Сердце бури Мантел Хилари

– Дело не только в них…

– Фабр, лучше молчите. Лучше мне ничего об этом не знать.

– Полицию такой ответ не устроит.

Камиль приложил палец к губам. Вошла Люсиль.

– Я все слышала, – сказала она.

– Фабр рвется в бой. И теряет голову.

– А есть что терять? – спросила Люсиль.

Фабр вскочил:

– Как же вы мне надоели! Ваши руки тоже не слишком чисты. О Господи. – Он провел пальцами по горлу. – Когда вы упадете между двумя стульями, Камиль, никто вас не поднимет. Все будут стоять и смеяться.

– Надо же, какие метафоры, – заметила Люсиль.

– Скоро все это, – Фабр сложил ладони и резко развел, изобразив взрыв, – разнесет в клочья, как гнилой фрукт. – Внезапно он сломался. – Камиль, Бога ради, замолвите за меня словечко перед Робеспьером.

– Хорошо, хорошо, – поспешно сказал Камиль, желая унять Фабра. Ему не нравилось, что тот разоткровенничался перед Люсиль. – Говорите тише, слуги услышат. Что я должен сказать Робеспьеру?

– Если мое имя всплывет в разговоре, – Фабр задыхался от волнения, – просто упомяните, что я всегда был истинным патриотом.

– Сядьте и успокойтесь, – велела ему Люсиль.

Фабр растерянно огляделся. Схватил шляпу.

– Пойду я. Прошу прощения, Люсиль. Я сам найду выход, не провожайте.

Камиль последовал за ним.

– Филипп, – прошептал он, – еще немало мелкой рыбешки, как называет ее Робеспьер, которую выловят прежде, чем дело дойдет до вас. Вам надо просто пересидеть.

От удивления Фабр приоткрыл рот:

– Почему вы так меня назвали? Моим первым именем?

Камиль улыбнулся.

– Берегите себя, – сказал он.

Затем Камиль вернулся к Люсиль.

– Что вы там шептали? – спросила она.

– Утешения.

– Прошу, не таи от меня ничего. Что он опять натворил?

– В августе – ты слышала об Ост-Индской компании? Так вот, мы неплохо на этом заработали. Помнишь, сначала акции рухнули, потом снова поднялись – надо было только покупать и продавать в нужное время.

– Отец об этом упоминал. Он не сомневался, что ты своего не упустил. Отец оценил вашу осведомленность, но добавил: в мои дни их просто назвали бы жуликами, однако в мои дни добродетельных членов Национального конвента не существовало и некому было проворачивать такие дела.

– Могу представить, как это было сказано. Он понимает, как это было проделано?

– Вероятно. Но не пытайся мне объяснять. Просто скажи, какие могут быть последствия.

– Компанию надо было ликвидировать. В Конвенте обсуждали, как это следует сделать. Возможно, ликвидация прошла не так, как хотелось Конвенту. Не знаю.

– Не знаешь?

– Не знаю подробностей. Фабр мог нарушить закон – чего раньше мы себе не позволяли – или был к этому близок.

– Послушать его, опасность угрожает и тебе, и Дантону.

– Дантона могли в это втянуть. По словам Фабра, если в бумагах Дантона начнут копаться, могут выйти неприятности.

– Я уверена, – Люсиль попыталась выразиться осторожно, – что Дантон уйдет от ответственности – он же мастер сваливать все на других?

– Видишь ли, Фабр – его друг. Когда мы служили в министерстве, я пытался намекнуть ему, что Фабр выходит за более или менее установленные рамки. Он ответил: «Фабр – мой приятель, мы через многое прошли вместе. И многое друг о друге знаем».

– Значит, Жорж его прикроет?

– Не знаю. И не хочу, чтобы они делились этим со мной. Тогда я буду чувствовать, что обязан рассказать обо всем Робеспьеру, а он расскажет комитету.

– Возможно, так и следует поступить. Расскажи обо всем Робеспьеру. Если существует опасность, что тебя втянут в это дело, лучше первым во всем признаться.

– Но это значит помочь комитету. А я не желаю ему помогать.

– Если комитет способен править твердой рукой, безответственно отказывать ему в помощи.

– Я ненавижу твердую руку.

– Когда начнутся большие суды?

– Скоро. Дантон не в силах этому помешать – он очень плох. И Робеспьер не в силах. По крайней мере в одиночку.

