Другая Блу Хармон Эми

Глава девятая

Полночь

Мой пикап казался одиноким кораблем в черно-белом клетчатом море парковки. Там, куда падал свет фонарей, расплылись небольшие оранжевые пятна, и я прошла к машине, с благодарностью думая о приближающемся рассвете. Идти было больно. Эти ботинки на высоких каблуках визуально делали ноги длиннее, но как же они давили в пальцах! Последние несколько шагов до машины я просто хромала. Выкопала ключи из сумки и открыла дверцу. Она громко скрипнула, так, что я подпрыгнула, хотя и слышала этот звук тысячу раз. Залезла внутрь, закрыла дверь и повернула ключи в зажигании.

Клик-клик-клик-клик.

– Нет, пожалуйста, только не сейчас, – простонала я. Попробовала снова. Те же отрывистые звуки. Даже фары не загорелись: разрядился аккумулятор. Я выругалась, хотя девушке таких слов знать не положено, и ударила по рулю, заставив гудок просигналить о пощаде. Может, устроиться на ночь на переднем сиденье? До дома путь неблизкий, а я в ботинках на невозможно, смехотворно высоких каблуках. Да я и за несколько часов не дойду до дома. Шерил была на работе, так что приехать за мной не могла. Но если я останусь на ночь в машине, то та же проблема встанет передо мной утром. Мейсону Бейтсу я больше звонить не собиралась, никогда. Так что оставался только один вариант. Я выбралась из пикапа и пошла, злость придавала мне сил. Пересекла парковку и обошла школу, направляясь к дому, в другую сторону от той, откуда пришла. Ближе к школе и главному входу, на парковке для учителей, стояла машина, я ее сначала не заметила. Серебряная «Субару», на которой ездил мистер Уилсон, – я как-то видела его в городе. Если это его машина и он был в школе, он мог бы меня подвезти – или даже лучше, помочь завести мой пикап. У меня были нужные кабели. Может, он оставил ключи в зажигании? Тогда я могла бы просто ненадолго «одолжить» его машину, подъехать к своей, зарядить ее и вернуть «Субару» назад так, что он даже не заметит.

Я с надеждой подергала дверь со стороны водителя. Увы. Подергала другие двери, так, на всякий случай. Можно было бы постучать в дверь школы, ближайшую к его машине. Но его кабинет был на втором этаже, вверх по лестнице и дальше по коридору. Мой шлифовальный станок сломался прошлым летом, и где-то месяц я собирала деньги, чтобы его заменить. Но в школьной мастерской он был, что меня очень выручило. Замок двери черного хода я подправила напильником, чтобы его открывал любой ключ. Если за семь месяцев никто этого не заметил, я смогу пробраться внутрь. Да, мне может влететь, но я же могу сказать, что дверь просто была не заперта. В любом случае не думаю, что Уилсон на меня наябедничает.

Мое невезенье решило немного передохнуть, потому что ключи от машины легко открыли дверь мастерской. Я вошла. Тихонько прокралась знакомыми коридорами. Запах школы: дезинфицирующее средство, школьный обед и дешевый одеколон – странным образом успокаивал. Интересно, как бы мне подобраться к Уилсону, чтобы не напугать его до чертиков. Когда я дошла до лестницы на второй этаж, неожиданный звук заставил меня замереть. Я прислушалась, и мое сердце застучало как барабан, так что музыка различалась с трудом. Я затаила дыхание, пытаясь разобрать мелодию. Скрипка? Странно. «Это Хичкок, его «Психо», – мелькнуло у меня в голове. Я вздрогнула от резких звуков. От скрипки у меня ползли мурашки по коже. Под музыку я кралась по ступенькам, на звук визжащей скрипки. В коридоре второго этажа было темно, и свет из класса Уилсона манил меня к себе. Во всем здании свет горел только у него, будто прожектором высвечивающий мужчину внутри. Фигура Уилсона виднелась в дверном проеме, ярком прямоугольнике в конце мрачного коридора. Я двинулась к нему, держась ближе к стене, на случай если он поднимет голову. Но свет вокруг него его и ослепит. Вряд ли он заметит меня, даже если посмотрит в мою сторону.

Он обнимал инструмент. Не знаю, как называется. Гораздо больше скрипки, настолько, что стоял на полу, а Уилсон сидел за ним. А то, что он играл, звучало совсем не пугающе. Наоборот, оно было мучительно прекрасно. Пронзительно, но нежно. Мощно, но незатейливо. Он сидел с закрытыми глазами, наклонив голову, будто молился, играя. Рукава рубашки он закатал, а его тело двигалось вместе со смычком. Будто он был измотанным в битве рыцарем и на каждое движение меча реагировал всем телом. Это напомнило мне о Мэнни, как он тогда описал руки Уилсона. Теперь я тоже наблюдала за игрой мускулов под гладкой кожей, перекатывающихся в такт движениям, извлекающих мягкую музыку из своенравных струн.

