Второе восстание Спартака Бушков Александр
Вот третий Спартаку сразу не понравился, с полувзгляда. Вроде бы обыкновенный мужичок средних лет и ничем не примечательного облика, этакий скучный бухгалтер – но и в колючем взгляде, и в кислой роже есть нечто специфическое, заставлявшее вспомнить, если применительно к родным реалиям...
Интеллигент, уставясь на Спартака, протрещал какую-то длиннющую фразу на совершенно непонятном языке. Не разобрав ни словечка, Спартак промолчал – а что еще оставалось делать. Лысик произнес еще что-то, не менее длинное, замолчал, растерянно пожал плечами, оглядывая окружающих с недоуменным видом.
– Что, ни слова не понял? – послышалось сзади.
Спартак машинально кивнул – и только в следующую секунду сообразил, что вопрос был задан по-русски. Его прямо-таки в жар бросило. Чуя, что дела оборачиваются нехорошо, он резко опустил руку в карман.
Могучий удар сзади по шее сбил его из кресла на пол – так и грянулся левым боком, что твой царевич-королевич из сказки, только, понятное дело, ни в какого ясного сокола не превратился, а тихонько взвыл от неожиданной боли.
Сознания он не терял, и разлеживаться долго не пришлось – верзила навалился, прижимая руки к потемневшему паркету, а тот, с колючими глазами, вмиг выхватил из кармана «парабеллум», быстро охлопал Спартака по всему телу и, отступив на шаг, распорядился без малейшей теплоты в голосе:
– Вставай, большевичок, не притворяйся, что тебе томно...
Спартак поднялся, покряхтывая – и вновь уселся без приглашения. Тут же за его креслом встал верзила.
– Боюсь, наши отношения принимают неожиданный оборот... – сказал ротмистр уже откровенно неприязненно.
– Что же это за американец, который ни словечка не понимает по-английски? – хмыкнул Колючий, усаживаясь рядом со Спартаком. Двумя пальцами взял его за запястье, приподнял и опустил. – И какой же американец будет расхаживать с погаными советскими часиками на руке? И, наконец, носить под комбинезоном советскую форму?
«Вот оно что, – подумал Спартак. – Кто-то из ихних наблюдал за сценой у самолета, видел, как те скоты с меня комбинезон стащили, и что под ним оказалось, тоже видел... Те, что шлепнули коменданта, этого не знали, но потом-то выяснилось...»
– Ну, что скажете? – усмехнулся ротмистр. – Забавно, но я и сам не подозревал сначала. Но потом, когда увидел ваши убогие часы с четкой советской надписью, когда у вас из-под комбинезона выглянула классическая совдеповская гимнастерка... Ну а пан капитан, – он кивнул на Колючего, – довершил картину... Что скажете?
– А что тут сказать? – пожал плечами Спартак и демонстративно потер ушибленную шею. – Лейтенант военно-воздушных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Чего тут стыдиться? Вы что, за немцев?
– Против, – спокойно сказал ротмистр. – Из чего вовсе не вытекает, что вы оказались среди друзей. Боюсь, все обстоит как раз наоборот.
– А чего ж коньячком поили? – ехидно поинтересовался Спартак.
– Из уважения к вашему статусу военного летчика, несомненного офицера, – сухо сообщил ротмистр. – Я и перед расстрелом вам непременно налью, могу заверить. – Он встал, повелительно бросил что-то по-польски остальным и, не оборачиваясь, вышел.
Капитан тут же по-хозяйски разместился на его месте и, чуть воровато оглянувшись на дверь, налил себе до краев, выплеснул в рот. Блаженно зажмурился – и тут же уставился на Спартака прежним колючим взглядом:
– Его сиятельство, господин граф, холера ясна, не желает пачкать об тебя свои благородные ручки. Аристократия, что поделаешь... Зато я, сразу тебе скажу, большевистская морда, подобных дурацких предрассудков лишен. Если понадобится, я тебе самолично кишки вытяну через жопу прямо здесь. Соображаешь?
– А по какому, собственно, праву? – спросил Спартак, прекрасно соображавший, что терять в его положении нечего, а потому и не собиравшийся ползать на коленях перед этой мразью.
– Я – начальник контрразведки округа, – сказал капитан без всякого выпендрежа. – Имею право поступать со сволочью вроде тебя, как требует ситуация. Почему летал в американском обмундировании?
– А вот это, дядя, совершенно не твое дело, – сказал Спартак. – Американцы – наши союзники, если у них будут претензии, перед ними, в случае чего, и отвечу. Или они тебя уполномочили представлять тут их интересы? Если так, бумагу покажи...
– Ты бы язычок прикусил, сволочь. Я же из тебя и в самом деле могу ремней нарезать столько, что на роту хватит...
– А на каком основании? – повторил Спартак. – Вас я не задевал. И с вами не ссорился. Я бомбил немцев. Слышали что-нибудь про такую штуку – антигитлеровская коалиция? Вот ее я, так уж вышло, и имею честь в данный момент представлять. Так сложилось. А вы кого представляете, нелюбезный пан капитан?
