышать воздухом Украины». Евреи собрали 20 000 рублей «на подарки казакам». Козырь-Зирка сказал, что денег мало, и потребовал еще 50 000[1382].

Кошмар продолжался месяц. Напоследок, отступая из Овруча 15–16 января 1919 года, Козырь-Зирка собрал обманным путем более 50 евреев около вокзала и отдал их на расправу казакам: евреев рубили шашками, стреляли в них разрывными пулями. «Слава богу, батька, трохи постреляли жидов»[1383], – благодарили казаки своего атамана.

За месяц в Овруче было убито около 80 евреев, разгромлено «до 1200 домов. Случайно уцелело не более 10–15 квартир»[1384].

Волынь не была исключением, погромы шли по всей Украине. На Черниговщине атаман Ангел, командир «куреня смерти», останавливал на станции Бахмач пассажирские поезда, отыскивал среди пассажиров евреев, грабил их и устраивал публичную порку[1385].

В Чернобыле появился атаман Илько Струк. Он не только истреблял евреев Чернобыля и окрестных деревень и местечек, но и устроил нечто вроде речного пиратства. Его хлопцы захватывали пароходы на Днепре, отделяли евреев от русских и бросали сынов Израиля в волны Днепра. Так, на пароходе «Козак» было захвачено и утоплено 54 еврея. Выжил только резник[1386] из Чернобыля Бер Борухович Могилевич. Он с криком «Шма Исраель!» («Внемли, Израиль!») сам бросился в воду и чудом уцелел, проплыв под днищем парохода. Незадолго до этого на пароходе «Барон Гинзбург» было утоплено 40 человек. Спаслась одна лишь неграмотная торговка Шифра Шкловская[1387], течение вынесло ее на островок. Женщине удалось добраться до Межигорского монастыря, где ее обогрела и накормила то ли монахиня, то ли сестра милосердия. Однако оставить у себя еврейку она не решилась, и пришлось Шкловской искать спасения в хлеву. Мужик, увидев, что у него спряталась женщина, не выдал ее петлюровцам, но попросил уйти – он тоже боялся укрывать у себя еврейку[1388].

«Мы за душой пришли»

Самый страшный еврейский погром за всю эпоху петлюровщины произошел в подольском городе Проскурове (ныне – Хмельницкий) и в соседнем местечке Фельштине 15–16 февраля 1919 года.

Проскуров был крупным по местным масштабам и быстро развивавшимся городом. За двадцать предреволюционных лет его население выросло вдвое, достигнув 50 000 жителей, из них 25 000 составляли евреи. Они же составляли почти половину (24 из 50) гласных (депутатов) городской думы. До революции высшие административные должности в Проскурове, как и во всей Подольской губернии, принадлежали полякам и русским. Теперь господство в политической жизни перешло к украинцам, они управляли и городом, и всем Подольем. А вот магазины и лавки, работающие, несмотря на тяготы Гражданской войны, были еврейскими, и еврейский народ по-прежнему первенствовал в торговле.

К середине февраля 1919 года большая часть победоносного войска Петлюры или разбрелась по домам, или перешла на сторону красных. Гайдамаки были крайне озлоблены военными неудачами и утомлены беспрерывными боями. Проскуров был тыловым городом, и туда на отдых с фронта отправили Запорожскую бригаду атамана Семесенко и 3-й гайдамацкий полк из 1-й Запорожской дивизии.

Именно в это время подольские большевики, среди которых были и евреи, решили поднять восстание и местом для выступления выбрали Проскуров. Там были расквартированы 15-й Белгородский и 8-й Проскуровский полки. Большевики разагитировали их солдат. Те арестовали своих офицеров и ранним утром 14 февраля захватили почту и телеграф. Тогда же арестовали сотника Юрия Киверчука, коменданта города. Этот Киверчук считался убежденным антисемитом и бывшим черносотенцем. Солдаты двинулись в сторону вокзала, куда как раз прибыли Запорожская бригада и гайдамацкий полк. Когда гайдамаки вышли из вагонов, поставили пулеметы и развернулись в боевой порядок, разагитированные большевиками солдаты бежали и «рассеялись по разным местам». Мятеж был легко подавлен. На вопрос, кто его арестовал, освобожденный из плена Киверчук ответил: «Жиды…»

Политическая и военная власть в городе фактически перешла в руки атамана Семесенко, молодого человека двадцати трех или двадцати четырех лет, согласно одним источникам, или даже двадцати – согласно другим.

В русской армии Семесенко дослужился до прапорщика, а в армии УНР сделал блестящую карьеру. Он служил во 2-м казацком полку имени Полуботка, том самом, что пытался произвести переворот в Киеве еще в июле 1917 года. Возможно, принимал участие в январских боях за Киев. В феврале 1918-го Семесенко вступил в отряд Всеволода Петрова, вместе с ним участвовал в походе на Крым. В июле 1918-го попытался организовать антигетмановский мятеж в Гордиенковском полку, а после неудачи и расформирования полка ушел в партизаны. Осенью 1918-го Семесенко создал «Железный отряд» для борьбы против гетмана и принял самое активное участие в восстании. Это был весьма энергичный и сообразительный командир, к тому же высокого мнения о себе. Он считал, что может и сам вместо Петлюры занять должность главного атамана.

