Без Отечества… Панфилов Василий

Если поначалу я отыграл пару позиций, сломав простейшую комбинацию по приведению меня к покорности, то несколько минут спустя посол полностью отыграл их. А сейчас, не повышая голоса, безукоризненно вежливо он разносит меня в пух и прах! Понимаю… я, черт подери, всё понимаю…

— … политика, Алексей Юрьевич, не делается с наскока, — устало выговаривает мне дипломат, полуприкрыв воспалённые глаза красноватыми, набрякшими веками, — как бы вам не хотелось иначе!

— Полагаю, — чуть склонил голову Извольский, — что руководствовались вы благими намерениями…

Его щека явственно дёрнулась, а рука, которой они придерживался за спинку стула, сжалась так крепко, что я явственно представил, как она сжимается на моём горле.

— … видя, разумеется, всех служащих МИДа не то прислужниками царского режима, не то бездельниками, взятыми на тёплое местечко исключительно по протекции.

В словах его прозвучала еле заметная усталая усмешка, но лицо осталось бесстрастным.

— А вы, — продолжил дипломат, отворачивая от меня к окну, — со всем пылом, свойственным молодости, исправляете наши ошибки, искренне полагая себя правым.

— В иное время… — произнёс Александр Петрович и замолк.

— В иное время, — повторил он, — я бы только посмеялся над подобным, но… увы, время сейчас страшное! Политикой занимаются вовсе уж случайные люди, лихо перекраивая карту страны и мира. Не вы первый… и увы, не вы последний!

— Увы, — повторил он, — но сейчас Империя Российская, как бы она не называлась (!), переживает такие времена, что даже юноша, говорящий от имени страны, может быть действительно принят за её голос!

Понимаю внезапно, что стою перед ним навытяжку…

… и это, чёрт подери, неприятно! Действительно, как мальчишка…

Но несколько секунд спустя забыл обо всём неприятии, и вижу только усталые, печальные глаза человека, который служит России…

— Признаться, — в голосе посла прозвучала приязненная нотка, — отчасти я этой ситуации виновен я сам.

Он слегка усмехнулся в усы и прищурил глаза, как бы призывая оценить тонкую шутку.

— Молодые люди, подобные вам, инициативны, деятельны и мечтают изменить мир к лучшему. Надо было… — вздохнул он, обдав меня слабым запахом мятных пластинок, с тонкими нотками хорошего табака, — пригласить вас к себе на разговор, как только я узнал, что вы прибыли в Париж. Сам виноват… недооценил.

— Хотя казалось бы… — покачал он головой, — ведь должен! Должен был! Ваши действия в Москве показали, что вы, молодой человек, несмотря на годы, человек яркий, талантливый и обладаете задатками если не Наполеона, то по меньшей мере — одного из Его маршалов!

— Да… — выдохнул он, грустно усмехнувшись, — если бы!

— Так что, Алексей Юрьевич? — повернулся ко мне Извольский, улыбаясь едва заметно, но отчётливо приязненно, — Попробуем работать вместе?

— Я… да, разумеется! — поймал себя на том, что киваю головой, как болванчик, — Разумеется, согласен!

Выйдя из кабинета Извольского, я на миг прислонился спиной к резной дубовой панели, но собравшись с силами, качнулся на ослабевших ногах и вышел-таки из прокуренной приёмной, на ходу доставая платок и промокая потное лицо…

… как это недавно делали другие посетители.

Выйдя из посольства, я усмехнулся криво, и, промокнув ещё раз лицо посеревшим от пота платком, выбросил его в ближайшую урну. Это было…

… незабываемо!

Покосившись в сторону такси, задумался, но решил сперва зайти в кафе, а потом уже…

В голове — решительно никаких мыслей, она лёгкая и пустая, как воздушный шарик, и звонкая, как гвардейские литавры. Впечатление господин посол произвёл…

Не думаю, что ТАК умеют все дипломаты, но это, чёрт подери, уровень! Так…

— Воды, — без сил опускаясь на стул, прошу у подошедшего молоденького официанта, — и мороженого.