Он откровенно хамил еще и оттого, что хотел проверить собеседника – как будет себя вести. И тут же убедился, что собеседник ему попался, пожалуй, из особенно опасных: капитан не вскочил с кресла, не стал махать кулаками и оскорблять. Он сохранял полнейшее хладнокровие. Разглядывал Спартака холодно и брезгливо.
– Я имею честь представлять Польшу, – заявил он, на сей раз не без патетики. – Ее народ, правительство, вооруженные силы.
Спартак сказал почти без иронии:
– Вам, конечно, виднее, но мне вот казалось, что нет тут ни правительства, ни армии...
Вот теперь капитана проняло. Он выпрямился, будто шомпол проглотил, отчеканил:
– Запомни, красная сволочь: у нас есть все. И правительство, и армия, и система образования, и много чего еще. Все есть, ты уяснил? Подпольное, правда, но это не меняет сути дела.
– Поздравляю, если так, – сказал Спартак. – Значит, вы – против немцев...
– И против вас – тоже. Для нас, знаешь ли, все едино – что Гитлер, что Сталин. И чем быстрее ты это уяснишь, тем легче тебе будет. Шанс у тебя, скажу честно, имеется. Дохленький шанс, но все же лучше, чем ничего...
– И в чем он заключается?
– В том, что будешь считаться не бандитом, неведомо откуда взявшимся, а военнопленным. На военнопленных, как известно, распространяются некоторые привилегии. Жить, одним словом, будешь. А может получиться и наоборот, если начнешь фордыбачить. – Он неприятно улыбнулся. – Если тебя что-то не устраивает, имеешь полное право жаловаться хоть антигитлеровской коалиции, хоть Сталину в Кремль... если доберешься.
– А интересно, где русский так хорошо выучил?
– Профессия такая, – усмехнулся капитан уголком рта. – Нужная и необходимая человечеству, никто без нее обойтись не может... Ну, что надумал?
– А что тебе надо, вообще-то?
– Дурака не разыгрывай. От военнопленных всегда, во все времена требовалось одно – информация. Я тебя буду подробно и обстоятельно допрашивать, а ты будешь отвечать со всем усердием. И не воображай, что мы до этого не сталкивались с птичками вроде тебя и не сумеем распознать вранье... Тебе все понятно?
«Чего ж тут непонятного, – подумал Спартак. – То, к чему ты меня сейчас склоняешь, именуется предательством Родины и нарушением воинской присяги. Так это и называется вполне официально, чего ж тут непонятного...»
Он прикинул шансы – и пришел к выводу, что шансы имелись. Не особенно большие, но все же...
Кое-какие наметки плана начинали складываться в голове. Для уточнения некоторых деталей он повернулся к верзиле, нелепым монументом возвышавшемуся за его креслом, поинтересовался:
– Ты бы не мог на пару шагов отодвинуться? А то луком прямо в затылок дышишь...
Верзила смотрел на него в некотором недоумении. Капитан тут же вмешался:
– По-русски он не понимает совершенно, так что разговаривать с ним нет смысла. Пусть стоит, где стоит, так надежнее. Ну?
– Что – ну?
– Говорить будем?
– О чем?
– Обо всем, – терпеливо сказал капитан. – Дисклокация части, вооружение и все прочее, характер выполнявшегося задания... Это – для начала. Ну, а потом неизбежно всплывет еще масса вопросов о деталях, частностях и тонкостях. Я не намерен играть с тобой в психологические поединки, ни смысла нет, ни времени. Или ты запоешь, как тенор на сцене «Ла Скала», или я тебя отведу в менее комфортабельное помещение и побеседуем там вовсе уж не ласково. Могу тебя заверить со всей определенностью: здесь никто твою болтовню о пролетарской солидарности и прочих глупостях слушать не станет. Здесь совершенно другой мир, мальчик. И если уж ты сюда попал, играть будешь по нашим правилам. Знаешь пословицу насчет устава и чужого монастыря?
– Слыхивал.
– Ну так как?
– А если все же пристукнете потом?
– Тебе, сволочь, дает честное слово польский офицер, – надменно сказал капитан, вздернув подбородок. – Будешь говорить, гарантирую жизнь, – он усмехнулся. – Тебе и самому никак не захочется назад, если выложишь все, что от тебя требуется. Советы тебя за такое по головке не погладят, сам прекрасно понимаешь... – он вытянул указательный палец, целя в Спартака. – Хоп – как врага народа... Правильно?
– Правильно, – угрюмо согласился Спартак.
Он слегка сгорбился в тяжелом кресле, еще раз прикинув вес этого самого кресла, прислушался к сопению верзилы за спиной, чтобы не случилось промаха. Затея была рискованная, но лучше рискнуть, чем окунуться в дерьмо повыше макушки...
– Ну что, мы договорились?
– Придется, – сказал Спартак. – Коньячку налей ради оживления беседы.
– Не заслужил ты пока что сорокалетнего коньячку из графских подвалов, ну да знай мою доброту...