Мне хотелось как-то сообщить о своем присутствии, напугать его. Хотелось засмеяться, поддразнить его, сказать что-нибудь колкое и саркастичное, как всегда. Хотелось возненавидеть его, потому что он был прекрасен, и такой мне не стать никогда.

Но я не шевельнулась. И не произнесла ни слова. Просто слушала. Не знаю, сколько прошло времени. Но чем дальше я слушала, тем острее чувствовала боль внутри, которую не могла описать. Будто мое сердце все увеличивалось и увеличивалось. Прижав руку к груди, я пыталась остановить его, удержать.

Но с каждым звуком того инструмента ощущение внутри росло. Это было не горе и не боль. Даже не отчаяние и не угрызения совести. Это была скорее… благодарность. Любовь. Я тут же выкинула из головы эти внезапно возникшие слова. Благодарность за что?! За то, что жизнь всегда была такой трудной? За то, что моменты счастья можно по пальцам пересчитать? За мимолетное удовольствие, которое неизменно оставляло привкус вины и отвращения?

Я закрыла глаза, пытаясь прогнать это чувство, но мое ненасытное сердце требовало его. Оно теплом распространилось по моим рукам и ногам, исцеляя. Вина и отвращение пропали, их вытолкнула всепоглощающая благодарность за то, что я жива, что я могу чувствовать и слышать эту музыку. Невыразимая безмятежность, которой я прежде не испытывала, охватила меня.

Я соскользнула вниз по стене, опустившись на холодный линолеум. Опустила голову на колени, позволив звукам струн Уилсона распутать узелки сетей на моей душе и пусть только на мгновение, но освободить меня от ноши, которую я тянула за собой, точно ржавые цепи. А что, если их можно было сбросить навсегда? Что, если я смогу стать другой? Что, если жизнь может быть другой? И я смогу стать кем-то? Верилось с трудом. Но что-то в этой музыке шептало об этом, оживляло самые потаенные мечты. Уилсон играл и не знал, какую искру зажег во мне.

Мелодия внезапно изменилась, и эта песня всколыхнула воспоминания. Слов я не знала. Там было что-то о благодати. А потом вдруг вспомнились слова, будто кто-то прошептал их мне на ухо. «Необыкновенная благодать, как сладок звук, что спас такую грешницу, как я…»

Что такое «благодать», я не знала, но, может, она звучала как игра Уилсона. Может, вот что я чувствовала. Как сладок звук. Таким он и был, хоть это и невероятно. Как сладок звук, что спас такую грешницу, как я. Грешницу… Это же про меня? Даже не помню, чтобы меня хоть раз спасли от чего-то. Или чтобы любили по-настоящему.

Мой разум не соглашался с этой мыслью. Никакая благодать не спасет. Но где-то в крошечном, заброшенном уголке моего сердца появилась надежда, что, может, все же спасет, и разбудила ее эта музыка. И я поверила в это.

– Боже? – сорвалось с моих губ. Я никогда не произносила это слово вслух, ни разу, разве что ругаясь. Как-то я пела его, очень давно. Мне понравилось, как оно прозвучало, и я попробовала снова. – Боже?

Я подождала. Музыка подталкивала меня говорить дальше.

– Боже? У меня внутри… Это не моя вина. Ты знаешь, что это так. В чем-то я виновата, но и ты не безупречен. Никто не спас меня. Всем было все равно. Никто не отозвался на мой крик о помощи. – Я давилась воздухом, чувствуя резь в горле, глотать было больно, но я привыкла к этой боли, привыкла подавлять ее, справлюсь и сейчас. – Так что я прошу тебя сейчас. Можешь забрать это? Забрать уродство?

Что-то оборвалось внутри меня, и я застонала, не сдержавшись. Стыд горячей волной прокатился по мне, выливаясь наружу сокрушительными волнами. Я попыталась заговорить, но поток был слишком сильный. Так что я выдохнула последнюю мольбу:

– Боже? Если ты меня любишь… забери его. Пожалуйста. Я прошу тебя. Я не хочу больше это чувствовать. – Я обхватила голову руками, позволив потоку унести меня. Никогда раньше я не разрешала себе так плакать. Мне было страшно, что это откроет шлюзы, и тогда я просто утону. Но хотя волны накрывали меня с головой, я не утонула, меня вынесло на поверхность, укутало в счастье, будто в теплый плед. Надежда росла внутри, как воздушный шарик. А с надеждой пришло умиротворение. Оно остановило бушующий шторм, и вот я сидела, обессиленная и выдохшаяся.

