Другая Блу Хармон Эми

Неон

– Почему ты поставила кресло в центр комнаты?

– Мне нравится сидеть под вентиляцией.

– Тебе холодно? Не стесняйся включать термостат. Для отопления такой квартирки нужно совсем немного.

– Уилсон. Сейчас август, и мы в Неваде. Мне не холодно.

– Так… почему тогда кресло в центре комнаты? – настаивал на ответе Уилсон.

– Мне нравится, как ты играешь по вечерам, – легко призналась я, даже сама от себя не ожидая. И не собиралась ему говорить. – Мелодию слышно оттуда.

– Тебе нравится, как я играю? – Судя по голосу, этого он точно не ожидал.

– Конечно, – просто сказала я, пожимая плечами, будто ничего такого в этом не было. – Очень красиво. – «Красиво» было преуменьшением. – Все надеюсь услышать что-нибудь из сочинений Уилли, – поддразнила я.

– Уилли? – недоуменно и расстроенно переспросил Уилсон.

– Ну да, Уилли, – повторила я, пытаясь не захихикать. – Уилли Нельсон был одним из величайших певцов и композиторов всех времен.

– Э-э-э, – произнес Уилсон, почесав затылок. – Думаю, я не знаком с его… творчеством.

Он выглядел таким смущенным, что я не удержалась и рассмеялась.

– Уилли Нельсон пел в стиле «кантри», он из старичков. Джимми его обожал. Вообще-то Джимми даже был чем-то на него похож, только кожа потемнее и не такой растрепанный. Он заплетал косички и носил бандану и покупал каждый новый альбом Уилли. Мы слушали все песни снова и снова, по кругу. – Смеяться мне расхотелось, и я резко сменила тему. – Там есть одна мелодия, она мне очень нравится, – осторожно начала я.

– Правда? Напой.

– Уилсон, я не умею напевать, петь, танцевать или читать стихи.

– Ну хоть чуть-чуть, чтобы я понял, о чем ты.

Я откашлялась, зажмурилась и попыталась вспомнить музыку. Она была там, в голове, журчала, как прохладный ручей. Волшебная. Я пропела пару нот, освоилась, пропела еще несколько, все еще с закрытыми глазами. Результат меня порадовал, так что я даже украдкой приоткрыла один глаз, проверить, какую реакцию вызывает мое пение.

Уилсон весь покраснел и трясся от смеха.

– Даже представить не могу, что ты напеваешь, дорогая. Может, еще пару аккордов, пока я не пойму?

– Ты!.. Дурак! – разозлилась я, толкая его, а он только сильнее рассмеялся. – Говорила же, что не умею петь! Хватит смеяться!

– Нет… правда, было замечательно! – Он все еще едва дышал от смеха и отступил от меня подальше. Я фыркнула и махнула на него рукой, вместо споров уцепившись за кресло. Потащила его назад, показывая, что больше никаких вечерних посиделок, раз из-за него я оказалась в дурацком положении.

– Ну брось, прости. Вот, я сейчас сам спою, а ты будешь отпускать ехидные замечания. – Он потянул кресло назад и поставил прямо под вентиляцией. – Садись, подними ноги. – Он аккуратно усадил меня в кресло и поставил мои ноги на скамеечку. – Еще лучше, сейчас сбегаю за виолончелью и сыграю тебе.

– Уже не интересно, – соврала я.

У меня даже дыхание перехватило, и все мысли из головы вылетели, стоило представить, что он будет играть только для меня. К счастью, он рассмеялся и быстрым шагом вышел из квартиры. Потом шаги пробежали по ступенькам, дверь наверху стукнулась о стену. Пара минут – и вот он снова здесь, с огромным футляром. Подхватил один из кухонных стульев без подлокотников, сел напротив меня и распаковал черную и блестящую виолончель. Подтянул и поправил струны, а я уже с трудом скрывала предвкушение.

– Отлично. – Наконец всем довольный, он провел смычком по струнам, настраиваясь. Встретился со мной взглядом.

– Когда услышишь ее, скажи.

– Почему бы тебе просто не играть… как ты обычно делаешь. Я послушаю. – Ну его, это притворство.

– Ты хочешь, чтобы я просто… тренировался? – Рука со смычком замерла.

– Ну да. Как ты каждый вечер делаешь.

– Обычно это занимает не меньше часа. – В словах звучал вызов, и я немедленно отозвалась.