Когда капитан потянулся за бутылкой, уведя взгляд в ее сторону, Спартак резко ударил локтем, почти без замаха – целя промеж ног своему конвоиру. Отчаянный вопль за спиной тут же показал, что он не промахнулся. Не теряя времени, Спартак шумно отпихнул тяжелое кресло, рыбкой метнулся через стол в отчаянном прыжке. Полетели со стола бутылка и стопарики – а следом за ними и сбитый Спартаком на пол капитан.
Навалившись, Спартак обстоятельно сграбастал местного энкаведешника за глотку и приготовился давануть как следует. Капитан, ошеломленный внезапной переменой ролей, слабо ворочался под ним, в точности как стеснительная девочка, пробовал орать, но не выходило...
Удар обрушился на затылок, и в глазах замелькали искры, созвездиями и галактиками. Спартак повалился лицом вниз, ощущая, как капитан проворно из-под него выворачивается.
Сознания он не потерял, но на какое-то время выпал из суровой реальности, колыхаясь в некоем полуобмороке. Чувствовал, как разъяренный капитан пинает его от души, ругаясь, судя по интонациям, во всю ивановскую, но ничего не мог сделать.
Удары прекратились. Он полежал еще, потом оперся руками на паркет и сел. Капитан стоял поодаль, остывая от столь внезапных переживаний.
– Дурак, – сказал он почти спокойно. – Думал, я с типчиком вроде тебя буду говорить, не приняв мер предосторожности?
Спартак, помотав головой, огляделся. Верзила все еще пребывал в полусогнутом положении, зажав обеими руками ушибленное место и шипя сквозь зубы от боли, а рядом с ним стоял еще один, незнакомый, выглядевший гораздо более хватким и проворным. За его спиной часть обшитой резными панелями стены была открыта, как дверь – да это и была дверь потайного хода. «Замок с привидениями, – зло подумал Спартак. – Потайные ходы, скелеты фамильные...»
– Знаешь, надоел ты мне, – сказал капитан, зло щурясь. – Я все-таки профессионал. А жизненный опыт учит: гонористый тип вроде тебя обязательно будет врать и изворачиваться... Есть, конечно, надежные способы, но в данной ситуации они не подходят. Очень трудно будет проверить твою брехню. Да и не генерал ты, в конце концов, – мелочь летучая... Вставай. Пошли во двор. Если я тебя тут пристукну, его сиятельство будет потом ворчать, что ему изгадили паркет, по которому как-то ступал сам император Франц-Иосиф... Беда с сиятельными... Ну, пошли к стеночке. Или тебя волочь придется? – он гнусно ухмыльнулся. – Вообще-то не имею ничего против. Приятно будет посмотреть, как ползешь и за сапоги цепляешься... Сволочь краснопузая...
– Не дождешься, жандарм... – прохрипел Спартак и, собрав все силы, рывком поднялся на ноги.
Его тут же повело в сторону от пронзительной боли в затылке – третий, столь неожиданно появившийся на сцене, вмазал ему рукояткой пистолета, каковой и сейчас покачивал в руке, наблюдая за Спартаком с холодным любопытством. Тоже ждал унизительной для советского офицера сцены. Нет уж, такого удовольствия он им не собирался доставлять...
Хлопнула дверь. Спартаку показалось сначала, что у него перед лицом неизбежной смерти начались видения – говорят, бывает, – но походило это скорее на доподлинную реальность. Перед ним стояла Беата, та самая чаровница из Львова, живая и реальная, по-прежнему обворожительная до того, что сердце перестало биться – разве что на ней вместо нарядного платья была кожаная куртка с повязкой на рукаве и отутюженные армейские бриджи, заправленные в высокие сапоги. И кобура с «парабеллумом» красовалась на поясе.
Вот теперь ему стало по-настоящему горько и уныло. Со смертью он уже как-то незаметно смирился, от судьбы не уйдешь, но совершенно невыносимой была мысль, что его поведут к стенке на глазах львовской прелестной незнакомки. И, что еще сквернее, она, быть может, и позлорадствует вместе со всеми...
– Какая встреча, панна Беата, – сказал он, галантно раскланявшись, отчего в затылке вновь рванула колючая боль. – На войне, как на войне... То есть – не гора с горой... В общем, вы неизменно очаровательны...
Она широко раскрыла бездонные синие глазищи:
– Пан Котляревский?!
– Собственной скромной персоной, – сказал он хмуро.
– Что вы тут делаете?!
– Да как вам сказать... – пожал плечами Спартак. – Я тут пролетал по делам, бомбил немцев. Сначала немцы сбили, а теперь вот эти расстреливают. И, самое обидное, совершенно непонятно за что.
Она повернулась к капитану. К немалому изумлению Спартака, тот оставил прежнюю фанаберию и держался не то что предупредительно, а, полное впечатление, приниженно. На непонятный вопрос девушки он ответил обстоятельно, многословно, судя по интонациям, не ставил в известность, а докладывал. Завязался разговор, из которого Спартак, естественно, не понял ни словечка – один раз, правда, мелькнуло уже знакомое «бомбовец», но больше ничего не удалось разобрать.
Беата сказала что-то резко, повелительно. Капитан вроде заспорил. Она, похоже, цыкнула...