Над головой вспыхнул свет, освещая коридор и уголок, где я свернулась. Я поднялась на ноги, схватила сумку и повернулась спиной к мужчине, который шел мне навстречу.

– Блу? – нерешительно позвал Уилсон, будто не веря своим глазам. Ну хотя бы он больше не называл меня «мисс Экохок». – Что ты тут делаешь?

Я так и стояла спиной к нему, стараясь убрать следы слез. Ожесточенно терла лицо, надеясь, что выгляжу не так отвратительно, как себя чувствую. Когда он подошел, я наклонила голову, скрывая лицо.

– Аккумулятор моего пикапа сел. Машина стоит на парковке. Я увидела ваш автомобиль и подумала, может, вы мне поможете, – тихо произнесла я, стараясь не встречаться с ним глазами и смотря в пол.

– Ты в порядке? – спросил он мягко.

– Да, – ответила я. Так и было. Чудо, но я была в порядке.

У меня под носом появилась белая тряпочка.

– Платок! Вам что, восемьдесят лет?

– Кхм, вообще-то двадцать два, и ты это знаешь. Просто так получилось, что меня вырастила очень правильная, пусть и немного старомодная англичанка, которая приучила меня носить с собой платок. Спорим, ты сейчас этому рада.

Рада. Но признаваться не собиралась. Платок показался чистым шелком моим распухшим глазам и саднящим от слез щекам. А пах он божественно: сосной, лавандой и мылом. И вдруг то, что он дал мне свой платок, показалось чем-то очень личным. Я пыталась найти слова, чтобы хоть что-то сказать.

– Она же назвала вас Дарси?

Уилсон коротко рассмеялся.

– Она самая.

– Могу я оставить платок себе? Я его постираю и потом верну. Даже отглажу, как ваша мама. – Дьяволенок во мне не смог удержаться.

– А, вот и Блу. С возвращением. На секунду я подумал, что в тебя кто-то вселился, например настоящая человеческая девушка, которой не так и нравится подкалывать своего учителя истории. – Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, и я смущенно отвела глаза.

– Дай мне минутку, я только заберу свои вещи.

– Что? Вы хотите удрать так рано? Уроки закончились всего восемь часов назад! – поддразнила его я, стараясь вернуться к обычному поведению. Уилсон не ответил, но вернулся очень быстро с инструментом в чехле, висевшим через плечо. Он выключил свет в конце коридора, и мы молча спустились по лестнице.

– Как ты вошла внутрь? – спросил он и тут же покачал головой, передумав. – Неважно. Я правда не хочу знать. Но если в понедельник я обнаружу, что кто-то разрисовал стены, то буду знать, кто именно.

– Красками не работаю, – обиженно фыркнула я.

– Вот как? А с чем же тогда работаешь? – Мы вышли из здания в темноту, и он закрыл за нами дверь.

– С деревом, – коротко ответила я, не зная, зачем ему это говорю. Лучше бы думал, что я рисую граффити. Кому какое дело. «Мне есть дело», – язвительно заметил голосок внутри. Да. Мне.

– И что ты делаешь с деревом?

– Вырезаю.

– Людей, медведей, тотемные столбы, что?

– Тотемные столбы? – недоверчиво переспросила я. – Это что, намек на мою национальность?

– Твою национальность? Ты же сказала, что ты не индианка.

– Понятия не имею, кто я, но все равно прозвучало как оскорбление, Шерлок!

– Почему ты не знаешь, кто ты? Ты вообще пыталась узнать? Может, тогда бы не злилась на весь мир! – Уилсон выглядел раздраженным. Он быстрыми шагами ушел вперед, то ли продолжая мне выговаривать, то ли уже бурча себе под нос.

– Это просто невозможно! Общаться с тобой все равно что говорить со змеей! То ты такая ранимая и готова расплакаться, а в следующий миг шипишь и нападаешь. Честно, не представляю, как достучаться до тебя, даже если бы хотел! Я сказал «тотемные столбы» только потому, что их обычно вырезают из дерева, понятно? – Он обернулся и смерил меня взглядом.

– Вы всегда такой раздраженный, когда не ложитесь спать вовремя? – пробормотала я.

– Видишь! – Он взмахнул руками. – Вот опять. – Он остановился у своей машины, уперев руки в бока.