Кивнув понимающе, тот испарился, и через несколько секунд на столике появилась бутылка «Перье» и вазочка с абрикосовым мороженым. С трудом подавив желание выпить минеральную воду прямо из горлышка, дабы не терять времени, налил её в стакан и принялся медленно цедить, чувствуя, как наполняется жидкостью мой иссушенный организм.

Через полчаса и литр воды, я немного пришёл в себя и обрёл способность связно мыслить. Не слишком…

… но хоть так!

Анализируя разговор, я пришёл к выводу, что в общем-то, всё не так уж страшно. Неприятно, это да… но если быть честным перед самим собой, то вся неприятность заключается в том, что Александр Петрович, чёрт бы его побрал, выстроил всё так мастерски, что не получилось никакого разговора на равных, а скорее — отсчитывание гимназиста в кабинете у директора…

… и в этом — его ошибка! Я бы даже сказал — стратегическая.

Господин Извольский так спешил перевербовать меня, что по факту, говорил только он, я же отделывался преимущественно односложными ответами. А так бы…

— Да, — признал я, заев ложечкой мороженого горечь поражения, — слился бы. НЛП какое-то, чтоб его… Даже близко ни разу не сталкивался, хотя казалось бы!

Поразмыслив (но не забывая о мороженом!), пожал плечами и решил, что оно, пожалуй, и к лучшему. Если бы Извольский выстроил разговор не со столь явной позиции «старший-младший», а как-то более доверительно, я бы пусть не сегодня и не сейчас, но непременно проговорился бы. А так…

— Обидеться, что ли? — задумался, прикидывая начерно, уместно ли это будет для демонстрируемого психотипа, и решил, что вполне! Возраст такой… подходящий. Да и взбрыкнуть после подобного разговора — сам Бог велел!

А там видно будет — подыгрывать ли господину послу и дальше, сделав взбрык этакой попыткой отыграть часть позиций, чтобы выйти на желаемый уровень более-менее равноправных отношений, толи рвать всё и вся и безусловной, горячечной юношеской обиде. Главное — не встречаться больше с послом, по крайней мере — не наедине. Переиграет.

А в остальном…

— Е2 — Е4, — нервно пробормотал я, выскребая костяной ложечкой остатки мороженого из вазочки, — Гарсон! Счёт!

Несколько дней после встречи прошли в каком-то немыслимом интеллектуальном угаре. Нескончаемые потоки сознания так причудливо закруживали мысли в моей голове, что бесконечные «А что если…» выплясывают в сознании причудливую мазурку, выкидывая дикие коленца и мало не сводя с ума.

Бесконечное, и, чёрт подери, совершенно непроизвольное, самокопание, рефлексия, постоянные всплывающие сценки прошедшего разговора с Извольским и Даниэлем… А всё ли я сделал правильно?

Но нет, я точно что-то упустил! Бесконечные же метания по квартире и по улицам в каком-то горячечном бреду, когда сон, явь и болезненные фантазии становятся почти неразличимы.

Меряя шагами улицы, я то не замечаю ничего и никого, то начинаю подозрительно вглядываться в лица прохожих, соскакивать с трамвая на ходу и нырять в проулки, сжимая в кармане рукоятку «Браунинга».

Потом, разом, накатывает апатия, и я на много часов безвольно оседаю в каком-нибудь кабачке, не видя никого и ничего, присутствуя здесь и сейчас в виде тела, но никак не души.

Опомнившись, я поднимаюсь и снова ухожу прочь, и, наверное, только эти немногие минуты между апатией и метаниями, можно, хотя и с натяжкой, назвать нормальным душевным состоянием.

Отчасти помогает кофе, табак и алкоголь, прочищая мозги. Но по-видимому, я, и без того пребывая не в здравии, переборщил с кофеином и никотином, отчего во рту поселилась неуходящая горечь, а сердце, даже в состоянии покоя, выстукивает такие ритмы, что, несмотря на всё неприятие современной фармакологии, приходится прибегать к помощи сильнодействующих препаратов.

Девушки, видя моё состояние, переживают…

… а я даже не могу сказать им, в чём дело!