И капитан сдался. Морда у него была недовольная, но сразу ясно, что вынужден подчиняться: сердито фыркнул, вздохнул, косясь на Спартака с видом обиженного ребенка, которому злые взрослые не дали разломать великолепную игрушку, махнул рукой, и троица покинула комнату.
Задумчиво покачав головой, Беата прошлась по комнате – поскрипывали начищенные сапоги, – притворила дверь потайного хода, присела на краешек тяжелого кресла и, досадливо морщась каким-то своим мыслям, бросила:
– Садись, что ты стоишь, как засватанный... Они тебя били?
– Не без того, – сказал Спартак. – Но я тоже успел...
Она сказала что-то на родном языке.
– Что?
– Дети малые, чтоб тебе было понятно, – перешла она на русский. – Мальчишки с улицы... Значит, это ваш самолет сбили под Бедронками?
– Я в здешней географии не силен, – признался Спартак. – Бедронками – это что?
– Бедронки – это деревня. Немцы там поселили украинцев. Сволочь. Полицейские.
– Согласен, – сказал Спартак. – Мне они тоже сразу показались законченной сволочью... Послушай, до чего же ты красивая даже в наряде... Какая же ты красивая...
– Что? – удивленно спросила девушка.
– А впрочем, красивая – не то слово. Обворожительная. Ослепительная. Если бы ты меня полюбила, я бы горы свернул...
– У тебя все в порядке с головой?
– Абсолютно, – сказал Спартак. – Понимаешь, мне просто нечего терять. Если уж вы меня все равно сейчас шлепнете, то какой смысл держать мысли при себе? Ваш капитан – гнида дешевая, зато ты – невероятно обворожительное создание... Можешь не верить, но это единственное обстоятельство, которое меня с вашей бандой примиряет...
– Мы – не банда! – ее глаза от гнева стали почти черными. – Мы – армия сопротивления.
– Извини, – сказал Спартак. – Охотно верю. Вот только отдельные экземпляры портят всю картину – я, понятно, не о тебе...
– Ну, их можно понять, – сказала Беата. – Есть к вам кое-какие старые счеты и претензии...
– А я-то тут при чем?
– Да при том хотя бы, что ты – офицер советской армии.
– Знаешь, я с вами в тридцать девятом не воевал, – сказал Спартак. – Исключительно с немцами... да. Еще и с финнами. И, положа руку на сердце, в гости к вам не набивался. Даже если бы я знал, что это ты тут, внизу, все равно пролетел бы мимо... Так мне что, все-таки к стеночке проследовать?
– Не говори глупостей, – поморщилась она. – Справедливости ради, я тебе кое-чем обязана... И весьма существенным. В общем, расстреливать тебя я, конечно, не дам...
– А они тебя послушают? – с искренним любопытством спросил Спартак. – Капитан мне показался страшно несговорчивым человеком, к тому же он тут шишка какая-то...
– Ничего. Да будет тебе известно, этот капитан как раз мне и подчиняется.
– Ого, – сказал Спартак. – А ты, часом, не генерал?
– Майор. Но я стою по служебной лестнице повыше капитана...
– Контрразведка?
– Именно. – Она уперлась локтями в стол, положила подбородок на сцепленные пальцы и уставилась на Спартака с непонятным выражением. – Не хватало мне лишних хлопот... Ну что прикажешь с тобой делать?
– Расстрелять.
– Я серьезно. Никто не возьмет на себя такой труд – вести тебя к линии фронта. Мы с вашим Сталиным в серьезных разногласиях, уж извини. А сам ты далеко не уйдешь... Без знания языка и реалий... Пристукнут где-нибудь. Есть, конечно, эти... – она сделала гримаску, – московские. Но и с ними никто не будет связываться... Вот что мне с тобой делать? Ладно, перед командованием я тебя отстою. А потом? Ну что ты на меня так уставился? – она чуточку покраснела. – Как будто мы на балу...
– Ничего не могу с собой поделать, честно, – сказал Спартак. – Хотя ты, как только что выяснилось, по званию старше...
– Я серьезно. Идет война. Каждому приходится занимать какое-то место...
– Вот тебе и выход, – сказал Спартак. – Есть у вас местечко для человека, который хочет бить немцев? Желательно, конечно, поблизости от тебя, ну тут уж как повезет... И я – серьезно. Чихать мне, с кем вы там в ссоре, а с кем – в дружбе. Сейчас у меня жизненное призвание такое – бить немцев. А вы, ребята и девчата, как-никак в первую очередь бьете немцев... Хорошее занятие, правильное. Готов примкнуть. Есть опыт.
– А тебе можно верить? – спросила она очень серьезно.
Он медленно кивнул, не отводя от девушки взгляда.
Глава третья
Дан приказ ему – на запад...
В тридцать девятом в этих местах не было больших боев, город почти не бомбили, и потому старинные улицы сохранились в полной неприкосновенности: плотно прижавшиеся друг к другу узкие высокие дома с острыми крышами, затейливое плетение кирпичных кружев, маленькие окошки, бог ведает с какого времени сохранившиеся вывески, торчавшие перпендикулярно улице на витых кронштейнах. Костелы устремлялись в небо, как ракеты из фантастических романов Беляева.