– Знаю. – Еще бы мне не знать. – Но ты можешь называть музыку, которую играешь, так что когда в следующий раз я услышу ее, то буду еще и композитора знать. Очень познавательно, – добавила я, зная, что это его рассмешит. Угадала. – Всеми руками за новые знания, и все такое.

– Действительно. Ты же не могла дождаться моих уроков, такая была тяга к знаниям…

Если бы он только знал. Но он просто усмехнулся и снова провел смычком по струнам. Ему уже пора было снова стричься. Каштановые кудри падали на глаза, и он нетерпеливо отбросил их назад. Наклонил голову к плечу, будто виолончель была девушкой, шептавшей ему на ухо. Полилась новая мелодия. Чувственная, нежная, где низкие и вибрирующие ноты сплетались воедино… я едва сдержала вздох. Музыка заполнила все вокруг, проникла в душу и стучалась в сердце, требуя впустить.

– Знаешь эту?

– «У старого Макдональда была ферма»?

– Вот нахалка, – вздохнул он, но улыбнулся уголками губ и смежил веки, продолжая играть. Я наблюдала, как дрожали длинные тени ресниц на щеках, рассматривала изящную линию скул, подчеркнутую небольшой щетиной. Он выглядел таким умиротворенным, весь в музыке, лившейся из-под его пальцев. И я все спрашивала себя, как же так получилось, что он стал моим другом. Были ли вообще в мире такие, как он? Любители истории, носящие с собой носовые платки, открывающие девушкам двери… даже таким, как я. Никогда не встречала никого похожего на него. Снова вспомнилась Памела. Интересно, он ее любит?

– Это Брамс. – Он моргнул, снова сфокусировавшись на моем лице. Я кивнула, и он вернулся в свой мир грез. Мелодии плавно следовали одна за другой, и я тоже закрыла глаза. Ощущение покоя и безмятежности окутало меня, и я поудобнее свернулась в кресле. И тут я почувствовала толчок. Ох! Изумленная, непонимающая, я опустила взгляд на свой живот. Толчок повторился, и я подавилась воздухом.

– Уилсон! Уилсон, подойди! Ребенок… он танцует!

Уилсон подскочил ко мне. Я еще не успела закончить фразу, а он уже стоял на коленях рядом. Потянулся ко мне, и я прижала его руку к животу, направляя. Ребенок уже толкался, и много раз, но не так, как сейчас.

– Вот! Вот! Чувствуешь? – Глаза Уилсона были как два блюдца, и мы оба задержали дыхание. Толчок, а потом пинок.

– Ой, – рассмеялась я. – Ты точно должен был ощутить! – Уилсон положил вторую руку мне на живот, плотнее охватывая его, и снова прижался щекой, прислушиваясь. Несколько секунд он провел в этой позе, на коленях, обнимая меня, кудри упали ему на лицо, и я одернула себя – так хотелось провести по ним рукой. Ребенок затих, но Уилсон не торопился отодвигаться.

– Это из-за музыки, – прошептала я, надеясь удержать его, хотя бы еще на минутку. – Ты играл ту мелодию, которая нам нравится.

Уилсон взглянул на меня. Наши лица были так близко, и казалось таким естественным наклониться к нему. Так просто… и невозможно. Наша неожиданная близость застала его врасплох, и он тут же отодвинулся.

– Это была та песня? – Он вдруг разулыбался.

– Да. Что это?

– Боб Дилан.

– Что?! – простонала я. – Я-то думала, что это Бетховен или кто-нибудь такой. Я безнадежна.

Уилсон стукнул меня смычком по макушке.

– Песня называется «Чтобы ты почувствовала мою любовь». Одна из моих любимых. Я ее немного приукрасил, но это целиком и полностью Дилан, точно не Моцарт. Слова чудесные. Послушай.

Уилсон сыграл снова, на этот раз со словами. У него был глубокий голос, такой же, как звук виолончели.

– Ну конечно, – кисло заметила я.

– Что такое? – Уилсон вздрогнул, а смычок замер.

– Ты умеешь петь. И голос прекрасный. Даже притвориться, что мне не нравится, не могу. Почему ты умеешь все? Так нечестно.

– Ты явно не видела, как я пытаюсь вырезать что-то изысканное и красивое из пня, – сухо отозвался Уилсон, возвращаясь к игре. Я попыталась тоже снова погрузиться в музыку, но мне так захотелось продолжить работу над своей скульптурой, даже руки зачесались.