Не тот это случай, когда можно откровенничать… да и можно ли вообще?

С Валери у нас роман, приязнь, любовная лихорадка… тысячу раз да! Нам хорошо в постели и вне, мы хорошие приятели, и, пожалуй — друзья. Но ни я, ни она, не видим общего будущего. Есть здесь и сейчас… и только!

Анна скорее девушка Валери, а с ней мы, пожалуй, друзья, хотя и… хм, не без бонусов. Быть может — соратники, а скорее — попутчики, идущие вместе в одном направлении, но ни в коем случае — цели!

Это не делает нас чужими людьми… но рисковать? Нет, тысячу раз нет!

Наверное, моё молчание обижает девушек, но…

… ничего не могу поделать. Да собственно, и не хочу. На кону стоит слишком многое, и я уже мысленно смирился с тем, что в наших отношениях наметилась трещина, которая рано или поздно приведёт к расколу.

Право слово, это всё такая ерунда…

… хотя сердце всё равно царапает.

«Дежавю», — подумал я, принимая от курьера письмо и тут же вскрывая его, небрежно разорвав официального вида конверт.

Краем глаза вижу, как слегка морщится затянутый в кожу самокатчик, воспринимая это не иначе как неуважение к своему высокому начальству, но слава Богу, ему хватило ума не выказать своё недовольство как-то более зримо.

Бегло пробежав глазами по написанным от руки нескольким строкам, выражающим настоятельную просьбу о встрече во второй половине дня, я мысленно хмыкнул и ощутил, как отпускает чудовищное, ставшее уже почти привычным, нервное напряжение. Даже, пожалуй, чересчур отпустило…

— Приказано получить ответ, — металлическим голосом отчеканил самокатчик, вздёрнув подбородок с юношеским пухом, и глядя куда-то в высокий потолок, украшенный лепниной и росписью.

— Хм… ну тогда проходите, господин ефрейтор, — приглашаю его, отступая в дверях, — Письмо от премьер-министра — событие для меня не рядовое, и нужно сперва осмыслить его…

Поколебавшись, самокатчик прошёл в квартиру, не став почему-то раздеваться, потея в кожаной куртке, перетянутой ремнями и портупеями. Настаивать я не стал, уже знакомый с подобным типом служак, так что просто поставил перед ним бутылку «Перье», открывалку и чистый стакан, а сам занялся кофе.

Вытащив мельницу, засыпал уже обжаренные зёрна и принялся молоть, пытаясь не то чтобы осмыслить, а скорее — просто придти в себя.

Накатила не то чтобы апатия, а скорее безразличие. В голове, в такт движениям руки, вертится заевшей пластинкой, что так или иначе, а сегодня будет хотя бы понятно, удалось ли мне сдвинуть громадную махину России в сторону наезженного другими странами тракта. Или она так и будет, взрёвывая судьбами людей, и ломая саму себя и молодую соседнюю поросль, рыскать по историческим обочинам?

«Всё очень непросто», — нервно думаю я, следя за поднимающейся шапкой кофе и пытаясь предугадать, продумать реакцию Керенского и наш с ним разговор. Пришёл только к выводу, что, наверное, построен он будет на эмоциях и риторике, чем, собственно, и славится Александр Фёдорович.

В остальном же… не думается. Впрочем, не страшно, я давно уже всё обдумал и провёл даже не десятки, а наверное — сотни мысленных бесед с премьером, пытаясь учитывать десятки «А если…» Всё записано тезисно, и нужно только перечесть.

Как там пойдёт беседа на деле, Бог весть, но главное, пожалуй, просто не спешить с ответами. Думать.

У Александра Фёдоровича репутация человека горячего, холерического, и отчасти, полагаю, он заложник своего образа. Во всяком случае, один из его однокашников в приватном разговоре уверял, что это скорее маска, хотя и, разумеется, изрядно приросшая за долгие годы.

Десятки раз выверив в уме ответ, я каллиграфическим почерком написал согласие о встрече и вручил курьеру, принявшего письмо стоя. Несколько излишне отчётливо козырнув мне, самокатчик ссыпался по лестнице, и вскоре под окнами взревел мотор удаляющегося мотоцикла. На столе осталась нетронутой бутылка минеральной воды.