В другое время Спартак охотно бы здесь прогулялся не спеша, все внимание уделяя красивой и затейливой старине, но он, если можно так выразиться, был на службе, и следовало смотреть во все глаза за более прозаическими вещами, от которых зависело четкое выполнение приговора...
Он покосился на себя в зеркальную витрину парикмахерской и невольно приосанился. Зрелище было вполне даже представительное: элегантный молодой человек в безукоризненном костюме и надлежаще повязанном галстуке, при легкой тросточке с гнутым серебряным набалдашником и массивном сыгнете – золотом перстне на безымянном пальце правой руки, которой он, как и полагалось гжечному пану, поддерживал под локоток очаровательную девушку по имени Беата. Данная особа тоже никак не выглядела принарядившейся по случаю воскресного дня горничной: платье и прическа по самой что ни на есть великосветской варшавской моде (довоенной, ясное дело), натуральные золотые украшения, а главное – порода. Бесчисленные поколения предков-шляхтичей постарались. Не было ни одного встречного немца, который бы не приоткрыл рот – да и местное население реагировало соответственно.
А молодая парочка не замечала, казалось, никого вокруг, занятая друг другом. Они не разговаривали (все же не с корявым польским Спартака было громко беседовать на улице, возбуждая излишний интерес) – переглядывались улыбчиво. Что для влюбленных, в общем, было вполне уместно – оживленный разговор взглядами и улыбками вместо слов. Этакие беззаботные, несмотря на оккупацию и все прочее, представители «золотой молодежи», которые и при нынешних нелегких временах как-то устроились, гораздо лучше тысяч других, не ухвативших за хвост свою жар-птицу.
А впрочем, они были далеко не единственными подобными в центре города, так что белыми воронами не смотрелись. С одной стороны – оккупация со всеми ее ужасами, с другой – этакий призрак нормальной жизни с немалым количеством щеголей и щеголих, ресторанами, извозчиками и прочими предметами сытой жизни. В первые дни Спартака эти гримасы капитализма удивляли не на шутку и даже вызывали благородное возмущение, но за год он привык. И не в том даже дело, что с грехом пополам научился тарахтеть по-польски. За эти два года он, пожалуй, стал частичкой окружающей жизни. Лейтенанта ВВС РККА Котляревского, признаться честно, уже не было. Был боевик Армии Крайовой, носивший кличку Янкес – то бишь Американец, происходившую, как легко догадаться, от тех обстоятельств, что сопутствовали его появлению с небес...
– Внимание, – тихо произнесла Беата, склонившись к его уху с самым беззаботным видом и безмятежной улыбкой.
– Вижу, – сказал Спартак еще тише.
Парнишка по кличке Зух, торчавший на углу улицы, в отличие от них, светским лоском похвастать не мог – и физиономия была простоватая, и одежда не та. Высокие начищенные сапоги, рубашка без галстука, сшитый не самым лучшим портным пиджак, сбитый на затылок картуз с лаковым козырьком, сигаретка в углу рта: типичный мелкий спекулянт при каком-то интересе, каких тут хватает, то ли сигареты из-под полы продает, то ли фальшивые справки немецкой комендатуры, то ли еще что. С точки зрения оккупационных властей, фигура не особенно благонадежная, но служит предметом внимания исключительно криминальной полиции, а не гестапо и прочих политычных органов...
Зух, выплюнув окурок, снял свой фасонный картузик, зажал его под правым локтем и старательно вытер лоб носовым платком. Сегодня и в самом деле было жарковато, так что жест вполне уместный.
Мишень приближалась к перекрестку. Спартак подобрался и коснулся локтем пистолета, заткнутого слева за ремень под элегантным пиджаком. И продолжал двигаться не спеша, помахивая дурацкой тросточкой, смешливо переглядываясь со своей девушкой.
Однако первым на перекрестке показался не приговоренный, а Томек – вихрастый, щупленький, в очках, чуточку суетливый, как две капли воды походивший на рассеянного, заучившегося студента. Каким он, впрочем, до войны и был. Он вприпрыжечку промчался мимо, и газеты в руке у него не наблюдалось.
Беата взглянула на Спартака, и он ответил понимающим взглядом. Ситуация осложнялась. Судя по виду Томека, за мишенью топал хвост. То есть не хвост, конечно, а нечто иное, но какая разница? Немцы предателя вели.
Осложнилось-то осложнилось, но ведь не настолько, чтобы отказаться от задуманного... Переглянувшись, они с самым непринужденным видом свернули к парадному. Спартак ухватился за огромную начищенную ручку и галантно распахнул перед девушкой высоченную тугую дверь. Пружины механизма издали жалобный скрип – не было за ними того ухода, что до войны...
Огромное парадное, напомнившее Спартаку иные ленинградские дома – разве что здесь было гораздо чище, несмотря на войну. Даже довоенный ковер на лестнице имелся, прижатый медными прутьями к широким ступенькам.
Они взбежали на площадку меж третьим и вторым этажами как раз в тот момент, когда внизу вновь заскрипели пружины, дверь открылась, тяжело захлопнулась. Бросились друг другу в объятия и принялись самозабвенно целоваться – стоя, правда, так, чтобы краешком глаза наблюдать за лестницей.