Внешне Семесенко был скорее противоположностью Козырю-Зирке. Среднего роста блондин с серо-голубыми глазами, Семесенко носил шелковую вышиванку, подпоясанную осетинским ремнем, синие галифе с генеральскими лампасами, лакированные сапоги и черную смушковую шапку. Он пользовался успехом у женщин. Однако платой за этот успех стало некое венерическое заболевание, возможно, сифилис, которым атаман страдал в 1919-м.

Семесенко был настоящим, убежденным украинским националистом. Главными врагами Украины он считал большевиков, а среди большевиков было немало евреев. И потому Семесенко был уверен, что «Украина встала жидам поперек горла», и решил по-своему разобраться с ними. Атаман верил в собственную миссию. Он говорил о себе: «Я – нерв украинского организма. Поэтому я как никто остро чувствую его желания, стремления, потребности и намерения. Моя воля – это воля нации, и право судить меня за мои поступки принадлежит непосредственно украинскому народу»[1389]. Это означало, что приказы Петлюры и его генералов он мог игнорировать.

После победы над проскуровскими большевиками на вокзале был устроен большой банкет. Семесенко и Киверчук угощали гайдамаков водкой и коньяком, а в конце банкета атаман произнес речь, где назвал «жидов» главными врагами украинского народа и призвал вырезать их всех, чтобы спасти Украину[1390]. Он взял с гайдамаков клятву, что они истребят все еврейское население Проскурова, но «жидовского добра грабить не будут»[1391]. Один из сотников отказался приносить такую присягу и резать безоружных людей. Тогда его сотню передислоцировали за город, чтобы не мешала погрому.

Гайдамаки сдержали слово. Почти не грабили. Только убивали. Евреи привыкли, что от погромщиков можно откупиться. Они протягивали деньги, но гайдамаки отказывались: «Мы только за душой пришли»[1392]. Они даже рвали бумажные деньги[1393], показывая свою «идейность» и презрение к наживе./p>

Вместе с гайдамаками вовсю «трудился» военврач Скорник. Это был морфинист, человек явно ненормальный. Сестра милосердия сделала ему замечание: «Что вы делаете? На вас повязка Красного Креста». Тогда доктор снял повязку и продолжал резать евреев. В основном именно резали ножами, рубили шашками и кололи штыками – берегли патроны. Стреляли только по убегающим. Тот же Скорник хвастался: в одном из домов нашли столь красивую еврейку, что гайдамаки отступились – не решились убить прекрасную девушку. Однако доктор Скорник лично ее заколол[1394].

Один православный священник попытался остановить убийц, его застрелили.

Красноречивее любых рассказов выписка из регистрационного журнала еврейской городской больницы о раненых, поступивших на лечение после погрома. Большинство раненых – взрослые, но немало и подростков, и совсем маленьких детей.

«Исроэль Коган, 8 лет, колотые раны туловища.

Маля Авербух, 7 лет, колотые раны лица, воспаление левого легкого.

Симха Штейман, 5 лет, рубленые раны головы с нарушением целостности черепных костей.

Ханя Лернер, 12 лет, рубленые раны головы и левой руки.

Лия Натанзон, 13 лет, колотые раны туловища.

Иосиф Натанзон, 4 года, рубленые раны головы с нарушением целостности черепной кости и выпадением мозга»[1395].

Список этот можно продолжать и продолжать. Конечно, в XX веке будут времена и пострашнее. Погром в Проскурове потускнеет рядом с печами Освенцима. Но все же я должен был процитировать этот документ, чтобы читатель мог представить, что стоит за вроде бы привычным, но все-таки далеким от нас понятием «погром»: маленькие дети и девочки-подростки, проткнутые штыками, изрубленные шашками.

Погром прекратил комиссар Директории Таранович, который не был в курсе планов Киверчука и Семесенко. Бывший сельский учитель просто ужаснулся. Он связался по телеграфу с непосредственным начальником Семесенко, командующим украинскими войсками в Подолии Микитой Шаповалом. Тот велел незамедлительно прекратить массовые убийства. Семесенко ответил: «Хорошо, на сегодня резни хватит», – и отдал приказ трубить отбой. Гайдамаки перестали убивать евреев, поспешили к заранее условленному месту сбора, построились в походную колонну и с пением украинских народных песен отправились на вокзал – к месту дислокации. Резня продолжалась всего три с половиной часа. Погибло около 1650 человек.

Однако на следующий день погром продолжился в местечке Фельштин. Городок был значительно меньше, меньше было и жертв – 445 убитых и умерших от ран. Зато гайдамаки, не связанные клятвой, не только убивали, но и грабили, и насиловали. Время погромов на Украине только начиналось.

Безыдейный национализм