– Я знаю, что ты очень способная, потому что, когда ты не умничаешь, твои замечания проницательны, а когда умничаешь, то получается осмысленно и остроумно, и я смеюсь, даже если хочется тебя ударить. Я знаю, что ты либо адреналиновая наркоманка, либо ты храбрее всех, кого я когда-либо встречал, и ты знаешь, как разряжать оружие. Знаю, что тебя вырастил мужчина по фамилии Экохок. Что ты не представляешь, когда у тебя день рождения. Что не собираешься поступать в университет, когда закончишь школу. И знаю, что ты обожаешь быть клоуном всего класса и использовать меня как основной объект для шуток. – Он загибал пальцы, считая. – Всего восемь штук. Ах да, и ты что-то вырезаешь из дерева. Вероятнее всего, это НЕ тотемные столбы, судя по твоей реакции. Так девять или десять, если считать также то, что ты любишь умничать. – Он опустил руки. – Я правда хочу узнать о тебе больше. Не о маленькой черной птичке, которую вытолкнули из гнезда. Но очень хочу узнать что-то о Блу.

Он с силой ткнул в меня пальцем, сказав «Блу».

– Это же иносказание, – пробубнила я, потирая то место, куда он попал своим длинным пальцем. – Мой отец, то есть Джимми, всегда говорил, что я – маленький черный дрозд, оказавшийся вдали от дома.

– Одиннадцать. Не так и сложно, верно?

– А вы симпатичный, когда злитесь. – Я хотела поддеть его, но прозвучало кокетливо, как у какой-нибудь Блестяшки-Крисси. Я почувствовала себя глупо и кинула на него взгляд. К счастью, он просто закатил глаза. Забавно, что можно понять, когда кто-то закатил глаза, даже если вокруг темно и ничего не видно.

Уилсон порылся в карманах, ощупывая каждый. Потом подергал двери машины. Я могла бы ему сообщить, что все они заперты, но благоразумно промолчала. А вот и двенадцатый факт: я могу вести себя благоразумно.

– Вот же задница! – Он прижался к окну машины, руками создавая козырек для лучшего обзора. – Блин!

– Ничего себе выражения, мистер Уилсон. – Я строго поцокала языком, стараясь не рассмеяться. – Разве это не очень грубые выражения?

– Чего? Нет! «Мерзавец», «идиотский» и «блин» вполне приличные… как «черт».

– А «задница»? Это уж точно ругательство. – Вообще-то, не было похоже, но я откровенно наслаждалась собой. – А скоро вы начнете говорить «ну и бредятина»! Вот директор Бекстэд обрадуется!

– Ключи остались внутри, – простонал Уилсон, не обращая на меня внимания. Потом выпрямился и смерил меня мрачным взглядом. – Придется идти пешком, Блу, если ты, конечно, случайно, не умеешь… взламывать двери?

– Чего тут уметь. Для этого просто нужны инструменты, а с собой у меня их нет, – ровно заметила я. – Хотя мы можем разбить окно вашей большой скрипкой.

– Опять умничаешь. – Уилсон повернулся и пошел в сторону дороги.

– До моего дома чуть больше шести километров в ту сторону, – сообщила я, хромая за ним.

– Чудесно. А мне до дома почти десять, так что хотя бы оставшуюся часть пути не придется слушать твои насмешки, – проворчал Уилсон.

Я рассмеялась. Он и правда злился.

Глава десятая

Кобальт

Несколько минут мы шли молча, только каблуки своим перестуком нарушали тишину.

– Ты ни в жизнь не пройдешь шесть километров в этой обуви, – пессимистично заметил Уилсон.

– Пройду, потому что должна, – спокойно возразила я.

– А ты – крепкий орешек, да?

– Вы разве сомневались?

– Ни разу. Хотя эти слезы привели меня в недоумении. Что это было?

– Искупление. – В темноте легко говорить правду. Уилсон остановился. А я – нет.

– Вы ни в жизнь не пройдете десять километров с этой скрипкой на спине, – повторила его слова я, аккуратно меняя тему.

– Пройду, потому что должен, – передразнил он. – И это – виолончель, простофиля.

У него был широкий шаг, так что он догнал меня за пару секунд.

– Не говорите «простофиля». Звучит чертовски смешно.

– Ну ладно. Не говори «чертовски». Американцы выглядят глупо, когда так говорят. Акцент другой.

Мы помолчали.

– Что ты имела в виду, говоря «искупление»?