– Мы по-прежнему выступаем за суды?

– А как же! Роялисты, бриссотинцы…

Закон о подозрительных лицах. Подозрительными считаются: те, кто оказывал ту или иную поддержку тирании (королевской тирании, тирании Бриссо…); кто не может доказать, что исполнял свой гражданский долг; кто не голодает, но при этом не имеет видимых средств к существованию; кто отказался получать документ о гражданстве в своей секции; кто был снят с государственной должности Конвентом или его представителями; кто принадлежит к аристократической семье и не выказывает неизменного и исключительного революционного рвения; а также эмигранты.

Впоследствии будет заявлено (гражданином Демуленом), что на основании этого закона задержали двести тысяч человек. Наблюдательный комитет каждой секции обязан составлять списки подозрительных лиц, изымать документы и размещать арестованных в надежном месте. Эти места назовут «национальными зданиями» – монастыри, брошенные дворцы, пустые склады. У Колло д’Эрбуа есть идея получше. Он предлагает сгонять подозрительных в заминированные здания и подрывать их.

Став членом Комитета общественного спасения, Колло растерял свой критический пыл. Когда он входит в комнату заседаний, гражданин Робеспьер выходит в другую дверь.

Декрет Национального конвента: «Правительство Франции будет революционным до заключения мира… Террор есть порядок наших дней».

Антуан Сен-Жюст: «Надо карать любого, кто не радеет за революцию и ничего не совершает ради нее».

– Итак, они изменили календарь, – сказал Дантон. – Это слишком для бедного больного.

– Да, – ответил Камиль. – В неделе теперь десять дней. Так больше порядка и удобнее для военных нужд. Наше летоисчисление начинается от основания республики, соответственно сейчас у нас месяц первый, год второй. Фабра попросили сочинить месяцам поэтические наименования. Он думает назвать первый вандемьером. А стало быть, – Камиль нахмурился, – сегодня у нас девятнадцатое вандемьера.

– А у меня в доме десятое октября.

– На вашем месте я бы их заучил. Нам придется проставлять даты в официальных письмах.

– Я не собираюсь писать официальных писем.

Дантон уже встал с постели, но по-прежнему говорил и двигался в замедленном темпе; порой откидывал голову на спинку кресла и на мгновение закрывал глаза.

– Расскажите мне о битве под Дюнкерком, – потребовал он. – Когда я удалился от дел, его прославляли как величайшую победу республики. А теперь я слышу, что генерал Ушар под арестом.

– Комитет и военное министерство посовещались и решили, что он мог бы нанести врагу больший урон. Его обвинили в измене.

– Хотя назначал его комитет. Полагаю, в Конвенте поднялся шум.

– Да, но Робеспьеру удалось все уладить.

– Он стал крайне полезным членом комитета.

– Робеспьер берет ответственность на себя и отлично справляется.

– Я должен доверить это ему. Говорят, мне уже можно переезжать. Вы навестите меня в Арси, когда выдадутся свободные дни?

– У меня не бывает свободных дней.

– Узнаю этот жесткий строй фразы. Вы многое переняли от Робеспьера.

– Жорж, вы слышали про депутата Жюльена?

– Нет.

– Луиза не позволяет вам следить за новостями?

– Не думаю, что любое деяние этого Жюльена имеет для нее хоть малейшую ценность. Полагаю, она не догадывается о его существовании.

– Полиция обыскала его квартиру. Конфисковала бумаги.

Дантон открыл глаза:

– И?

– Шабо отвел меня в сторону и сказал: «Имейте в виду, я все сжег». Я решил, что эти слова предназначались для вас.

Дантон подался вперед. В глазах вспыхнул интерес: словно разбилось стекло.

– А что Фабр?

– Фабр трясется от страха.

– У Фабра слишком сильное воображение.

– У меня тоже, Жорж-Жак. Что я должен делать? Думаю, Фабр совершил подлог. Когда Ост-Индскую компанию ликвидировали, некоторые документы были фальсифицированы в ее интересах. Это декреты Конвента, и только депутат мог это сделать. Шабо тоже в этом участвовал, как и еще полдюжины других. Думаю, никто точно не знает, кто именно подделывал документы. Жюльен может обвинить Шабо, а тот – Жюльена. У них друг от друга свои секреты.

– Фабр вам признался?