Показался тип, неспешно поднимавшийся к себе на четвертый. Очень представительный, даже вальяжный, пожилой пан в легком летнем пальто, с тяжелой, солидной тростью, изукрашенной серебряными монограммами. И лицо у него, если не знать всего, выглядело представительно, внушало доверие и уважение: осанистый, с тщательно подстриженными усами, похожий то ли на известного композитора-классика, то ли, бери выше, на депутата парламента с безукоризненной репутацией. Если не знать точно, сколько народу эта гнида заложила гестапо...
Спартак видел сторонним прищуром, что пожилой, в первый миг поневоле встрепенувшийся от присутствия незнакомых людей, моментально оценил ситуацию и расслабился, даже расплылся в легкой снисходительной улыбочке: эх, молодость, молодость, мне бы ваши заботы...
И прошел мимо. Вмиг высвободившись из объятий Спартака и быстро раскрыв сумочку, Беата позвала:
– Пан Браньский!
Он начал поворачиваться – еще ничего не подозревая, спокойно, солидно – и вдруг оцепенел. Вряд ли он видел извлекаемый Беатой из сумочки маленький «маузер», просто в мгновение ока о хитросплетениях суровой реальности что-то сопоставил и начал понимать. Спартак видел, как его щека и шея покрылись крепкими каплями пота.
Беата звонко, громко, раздельно произнесла:
– Именем свободной Польши, за предательство и сотрудничество с врагом...
Она выстрелила трижды, подняв пистолет на уровень глаз. Стоявший вполоборота Спартак отметил, что шпик начинает молча заваливаться, но любоваться этой картиной в его обязанности не входило – ему как раз следовало уделить внимание противоположному направлению...
Он сунул руку под пиджак, снимая «парабеллум» с предохранителя. И вовремя: дверь оглушительно бухнула, в парадное влетел невидный человек в штатском, с азартно-ожесточенной физиономией (крохотные усики под фюрера, потная челка прилипла ко лбу), по инерции пробежал три шага. Шарахнулся к стене, запустив руку под мышку.
Спартак выстрелил дважды, в грудь и в лоб, метнулся вниз, добежал, когда типчик еще не успел толком растянуться на потемневшем полу из мраморных плиток. С первого взгляда оценил, что сработал неплохо. Быстрехонько обшарил наружные карманы, вытянул знакомую штучку – овальный гестаповский жетон на длинной темной цепочке. По-хозяйски сунул его во внутренний карман пиджака.
Наверху треснул негромкий выстрел, четвертый. Беата, стуча каблучками, сбежала по лестнице, потянула его за рукав:
– Быстренько!
Они вышли наружу как ни в чем не бывало, готовые ко всему. Выстрелы на лестнице наделали внутри немало шуму – но из-за толстых кирпичных стен шум на улицу не пробился. Там все было безмятежно, никто особенно на них не оглядывался, никто не кидался ловить и хватать, спокойно шагали прохожие, на той стороне улицы, напротив парадного, стояли Зух и Томек, готовые при нужде прикрыть огнем – а в двух шагах, у кромки тротуара, как и было оговорено, остановился пан Рышард со своей пролеткой.
Медленно – казалось, ужасно медленно – Спартак помог девушке подняться в экипаж, едва они уселись, пан Рышард хлестнул лошадь вожжами, и экипаж резво взял с места. Моментально завернул за угол, и лошадь пустилась крупной рысью.
Спартак оглянулся – лениво, непринужденно. Прохожие так и шли мимо парадного, откуда никто пока что не появился. Еще одна особенность военного времени, в данный момент как нельзя более сыгравшая им на руку: привычка людей не лезть поперед батьки в пекло. Все, кто слышал выстрелы, будут сидеть у себя в квартирах тихонечко, как мышь под метлой, чтобы, боже упаси, не оказаться хоть каким-то боком причастным к чему бы то ни было. И притворяются, что ничего не слышали вообще. Выстрел – самая опасная сложность жизни, кто стрелял – все равно...
Главное теперь – убраться отсюда как можно быстрее, но не показывать, что бежишь. И пан Рышард мастерски выдерживал нужный аллюр: всем ясно, что извозчик куда-то поспешает, но никак не бежит...
– Гестапо? – тихонько спросила Беата.
– Ага, – ответил Спартак. – Номер одиннадцать тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
– Сохрани, пригодится.
– А я для чего его прибрал? Не играться же...
– Значит, они приставили к нему охранника, – задумчиво сказала Беата. – Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
– Не кажи «гоп»... – прервал ее Спартак.
– А коммунисту положено быть суеверным?
– Вообще-то нет, – сказал Спартак тихонько. – Но ты на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей «соответствующий товарищ» – пусть в добрую минуту, пусть в злую, – пристрелит к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего оживления немцев – но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок, неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно, испытывает те же чувства – не первый раз возникало такое подозрение, опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее – это, конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал, чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства. Пани майор, одним словом – и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез, когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях, что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом, когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или подзатыльник. Омерзительное было существо.