Я вздохнула. Знала, что он вернется к этой теме. Избегать его все шесть километров не получится, так что на какое-то время я задумалась, как же выразить это словами, но не сказать, что именно мне нужно искупить.

– Вы когда-нибудь молились? – осторожно начала я.

– Конечно. – Уилсон кивнул, будто ничего такого в этом не было. Ну конечно, он вполне мог молиться и утром, и вечером.

– А я – никогда. До этого вечера.

– И? – поторопил меня Уилсон.

– И мне это показалось… правильным.

Я почувствовала взгляд Уилсона даже в темноте. Мы шли шаг в шаг несколько секунд.

– Обычно искупление предполагает спасение. От чего спасали тебя? – поинтересовался он осторожно-нейтральным тоном.

– От уродства.

Уилсон выбросил руку вперед, останавливая меня. Он внимательно изучил мое лицо, будто пытаясь разглядеть другой смысл за моими словами.

– Блу Экохок, о тебе можно сказать много чего, я могу перечислить целых двенадцать штук, – слегка улыбнулся он. – Но уродство – точно не про тебя.

Его слова вызвали у меня странное ощущение. А я была уверена, что он никогда не замечал мою внешность. Не знаю, хотелось ли мне этого. Я просто покачала головой, стряхнула его руку и пошла вперед, отвечая на ходу.

– В моей жизни много уродства. Уилсон. В последнее время его стало больше, чем я могу вынести.

Мы снова шли в ногу по тихой улице. В Боулдер-Сити было очень тихо. Если Вегас – город, который никогда не спит, то Боулдер-Сити отсыпался за обоих. На нас даже собаки не лаяли.

– Хорошо. Еще две. Итого четырнадцать. В твоей жизни много уродства, но сама ты не такая. И тебе нравится красться по темным коридорам глубокой ночью.

– Ага. И я – само очарование. Пятнадцать.

– Я бы подумал, что для молитвы… или искупления ты в последнюю очередь выберешь школу, после той стрельбы.

– Это был не столько мой выбор, Уилсон. Я оказалась в затруднительном положении. Но если Бог правда существует, тогда он существует и в школе, и в церкви. А если нет… что ж, может, тогда я плакала о Мэнни и о других беднягах, которые ходят по этим коридорам в одиночестве и которых тоже нужно спасти.

– «Иначе я все чувствовал», – пробормотал Уилсон.

В ответ на мой выжидательный взгляд он пояснил:

– «Одинокий», стихи Эдгара Алана По. Не такой, как все. Одиночка. Поэт.

Стоило догадаться. Хотелось бы мне знать эти стихи, чтобы продолжить их, когда он остановился. Но я не знала и не могла, так что между нами снова воцарилась тишина.

– Так скажи мне, почему ты не знаешь, когда родилась? – Эдгар Алан По был забыт.

– Вам нравится расковыривать болячки?

– Что? О чем ты?

– О том, что сейчас вы ковыряете мои, и, вообще-то, это больно, – пожаловалась я, надеясь, что он поймет и расспросов больше не будет.

– О. Ладно. Тогда да. Мне нравится ковырять болячки. Давай, нам еще около пяти километров идти, если не больше.

Я тяжело вздохнула, давая понять, что вообще-то это не его дело. Но все равно ответила:

– Моя мать бросила меня, когда мне было примерно два года. Неизвестно, сколько точно. Она оставила меня в машине Джимми Экохока и уехала. Он ее не знал, а я была слишком маленькой. Понятия не имея, что со мной делать, он боялся, что его в чем-то обвинят, подумают, что меня украли. Так что он уехал и взял меня с собой. Но Джимми жил не так, как все. Ездил по стране, продавал свои работы из дерева в галереи и магазины сувениров, и мы жили на эту выручку. Так прошли следующие восемь лет. Он умер, когда мне было десять или одиннадцать. Опять же, я не знаю, сколько точно. С тех пор я живу с Шерил, сводной сестрой Джимми.

Никто не знал, ни кто я, ни откуда, и я была уверена, что Джимми – мой отец. Шерил не говорила мне ничего еще три года. Никаких записей обо мне не было, так что при помощи властей они сделали мне свидетельство о рождении и страховку, так я официально стала Блу Экохок, которая родилась второго августа, в день, когда Джимми нашел меня и когда мы отмечали мой день рождения. Социальные службы предположили, что мне около десяти лет, как мы с Джимми и думали. Так они решили, что я родилась в 1991 году. Вот. Конец истории. Мне девятнадцать… может, уже двадцать, кто знает. Слишком взрослая для старшей школы, но подумаешь! Может, поэтому я такая умница-разумница, – насмешливо закончила я.