Время до встречи с Керенским двигалось какими-то кенгуриными прыжками. Вот я стою перед зеркалом в ванной, подбривая редкую по молодости растительность под носом…

… и вот уже прошло полчаса!

Чёрт его знает… Но я не раз и не два сталкивался с подобным феноменом, и кажется даже, читал, что согласно расчётам физиков, оно может для каждого человека идти со своей скоростью.

— Вот же пролезет в голову ерунда всякая… — озадачился я, выключая душ и переступая через бортик мраморной ванной.

… но на всякий случай я глянул на часы и поторопился. Чёрт его знает… но если верить часам, в душе я провёл более получаса, хотя кажется, едва успел ополоснуться.

Поездка в «Отель д'Эстре[97]» не запомнилась решительно никак.

Вот я закрыл дверь квартиры и…

… вот я уже в кабинете Александра Фёдоровича, остальное выпало из моей памяти напрочь!

Осознаю себя стоящим перед премьером, и кажется, уже давненько. Помнится, в кабинет заглядывали какие-то люди…

… но кто, зачем? Позлорадствовать, наверное. Поглядеть на разнос.

«Стресс», — вяло думаю я, глядя на то, как Александр Фёдорович беззвучно открывает рот, багровея лицом и показывая мне какие-то бумаги. Понимаю, что он не шутку разъярён, но безразличие, чёрт его побрал, полнейшее…

«Пыжовский организм и так-то не железный, — некстати припоминается мне, — вот и аукнулось!»

Полезли в голову многочисленные случаи, когда раньше… ну, до слияния, я мог слечь с жуткой мигренью, просто накрутив себя, что, дескать, дворник со мной поздоровался как-то особенно неуважительно.

А потом болеть некогда и нельзя… Наверное, получилось у меня, как у фронтовиков, ночующих в сырых окопах без единого чиха, а потом, при попадании с нормальные условия, слегающих от малейшего сквозняка.

До поры организм может отыскать ресурсы, а потом всё… Вот наверное, у меня это «всё» и наступило. Чёрт, как не вовремя!

— Чертыхаетесь ещё? — взвился Керенский.

— Я что, вслух? — удивляюсь искренне, — Простите ради Бога, Александр Фёдорович!

Немного отпустило… мир снова стал цельным, хотя и несколько кадрированным, расплывчатым. Чёрт… как это всё не вовремя!

— А сейчас, когда все услышали вас в гневе… — я непроизвольно потёр слипающиеся глаза, — пожалуйста, выслушайте меня!

Глаза премьера округлились, и он снова начал вставать из-за стола, вцепившись в столешницу.

— Пять минут! — безучастно говорю я, выставляя вперёд растопыренную пятерню, — Ради Бога, выслушайте меня!

На эмоции нет никаких сил, осталось только чувство долга, да фамильное Пыжовское упрямство.

— Обмен царских долгов на территории бывшей Российской Империи неправомочен и неравноценен…

— Знаю, — бесцеремонно перебиваю его, и, подвинув стул, ближе к столу премьера, усаживаюсь напротив. Керенский, выдохнув с силой, сдержался, и, вглядевшись в мои глаза, спросил с внезапной опаской:

— Быть может, вызвать врача, Алексей Юрьевич?

— Потом… всё потом! — отметаю предложение, — Выслушайте, хорошо?

— Здесь… — достав толстую тетрадь, протягиваю премьеру, — вначале тезисно, а далее развёрнуто — что, как и почему. Размышления. Предложения и… прочее.

Мысли в голове снова стали путаться, и я стал говорить рублёными фразами, экономя время и силы.

— Обмен долгов на территории — неравномерен и неправомерен, — повторяю его слова, — Всё так! Но это позволит получить помощь союзников здесь и сейчас, да не растянутую во времени, не в виде обещаний! Быстро! Много! Вовремя…

— Далее… — собираюсь с мыслями и продолжаю, — Отпуская национальные окраины, мы отнимаем у большевиков значительную, если не значительнейшую, часть их союзников! Более того, мы раскалываем их лагерь, прежде единый, на фракции. Не секрет, что некоторые большевики и социалисты, примкнувшие к ним, считают этот союз скорее вынужденной мерой.