– А ты не можешь заниматься в подвале? Так я могла бы слушать тебя и работать. Тогда я бы выразила музыку в дереве. Мы могли бы неплохо на этом заработать. Ты бы стал моей музой. Мужчины бывают музами?

Уилсон улыбнулся, но взгляд был рассеянным, будто он перестал видеть, вложив все силы в слух. Я тоже закрыла глаза, позволив волнам музыки унести меня в свое море. Несколько часов спустя, когда я проснулась, вокруг было тихо. Меня укрыли яблочно-зеленым покрывалом, которое еще и заботливо подоткнули по краям, а Уилсон с его волшебной виолончелью исчезли.

С самого переезда в Пемберли я стала ходить на работу пешком. Среди плюсов была экономия на бензине и физические упражнения, но ближе к девятому месяцу и при стоящей даже в середине октября жаре я уже была готова снова сесть за руль. Но не по понедельникам. В этот день Уилсон приходил ужинать в кафе. Я присоединялась к нему после конца смены, и мы всегда шли домой вдвоем.

Как-то мимоходом я упомянула, что раньше каждый понедельник я приносила ужин Мэнни и Грейси, так что теперь по понедельникам мне бывало немного тоскливо. И Уилсон начал приходить в кафе по понедельникам. Я старалась убедить себя не искать в его действиях чего-то большего. Он был очень милым, добрым и внимательным, и я повторяла себе, что он просто такой человек. Так что я ничего не спрашивала и не намекала на то, сколько времени он проводит со мной, чтобы не привлекать его внимания. Вдруг тогда все бы прекратилось.

Моя смена заканчивалась в семь, и в тот понедельник Уилсон зашел в кафе ровно в семь вечера. Он все еще был в брюках и светло-голубой рубашке с закатанными рукавами. Так он обычно ходил в школу. Бев подмигнула ему и махнула мне, иди, мол. Я села к нему за столик, тоже заказав себе сэндвич и лимонад, с облегчением повела затекшими плечами, пошевелила пальцами ног.

Бев лично принесла Уилсону его обычный заказ – сэндвич с помидором, жареным сыром и картошку фри, хотя Бев называла ее «чипс» на английский манер, чтобы Уилсон чувствовал себя как дома. Он поблагодарил ее и сказал, что все просто «обалденно». Она захихикала, прямо как Крисси на уроках истории. Я с трудом сдержалась от хохота.

– Думаю, Бев в тебя влюбилась. Знаю, ты к этому уже наверняка привык. У тебя уже есть фан-клуб в школе? «Я люблю Уилсона» или что-то типа того?

– Ха-ха. Я никогда не пользовался особой популярностью у девочек.

– Не будь дураком. Мэнни говорил только о тебе весь сентябрь.

– Мэнни – не девочка, – с улыбкой заметил Уилсон.

Я усмехнулась.

– Верно. Думаю, только я не бегала за тобой, высунув язык, как вся школа. Это было отвратительно. А теперь и Бев туда же. У нее на машине теперь есть наклейка: «Тащусь от британских попок».

Уилсон подавился едой от смеха и схватился за лимонад. Мне нравилось его смешить, даже если это было опасно для его здоровья.

Он откашлялся и покачал головой, отрицая свой успех у девушек.

– Я всегда был другим, какое у вас там слово есть… чудик? С учителями я ладил лучше, чем с одноклассниками. Ребенком был тощим, нескладным, носил очки и всегда знал ответы на уроке, а после урока оставался вытирать доски.

– А что, это дети делают? – недоверчиво переспросила я.

Уилсон закатил глаза и продолжил:

– Девушки меня вниманием не баловали, особенно похожие на тебя… так что ничего нового в твоем безразличии в том году не было. И меня это устраивало. Отношения вообще никогда не были для меня главным. Не пойми меня неправильно, я всегда обращал внимание на таких девушек, как ты, но обычно они мне не очень-то и нравились. В свою очередь они меня не замечали.

– Какие такие? Злобные стервы? – предположила я под видом шутки. Но это была не шутка. Его слова били больно, но «такие, как я», умели держать удар.

– Нет, Блу. – Он устало покачал головой. – Я не это имел в виду. Я говорил про красивых, сильных девушек, которые слишком быстро повзрослели, а таких, как я, прожевали и выплюнули бы.