– В самом деле, – тихо ответил Уилсон. Похоже, он размышлял над моей невероятной историей, переворачивая ее и так и эдак, разделяя на мельчайшие кусочки.

– У меня день рождения одиннадцатого августа, значит, я на три года старше тебя, почти день в день. – Он взглянул на меня оценивающе.

– Думаю, с моей стороны будет очень глупо звать тебя «мисс Экохок».

– А я не так и против, Дарси, – невинно, даже нежно улыбнулась я. Он только фыркнул в ответ на мой подкол. И это была правда, я была не против. Когда он говорил «мисс Экохок» таким напыщенным тоном, я чувствовала себя другим человеком, из другого общества. «Мисс Экохок» звучало как имя для кого-то, кем я хотела бы стать. Кем-то уточненным и элегантным. Вот к чему я стремилась. Стать совсем другой.

В кармане завибрировал телефон, и я выудила его из тесных джинсов. Это был Мейсон. Я думала, отвечать или нет, но вспомнила о милях, которые нам с Уилсоном предстояло пройти.

– Мейсон?

– Блу. Детка… ты где? – Ну и дела, как же он был пьян. – Я искал тебя. Ты злишься? Мы у твоего пикапа, но тебя тут нет. Тебя же нет?

В его голосе неожиданно зазвучало сомнение, будто я вот-вот выпрыгну откуда-нибудь.

– Аккумулятор сел. Иду домой по Адамс. Кто с тобой? – Надеюсь, кто-нибудь не настолько набравшийся.

– Она с Адамом, – кому-то сказал Мейсон, и телефон упал. Кто-то выругался и попытался его подобрать.

– Кто такой Адам? Вот почему ты так рано ушла, развратница! – заорал голос Колби. Он заржал, точнее, пискляво раскудахтался, и я убрала телефон подальше от уха. Уилсон, без сомнения, слышал весь разговор. Еще бы, Колби почти вопил.

– Я на улице Адамс, – произнесла я настолько четко, насколько возможно.

Связь пропала. Просто чудесно.

– Что ж, нас могут спасти, – мрачно произнесла я. – А может, и нет. И, наверное, даже лучше, если нет…

– Я так и понял. – Уилсон покачал головой. – Сегодняшний день можно заносить в книги рекордов.

Вскоре фары машины поймали нас в круг света, и мы повернулись навстречу автомобилю. Я потянула Уилсона за руку. Не хватало еще, чтобы его переехала прибывшая помощь.

Это был пикап Мейсона, и он сидел за рулем. Колби наполовину торчал из окна, как большой пес, с вываливающимся языком.

– Эй, Адам! Тебе тоже что-то перепало? – заржал он, и я почувствовала отвращение, неприятным комком свернувшееся в животе. Отвращение к себе, к парню, который думал, что может говорить обо мне как о мусоре.

– Это твои приятели? – сухо уточнил Уилсон, поправляя виолончель за спиной.

Я только коротко кивнула, не в силах посмотреть на него после такого унижения.

– Забирайся, Блу! – крикнул Мейсон, перегнувшись через Колби. Тот открыл дверь и поманил меня к себе. Я не шевельнулась.

– Эти ребята пьяны просто в хлам, – устало произнес Уилсон. – Я ни одного из них не узнаю. На мои уроки они не ходят.

– Они уже окончили школу. Мейсону столько же лет, сколько и вам, Колби на год младше.

Оба уже давно окончили школу. К сожалению, никто из них дальше футбольного поля, где оба преуспели, не продвинулся.

– Мейсон, ты должен пустить меня за руль, хорошо?

Если я разозлюсь, он точно уедет, что было бы лучшим решением в данной ситуации, но им вообще не стоило в таком состоянии кататься на машине.

– Конечно, детка. Дам тебе порулить, можешь сесть на меня – тебе же это так нравится! – прокричал Мейсон, глядя на Уилсона так, будто хотел его избить.

Я пошла вперед. Они могут разбиться о ближайший столб и гореть себе на здоровье. Мейсон крикнул мне остановиться, выбрался из машины и, шатаясь, поковылял за мной. Пикап заглох. Похоже, Мейсон не переключил передачи, когда решил пуститься за мной в погоню.

Уилсон оказался рядом с Мейсоном за долю секунды, одно быстрое движение – и голова Мейсона упала на плечо, а сам он кучей завалился на Уилсона, который с трудом удержал обвисшее тело.

– Вот черт! – Колби наполовину вывалился из машины, одна нога на земле, другая еще в машине. – Ты что с ним сделал, Адам?