— Они… — пожимаю плечами и машинально делаю глоток из невесть откуда взявшегося стакана с шустовским коньяком, — Пусть не все, но многие из них вступили в союз с Лениным прежде всего для того, чтобы добиться независимости для своих земель! Союз с большевиками они видят прежде всего средством для этого, не более. Хотя, разумеется, мировоззрения у них вполне социалистические! Различия, по крайней мере, наиболее значимые для нас, кроются в национальном или интернациональном подходе при построении общества.

— Так… — протянул Керенский, откидываясь на спинку стула, — Прибалтика и Кавказ, полагаю… не ново. Да вы продолжайте, Алексей Юрьевич, продолжайте! Это всё вещи вполне очевидные, но полагаю, они являются преамбулой к более весомым резонам.

— Обмен неравноценный, — благодарно кивнув, повторяю я, — но нам нужна помощь союзников! Здесь и сейчас! Нам нужно оторвать от большевиков сильнейшие кавказские землячества, латышские и прочие. Сейчас, Александр Фёдорович! Резко! Разом!

— Хм… — вскочив, премьер заходил по кабинету, — Так, так… Это уже не безынтересно! А почему к Извольскому-то пошли, Алексей Юрьевич?

Он требовательно уставился на меня.

— Репутация, — отвечаю коротко, снова вцепляясь в стакан.

— Простите? А! Переговоры за спиной Николая и заслуженная репутация франкофила! Спорно… хотя понимаю!

— Не принимаю, — поправился он, — но понимаю! Это… это авантюра какая-то!

— С другой стороны… — он пожевал губами, — по нынешним временам… Не вы первый, не вы последний! Удивительно только, что ваша зашла так далеко, что глава страны вынужден… вынужден участвовать в ней, отыгрывая написанную для него роль! Экий вы…

Проглотив явно не слишком лицеприятные слова, премьер прошёлся по кабинету, пытаясь придти в себя.

— Н-да, — усмехнулся Керенский, — снова усаживаясь на стул, — естественные реакции, так? Да-а… полагаю, отыграл я по Станиславскому!

Засмеявшись принуждённо, он стал почти симпатичным. Киваю осторожно, потому как мигрень, она вот… началась. Но надо договорить, потому что иначе выйдет так, что всё сделанное полетит к чёрту!

— Даниэль, несмотря ни на что — мой друг, но он прежде всего — француз, и потому не мог не поделиться полученной информацией, — поясняю его роль в этой пьесе, — Интересы страны, нации, для него — прежде всего.

— А я, — усмехаюсь криво, — русский!

Задумчивый взгляд Керенского и медленный кивок… будто премьер понял что-то важное обо мне.

— Сейчас… — потираю ноющие виски, — будет гонка! Извольский, чем бы он ни руководствовался, торопится — как привык, за спиной руководителя государства. А легитимность его, в глазах руководителей государств…

Не договорив, я развёл руками, и Керенский отчётливо скрипнул зубами. Он полноценный премьер, но…

… есть нюансы. Выборы, если можно их так назвать, проходили с нарушениями, что в общем-то немудрено в разваливающейся на части стране. Да и он, по факту, глава Временного Правительства, то бишь предполагается, что будут уже нормальные, полноценные, демократические выборы!

А пока его положение, равно как и положение Временного Правительства вообще, в глазах глав других государств, местами двусмысленное. Соответственно, господа дипломаты и политики принимают его (а также все предлагаемые им инициативы) ровно в той степени, в какой им выгодно!

Полезно какое-то предложение твоей стране? Господин Керенский — законно избранный глава государства.

Нет? К примеру — вопрос о не поставленном (хотя и уже оплаченном!) вооружении и компенсации за это — не считая, разумеется, возвращения полученных средств, и господин Керенский, в виду сугубо технических причин, не может такие вопросы поднимать.