– Он пытается, но я ему не позволяю. Говорю, что не должен этого знать. То, что я вам рассказываю, мои собственные измышления. Полиции потребуется время, чтобы догадаться. И потом, чтобы собрать доказательства.

Дантон закрыл глаза.

– Пришло время жатвы, – промолвил он. – Нам остается только запастись одеждой для суровой зимы.

– Это еще не все.

– Выкладывайте.

– Франсуа Робер угодил в переплет. Луиза совсем ничего вам не рассказывает?

– Она бы не отличила важного от не важного. Он тоже замешан?

– Нет, самое нелепое, что его обвиняют в сделках на черном рынке. Восемь бочонков рома для его лавки.

– Боже мой! – воскликнул Дантон, стукнув рукой по подлокотнику. – Ты даешь им возможность творить историю, а они предпочитают оставаться бакалейщиками!

На шум вбежала Луиза.

– Нельзя его расстраивать!

– Я набиваю их карманы. Я не прошу их трудиться самим. Я раздаю им посты и мирюсь с их мелкими чудачестваи. За это я прошу лишь их голос и несколько слов в мою поддержку – а поскольку они выбирают карьеру мелких жуликов, я лишен и этого.

– Ром – мелочь, в отличие от Ост-Индской компании. Но Франсуа Робер наш сторонник. Все это не может не отразиться на нас. Не хотите отослать вашу жену?

– Вам велели не волноваться, – с вызовом напомнила она.

– Можешь оставить нас, Луиза. Я не буду волноваться. Обещаю. Я и сейчас спокоен.

– Что вы пытаетесь от меня скрыть?

– Никто ничего от вас не скрывает, – сказал Камиль. – Нам нечего скрывать.

– Она еще дитя. Она не понимает. Она даже не знает, кто все эти люди.

– Именно наша секция, кордельеры, обвинила Франсуа. Конвент согласился с вами, что это мелочи, и отказался снять с него иммунитет. Иначе наказание было бы суровым. Теперь им с Луизой придется затаиться и надеяться, что про них забудут.

– Вот это финал, – хмурясь, заметил Дантон. – Я вспоминаю дни после падения Бастилии, «Национальный Меркурий» печатается в задней комнате бакалейной лавки, малышка Луиза задирает свой породистый носик и выбегает, чтобы поорать на печатника, – а знаете, он был отличным малым, этот Франсуа. Я мог сказать ему: «Ступай и сделай то-то и то-то, затем привяжи к башмакам кирпичи и прыгни в Сену». А он мне, – Дантон тронул воображаемый локон на лбу, – «Сию минуту, Жорж-Жак, хотите чего-то еще, пока я не ушел из лавки?» Господи, вот это финал. Когда увидите его, передайте, что я буду премного ему обязан, если он забудет мое имя.

– Я с ним не вижусь, – сказал Камиль.

– Наша собственная секция, Камиль. О, мне следовало оставить якобинцев Робеспьеру и ограничиться нашим берегом. Я не должен был отдавать власть в моем квартале. Кто управляет ими теперь? Эбер. Нам, старым кордельерам, следовало держаться вместе.

Некоторое время они молчат. Нам, старым кордельерам… С падения Бастилии прошло четыре года и три месяца. А кажется, будто целых двадцать. Дантон сидит, грузный, с вечно нахмуренными бровями, и только Господу ведомо, что происходит в его внутренностях. Робеспьера все больше мучает астма, и нельзя не заметить, как редеют его волосы. Свежий цвет лица Эро уже не так свеж, и двойной подбородок, который так критикует Люсиль, предвещает печальный средний возраст с отвислыми щеками. У Фабра одышка, а что до Камиля, то его головные боли усиливаются, и на его хрупких костях все меньше мяса. Сейчас он поднимает глаза на Дантона и спрашивает:

– Жорж-Жак, вы знаете некоего Конта? Просто ответьте, да или нет.

– Да. Он был моим агентом в Нормандии, работал на правительство. А что?

– Потому что теперь он в Париже и болтает невесть что. Будто вы сговорились с Бриссо посадить на трон герцога Йоркского.

– Герцога Йоркского? Господи, – с горечью промолвил Дантон. – Я думал, такие причудливые измышления под силу только Робеспьеру.

– Робеспьер был весьма обеспокоен.

Дантон медленно поднял глаза:

– Он ему поверил?