– Да не Адам я! – прорычал Уилсон. – А теперь иди сюда и помоги мне затолкать твоего придурка-дружка… в чертов… пикап, или как вы это называете.

Похоже, терпение Улисона лопнуло. Понятия не имею, что он сделал с Мейсоном. Но я была ему благодарна.

Я подбежала к нему, помогая полутащить, полунести Мейсона туда, где Колби застыл в пьяном ступоре. Опустив откидной борт, нам удалось закатить туда Мейсона. К сожалению, даже когда он без сознания валялся сзади, мне пришлось сидеть стиснутой между Колби и Уилсоном, который, к моему удивлению, знал, как управляться с механической коробкой передач. Колби провел рукой по моей спине и по-хозяйски положил руку мне на плечо. Ударив его локтем в бок, я придвинулась как можно ближе к Уилсону, задевая рычаг коробки передач. Его правая рука тоже оказалась зажата, и он морщился каждый раз, когда переключал скорости, будто прикосновение ко мне вызывало у него отвращение. Жестко. Но я хотя бы не сидела рядом с Колби.

Мы вернулись назад к школе, и пока заводили мой пикап, Колби сидел молча, а потом его стошнило на все сиденье. Уилсон только зубами заскрипел, забираясь назад в кабину, и рывками опустил стекло.

– Я поеду за тобой к дому Мейсона, – сердито рявкнул он, будто это я была во всем виновата.

Поглядывая на Уилсона в зеркало заднего вида, я ехала впереди, показывая дорогу. Мы доехали и выгрузили его из пикапа, потом занесли в дом родителей. И речи не шло, чтобы тащить его по лестнице в его квартиру. В нем было килограмм девяносто, не меньше, еще и в бессознательном состоянии. Мы свалили его на кушетку, руки театрально раскинулись в разные стороны.

– Он придет в себя? – Я наблюдала, как поднимается при вздохе его грудь.

Уилсон резко похлопал его по щекам.

– Мейсон? Мейсон? Давай, парень. Твоя девушка переживает, что я тебя убил.

Мейсон застонал и отпихнул Уилсона.

– Видишь? Он прекрасно себя чувствует. Ничего не случилось.

Уилсон вышел из дома. Колби опустился в кресло и закрыл глаза. Все наконец закончилось. Закрыв за собой дверь дома, я побежала за Уилсоном. Он вытаскивал свою виолончель из пикапа Мейсона.

– Ключи на приборной доске, но я запер двери. Послужит ему уроком, если у него нет запасного комплекта. Надеюсь, это его задержит, если они с приятелем решат еще кого-нибудь спасти сегодня или, чего доброго, отправятся искать тебя.

Он бросил на меня быстрый взгляд и перенес виолончель в мой пикап. Забрался на пассажирское сиденье, а я села за руль, злясь, потому что злился он. Когда мы, скрипя колесами, выехали с подъездной дорожки, самообладание меня оставило.

– Я не виновата, что ВЫ оставили СВОИ ключи в машине. Я тут ни при чем!

– Пожалуйста, просто отвези меня домой. Этот запах пива и рвоты раздражает. Номер шестнадцать – Блу не умеет выбирать парней.

– Все британцы такие несносные после полуночи или только вы? И что вы вообще там делали? Вы – преподаватель, а играли на виолончели! Вы самый странный ботаник из всех, кого я знаю. И вам не положено знать кун-фу!

Уилсон бросил на меня сердитый взгляд, явно не обрадовавшись замечанию о ботаниках.

– Я правда не знаю, что я сделал, просто повезло. Ударил его в челюсть, а он упал.

Мы оба замолчали, оценивая такую вероятность.

– Это было чертовски здорово.

Признание прозвучало неожиданно, и я повернула голову, встречаясь с ним взглядом. Не знаю, кто рассмеялся первым. Может, я, может, он, но через пару секунд мы уже рыдали и задыхались от смеха. Я едва могла вести машину, так сильно мы смеялись. И это было замечательно.

В итоге я отвезла Уилсона домой за его ключами, а потом назад к школе за его машиной. Он жил в большом старом уродливом доме, который как раз перестраивал. Большинство новых домов вокруг Вегаса были отштукатурены, и едва ли удалось бы найти хоть парочку кирпичных. Но Боулдер-Сити порядка и логики явно не хватало, старого было больше, чем нового, да и с планировкой застройки что-то пошло не так.