Хорошей иллюстрацией европейского двоемыслия может послужить история с графом Игнатьевым, на счетах которого лежат 225 миллионов франков (золотом!) Деньги эти принадлежат России, а Игнатьев, руководящий размещением русских военных заказов во Франции, всего лишь «технический» владелец.

Вопросов к Игнатьеву много, и злые языки поговаривают, что на сторону большевиков господин генерал перешёл вовсе не из идеологических соображений. А принимая во внимание, что именно граф размещал и оплачивал во Франции российские военные заказы — те самые, которые французские промышленники не спешили исполнять…

… вопрос коррупционной составляющей представляется мне вполне резонным!

Перейдя на сторону большевиков, он, некоторым образом, выпал из международного законодательства. Законность Временного Правительства и без того… хм, пунктирная, так что военный представитель России во Франции, граф Игнатьев, своим поступком одним махом выбил из-под ног Керенского одну из опор и…

… обезопасил себя от судебного преследования со стороны представителей Временного Правительства. Любые имущественные споры с ним отныне автоматически переходят в политическую плоскость, принимая необыкновенно затяжной характер.

Владелец счетов он, повторюсь, технический, и это достаточно легко доказывается. Но…

… Франции выгодно затягивать этот спор, ибо во-первых, деньги эти так и остаются на счетах французских банков, а Игнатьев, буде он взбрыкнёт, легко объявляется мошенником.

Во-вторых, держа графа за законного (но не вполне!) владельца средства, французское правительство тем самым не даёт поднять вопросы о компенсации за непоставленные снаряды, оружие и промышленное оборудование. А это — вопрос не только и даже не столько экономический, но и, чёрт подери, политический!

Положение Извольского во Франции не тождественно положению графа Игнатьева, но некоторое сходство имеется. Бывший министр иностранных дел Российской Империи, и (что важно!) по-прежнему легитимный посол во Франции, Александр Петрович имеет статус, фактически сравнимый со статусом Керенского…

… который, по мнению французов, вполне легитимный, но только — местами!

Поэтому если им выгодно будет признать договор, подписанный господином Извольским, французы его, чёрт возьми, признают! Да, это будет очень спорно… но всё равно — весомо, всё равно — аргумент.

Александр Фёдорович, как юрист, прекрасно знает эту проблему…

… и проблема в том, что он — слишком юрист! Слишком он полагается на право, в том числе международное. А право силы им хоть и не отрицается, но полагается вторичным, подчинённым диктату Закона.

— Не сомневаюсь, — продолжаю излагать суть аферы, — Извольский уже подготовил договора, и будет форсировать их подписание всеми силами! Непременно! А влияние у него, как вы помните, немалое. Ну и европейские страны, если им будет выгодно это, признают подготовленные им договора легитимными.

— Но… — я чувствую накатывающую слабость, — это всё будет грубо, начерно! А…

Киваю на тетрадь.

— … меры противодействия я расписал. Где затягивать, где…

— Но это всё тезисно, — перебиваю сам себя, — сырые идеи. Вы, Александр Фёдорович, юрист, вам и работать, а я разве что времени вам сэкономил.

— Суть в том, чтобы вы боролись, раз уж господин Извольский оказался таким…

— … таким, — усмехаюсь одними губами, и Керенский усмехается в ответ, — А вы, Александр Фёдорович, сражались аки лев с гидрой бюрократии, унаследованной от царского режима. Вы, лично вы, равно как и члены Временного Правительства — не виноваты!

— Хм…

— Ругать будут, — согласился я, — да ещё как! Но вам не всё равно? Вы, Александр Фёдорович, глава Временного… Временного Правительства!

Керенский усмехнулся сухо и медленно кивнул.

— А потом… — едва заметно пожимаю плечами, — честное признание своих ошибок, назначенные демократические выборы и добровольная отставка.

По лицу премьера пробежала тень недовольства.

— Да, отставка, — повтори я упорно, — Россию ждёт затяжной кризис! Минимум лет на пять! А вот тогда и оценят тот факт, что вы… именно вы, а не Извольский, сняли с России долговое обременение, а главное — выбили из союзников своевременную помощь!