– Ну да, как я и сказала. Злобные стервы. – Я оттолкнула тарелку и с шумом отхлебнула напиток, показывая, что разговор закончен, как и наша «уютная трапеза», и встала. Уилсон уставился на меня, и было видно, что я его разозлила. М-да, нехорошо. Медленно-медленно я растянула губы в зубастой насмешливой улыбке. Легкая беседа резко сменила курс. Он провел рукой по волосам и тоже отодвинул тарелку. Бросил пару банкнот на стол и встал, прошел мимо меня к кассе, будто показывая, что не хочет иметь со мной дела, расплатился за нас обоих и вышел. Я помахала Беверли на прощание, а она послала мне воздушный поцелуй.

– До завтра, Блу. Попрощайся за меня с Уилсоном.

Уилсон ждал меня снаружи, засунув руки в карманы и глядя на закат. Больше всего в пустыне я любила закаты. Небо над низкими холмами покрылось розово-пурпурной рябью, постепенно переходя в темное ночное небо. Лас-Вегас находился внизу в долине, а Боулдер-Сити – выше на юго-востоке, за грядой холмов, поэтому ничто не загораживало вид. Закаты всегда трогали меня, напоминая о Джимми, о времени, когда я не была такой жесткой, такой слишком быстро повзрослевшей. Уилсон ничего не сказал при моем появлении, и мы отправились домой в тишине. Из-за живота я могла только ковылять вразвалочку, но Уилсон подстроился под мой шаг, и мы пошли рядом.

– Зачем ты это делаешь? – в конце концов выдал Уилсон. Так и знала, что он накручивал себя все это время.

– Что делаю?

– Предполагаешь худшее. Приписываешь мне то, чего я не говорил, обзываешь себя. Зачем?

Я задумалась, размышляя, возможно ли вообще было объяснить Уилсону, каково это – быть «такой, как я».

– Я потеряла девственность в четырнадцать лет. Не важно, хотела я того или нет. Он был старше, и мне было приятно его внимание. Ему было девятнадцать, а я была легкой добычей. – Я пожала плечами. – С тех пор мне случалось довольно часто заниматься сексом. Кто-то скажет, что так ведут себя шлюхи, а то, что я извиняться за это не собираюсь, делает меня дрянью. Так что «злобная стерва» – это даже мягко, если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения. Я не горжусь подобным и пытаюсь измениться, но такова реальность, и мне не хочется подыскивать себе оправдания.

Уилсон остановился и уставился на меня.

– Четырнадцать лет?! Это же изнасилование несовершеннолетней!

– В каком-то смысле так и было.

– Ублюдок! – прошептал Уилсон потрясенно. – Черт побери, ушам своим не верю! – А потом крикнул: «Ублюдок!» – еще раз, в этот раз так громко, что прохожие остановились и обернулись в нашу сторону. Проезжающая мимо женщина нахмурилась, когда он закричал. Бедняжка, наверное, решила, что Уилсон кричит на нее.

– Дай угадаю, ему ничего за это не было? Нет? – Уилсон повернулся ко мне с таким выражением, будто злился именно на меня. На самом деле, конечно, нет, и я это знала. По правде сказать, его злость невероятно много для меня значила. Оказалось, что признание меня не расстроило, и впервые за все время при воспоминании у меня не сжалось сердце.

– Что ты имеешь в виду? Нет, конечно. Я сказала Шерил, она дала мне таблетки, и я… стала жить дальше.

– Чеееерт! – снова заорал Уилсон, с остервенением пиная камень. Он бормотал себе под нос и ругался, похоже, потеряв способность связно говорить, так что я просто шла рядом, давая ему время успокоиться. Через пару кварталов он взял меня за руку. Я никогда не ходила с мальчиком за руку. Рука Уилсона была больше моей, и он держал мою ладошку так, что я чувствовала себя хрупкой, оберегаемой. Это было бы даже эротично… не будь я на девятом месяце. Не расскажи я ему только что о своем омерзительном прошлом, я бы набросилась на него прямо сейчас. Взяла бы его мужественное лицо в ладони и поцеловала бы, и мы бы обнимались прямо тут, на тротуаре.

