Падение, или Додж в Аду. Книга 1 Стивенсон Нил

Часть 4

Зула и ее муж Чонгор по-прежнему жили в той же квартире, что при жизни Ричарда. Здесь они вырастили Софию. Когда она уехала в Принстон, они начали присматривать другое жилье, но в итоге решили, что нынешняя квартира – сто восемьдесят квадратных метров на восемнадцатом этаже двадцатиэтажного дома на сиэтлском Капитолийском холме – вполне их устраивает.

Ричард купил им ее после событий, которые на какое-то время их прославили и сделали потенциальной мишенью для расправы. Их прежние адреса легко мог найти любой, поэтому возвращаться туда было опасно. Ричард устранил проблему: зарегистрировал неотслеживаемую офшорную фирму и приобрел квартиру от ее имени. К тому времени, как Миазма разгадала уловку и вычислила, где они живут, имена Чонгора и Зулы были уже не на слуху и для их защиты вполне хватало существующей охраны дома.

Однако защита безопасности – это игра камень-ножницы-бумага между технологиями, которые стремятся к противоположным целям. Вестибюль здания, лифты и лестницы, а также прилегающие пояса дорожек и зеленых насаждений просматривались камерами еще в те времена, когда Зула и Чонгор впервые сюда въехали. Тогда за стойкой у входа круглые сутки сидел охранник, приглядывая за дверью и мониторами камер. Стойку эту несколько лет назад убрали и заменили большим аквариумом с морской водой. Дом по-прежнему платил охранной фирме, но охранники-люди теперь большую часть времени проводили на ногах; они патрулировали территорию, следя за обстановкой с помощью портативных устройств. Некоторые же «охранники» были и вовсе не люди, а специальные алгоритмы, которые анализировали видео- и аудиоматериалы на предмет подозрительного поведения, распознавали лица и проверяли их по белому списку жильцов, друзей и соседей, а также по черному списку преступников, навязчивых преследователей и бывших мужей. Все неоднозначное перенаправлялась на «глазную ферму» в Юго-Восточной Азии.

В то июньское утро Зула вышла из лифта и надела темные очки. На периферии зрения замигал желтый шарик – самое мягкое предупреждение. Зула глянула на него. Шарик отметил движение ее зрачков и сообщил, что мимо здания проходят трое под ВУЯЛями.

Зула, игнорируя предупреждение, толкнула дверь и тут же их увидела: три старшеклассницы со стаканчиками кофе в руках, болтают и смеются на ходу.

На всех трех были большие зеркальные очки; лазеры в оправе очков проецировали на лица движущиеся и мерцающие световые пятна, запрограммированные так, чтобы сбить с толку программу распознавания лиц.

Зула не носила ВУЯЛь, то есть раскрывала свое местоположение любой камере, способной распознать ее черты и сравнить с бзой данных. Большинство давно с этим смирились, но не все. Можно было носить темные очки и покрывало из настоящей ткани, однако в промышленно развитых странах чаще прибегали к их современному эквиваленту.

Не совсем правильно говорить, что Виртуальное Убранство Явленной Личности изобрели Верна и Мэйв Браден, поскольку в него вошло несколько отдельных технологий. Их заслугой была интеграция этих технологий и продвижение продукта на рынке. Так или иначе, они задумали ВУЯЛь и воплотили в жизнь.

Чаще всего ВУЯЛи носили те, кто на диаграмме Венна попадал в пересечение областей «молодые», «гиковатые» и «контркультурные». В центре Сиэтла такие встречались сплошь и рядом. Три молодые особы почти наверняка шли в частную подготовительную школу тремя кварталами дальше. По пути в район Саут-Лейк, куда направлялась Зула, число гиков не убывало, но рос средний возраст и контркультурность сходила на нет. Здесь же ВУЯЛи были не примечательнее пирсинга в носу. Охранная система здания отмечала прохожих в ВУЯЛях – отсюда желтый сигнал в очках Зулы, – но совсем не так, как отметила бы черную лыжную маску.

«Явленную личность» добавили не только для красивого сокращения. «Явленный» – термин из религиозно-метафизического лексикона. В Библии Бог является не непосредственно, а в виде некого символа. Соответствующее греческое слово, «эпифания», состоит из корня «фано» – «светиться», «являться», «показываться», и приставки «эпи» – «на», «при». Это означает, что явлено не только доступное обычным органам чувств, но и нечто более многослойное.

Слово «личность» интернет изменил бесповоротно. Раньше это означало «кто вы на самом деле», теперь – «любое из произвольного числа лиц, которые вы показываете цифровой вселенной».

ВУЯЛь создавалась как обоюдоострое оружие. Да, она не позволяла камере распознать ваше лицо и узнать ваше настоящее имя. Однако световой узор, проецируемый ВУЯЛью на лицо, не был просто шумом. То был сигнал, передающий данные любой достаточно умной системе компьютерного зрения. Протокол, опубликованный ПРОГРЭССом, был чрезвычайно сложен, однако суть сводилась к тому, что ВУЯЛь могла по желанию пользователя служить аналогом штрихкода: числом, связанным с ПАРАНДЖО.