– Разумеется, нет. Он сказал, это заговор с целью опорочить патриотов. Хорошо, что Эро еще в комитете. Он велел арестовать Конта, пока тот не натворил еще больших бед. Поэтому к вам приходил Давид от имени Полицейского комитета. Чистая формальность.

– Понимаю. «Доброе утро, Дантон, вы изменник?» Определенно нет, Давид, поэтому убирайтесь поскорее к своему мольберту. «Непременно, я как раз дописываю одну мазню. Поправляйтесь!» Такого рода формальность? А для Робеспьера это топливо, чтобы распалить его пламя, не правда ли? Им питаются его идеи глобальных заговоров?

– Да. Мы думаем, Конт – английский шпион. В конце концов, мы рассуждаем так: допустим, Конт прав, но что может знать это ничтожество, какой-то лакей, о планах такого человека, как Дантон? Так мы рассуждаем, мы с Робеспьером.

– Я понимаю, к чему вы клоните, Камиль, – с угрозой промолвила Луиза. – Почему не спросить напрямик, есть ли в этом хоть доля правды?

– Потому что это смешно! – вспылил Камиль. – Потому что у меня другие покровители, и, если это правда, они его убьют.

Луиза отпрянула, рука взлетела к горлу. Камиль видел, что ее мучит: она желала и не желала ему смерти.

– Луиза, не обращай внимания, – сказал Дантон. – Ступай проверь, все ли ты собрала в дорогу. – Усталость снова прокралась в его голос. – Ты должна учиться отличать правду от вымысла. Это нелепость. Всего лишь слова Робеспьера. Клевета.

Она помедлила:

– Мы всё еще собираемся в Арси?

– Разумеется. Я уже написал, чтобы нас встретили.

Луиза вышла.

– Я должен уехать, – сказал Дантон. – Поправить здоровье. Подальше от этого всего.

– Разумеется, уезжайте. – Камиль отвел взгляд. – Заодно и суды пропустите.

– Идите ко мне. – Дантон протянул ему руку, но Камиль сделал вид, будто не заметил его жеста. – В городе я болею. Болею от людей. Почему бы вам не поехать со мной, не глотнуть свежего воздуха?

Я его упустил, подумал Дантон, я отдал его Робеспьеру и этой разреженной атмосфере вечного холода.

– Я буду вам писать. – Камиль подошел и коснулся губами его скулы. Хотя бы так.

Когда они добрались до Арси, стемнело и сильно похолодало. Стоило ногам коснуться земли, и Дантон ощутил впитавшуюся в нее мощь солнца – почва отдавала летнее тепло. Он протянул руку Луизе.

– Вот место, – произнес он, – где я родился.

Замотавшись в дорожную накидку, она с изумлением разглядывала особняк в белесой тьме, наползавшей от реки.

– Нет, не здесь. Не в этом доме. Рядом. Выходите, – обратился он к детям. – Вы приехали к бабушке. Не забыли ее?

Глупый вопрос. Жоржу вечно казалось, что дети старше, чем на самом деле, и должны помнить многое. Франсуа-Жоржу был год, когда умерла его мать. Сейчас крепенький крупный малыш прильнул к мачехе и молотил каблучками по ее хрупкой грудной клетке. Вялый Антуан, уставший от дорожных впечатлений, повис на шее отца, словно спасенный после кораблекрушения.

Муж Анны-Мадлен высоко поднял фонарь. А вот и она – Луиза первый раз видела его пугающих сестер, которые бежали к ним, сбиваясь с ног, словно школьницы. «Жорж, Жорж, братец Жорж!» Анна-Мадлен прижалась к нему, он заключил сестру в объятия. Откинув волосы с глаз, она расцеловала его в обе щеки, отпрянула, подхватила на руки ближайшего из детей и подкинула вверх, чтобы хорошенько рассмотреть. Это она, Анна-Мадлен, вытащила Жоржа из-под копыт.

А вот и Мари-Сесиль. Ее монастырь распустили, и она вернулась домой, где ей место – разве он не обещал за ней присмотреть? Мари-Сесиль сохранила привычки монахини, силится спрятать руки в рукавах рясы, которую уже не носит. А вот и Пьеретта, высокая, улыбающаяся, круглолицая, незамужняя, но выглядящая солиднее любой парижской матроны. В плечо Анны-Мадлен вцепился ее младшенький. Сестры окружили Луизу и сжали ее в объятиях, почувствовав лишь призрачное обещание дородности Габриэль.