Я рассмеялась про себя и отбросила эту мысль. Уилсон бы наверняка убежал с криками куда-то в холмы, если бы я только попробовала… проявить интерес. Наши отношения были другими. И его чувства ко мне уж точно не такими. Да и мой выпирающий живот не дал бы нам даже обнять друг друга. Мы шли и шли, пока закат не сменился сумерками, утонув в темноте. Когда мы подошли к Пемберли, на улицах, мерцая, начали загораться фонари.

– Загадывай желание! – воскликнула я, дергая Уилсона за руку. – Быстрее! Пока не зажглись все фонари!

В Вегасе небо всегда с оранжевым оттенком. Звезд почти никогда не видно из-за неоновых ламп и бурлящей даже по ночам жизни. Так что я придумала свой вариант вместо падающих звезд. У меня были фонари.

Я крепко зажмурилась и сжала его руку, чтобы он сделал так же. Мысленно пробежалась по своему длинному списку желаний, некоторые из них я загадывала из раза в раз (богатство, слава, никогда больше не брить ноги), но были и новые. Я быстро распахнула глаза, проверить, успела ли, прежде чем зажегся последний фонарь. Он как раз загудел и тускло засветился.

– Ура! – Я толкнула Уилсона бедром. – Такие желания точно исполняются.

– Я не поспеваю за тобой, – тихо откликнулся он. – Ты как клубок. Только я думаю, что уже все о тебе знаю, размотал все ниточки, как ты рассказываешь то, что разрушает все мои представления о тебе. Понятия не имею, как ты выжила. Правда, ни малейшего. То, что ты все еще шутишь, загадываешь желания на фонари, это почти чудо. – Уилсон потянулся ко мне, будто собираясь коснуться, но в последнюю секунду опустил руку. – Помнишь, как-то после урока я спросил тебя, почему ты так злишься?

Я помнила. Тогда я вела себя просто ужасно. Я кивнула.

– Я тогда подумал, что разгадал тебя, что с тебя нужно сбить спесь. А потом я узнал, почему ты с таким трудом делала то задание о себе. И почувствовал себя полным придурком.

Я рассмеялась и легонько ткнула его свободной рукой.

– Так и было задумано. Заставить учителя тебя пожалеть. Оценки сразу становятся лучше.

Уилсон смерил меня взглядом сверху вниз, и было ясно, что он на это не купился. Он начал подниматься по лестнице и выпустил мою руку, чтобы достать ключи.

– Чтобы ты знала, Блу, я не считаю тебя «злобной стервой», – сказал он серьезно, и я чуть не рассмеялась: так непривычно было слышать от него такие слова. – Признаюсь, когда ты вошла в класс в тот первый день, я именно так и подумал. Но ты поразила меня. В тебе скрыто гораздо больше того, что видно на первый взгляд.

– Так можно сказать про большинство людей, Уилсон. К сожалению, чаще всего это не что-то хорошее. А что-то пугающее, мучительное. Сейчас ты уже знаешь так много пугающего и мучительного обо мне, что я все удивляюсь, как ты до сих пор не сбежал. Ты все обо мне понял правильно с самого начала. Только в одном ошибся. Такие, как я, замечаем таких, как ты. Просто считаем себя недостойными их.

Уилсон уронил ключи. Я застонала про себя. Ну что мне стоило промолчать? Он наклонился подобрать ключи, и с какой-то попытки все же открыл замок. Пропустил меня вперед и вошел следом, захлопывая за нами дверь. Как всегда джентльмен. Он остановился у входа в мою квартиру, пытаясь подобрать слова, и впервые я не стала его дразнить или пытаться шутить. Просто ждала, немного подавленная тем, что теперь он знал все мои самые страшные секреты и пытался привыкнуть.

Наконец он заговорил, устремив взгляд печальных глаз куда-то за мою спину, будто не желая встречаться со мной взглядом.

– Как бы я хотел, чтобы твоя жизнь была лучше… чтобы она была другой. Но другая жизнь сделала бы тебя другой Блу. – Теперь он смотрел прямо на меня. – И это было бы хуже всего.

Слегка улыбнувшись, он поднес мою руку к губам – настоящий мистер Дарси, во всем, – а потом повернулся и поднялся к себе в квартиру.