Не говоря ни слова, Керенский одной лишь мимикой ухитрился задать вопрос.

— А кто? — отвечаю я, — Извольский? Не сомневаюсь, что в его проекте договора будут крайне невыгодные для России пункты, но вы, Александр Фёдорович, будете сражаться как лев…

— Там, — прервался я, давя накатывающую дурноту и кивая на тетрадь, — тезисно всё набросано. Извольскому и его клике придётся спешить, чтобы не вызвать волну общественного недовольства, и полагаю, многие моменты договора они могут счесть несущественными.

— Например — о том, что Европа аннулирует долги Царской России, но Россия — не аннулирует долги европейцев перед ней! Непоставка оплаченных снарядов — вопрос не только и не столько денежный, сколько политический! Подняв его позже, можно будет настоять на пересмотре многих невыгодных пунктов в международных договорах! По крайней мере — отыграть свои позиции на международной арене.

На этот мой пассаж премьер, остро глянув на меня, будто просветил рентгеном и стал смотреть как-то иначе. Серьёзней.

— А уж выставить оппонента в дурном свете… — пожимаю плечами, не договаривая очевидного.

Сглотнув вязкую слюну и подавив тошноту, снова прикладываюсь к стакану с коньком.

— … не мне вас учить! Юрист вы прекрасный, да и политик не самый скверный, так что играя в долгую, вы сможете переиграть Извольского.

— Н-да… — усмехнулся премьер, — метко! Не самый скверный…

— Как уж есть, — пожимаю плечами, зеркаля усмешку, — Я, уж простите, не ваш поклонник.

— А если надо будет, — проговариваю я, чувствуя уплывающее сознание, и видя перед собой уже не Керенского, а приближающийся пол, — валите всё на меня…

— … переживу.

Глава 16

В которой всё у нас — хорошо! Но не сразу

Подперев голову рукой, бездумно гляжу на крохотного паучка в углу окна, спускающегося на тоненькой паутинке. Паучок деловит, деятелен, и, не догадываясь о скором приходе служанки с апокалипсической тряпкой, пытается выстроить свои сети для ловли мошек в месте, для этого не предназначенном.

Паучок устраивается раз и навсегда, на всю свою короткую жизнь, не думая, не догадываясь даже о силах, высших по отношению к такому крохе. Он просто живёт, следуя своим инстинктам.

В дверь спальни тихо, но настойчиво постучали, и созерцательное настроение рассыпалось на тысячи сверкающих, колючих осколков. Всё вдруг стало серым, обыденным и неопрятным, будто припорошенным пылью обыденности.

— Да, — нехотя размыкаю губы.

— Месье… — вошедшая служанка, без особого почтения изобразив подобие книксена, окончательно разрушила тот тихий, покойный, созерцательный и бездумный мирок, в котором я пребывал последние несколько часов.

Разом навалился груз проблем и ответственности, от которого подгибаются ноги и заходится сердце. Мир окончательно выцвел, посерел, и кажется, даже физические законы стали хоть чуть, но иными. Сила тяжести, по крайней мере, ощутимо прибавилась…

Дёрнув щекой, я вышел в гостиную, не мешая служанке убираться.

На журнальном столике высится чуть покосившаяся пачка газет и журналов, ждущая меня, и от этого настроение, и без того отвратительное, дало опасный крен. Захотелось чего-нибудь этакого, деструктивного…

Благо, девушек нет сейчас дома, а то, опасаюсь, настроение оказалось бы испорченным не только у меня.

Ещё раз покосившись на прессу, потом на дверь спальни, я, вздохнув, поплёлся на кухню делать кофе. Не то чтобы мне его так сильно хочется. Так… хоть чем-то себя занять, лишь бы не читать. Не прямо сейчас.

Пишут… разное, и, как правило — нелестное. Утечка информации не то от Керенского, не то от самого Извольского, случилась четыре дня назад.

Полыхнуло так, что ей Богу, в политическом эквиваленте это показалось мне чуть ли не Хиросимой. Не знаю… но мне это сравнение кажется вполне корректным, притом без всякой натяжки.