– Голубка, да ты же совсем девочка! – восклицали они со смехом.

Затем сестры удалились на кухню.

– Какая невзрачная малышка! Какая серьезная! И грудь плоская.

– Ты же не думала, что он привезет с собой эту Люсиль? Черноглазую красотку. Что оторвет ее от черноглазого муженька?

– Нет, эта чертова парочка рождена друг для друга. – Сестры не могли удержаться от хохота. Визит Демуленов стал одним из ярчайших событий в их жизни, и они не могли дождаться нового, чтобы налюбоваться столичным шиком.

Сестры начали разыгрывать сценки между Жорж-Жаком и матерью.

– Какое облегчение, – каркнула Мари-Сесиль, – увидеть тебя перед смертью!

– Смертью? – подхватила Анна-Мадлен. – Старая притворщица, ты же не умираешь. Богом клянусь, ты еще меня переживешь.

– А как Жорж-Жак богохульствует! – воскликнула Пьеретта. – Вам не кажется, что он угодил в дурную компанию?

В гостиной блестели в сумерках голубые глаза мадам Рекорден.

– Сюда, доченька, подальше от ночного воздуха. Посиди со мной рядом.

Любопытные пальцы ощупали талию невестки. Два месяца! И еще не понесла! Та итальянка, что умерла, исполнила свой долг перед Жорж-Жаком – а теперь у нас на руках эта худосочная парижаночка.

Словно боясь, что сейчас происходит подобный осмотр, откуда-то из глубин дома потянулись сестры. Они вились вокруг брата, не зная, чем еще его накормить, гладя его по голове и отпуская семейные шуточки, – мягкотелые деревенские женщины в нелепых практичных платьях.

«Лучше первым во всем признаться». Фабр не слышал этих слов Люсиль, но думал так же. В тот день, когда Дантон покинул Париж, он сидел в своей квартире один, борясь с желанием заорать и начать крушить стены, словно капризный ребенок, которому не дали конфету. Он снова взял короткую, уклончивую и вежливую записку, которую Дантон написал перед отъездом, порвал ее в клочки и сжег один за другим.

После утомительного и склочного собрания якобинцев Фабр перехватил Робеспьера и Сен-Жюста, когда те вместе выходили из зала. Сен-Жюст не слишком усердно посещал вечерние заседания, про себя считая их бессмысленными и называя членов клуба «торговцы мнениями». Его никогда не интересовало, что думают другие. Через несколько дней Сен-Жюст должен был оказаться в Эльзасе с армией. Его переполняло нетерпение.

– Граждане, – поманил их Фабр. – На пару слов.

Раздражение на лице Сен-Жюста проступило более явно. Робеспьер, вспомнив про славный новый календарь, изобразил на лице холодную улыбку.

– Прошу вас, – сказал Фабр. – Дело не терпит отлагательства. Вы не уделите мне время наедине?

– Надолго? – вежливо спросил Робеспьер.

– Видите ли, Фабр, – вступил Сен-Жюст, – мы заняты.

Робеспьер не удержался от улыбки, в тоне молодого Антуана явственно слышалось: «Макс мой друг, а с тобой мы не водимся». Он не удивился бы, если бы Фабр отступил назад и одарил Сен-Жюста взглядом через лорнет. Однако этого не случилось: бледный и неуклюжий Фабр упорно добивался его внимания. Грубость Сен-Жюста выбила его из колеи.

– Я должен выступить перед комитетом, – сказал он. – Это дело касается комитета.

– Тогда незачем об этом кричать.

– Только заговорщики шепчутся. – При первой возможности Фабр перешел в наступление. – Скоро республика узнает правду.

Сен-Жюст посмотрел на него с неприязнью.

– Мы не на сцене, – заметил он.

Робеспьер бросил на Сен-Жюста возмущенный взгляд:

– Вы правы, Фабр. Если ваши новости касаются республики, негоже их скрывать. – Он быстро огляделся, гадая, не слышал ли их кто-нибудь.

– Это вопрос общественной безопасности.

– Тогда вам следует обратиться напрямую в комитет.

– Нет, – сказал Сен-Жюст. – Вечерняя повестка продержит нас на заседании до рассвета. И в ней нет вопросов, не требующих безотлагательных решений. Мы ничего не можем перенести, а я, гражданин Фабр, должен сидеть за рабочим столом в девять утра.

Не обращая на него внимания, Фабр схватил Робеспьера за локоть.

– Я должен заявить о готовящемся заговоре.

Глаза Робеспьера расширились.

– Однако за вечер заговор не созреет, поэтому мы можем заняться им с утра, времени хватит. Молодому гражданину Сен-Жюсту нужен отдых. Он не привык к ночным бдениям, как мы, старые патриоты.

Это была ошибка. Робеспьер одарил его ледяным взглядом.

– Мне говорили, гражданин Фабр, что ваши ночные бдения происходили по большей части в игорных притонах, о которых не знают патриоты из Коммуны, в компании гражданина Демулена, которому неожиданно пошла карта, и женщин сомнительной репутации.

– Бога ради, – сказал Фабр, – я не шучу.

Робеспьер задумался:

– Это серьезный заговор?

– Он раскинул свои сети повсюду.

– Хорошо. Мы с гражданином Сен-Жюстом завтра встречаемся с Комитетом общей безопасности.

– Знаю.

– Это вас устроит?

– Более чем. Полицейский комитет ускорит дело.

– Понимаю. Мы встречаемся в…

– Знаю.

– Хорошо. Спокойной ночи.

Сен-Жюст нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

– Робеспьер, вас ждут. Комитет.

– Надеюсь, что нет, – сказал Робеспьер. – Надеюсь, они разберутся сами. Никого не нужно ждать. Без исключения. – Однако последовал за Сен-Жюстом.

– Этому человеку нельзя доверять, – сказал ему Сен-Жюст. – Напыщенный, истеричный тип. Не сомневаюсь, заговор не более чем причуда его неуемного воображения.

– Он друг Дантона и проверенный патриот, – резко поправил его Робеспьер. – И великий поэт. – Он задумался на ходу. – Я склонен ему верить. Он был слишком бледен и ни разу не вспомнил про свой лорнет.

Все слишком, слишком походило на правду. Подтянутый, спокойный, неподвижный, ладони на столе, Робеспьер взял допрос на себя. Он переместился из угла поближе к центру, чтобы сидеть напротив Фабра, и члены комитета резво раздвинулись, заскрипев креслами, а теперь сидели молча, кивая в такт его прозрениям. Он мог резко прервать Фабра, что-то записать, вытереть перо и демонстративно отложить в сторону, мог упереться в стол ладонями и посмотреть на Фабра, давая понять, что тому следует начать заново.

Фабр обмяк на стуле.

– И когда, – сказал он, – спустя месяц Шабо придет, чтобы рассказать о заговоре, надеюсь, вы вспомните, кто первым назвал вам эти имена.

– Вы, – промолвил Робеспьер, – его и допросите.

Фабр сглотнул.

– Граждане, – сказал он, – мне больно вас разочаровывать. Должно быть, вы верили, что эти люди – стойкие патриоты?

– Я? – Робеспьер взглянул на него с легкой печальной улыбкой. – Я давно занес их имена в свою записную книжку. Любой может их там найти. Я знал, что они продажны и опасны, а теперь вы рассказали мне о заговоре, деньгах Питта – думаете, для меня это новость? Экономический саботаж, экстремистские действия, которые они отстаивают среди якобинцев и кордельеров, фанатичные и нечестивые нападки на христианскую веру, тревожащие добрых людей и отвращающие их от нового порядка, – думаете, я не понимаю, что все взаимосвязано?

– Нет-нет, конечно, я так не думаю, – ответил Фабр. – Разумеется, мне следовало догадаться, что рано или поздно вы все сопоставите. Вы намерены их арестовать?

– Нет. – Робеспьер огляделся, не ожидая возражений. – Поскольку теперь мы в курсе их маневров, мы можем позволить себе недели две за ними понаблюдать. – Он снова огляделся. – Так мы разоблачим всех соучастников заговора. Мы очистим революцию раз и навсегда. Вам довольно услышанного?

Один или два члена комитета растерянно кивнули.

– А мне нет, однако не смею вас больше задерживать. – Робеспьер встал, кончиками пальцев сгреб бумаги со стола. – Идемте, – сказал он Фабру.

– Идемте? – глупо переспросил Фабр.

Робеспьер мотнул головой к двери. Фабр встал и последовал за ним, ощущая слабость в теле и дрожь в коленях. Робеспьер привел его в скудно обставленную комнатку вроде той, где они сидели в тот день, когда взбунтовались санкюлоты.