«Но ведь здесь, сейчас, со мной – совсем другое! – мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало вообще. – Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец. Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время, пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей терся».
«Ну, предположим, гражданин Котляревский, вы тоже некоторый процент ночей не один проводите», – сухо отвечал несуществующий собеседник.
Почему-то казалось, что он худ, узколиц, с залысинами и в пенсне, лицо не злое, скорее чуточку страдальческое – мается какой-то хворью средней тяжести, не смертельной, но хронически не отпускающей, вроде геморроя или язвы.
«Но мы любим друг друга, я и Беата!» – вскричал тогда Спартак в совершеннейшем отчаянии.
«Вот я и говорю. В полном соответствии с классикой. Одну ночь с ней провозжался... А впрочем, более уместен будет пример из прозы. Панночка и Андрий».
«Но позвольте! – не на шутку разозлился Спартак и даже оскорбился чуточку, хотя ему вроде бы оскорбляться по печальному своему положению и не следовало. – Андрий к врагам бежал! Своих выезжал рубить! А я – ни к каким не врагам».
«Да ну? – желчно усмехнулся собеседник. – Интересные вы вещи говорите... Не враги?»
«Они же не воюют с Красной Армией...»
«А общее направление мыслей? Это ж антисоветчик на антисоветчике... Не станете отрицать? Вы с ними год хороводитесь...»
«Я бью немцев, – ответил Спартак. – Я же не отсиживаюсь, как тот паршивец. Я стреляю, закладываю взрывчатку, вожу донесения, от которых как раз и зависит, убьем мы еще больше немцев или нет. У меня уже неплохой охотничий счет: немцы, полицаи украинские и прибалтийские, предатели... Вот только что хотя бы – один предатель и один гестаповец... Это что, игра в куколки? Я воюю, черт вас побери! С немцами воюю!»
«Отрицать этот факт трудно, – усмехнулся следователь-язвенник. – Как говорится, имеет место быть такой фактик. Вот только, если мне память не изменяет... Кто вы нынче по званию?»
«Подпоручик, – сказал Спартак с некоторой затаенной гордостью. – Подпоручик Янкес. Так тут принято, звание и псевдо, у всех так, поголовно, то есть у тех, кому сочли нужным присвоить чин. Вы думаете, легко мне было выбиться в подпоручики подполья? Учитывая, как они к советским относятся? Тут уж, знаете, нужно было себя особенно зарекомендовать. Таких лихих дел нарубать, чтобы эти гонористые паны, сквозь зубы пшекая, все ж меня признали достойным места в рядах и звание присвоили».
«Еще немного, и я вас начну героем именовать...»
«Не язвите, прошу вас, – сказал Спартак. – Я вам просто хочу объяснить, как нелегко было добиться, чтобы тебя сочли полноправным соратником, чтобы тебе отвели место в рядах не из милости, а ради признания твоих заслуг...»
«Лирика, высокопробная... – поморщился собеседник, точнее, узкое бледное лицо на фоне мрака. – Вещь на войне совершенно неуместная. Позвольте уж вам напомнить этак мягко и ненавязчиво, что у вас и так было место в рядах. В рядах сталинских соколов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы и присягу приносили, чье содержание вам должно помниться. – И он глянул остро, цепко, пронзительно. – Как насчет присяги-то, а?»
Спартак не мог продолжать этот разговор, даже воображаемый. Потому что собеседник, если подумать, был кругом прав, а вот он сам... Ну вышло так, вышло! Сначала примитивно радовался, что не шлепнули и остался жив, да еще Беату вновь увидел, потом, когда егеря перехватили группу на тесной тропке, в суматохе ухватил автомат убитого и показал себя очень даже неплохо. Во всяком случае на него, слова не сказав, стали поглядывать определенно иначе. А там и покатилось. Нельзя же было приподнять шляпу – откуда шляпа? – и сказать: прощевайте, панове, спасибо за хлеб-соль и ласку, за то, что не шлепнули, а теперь я, пожалуй, пойду в сторону аэродрома, заждались меня там...
Ну не получилось как-то с ними распрощаться и в одиночку пробираться к линии фронта по чужой стране! Укрытие, явка, еще одна явка, прорыв из оцепленного лесничества, снова бой, и снова он в кустиках не отсиживался, а потом как-то так получилось, что не было хорошо знающих немецкий, и именно его, наряженного обер-лейтенантом, послали с группой, которая должна была перехватить украинских полицаев (для них и его немецкий был весьма убедительным, поверили, что их немецкий офицер посреди дороги останавливает, натянули вожжи, тут их и взяли с трех сторон в три пулемета...)
И снова уходили, скрывались. В городе на сей раз. И там-то однажды ночью Беата... Сама пришла, он и не ожидал, ухаживал, конечно, насколько можно было в той обстановке, но что получится однажды так легко и просто, не ожидал...
Ну и покатилось, как в колее. Где-то он бесповоротно миновал некую точку, после которой все как бы само собой подразумевалось: что он с ними, что он воюет, что он – никакой не лейтенант Котляревский, а именно что Янкес... Осознание того, что точка пройдена, его и успокоило. И все пошло, как шло.