Прозвучало… громко. А последствия и их поражающий эффект, боюсь, будут ничуть не меньше, чем от радиации в Хиросиме и Нагасаки. Даже, пожалуй, больше…

Писать, кажется, бросились решительно все! Наверное, сложно будет найти в России человека, хоть как-то причастного к общественной деятельности, политике и управлению государством, и не высказавшего бы в эти дни свою позицию.

Статьи в газеты… Да чёрт подери! Я из первых рук знаю, что в редакциях происходит чёрт те что, и они просто не знают, кого из написавших публиковать!

Не могу себе даже представить муки выбора редактора, у которого номер уже свёрстан, притом первоклассным материалом, и выкинуть ничего нельзя! А почтальон приносит очередной мешок писем, и газетчики, разбирающие их, копаются в них с восторженными воплями.

«— От Великого Князя Михаила!» — вопит один из кладоискателей, потрясая конвертом и выдавая подобие дикарского танца.

«— Савинков!» — восторженно орёт коллега, сидящий напротив, держа над головой письмо от террориста номер один.

Звучат имена прославленных генералов и террористов, членов Государственной Думы и революционеров, бывших министров и писателей, поэтов…

… и я, чёрт подери, нисколько не преувеличиваю!

Даже какая-нибудь мелкая провинциальная газетёнка, для которой интервью с вице-губернатором — большая удача, бывающая не каждый год, ныне, заходясь от восторга, перебирает такими именами, что дух захватывает!

Революция и Гражданская, чёрт бы её побрал, пусть даже нынешняя, вялотекущая, разбросала по городам и весям всю ту столичную пену, ранее не видевшую жизнь за пределами Петербурга и Москвы. И все, решительно все спешат высказаться!

Кто помоложе и побоевитей, добирают своё митингами, собраниями, выступлениями во всевозможных кружках и сообществах. В России, во Франции…

… везде, где есть выходцы и Российской Империи! А они, то бишь мы, кажется, есть теперь решительно везде!

За…

Против…

Общество раскололось на части, и эти части — на фракции, партии, движения, группы и группки.

Есть те, кто видит в Российской Империи пресловутую «Тюрьму народов», а вот дальше…

… начинаются различия!

Одни вполне логично предполагают, что если Российская Империя и была «Тюрьмой народов», то у русских в ней была роль не тюремщиков, а таких же заключённых. Опираясь на статистику, сторонники этой версии легко доказывают, что именно положение великороссов можно назвать едва ли не самым ужасающим в этой огромной тюрьме!

Другие, опираясь на великорусский шовинизм не всегда русских чиновников, на православие как государственную религию, слепые в своей ненависти, выводят главными мучителями не монархию, чиновничество и Церковь, структуры вполне наднациональные, и даже, пожалуй, интернациональные, а непосредственно русский народ. Виновен! Весь! Целиком!

Есть монархисты, и их, чёрт возьми, не так уж и мало! Но там раскол, и притом раскол едва ли не самый глубокий. Сторонники Николая, самые немногочисленные, и притом самые фанатичные, никогда не смирятся со сторонниками Великого Князя Михаила, а ведь этими именами Дом Романовых не ограничивается!

Самодержавная монархия или конституционная? А может быть, позвать на трон представителя одного из европейских Домов?

«— Земля наша велика и обильна…[98]»

Спорят жарко… до хрипоты, до ссор на всю жизнь, до дуэлей с десяти шагов!

Представители демократических течений тоже не однородны. Есть радикалы, предлагающие расколоть страну на много частей и отправить в свободное плаванье, а есть — государственники, полагающие необходимым республиканскую форму правления и некоторое смягчение нравов, но непременно — в рамках существующей Империи!

Страшный, дикий, невообразимый раздрай, где из общего, пожалуй, только то, что все они уверены, что знают — как надо! Они это знают точно, а вот другие…

… и никаких компромиссов!

Впрочем, всё это сообщество в целом не слишком радикально, но вот запевалы, лидеры, почувствовав возможность ухватить толику власти, пытаются хапать её ртом и жопой, не думая о последствиях. А они-то и задают тон!

Страницы: «« « ... 1314151617181920 » »»