На улице Бьюкенен большинство построек были старыми, там-то и жил Уилсон. Его дом был занесен в список объектов исторического сообщества, но из-за нехватки средств они не могли его содержать. Уилсон сказал, что, когда он купил его год назад, это были развалины. Я его заверила, что ничего и не изменилось, но улыбнулась, чтобы не обидеть. Хотя я понимала, почему он ему нравился.

Это было огромное сооружение из красного кирпича, так скорее строили университетские кампусы на Восточном побережье, в жилых кварталах маленького городка такие не встретишь. Уилсон сказал, что в Англии все древнее, и возраст домов – не семьдесят лет, как у этого, а сотни. Он не хотел жить в простом здании без исторического прошлого, так что выбрал дом с, пожалуй, самой богатой историей в этом западном городке. Мне следовало бы догадаться.

Мы поднялись по ступеням, и я заметила небольшую табличку у двери, такую с золочеными буквами, где обычно пишут адрес. Там значилось: «Пемберли». И все.

– Вы назвали дом «Пемберли»?

Мне было знакомо это имя, не знаю только откуда.

– Это шутка, – вздохнул он. – Мои сестры решили, что это будет забавно. Они заказали такую табличку, и Тиффа подарила мне ее на день рождения. Я все говорю себе, что сниму ее, но…

Он замолчал, и я решила не заострять внимания. Придется потом поискать «Пемберли» в гугле, когда получится, просто чтобы понять шутку.

Изнутри дом прекрасно отделали. Двери вели в холл, где широкая лестница полукругом шла на второй этаж. Внутри было очень красиво, но покорило меня темное дерево, из которого были сделаны полы. Они сочетались с огромными балясинами из красного дерева, изящно поднимавшимися до второго этажа, где превращались в массивные перила, широким кругом замыкающиеся под сводчатым потолком.

Две квартиры были полностью готовы, одна на втором этаже, другая на первом. По словам Уилсона, еще одна тоже должна быть скоро закончена. В цокольном этаже жила старушка, в которой Уилсон, похоже, души не чаял. Ее я не увидела. В конце концов, было уже далеко за полночь. Во второй квартире жил Уилсон. Мне было любопытно посмотреть, где он живет, но я отстала, думая, вдруг он захочет, чтобы я подождала снаружи. В конце концов, он мой учитель, и почти все его действия этой ночью могли стоить ему работы или как минимум навлечь неприятности, несмотря на то, что он просто был жертвой обстоятельств.

Похоже, он обрадовался, что я осталась снаружи, но дверь закрывать не стал. Я увидела, что в его квартире был такой же пол темного дерева, а стены покрашены в бледно-салатовый цвет. Две фотографии в рамах висели в коридоре, на них были изображены африканские женщины с чашами на голове. Мило. Не знаю, чего я ожидала. Может быть, сплошные полки с книгами повсюду, обитое бархатом кресло с высокой спинкой, где Уилсон в красном смокинге курит трубку и читает эти большие пыльные тома.

Уилсон переоделся в чистые джинсы и рубашку, а вместо виолончели прихватил второй комплект ключей. Он не испачкался, но настаивал, что весь пропах той вонью. Он всегда ходил только в черных брюках и офисных рубашках. Сейчас же на нем была голубая футболка и вытертые джинсы, которые выглядели очень дорогими. Вряд ли он купил их в торговом центре. Почему состоятельность всегда так заметна, даже просто по футболкам и джинсам?

– Отличные штанишки, – заметила я, когда он подошел к двери.

– Э-э-э? – Уилсон запнулся, а потом улыбнулся. – Ах, да. Спасибо. Ты хотела сказать «штаны».

– В смысле?

– «Штанишки» – это нижнее белье. Я подумал… мм. Проехали.

– Нижнее белье? Вы называете нижнее белье «штанишками»?

– Давай мы уже поедем? – Он скорчил рожицу, не обращая внимания на вопрос, и закрыл за собой дверь.

Он был так не похож на себя, и я старалась не пялиться. Он выглядел… сексуальным. Ох. Я закатила глаза, недовольная сама собой, и пошла назад к машине, вдруг загрустив. Весь обратный путь до школы я провела в раздумьях, и Уилсон мне не мешал.

Прежде чем выйти из машины, он серьезно посмотрел на меня, тусклый свет из открытой двери отражался в его уставших глазах. Потом он протянул руку и сжал мою, слегка ее встряхнув.

– Да здравствует искупление. До встречи в понедельник, Блу.

А потом он вышел из моего пикапа и пошел к своей «Субару». Открыл ее и махнул мне рукой.

– Да здравствует искупление, – повторила я, надеясь, что оно существует.

Глава одиннадцатая

Страницы: «« « 12345678 » ... »»