Той ночью я сидела в темноте, ждала, когда он начнет играть. Но струны не отозвались музыкой в моей душе. Интересно, он с Памелой? Той блондинкой с перламутровой кожей и идеальными зубами. Поэтому он не играет? Ну что ж, стоит быть благодарной, что вместо музыки по вентиляции не доносятся стоны и другие характерные звуки. От этой мысли я поморщилась, и тут ребенок толкнулся, заставив меня ловить воздух ртом. Я подняла рубашку, чтобы видеть живот. Он казался таким чужим… и холодным. И он зашевелился, поднимаясь и опадая, как волны в океане.

– Пока ничего нет, мой сладкий. Уилсон чего-то ждет. Я бы спела, но, честное слово, это хуже, чем совсем никакой музыки. – Живот снова скрутило, и я села поудобнее, пытаясь устроиться получше, стараясь ценить даже неудобство. Осталось немного. Время утекало сквозь пальцы вместе с этими мгновениями. Они превращались во «вчера», и эти «вчера» копились и копились. В конце концов и этот миг присоединится к остальным. Наступит последнее «завтра», мой ребенок родится. И я снова стану просто Блу.

День был тяжелый, и у меня закрывались глаза. Где-то на грани между сном и явью мне вспомнился Джимми, и я посмотрела тот кусочек жизни как сон, как запись на старой видеокассете.

– Джимми, а что, если нам найти новую маму? – Я забралась на дерево, подтянувшись за ветку, и ползла, пока не оказалась прямо над Джимми. Он гладил кусок сучковатого можжевельника, который почти очистил от коры.

– Зачем? – отозвался Джимми через несколько секунд.

– А ты разве никогда не хотел, чтобы у нас была мама? – спросила я, любуясь открывшимся видом. Мне также был виден необычный ракурс седеющей головы Джимми. Я уронила на него шишку, и та отскочила, не причинив вреда. Он даже не отмахнулся.

– У меня была мама, – проворчал он.

– А у меня – нет! А я хочу, чтобы была. – Еще две шишки попали в цель.

– Надень на Айкаса фартук. – Джимми подобрал шляпу и натянул на голову в ответ на шишечный обстрел.

– Айкас плохо пахнет, и он слюнявый. И у мам не может быть собачьего дыхания. – Я свесилась с ветки, держась одной ногой и рукой. Дотянувшись, я смахнула с Джимми шляпу. – Может, Бев может стать нашей новой мамой. Ты ей нравишься, я тоже, и она готовит очень вкусные сэндвичи с сыром. – Я надела шляпу Джимми и спрыгнула на землю, не обращая внимания на впившиеся в кожу иголки.

– Пожалуй, меня и так все устраивает, Блу.

– Да, похоже на то. – Я подобрала кусочек можжевельника, взяла молоток и долото и начала сдирать кору, повторяя равномерные движения отца.

– Может, мы могли бы усыновить кого-нибудь, – предложила я.

Долото Джимми вошло слишком глубоко в дерево, и он тихо выругался. Там было что-то про замерзший ад.

– Наверное, я стала бы хорошей мамой, – серьезно заметила я, принявшись перечислять свои достоинства: – Я бы уступила ей часть кровати. Научила бы ее ползать. Ходить я тоже умею, так что проблем не будет. Хотя тебе придется менять ей пеленки. Или мы могли бы научить ее ходить в туалет снаружи, как Айкас.

– Хм-м-м, – вздохнул Джимми, «выключая» мой голос из восприятия.

– Я была бы мамой, а ты – дедушкой. Хочешь быть дедушкой, Джимми?

Долото замерло, и он опустил руки. Посмотрел на меня серьезно, и я с удивлением обнаружила глубокие линии вокруг его рта, которых раньше не замечала. Джимми вроде как уже был похож на дедушку.

Сквозь вентиляцию до меня донеслась музыка, и я стряхнула сонное оцепенение, все еще ощущая этот то ли сон, то ли воспоминание в воздухе, как след от духов. У меня же были дедушка и бабушка где-то. У моей мамы же должна была быть хоть какая-то семья. А если нет, значит, была у папы. Они вообще знали про меня? Искали меня?

Я лежала в темноте, слушая, как Уилсон играет мелодии, чьи названия я теперь знала. Многие из них я узнавала уже с первых нот. Но я могла пройти мимо своего дедушки – даже мимо отца! – и не узнать его. Ребенок снова шевельнулся. Однажды он захочет знать, и не важно, как сильно его или ее будет любить семья. Однажды ей или ему просто необходимо будет узнать. Значит, мне придется это выяснить.