Это было совершенно опционально; большинство ни о чем таком не знало и просто существовало открыто под своим именем. Однако считалось желательным в начале карьеры зарегистрировать по меньшей мере один ПАРАНДЖО (благо это было просто) для списка своих достижений. ПАРАНДЖО можно было связать с собственными именем-фамилией и лицом, а можно было не связывать. В любом случае у вас сохранялась возможность вбить его в систему своей ВУЯЛи. Тогда системы компьютерного зрения, хоть и не распознавали ваше настоящее лицо, считывали ваш ПАРАНДЖО и могли проверить все привязанное к нему в распределенном цифровом реестре.

Три щебечущие девчушки со стаканчиками «кофе с собой», разумеется, пользовались такой опцией. Очень вероятно, это была бесплатно-принудительная услуга частной школы. Камеры на фасаде дома их проверили. Собственно, в очках Зулы была фронтальная камера, которая сделала бы то же самое, прояви Зула хоть малейший интерес. Впрочем, родители и школа наверняка оберегали и цензурировали записи их ПАРАНДЖО. Потрудись Зула взглянуть, она не увидела бы имен и фамилий, только открытые данные, позволяющие понять, что перед ней обычные школьницы и ВУЯЛи и ПАРАНДЖО носят не с дурной целью, а ради защиты от педофилов и чтобы их экзаменационные работы оценили честно и беспристрастно.

Зула шла быстрым шагом. Для нее это был главный вид физической активности. Там, где она работала – в штаб-квартире Фортрастовского фамильного фонда, – имелся корпоративный спортзал. В доме – спортзал для жильцов и их гостей. Спустившись с Капитолийского холма и войдя в район Саут-Лейк-Юнион, она миновала розовое здание без окон и с крохотной табличкой на двери – по слухам, это был мини-спортклуб, настолько элитный, что членство в нем давали только после строгой проверки. Еще один спортзал, через три квартала, занимал весь первый этаж небоскреба: у окна выстроилась шеренга эллиптических тренажеров; нерды-жаворонки, тяжело дыша, делали упражнения и одновременно смотрели кино либо работали в шлемах виртуальной реальности. В стимпанковском спортзале увлеченные историей нерды с нафабренными усами вращали индийские булавы из полированного красного дерева, выращенного на экологичных возобновляемых плантациях. За стеклом нерды в обвязках карабкались на искусственную скалу, хватаясь натертыми магнезией пальцами за спроектированные в CAD/CAM выступы. В облагороженном здании бывшего склада облаченные в балахоны нерды торжественно фехтовали симуляторами световых сабель. В шапито нерды-гимнасты раскачивались вниз головой на трапециях. На полосе препятствий под открытым небом паркурные ниндзя перемахивали через ограды и взбегали по вертикальной стене. В парке взводы нердов падали и отжимались под притворно строгим взглядом ненастоящего сержанта. В гремящем музыкой ночном клубе нердки отрабатывали танец на шесте. Все эти залы для занятий спортом скреплялись, словно кирпичи – цементом, столь же разнообразным набором едальных и питейных заведений, где люди, сбросившие много калорий, могли еще укрепить свое здоровье смузи из ботанических диковинок либо для восстановления равновесия съесть что-нибудь неполезное.

Зула перепробовала много модных видов спорта и знала, что, вероятно, попробует и другие – главным образом, за компанию. Чонгор играл в хоккейной лиге, что на девяносто процентов удовлетворяло его потребность и в физической активности, и в дружеском общении. Зула записывалась на новые спортивные курсы вместе с подругами, но нигде не задержалась. Ее единственным упражнением оставалась ходьба с работы и на работу, что она делала в одиночку и почти каждый день.

Проходя через выставку всего, что придумано для поддержания отличной физической формы, Зула частенько задумывалась. Эти чистые, хорошо зарабатывающие и хорошо информированные айтишники умели получать удовольствие от своего тела. На работе они жили головой, свободное время проводили за радостями спортзала, горячего душа после упражнений, еды и питья, возвращения домой, где ждет секс либо, по крайней мере, крепкий здоровый сон на твердом матрасе, застеленном чистым высококачественным бельем. Ничего по-настоящему плохого в этом не было. Однако детство Зулы прошло в лагере беженцев, где физические удовольствия или хотя бы комфорт были редкостью. А позже ей случилось вынужденно провести несколько недель с моджахедами из самых суровых регионов мира. Она ненавидела все связанное с этими людьми, однако невольно видела окружающее их глазами. Моджахеды, одержимые религией определенного сорта, сочли бы эти спортзалы и рестораны храмами ложного божества, где люди стараются забыть, что все они рано или поздно заболеют и умрут. После чего (если верить в то, во что верят моджахеды) вы встретитесь со своим творцом и понесете должную кару за излишнюю приверженность удовольствиям.

Мысли не сказать что оригинальные – ни один разумный человек не избавлен от минимальной квоты таких раздумий, – но в случае Зулы все усугублялось тем, что произошло с Ричардом семнадцать лет назад и определило ее карьеру.

Она не сразу смогла понять и принять, что это изменило ее личность – олограф, который она пишет изо дня в день. И даже не сама смерть, а последующие юридические и финансовые осложнения. В практическом смысле спор из-за наследства ничего не менял: в любом случае она была богата и ее дочери не грозила нужда. Однако в денежном выражении разница была огромна. А такие огромные суммы обладают собственной волей. Может быть, оттого-то лежащий в корне всего документ и зовется «последняя воля».

Семейная доля наследства давно была переведена в Айову и перестала быть Зулиной заботой, исключая те все более редкие случаи, когда требовалось подписать заявление по тяжбам из-за неудачных формулировок в завещании, от которых кормилась теперь целая полуавтономная ветвь юридической профессии. Остальное состояние Ричарда – собственно, почти все – перешло в Фортрастовский фамильный фонд. Зула была его президентом и директором с первого дня и все больше убеждалась, что это теперь до конца жизни. Она платила себе разумную зарплату – ничего такого, что заставило бы членов совета директоров удивленно поднять брови, – и тратила все силы на то, чтобы дядины деньги шли на дела, которые ему бы понравились. В фонд поступали и новые пожертвования – в основном от старых друзей Ричарда, желавших поучаствовать в благом начинании.

В первые годы главной задачей было тратить деньги быстрее, чем они прибавлялись, – занятие примерно как чистить дорогу в снегопад. Поначалу Зула вкладывала средства фонда в простые индексные фонды – так она была спокойна, что не упускает никакое движение рынка и при этом не платит бешеных денег финансовым консультантам. Постепенно она стала переходить на финансовых ботов, действующих по алгоритмам, недоступным человеческому пониманию. Они работали лучше людей. Один из ботов несколько лет кряду приносил такую прибыль, что капитал фонда вырос больше чем вдвое. Таким образом в управлении ботов оказалось значительно больше активов ФФФ, чем в традиционных фондах и акциях.

Дядя Ричард не потрудился расписать в завещании, на что тратить деньги его фонда, так что у Зулы была пугающая ее свобода. Она тратила больше, чем следовало, на экспертную помощь, потом уволила экспертов. Куда проще было бы руководить фондом, чья единственная цель, допустим, сохранение исчезающих видов древесных лягушек. Увы, документ указывал лишь самые общие ориентиры: поддерживать исследования, которые могут быть полезны человечеству и как-то связаны с игровой индустрией. А это могло означать практически что угодно.

Здание штаб-квартиры стояло на пирсе, вдающемся с юга в озеро Юнион. Во всем остальном оно было безликим до полной невозможности. В начале работы фонда Зула получала предложения от прославленных архитекторов, которые увидели возможность воздвигнуть нечто эпохальное. Выражались они более высокопарно, но смысл сводился к тому, что они хотели бы построить что-то по-настоящему суперское. Зуле тоже этого хотелось, однако она выбрала скучный проект. Как новый и неопытный директор, которого могли справедливо упрекнуть, что место получено по блату, она хотела показать, что не швыряет на ветер дядюшкины деньги. Миллиардеры, сами заработавшие свои состояния, могли вкладываться в экстравагантные архитектурные сооружения, однако Зуле нужно было самое обычное офисное здание класса А, которое станет расти в цене, как остальные такие же, и продать его будет не труднее, чем кусок мяса. Два верхних этажа занимал сам Фортрастовский фамильный фонд, нижние четыре сдавались другим организациям.

Перед входом она сбавила шаг. Сеть здания узнала ее за квартал, и на краю поля зрения появился маленький индикатор статуса. Двери перед ней открылись автоматически. В здании тоже был охранник-обходчик; он увидел, что Зула вошла, и подошел встретить ее улыбкой и кивком. Здание знало, что она здесь и собирается ехать на шестой этаж, но известило, что, к сожалению, предстоит подождать от тридцати до шестидесяти секунд – в это время дня лифты были загружены сильнее всего. Зула подумала было подняться по лестнице, но решила, что не стоит – побаливало колено. В лифтовом холле кроме нее ждали несколько человек, которые работали здесь и которых она видела каждый день, и несколько незнакомых, пришедших на встречу или на собеседование. Их сразу можно было отличить, поскольку им приходилось действовать по старинке – читать указатели и нажимать кнопки в лифте.

Один из них, седой, рыжебородый, с неряшливой внешностью рассеянного ученого, нажимая кнопку, покосился на Зулу. Он, скорее всего, пришел в НЭО, Ново-эсхатологическую организацию, занимавшую второй этаж. Очень вероятно, у него было дело к Зулиному дяде, Джейку Фортрасту. Зула видела этого человека не первый раз. Когда он нажимал кнопку, над обтрепанным рукавом худи показался пластырь на тыльной стороне запястья, а когда он опустил руку, Зула заметила такой же пластырь на внутренней стороне. В остальном руки выглядели обычно, но из этой подробности Зула сообразила, что перед ней тот самый Енох как-его-там, которого недавно распяли в Небраске, куда он ездил по делам Джейка. Она подумала было поздороваться и представиться, но не знала, как затеять разговор с человеком, недавно пережившим такое. Он, со своей стороны, очевидно, знал, кто она, и вежливо кивнул, однако не стал посягать на ее приватность.

Джейку досталось столько же денег, сколько всем потомкам Джона и Элис вместе взятым. Семья у него была меньше и проще – три сына почти на поколение младше детей Джона и Элис и пока ни одного внука. В отличие от Элис, он предпочел сохранить контроль над своими деньгами, а не делить их между отпрысками. Что делать с таким капиталом, Джейк понятия не имел, поскольку он, убежденный сурвивалист, до сих пор жил в бревенчатом доме среди северных лесов. По большей части он брал пример с Зулы, вкладывался в те же портфели акций, фонды и финансовых ботов, что ФФФ. Тратил Джейк мало – только на то, чтобы помочь Зуле в запутанной ситуации, как быть с мозгом Ричарда.

Отсюда и выросла Ново-эсхатологическая организация. На диаграмме Венна она занимала область пересечения всего, что ненавидит интернет, и не издевался над ней только ленивый. Часть упреков была оправданна; Джейк потратил два года и несколько миллионов долларов, прежде чем научился руководить НКО.

По сути, это заставило его вырасти и поумнеть – не только финансово, но и философски. Для начала он оправдал опасения Элис и Зулы, вбухав часть денег в те самые бредовые идеи, на которых строил семейную жизнь в Айдахо. Однако богатство изменило его взгляды – не потому, что он логически убедился в их несоответствии фактам, а просто теперь он был склонен на многое смотреть иначе.

Необходимость разрешить затруднения с мозгом Ричарда не только породила НЭО, но и впрягла ФФФ в одну упряжку с еще более крупным фондом Уотерхауза-Шафто, а также впутало в неприятные и сложные отношения с многочисленными коммерческими и некоммерческими организациями Элмо Шепарда. Вся их деятельность была напрямую связана с вопросами смертности, сознания и того, что значит быть человеком. Иметь душу. НЭО стала теоретическим отделением нейробиологического комплекса Фортраста-Уотерхауза-Шепарда.

Иногда технологии развиваются медленно, вползая на одну крохотную ступеньку за другой, иногда – скачком. Зула слышала довод, что эти два этапа нельзя разделить, поскольку экспоненциальный взлет в духе закона Мура, если ненадолго отвести взгляд, покажется прыжком.

Так или иначе, проходя через выставку спортзалов и ресторанов, она чувствовала, что высокотехнологическая индустрия, гордящаяся множеством побед, подползает сейчас к тому моменту, когда замахнется на смерть. Ибо если вы одолели всех других врагов, заработали попутно бесконечное количество денег и сейчас смакуете какое-нибудь исключительное суши или рюмочку односолодового виски тридцатилетней выдержки, ничто не мешает вам спросить себя: отчего бы мне не наслаждаться всем этим вечно? И если вы не верите – а большинство этих людей не верили, – что в стране, откуда ни один не возвращался[25], ждет неизмеримо большая награда, так почему бы не повременить с переселением в эту страну, насколько позволит технология?

Сложись все иначе, Зула и не подумала бы атаковать смерть в лоб, словно очередную проблему старой экономики на маркерной доске в Кремниевой долине. Однако крушение поезда, начавшееся в миг, когда сердце Доджа остановилось, сделало эту задачу частью ее повседневной работы. Работы, которой она занималась не как исследователь (Зула была геологом), а скорее как нянька настоящих исследователей.

На эскизе архитектора приемная Фортрастовского фамильного фонда на шестом этаже выглядела так: посетители в спортивных пиджаках и офисных юбках сидят за столиками, пьют латте и смотрят в телефоны, дожидаясь, когда за ними придут сотрудники с ключ-картами, а за всем бдительно, хотя и гостеприимно наблюдает из-за элегантно изогнутой стойки секретарь на ресепшене.

В нынешних реалиях эо оказалась пустая трата места. Они так и не наняли секретаршу на ресепшен; за элегантной стойкой никто не сидел. Офисное кресло из-за стойки давно умыкнули, и там теперь скапливались коробки с расходниками. Посетители не пили за столиками кофе в ожидании сотрудников; сотрудники знали, что они пришли, и наоборот. Дверь в рабочее пространство стояла открытой. Рядом с ней находились включенные в стенную розетку зарядные устройства для двух брендов роботов удаленного присутствия; эти устройства с плоскопанельным монитором примерно на уровне человеческой головы могли разъезжать по офису под управлением людей, которые находятся где-то далеко, но знают нужные пароли и на их компьютерах установлена нужная программа. Даже они уже давно пылились. Фонд купил их сколько-то лет назад, и Джейк частенько «присутствовал» с их помощью на заседаниях из своего дома в Айдахо. Однако с тех пор их вытеснили виртуальные эквиваленты либо более продвинутые роботы, способные ходить по лестнице на двух ногах. Так что, проходя через приемную, которую архитектор изо всех сил старался сделать красивой, Зула чувствовала, что вошла в погрузочный док и помещение для разбора почты.

Она направлялась в свой кабинет – угловой с видом на озеро. Ее путь лежал мимо меньшего из двух конференц-залов. Неровным полукругом спиной к ней сидели человек пять или шесть – судя по одежде, позам и телосложению, очень молодых. К ним обращался Маркус Хоббс, один из руководящих сотрудников компании, который помимо прочего занимался программой летних стажировок. Раньше это делалось по-свойски и как попало, но Маркус указал, что такой порядок чреват для фонда исками или по крайней мере репутационным ущербом. Он выстроил четкую систему информирования, приема и оценки заявлений, проверки кандидатов и отслеживания метрик. Так что пять или шесть ребятишек в конференц-зале были не чьи-то племянники, соседи и друзья друзей, а кандидаты, оставшиеся в процессе отбора, который начался через день после того, как прошлогодние стажеры вернулись к учебе.

Даже не заглядывая в календарь, Зула знала, что почти весь сегодняшний день будет собеседовать новеньких. Поскольку фонд их уже выбрал и оплатил им билеты до Сиэтла, собеседования были в значительной мере символическими. Однако это не означало, что они не важны.

Третьей кандидаткой – последней перед ланчем – оказалась ее дочь. Что стало для Зулы неожиданностью.

София была в худи и джинсах – оттого-то Зула и не узнала ее со спины, проходя мимо конференц-зала. Кроме того, София включила ВУЯЛь в своих очках. Маркус мог бы ее узнать, но Маркус и София, вероятно, никогда не оказывались вместе в одном помещении, и у Маркуса не было особых причин знать директорскую дочку в лицо.

За последние месяцы Зула не раз просматривала анонимное заявление этой кандидатки и сегодня освежила его в памяти перед тем, как та вошла в кабинет. Однако заявления подписывались не именем и фамилией, а только ПАРАНДЖО. Это было обычное дело; более того, Маркус сделал такой порядок почти обязательным, чтобы кандидаты не выигрывали от положительной дискриминации[26] и не страдали от негативной. Так что Зула приметила некоторое сходство между анонимным кандидатом и своей дочерью, но все равно изумилась, когда София вошла в кабинет, откинула капюшон, сняла очки и села.

– Привет, мам.

– Привет, малыш.

Обе на минуту умолкли. София смотрела в окно на горы Олимпик, давая Зуле прийти в себя. Потом спросила:

– Ты знала? Или хотя бы подозревала?

– Нет, – ответила Зула. Потом немного повысила голос: – Я считала, что, если тебе захочется поработать здесь летом, ты просто скажешь мне и мы что-нибудь придумаем.

– Ты на меня сердишься?

– Нет. – Зула ненадолго задумалась и заговорила уже спокойнее: – Наверное, я понимаю, отчего ты так поступила. Если бы мы, в кавычках, что-нибудь придумали…

– Я не была бы настоящим стажером. Да, примерно так я и рассуждала. – София широко улыбнулась: – Мне правда очень приятно, что я прошла отбор.

– Почти.

– В смысле?

– Остался этот этап. Последнее собеседование.

– Ах да. Я не смогла придумать, как его пройти, не раскрыв, что я директорская дочка.

– Кстати, с возвращением. – Зула не знала, так ли надо приветствовать дочь после трехлетнего отсутствия, однако не могла не обронить намек.

Она встала и улыбнулась. София тоже. Они подошли друг к другу, крепко обнялись и на какое-то время замерли. Когда Зула открыла глаза, она через стеклянную дверь кабинета увидела в коридоре Маркуса Хоббса. Он замер на полушаге, шокированный тем, что начальница прилюдно обнимает кандидатку в стажеры, только что вошедшую в ее кабинет. Зула подмигнула ему и сделала знак рукой – заходи, мол.

София, которая ничего этого не видела, разжала руки и отступила на шаг.

– Я проехала через Айову, – сказала она. – Побывала на ферме. Восстановила отношения с родственниками.

– С удовольствием выслушаю, но прежде тебе надо объясниться. – Зула кивнула на входящего Маркуса.

– Мистер Хоббс! Еще раз здравствуйте. – София переключилась на вежливо-деловой тон, будто ничего не произошло, и Зула подумала, что не так уж плохо ее воспитала.

– София? К вам так обращаться? – спросил Маркус.

– Да, это мое настоящее имя, – ответила София. ПАРАНДЖО обычно связывали с никами. – Мне дали его мама с папой, и я рада им называться.

Маркус глянул на Зулу:

– Так я имею удовольствие разговаривать с вашей дочерью?

– Рада познакомиться по-настоящему. – София протянула руку.

Маркус пожал ее, глядя на Софию в новом свете.

– Вы хотели поработать здесь летом, – догадался Маркус, – но не хотели, чтобы это выглядело, как будто вы получили место по блату, и оттого подали заявление анонимно.

– Да. Все шло отлично, пока вот эта дама меня не разоблачила. – София кивнула на мать.

– Что ж, могу абсолютно искренне сказать, что для меня все стало полной неожиданностью.

Зула рассмеялась:

– Это было видно по вашему лицу, Маркус.

– Что ж, София получила работу совершенно честно, и я буду рад это сказать любому, у кого возникнут сомнения. – Маркус говорил с характерными адвокатскими интонациями, другими словами – выполнял сейчас свои должностные обязанности. Зула привыкла на него полагаться. Впервые они встретились через день после несчастья с Доджем. Тогда Маркус пришел к Элис в гостиницу со Стэном Петерсоном. Проработав какое-то время в «Ардженбрайт-Вейл», он занялся юридической поддержкой некоммерческих организаций и в конце концов оказался в ФФФ.

– Ясно, – сказала Зула.

– Отлично сыграно, – заметил Маркус, кивнув Софии.

– Если у вас есть свободная минутка, – сказала Зула, – мы с этой юной стажеркой собирались обсудить, чем она будет заниматься в фонде.

– Разумеется. Если это не будет вмешательством в фамильные дела, – ответил Маркус, делая шаг к свободному стулу.

– Маркус, это Фортрастовский фамильный фонд, – напомнила Зула.

Маркус рассмеялся. Они сели.

– Стажерам здесь предоставляется большая свобода, – сказала Зула. – Маркус давно указал мне, что всякий прошедший отбор по определению будет сверхквалифицированным и недооплачиваемым работником. Ни для кого не секрет, зачем студенты Лиги Плюща устраиваются на летние стажировки. Ради резюме. Мы могли бы поручить стажерам носить нам кофе, но это не отвечало бы их потребностям и отбивало бы хлеб у тех, для кого это источник заработка.

– Если коротко, – добавил Маркус, – мы отбираем лучших, кого можем найти, и открываем перед ними дверь. А уж выбор летнего проекта как-то происходит сам.

София слушала, улыбалась и кивала – образцовая умненькая стажерка.

– Итак, – сказала Зула, – на этом этапе мы рассчитываем услышать, чем ты хочешь заниматься.

– Раз вы так тщательно все распланировали, у вас наверняка есть предложения, – заметил Маркус.

София кивнула:

– Я бы хотела работать с Сами Знаете Чем. – Она помолчала, давая им осознать услышанное, и добавила: – Или, если вы смотрите на это иначе, с Сами Знаете Кем.

– Ты хочешь пароль к МД, – сказала Зула.

«МД» означало Мозг Доджа. Название – шутливый нердовский намек на сокращение от слов «массив данных» – придумал Корваллис Кавасаки.

МД представлял собой не единый объект, а сеть директорий, содержащих каждую крупицу информации, полученной в ходе колоссального проекта. Целью проекта было выполнить распоряжение об останках, подписанное Ричардом Фортрастом задолго до смерти.

Начиналось все с массива необработанных исходных данных от ионно-лучевого сканирующего устройства, которое кремировало замороженный мозг Ричарда по аксону за раз. Он один занимал больше места, чем было доступно в те годы, когда Ричард ставил подпись под завещанием. Пользоваться им в таком виде было невозможно. Если считать мозг Ричарда документом, пропущенным через сканер, исходные данные были записью электрических импульсов от оптической системы сканера. Чтобы получить осмысленную картину, их требовалось основательно перелопатить. Ради одного лишь построения чего-то похожего на коннектом – схему соединения нейронов – Семейный фонд Уотерхауза-Шафто создал один из крупнейших серверных парков мира; кому, как не системе электронного банкинга, было справиться с такой задачей. На обсчет МД у центра ушли долгие годы.

Это вовсе не означало, что коннектом теперь абсолютно известен. Двадцать разных людей написали двадцать разных диссертаций о том, как надо обрабатывать и интерпретировать данные; все предложенные алгоритмы давали разные результаты. Был проведен метаанализ для сравнения данных, полученных на выходе конкурирующих алгоритмов. Таким образом, МД содержал не один окончательный коннектом, а десятки разных, каждый в своем несовместимом формате. Каждый строился на своем наборе предположений о том, как на самом деле функционирует человеческий мозг.

Чем МД не был, так это работающей моделью Ричардова мозга. Делались попытки подключить массив к системе, эмулирующей функции человеческих нейронов, и нажать кнопку «вкл». Однако по большей части МД оставался пассивным хранилищем данных. Существительным, не глаголом. Цифровым эквивалентом замороженного тела Ричарда Фортраста в ожидании технологий, которые его оживят.

– В то время когда дядя Ричард подписывал распоряжение об останках, они застряли в криогенном менталитете, – объявила София. – Документ это отражает.

– Кто «они»? – спросил Маркус. – И про менталитет, если можно, поподробнее.

– «Они» – это эвтропийцы. Компания нердов, решивших в девяностых годах, что хотят жить вечно. Те самые люди, что убедили дядю Ричарда скопипастить их формулировки. Не забывайте, там ведь ни слова не было о цифровом сканировании. Все исключительно аналоговое: быстро охладите тело, заморозьте его и отвезите в эфратское криохранилище. Для них оживление замороженного тела было чем-то вроде постройки звездолета, пересекающего галактику за десять минут. То есть абстрактно они это вообразить могли, но произойти оно должно было в невообразимо далеком будущем. Поэтому в завещании дяди Ричарда ничего про оживление нет. Сказано только «заморозьте меня», что подразумевает: «кто-нибудь с этим разберется через тысячу или десять тысяч лет, когда такому научатся». Предполагалось, что люди, которые овладеют подобной технологией, так далеко уйдут от нашего пещерного понимания, что бесполезно и гадать, каким будет процесс, а значит, и оставлять инструкции.

– Но все это аналоговое, – продолжала она. – Все связано с конкретным куском замороженного мяса. Есть лишь один шанс его оживить. Лучше подождать до тех пор, когда точно получится. Теперь мы получили возможность сделать это цифровым способом. Причем возможность появилась еще при жизни дяди Ричарда. – Голос у Софии стал чуточку осипший; вернулось смутное воспоминание, как она маленькой девочкой сидела у Доджа на коленях. Она прочистила горло: – Так что я хочу этим заняться. Не обещаю найти все ответы за два месяца, но мне кажется, это стоящий проект, и как член семьи – как человек, знавший его в детстве, – я чувствую себя в особом положении.

Глаза у Зулы блестели – и от гордости за дочь, и от мыслей о любимом дяде.

– София, – сказала она, – я должна кое-что у тебя спросить. Когда ты пошла в колледж, то еще не определилась со специальностью, но была почти уверена, что это будет религиоведение, или классическая литература, или что-нибудь в таком роде. Именно этим ты в основном и занималась на первом курсе. А потом вдруг резко свернула в направлении когнитивистики, нейрологии, компьютерных наук.

София кивнула, немного нетерпеливо:

– Это просто более технический способ подобраться к тем же вопросам.

– Понимаю, солнышко. Но я хочу знать, просто ради моего собственного любопытства: как давно ты обо всем этом думала? Наш теперешний разговор – ты шла к нему годы?

София мотнула головой:

– Несколько месяцев. То есть, конечно, интерес к нейробиологии у меня появился от того, что в детстве я слушала твои застольные разговоры с Корваллисом и другими насчет МД. Но идея самой туда влезть и запустить программу? Об этом и думать было нечего, технически говоря, пока не появилась «Дыра-в-стене».

– Что-то я про это слышал, – сказал Маркус. – Самый большой в мире параллельный мультипроцессор. Но вам придется мне помочь.

– Это примерно в ста милях отсюда, в каньоне Дыра-в-стене, бассейн реки Колорадо. По совпадению, недалеко от Эфраты, чуть ниже ее по течению. Мультипроцессор построили на месте бывшего алюминиевого завода. Так что там дешевые электричество и холодная вода.

– В той части штата много дата-центров, – заметил Маркус. – Уже не первый десяток лет. Почему именно «Дыра-в-стене» все меняет?

– Это первый такой центр, построенный исключительно на квантовых вычислениях.

– А вы считаете, что квантовые компьютеры лучше моделируют работу мозга? – Скепсис в голосе адвоката был мягким, но различался вполне отчетливо.

– В этом вопросе я агностик. Но знаю – это доказано многими серьезными исследованиями, – что они лучше выполняют операции, необходимые для безопасных, распределенных вычислений.

– Распределенных… в облаке, – пробормотала Зула.

У ее дочери вырвался тихий вздох.

Это было поколенческое. Зула застала переход от эпохи, когда большая часть вычислений выполнялась локально, на ее компьютере или ноутбуке, к тому времени, когда они распределились между удаленными серверами где угодно. Тогда сказать «в облаке» значило блеснуть осведомленностью, сейчас человек только обнаруживал этим свой возраст.

– А под «безопасными» ты подразумеваешь…

– Это означает, что процессы – миллионы разных исполняемых модулей на бог весть каком числе реальных или виртуальных машин – не должны друг на друга полагаться. Им не нужно друг друга знать. Когда им надо общаться, они делают это… – София на миг прикрыла веки, может быть, чтобы не закатить глаза, – они делают это, как все такое сейчас делается – через распределенные реестры.

– Блокчейн? – спросила Зула.

Вновь справившись с собой, чтобы не закатить глаза, София ответила:

– Куда более эффективные алгоритмы, чем блокчейн двадцатилетней давности. Но по-прежнему требующие большого числа быстрых вычислений.

– Итак, если думать об этом… – Зула подняла руку, прося пока не возражать, – если вообразить, чисто теоретически, что у нас есть один процесс – то, что раньше называлось компьютерной программой, и процесс этот делает только одно – моделирует работу одного-единственного нейрона в мозгу. Больше ничего не делает.

София кивнула и сделала движение рукой – продолжай, мол. Может быть, это даже значило «не тормози».

– Он выполняется на сервере эфратского дата-центра. Занимается только собой. Однако в мозгу настоящие нейроны связаны с другими нейронами – в том-то и суть. Потому-то мы потратили миллиард долларов, чтобы отсканировать коннектом дяди Ричарда.

– Да, – сказала София. – А где-то еще – может, на том же сервере, может, на другом сервере того же дата-центра, может, в совсем другом дата-центре на барже у берегов Калифорнии, или где там еще, такие же процессы-клоны моделируют каждый по нейрону. Все нейроны связаны. Время от времеи нужно передать послание от одного нейрона к другому.

– Нейрон выстреливает, – подхватил Маркус.

София на мгновение умолкла, быть может, перебарывая желание заменить употребленное Маркусом слово на более научное.

– Ну или что там еще. Аксоны. Синапсы. Дендриты, – добавил Маркус.

– Мы довольно плохо знаем, как это на самом деле работает, – сказала София, – но в любом случае, как ни моделируй мозг, у вас будет много независимых процессов, и они должны коммуницировать по схеме подключений, которую, в сущности, и представляет собой коннектом. И каждый сигнал – каждый акт коммуникации – влечет затраты, которые придется оплачивать, поскольку тут нужны и вычисления, и пропускная способность. Если делать все как положено, с шифрованием…

– «Как все сейчас делается», – процитировала Зула недавние слова Софии и подмигнула Маркусу.

– …да, то затраты велики, а все одновременно и дорого, и медленно. Компании, строящие квантовые компьютеры, изо всех сил искали, как это дело ускорить. Не дожидаясь, когда закон Мура обеспечит желаемое быстродействие, они сумели прыгнуть на годы и десятилетия вперед.

– Безопасные распределенные вычисления? – спросил Маркус.

София кивнула и принялась водить руками в воздухе. Маркус и Зула, понимая, что она управляет пользовательским интерфейсом, надели очки. Посреди кабинета возникло слайд-шоу из нескольких тысяч фотографий, сделанных Софией и ее друзьями в поездке через страну. Зула узнала дом Фортрастов в Айове, потом Зула прокрутила снимки к более новым.

Центральная часть штата Вашингтон сразу узнавалась по красно-бурому базальту, лиловой полынной дымке и синеве реки Колумбия. На плоском треугольнике аллювиального шлейфа в устье щелевидного каньона стояло пыльное здание в паутине кабелей. Большую парковку для синеворотничковых работников, исчезнувших как класс, занимали всего три машины. Возле одной из них – пикапа с надписью «Служба безопасности» – стоял крупный мужчина в зеркальных очках. Он наблюдал за Софией (или за тем из ее друзей, кто сделал фотографию) и, безусловно, вел видеозапись.

– Именно это и происходит в каньоне Дыра-в-стене, – говорила София. – Внешне это обычный мультипроцессорный центр. На входе электричество и холодная вода, на выходе биты и теплая вода. Однако внутри этого старого завода происходит в тысячи, если не в миллионы раз больше вычислений, чем в мультипроцессорных центрах старого образца выше по течению.

– Ясно, – сказал Маркус. – Теперь я понял, что вы имели в виду, когда говорили, что квантовые компьютеры меняют все в моделировании мозга.

– Идея не моя, – призналась София. – Солли, один из моих преподавателей в Принстоне, высказал ее несколько месяцев назад, когда «Дыра-в-стене» заработала. По сути, он сказал: «Слушайте, может быть, теперь у нас правда получится».

– В смысле, «получится смоделировать что-нибудь посерьезнее, чем кубический миллиметр крысиного мозга».

– Да. И я сразу подумала: «МД – мое фамильное достояние. Возможность стучится в дверь». Тогда я и подала заявление на стажировку.

Маркус слушал, кивая:

– А ваш преподаватель, как вы там его назвали, об этом знает?

– Солли.

Во многих нердовских кругах имени было бы достаточно. Он был из тех, кто существовал всегда и успел отметиться чем-нибудь важным в ИТ-компаниях по меньшей мере со времен «Хьюлетт-Паккарда».

Однако Зула не принадлежала по-настоящему к этой культуре.

– Что-то знакомое, – сказала она.

– Солли Песадор, старый айтишник, переключившийся на нейробиологию.

– Вы с ним пересекались, – напомнил Зуле Маркус. – Это тот, который, уже будучи в возрасте, бросил все и пошел в университет, чтобы стать нейробиологом.

– Вспомнила, – сказала Зула.

– Он и с фондом вроде бы связан, – добавила София. – Участвовал в коллоквиумах НЭО, консультировал по вопросам МД.

Любой сколько-нибудь заметный нейробиолог на каком-нибудь отрезке карьеры так или иначе пересекался с фондами Фортраста и Уотерхауза.

– Он посоветовал тебе этим заняться?

– Он в курсе, что я хочу попробовать. У меня есть его поддержка. А главное, у меня есть код, написанный его исследовательской группой.

– Код для моделирования того, что делает мозг.

– Что делают нейроны. – София пожала плечами: – Вообще-то, ничего особенного тут нет. Ты тоже можешь получить этот код, он опенсорсный. Но мне легче будет связаться с теми, кто его написал, посоветоваться, устранить баги. Что-то и правда запустить за те два месяца, что я буду здесь. – Она на миг умолкла, плотно сжала губы, потом добавила: – В смысле, если ты меня возьмешь.