И что прикажете делать? Если ощущаешь себя не вольным соколом, а паровозом, не способным сойти с рельсов? Беата...
Она убрала руку, и Спартак встрепенулся: показалось, что он все это время говорил вслух. Нет, ерунда, конечно, – они просто-напросто приехали: пролетка остановилась перед высоченным, этажей в шесть, ничем не примечательным домом, где, надо полагать, им и определили отсидеться до утра для пущей надежности: немцы уже наверняка развернули обычную в таких случаях кипучую деятельность.
Домина, кроме высоты, был более ничем не примечателен – с первого взгляда видно, что не был он никогда ни памятником архитектуры, ни резиденцией магната. Скучная, банальная каменная коробка, явно доходный дом, или, если по-польски, чиншова каменица. Но обитали тут все же не пролетарии – райончик не бедняцкий. Так, средней руки чиновнички, развращенная подачками буржуазии верхушка квалифицированных рабочих, лавочники разные и прочий немудреный люд, по судьбам которого стальным катком прогрохотала война. Место, надо полагать, надежное – иначе его бы для укрытия не выбрали те, кому этим ведать надлежит.
Опомнившись, Спартак соскочил первым и, как полагалось гжечному пану, подал руку спутнице со всей галантностью. Отметил мимоходом, что рука при этом как бы сама собой повесила трость на левый локоть. «Внешность у вас, пан лейтенант, не хлопская, – с усмешкой сказал как-то ротмистр Борута. – За сельского парня вас выдавать не стоит. Гораздо рациональнее выступать в качестве элегантного горожанина... или, как показал недавний опыт, в немецком мундире. Только нужно подучиться... – и не преминул, шляхтич чертов, ввернуть шпильку: – Тому, чему вы в Совдепии научиться никак не могли...»
Он и научился: непринужденно манипулировать тростью, не чувствовать себя ряженым в костюмах пусть и довоенного, но все же варшавского пошива, ложечками-вилочками орудовать... И ведь помогало, взять хотя бы случай с оберстом и его бумагами, и не только...
Одним словом, сыграно было по всем правилам. И Беата не подкачала – выпорхнула из неказистой пролетки, словно ясновельможная княгиня из лакированного ландолета с хрустальными фонарями.
Впрочем, она действительно была из самой что ни на есть настоящей и доподлинной княжеской фамилии, правда, к началу войны сохранившей лишь скудные остатки былого великолепия, роскоши, зажиточности. Но все равно, самая настоящая княгинюшка, вроде Наташи Ростовой (о которой, разумеется, Беата и слыхом не слыхивала, поскольку в ее роду «москалей» не читывали)...
Спартак, однако, убедился, что здесь титул играл огромное значение. Тут такие вещи принимали крайне серьезно, у них вся эта дурь осталась в полной неприкосновенности: пан ротмистр, панна княгиня, и все они при необходимости запросто разбирались в генеалогических сюжетах века этак семнадцатого...
Очень ему повезло, кстати, что он – Котляревский. У них тут тоже числились в шляхте какие-то Котляревские. Никто Спартака не подозревал с ними в родстве, но порой все же высказывались, что исторические корни у него наверняка здесь, как же иначе, москаль так лихо не смог бы грохать врагов, от москаля, мол, такого не дождешься, что далеко ходить, вспомнить хотя бы двадцатый год...
Спартак в таких случаях думал, что с превеликим удовольствием посоветовал бы им и сентябрь тридцать девятого вспомнить – но к чему лезть на рожон? Приходилось помалкивать...
Парадная лестница оказалась довольно чистой, они поднялись на третий этаж (это по-русски, а у них тут он вторым считается, поскольку первый в расчет не берется и начинают счет со второго...) Беата, достав ключ, присмотрелась к замку – она раньше тут не бывала, однако справилась.
Тщательно заперев за собой дверь, оглядевшись, походив по прихожей, заглянув во все три комнаты, наморщила прямой носик:
– Сразу видно, что обитал тут какой-нибудь обер-кондуктор. Лачуга.
Спартак благоразумно промолчал. По его меркам, этакая «лачуга» и наркому бы подошла. Но у княгинюшек свои мерки...
Правда, задрав носик в сословной спеси, она сразу же принялась деловито и внимательно осматривать нечаянное пристанище: выглянула во все окна, обошла комнаты по второму кругу, уже сосредоточенно щурясь. Потом сказала:
– Черного хода нет. Это минус.
Спартак столь же серьезно кивнул: это и в самом деле был нешуточный минус, но ничего тут не поделаешь...
– На что ты так загляделся?
Она подошла, выглянула из-за его плеча. Фыркнула уже с некоторым легкомыслием.
Роскошная была кровать, что и говорить: с причудливыми железными спинками, идеально застеленная, словно некая горничная именно ради них постаралась, с горкой подушек и вычурными столиками с обеих сторон изголовья.
Спартак повернулся к девушке и напористо обнял за плечи. Она, не отстранившись, сказала нейтральным тоном:
– Нужно быть начеку...
Читать бесплатно другие книги:
