Падение, или Додж в Аду. Книга 1 Стивенсон Нил

– Пчелы, обладая жизнью, наделили ею дерево, и оно произвело вот это.

– Яблоки, – объявил Страж. – Так они называются. Давайте их есть.

Самозване его предложение не понравилось, но прежде, чем она успела возразить, Ждод объявил:

– Они еще не закончили расти.

– Откуда ты знаешь? – спросил Седобород.

– О яблоках у меня удивительно сильные воспоминания, – ответил Ждод. – Почти такие же сильные – сейчас, когда они пробудились, – как память о листьях, из которой я сотворил Землю. И я вам говорю, что яблоко не пища, покуда не станет по размеру ладони и красным.

– Красным?! – изумился Страж.

– Это произойдет, – предрек Ждод, – ко времени, когда листья поменяют цвет. Тогда мы соберем яблоки, отнесем на стол и будем есть в свое удовольствие.

Осень пришла в положенный срок. Листья начали краснеть. Пчелы с каждым днем трудились все усерднее; ульи теперь источали новый запах, не цветочный, а слаще. Страж высказал мысль, что там можно найти пищу иного рода, не как яблоки. Он уже собирался ее добыть, но Самозвана заметила, что пчелы наверняка делают ее не без причины. Седобород предположил, что пчелы готовят пищу на зиму и будут есть, когда не станет цветов. Всеговор вспомнил, что это называется мед, а Ждод запретил Стражу красть мед из ульев.

Однако в ту пору, когда и листья, и яблоки стали наливаться краснотой, Долговзора сообщила, что некоторые городские души извлекают мед из ульев, какие пониже, и кладут себе в рот. Пчелы больно их жалят, и некоторые заметили, что пчелу можно убить, прихлопнув ладонью. Многих пчел убили таким образом, хоть и не столько, чтобы существенно уменьшить их число.

Души за столом по-разному восприняли новость. Самозвана разгневалась. Тех, кто убивает пчел, надо «наказать», говорила она. Слово было смутно знакомое, но никто не помнил, что именно оно значит.

– Хочешь ли ты причинить им боль? – спросила Весенний Родник. – Или лишить их удовольствий?

– Или полностью уничтожить их формы? – добавил Страж и взглянул на Ждода.

Тот когда-то давно поделился со Стражем своим видением – душа на высокой горе сжимает в руке яркую молнию – и мыслью о непоправимом уроне.

Самозвана не знала, каким должно быть наказание. Седобород усомнился, нужно ли оно вообще. Пчел много, заметил он.

– Даже если эти души поступили дурно и заслужили наказание, нам ли судить и наказывать? – проговорил Ждод.

– Не нам, а тебе, – объявила Самозвана. – Ты сотворил Землю. И как ты исправляешь неправильную форму гор, деревьев и рек, так же ты должен исправлять деяния душ, вредящих красоте Земли.

– Я мог бы наказать тебя в тот день, когда перенес цветы из Сада в Сквер, – ответил Ждод. – Ибо ты рвала их и вплетала в свою ауру, и я разгневался.

– Ты отогнал меня силой своих крыльев, – напомнила Самозвана.

– Но это не то наказание, какого ты желаешь убийцам пчел, – ответил Ждод. – Со временем я понял, что ты улучшаешь окрестности так, как мне самому не приходило в голову. Земля теперь лучше из-за того, что тебя не наказали.

– Я не понимаю, чем злодейское убийство пчел улучшает Землю.

– Меня оно тоже смущает, – признал Ждод, – хоть я и не понимаю отчего.

– Быть может, дело в том, о чем мы говорили, когда речь впервые зашла о пище, – молвил Страж. – Во время того разговора во мне впервые проснулся голод, но мудрые души объяснили, что для нас пища лишена смысла. Пчелам она нужна, без нее они не будут пчелами. Душам вроде нас она без надобности, и если мы едим, то лишь для удовольствия.

Седобород слушал и кивал.

– Души, убивавшие пчел, – сказал он, – отняли пищу у тех, кто в ней нуждается, затем лишь, чтобы утолить свое влечение.

– Теперь, когда ты изложил все такими словами, – проговорил Ждод, – я осуждаю их поступок как дурной и вновь признаю, что Самозвана превосходит меня быстротой ума. Наказывать ли их, я подумаю, но прежде обращусь к мудрости Весеннего Родника по более насущному делу.

Весенний Родник до сих пор молчала, хотя по движениям ауры было видно: она внимательно слушает и тщательно обдумывает услышанное. Сейчас она обратила взор к Ждоду. Тому было приятно чувствовать на себе ее взгляд, ибо он видел красоту Весеннего Родника и чувствовал к ней влечение, отличное от голода. Отбросив на время подобные мысли, он спросил:

– Нужны ли деревьям яблоки так же, как пчелам – мед? Будем ли мы красть яблоки у дерева, если станем их рвать?

Весенний Родник задумалась ненадолго и тряхнула головой:

– Деревья получают пищу из почвы и от солнца. Яблоки сродни листьям. Они опадут на землю и усохнут, а дереву не будет без них плохо.

– Коли так, – сказал Ждод, – я отложу суд и расправу над убийцами пчел. Прежде устроим пир, дабы и нам понять, что значит вкушать пишу и утолять свое влечение.

Искусница умело сплела из пучков травы то, что называлось корзинами. Души из-за стола отправились в Сад и набрали полные корзины яблок. Как и предсказал Ждод, яблоки были теперь по размеру ладони и почти целиком красные. Корзины отнесли во Дворец и высыпали на стол, который Искусница застелила тканым покровом цвета осенних листьев. Делатор изготовил орудие под названием «нож» и показал, как резать яблоки на куски. В каждом оказались твердые катышки; Весенний Родник погладила их пальцем и объявила, что они заключают в себе жизнь будущих деревьев, а потому есть их нельзя. Потом каждый начал на пробу вкладывать куски яблока в рот, служивший прежде лишь для произнесения слов.

И так Ждод обнаружил новый способ, которым Земля с ним разговаривает. Он начинал со зрения и слуха, потом научился осязать стопой камни и траву, а носом обонять аромат сосен в горах. Теперь он впервые со смерти вкушал пищу. Как всегда, когда он открывал или вспоминал новое чувство, первым было изумление. Однако вскоре вернулась способность о таком размышлять, и он задумался, где теперь проглоченные куски. Где-то внутри его. В нем должны появиться новые формы для переваривания яблок и удаления ненужного. А может быть, формы эти дремали в нем изначально и только сейчас начали просыпаться.

Нечто подобное наверняка происходило в телах городских душ, которые ели мед.

Ждод велел собрать оставшиеся яблоки в корзины и нести за ним, а сам полетел вдоль Улицы в Город. На подлете он ощутил новый запах, неприятный, но не смог понять, откуда этот запах. Ждод покружил над Сквером. Множество душ собралось вокруг башни и пыталось в нее проникнуть. Цель их была ясна: убийцы пчел рассказали про мед и разбудили у них влечение. Пчелы, защищая улей, вылетали из щелей и жалили нападавших, а те их прихлопывали.

Ждод опустился на вершину башни и сильно забил крылами. Ветер от них рассеял пчел, а многие души сбил с ног. Новый запах здесь был сильнее. Неподалеку душа устроилась в странной позе: на корточках, задом над самой травой. Бурая струйка потекла из нее и замарала траву. Ждод понял, откуда идет странный запах и каков его источник.

– От тех, кто вкушал мед, вы узнали о его приятности, – очень громко провозгласил Ждод. – Скажу вам, что в этих словах есть истина, и всем нам свойственно искать таких удовольствий. Однако красть мед у пчел – значит впускать в Землю зло, противоречащее моим стараниям ее улучшить. Есть, однако, иной способ добыть пищу, не убивая пчел и не обкрадывая тех, кто по-настоящему в ней нуждается. Вам сюда несут плоды из Сада.

Он указал в сторону Дворца, откуда приближались Страж, Самозвана, Всеговор, Делатор, Долговзора, Искусница и Седобород, нагруженные тяжелыми корзинами.

– От яблони в моем Саду ешьте, коли вам надо, – объявил Ждод, – а пчел не обижайте. Лучше возьмите их за образец и впредь учитесь делать свое.

Так пчелы в башне были спасены рачением Ждода, а городские души вкусили яблок и познали, что такое пища и вкус. Позже они познали также, что значит испражняться. Души, умеющие хорошо копать, принялись рыть для этого ямы, а на вершине холма Ждод сотворил ямы такие глубокие, чтобы запах испражнений не оскорблял его ноздри, когда он любуется красотой Сада.

Пришла зима. Ждод ощущал холод, как никогда прежде, и реже выходил из Дворца. Пролетая над тихим заснеженным Городом, он видел очень мало душ и понимал, что они тоже мерзнут. Он догадывался: это все потому, что они ели. Вкушение пищи доставляет удовольствие, но делает тело доступным для менее приятных чувств. Ждод умел менять мир по своему усмотрению. Он окутывал себя плащом теплого воздуха, чего не могли другие, и бродил по Городу, пока они жались друг к другу в домах. Искусница научила их делать одеяла, в которые они кутались для тепла.

Проходя мимо одного домика, Ждод услышал, как две души внутри издают громкие звуки, но не слова. Он заглянул в окошко. Две души сплелись аурами, окутавшими их целиком.

– Они дарят друг другу удовольствие, – произнес голос.

Ждод поднял голову. На крыше домика сидела душа с крыльями из густых, белых как снег перьев. Она сложила их и укрылась ими для тепла.

– Чересчур слабо сказано, насколько я могу судить, – ответствовал Ждод.

– Это искусство, которое дарит удовольствие сверх всяких границ.

Больше душа ничего не сказала и, сидя в теплой палатке своих крыльев, молча смотрела на Ждода.

– Есть много способов доставить удовольствие другой душе. Делать красивые вещи. Издавать приятные слова или производить музыку. Или просто… – Ждод поглядел на душу и долго молча на нее смотрел. – Воплотить красоту, приятную для глаза, как сделала ты. То, чем заняты эти двое, – явление совершенно иного порядка.

Он понимал, что они чувствуют, и ощущал то же влечение, что последнее время испытывал к Весеннему Роднику.

– Почему души так нескоро вспомнили ощущения, принадлежащие иному миру? – задумчиво проговорил он. – Сперва была пища. А теперь вот это.

– А ты его помнишь? – спросила душа, которую Ждод назвал Теплые Крылья.

– Увидев, вспомнил. И почти уверен, что занимался этим до того, как попал сюда.

– Как и мы все, – ответила Теплые Крылья. – В природе души стремиться к этому, как пчелы летят к цветам.

– Почему ты сидишь у них на крыше? – спросил Ждод. – Ты их этому научила?

Теплые Крылья рассмеялась:

– Им не требовалось руководство.

– Если завтра я приду к другому дому, где две души соединяются таким образом, найду ли я тебя там?

– А ты хочешь найти меня там?

Ждод теперь чувствовал сильнейшее влечение и понимал: если оно распространится на другие души, то станет для Города таким же важным, как и влечение к пище и теплу. И не только для Города, но и для всей Земли. Долговзора рассказала ему, что в последнее время появилось много новых душ. В Городе им места не хватило, и они, окрепнув, расселились вдаль и вширь.

– Я приглашаю тебя перебраться во Дворец, – сказал Ждод.

Он решил, что устроит ей жилище там, где редко бывает сам, ибо ее красота, а равно манера говорить об удовольствии при всей приятности чем-то его смущали.

– Если ты станешь летать в Город на своих прекрасных белых крыльях и больше узнавать про такое… – Ждод кивнул на окошко, за которым двое по-прежнему дарили друг другу удовольствие, – то я буду рад видеть тебя за столом во Дворце вместе с другими душами и слушать твои рассказы, ибо, сдается мне, это нечто важное.

Теплые Крылья не обиделась на приглашение, однако не в ее природе было соглашаться стразу.

– Кто эти души и что за стол? – спросила она. – В Городе о них много судачат.

Ждоду не приходило на ум, что городские души задаются подобными вопросами. Теперь он понял, что иначе и быть не могло, ибо любопытство такое же неотъемлемое свойство души, как потребность к пище и влечение к другим удовольствиям.

– Это Пантеон, – ответил Ждод. – Такое слово пришло на ум Всеговору. Ты наверняка заметила, что в природе некоторых душ развивать в себе более чем обычные силы. Ты, например, облеклась в форму, как ни у кого другого. Уверен, многие городские души, глядя на твою красоту, силились изменить себя по твоему образу, но не сумели. Быть может, им недостает умения управлять своей формой, а скорее – ума. Твое совершенство свидетельствует о долгом труде, который сам по себе – часть всякого искусства. Сколько лет и зим трудилась ты над собой, укрывшись, быть может, в доме, где тебя не увидит ни одна другая душа? Тогда ты, возможно, спрашивала себя, зачем так стараться. Но я скажу, что этим ты выделила себя из числа тех, кто не ставил себе таких целей, а если и ставил, то не добился по недостатку ума или упорства. Посему место тебе за моим столом, а не среди них. Ибо здесь, в Городе, ты только будешь той, что сидит на крыше.

Теплые Крылья не отвечала, но слушала очень внимательно.

Ждод продолжал:

– Вижу, ты поняла мои слова и хорошо знаешь, о чем я говорю. Души, подобные тебе, нужны в Пантеоне по одной простой причине: ты видишь то, к чему я слеп, и во многом другом меня превосходишь. Лети со мной во Дворец, Теплые Крылья.

И она согласилась.

Зимний холод вынудил городские души пойти на различные ухищрения. Те, кто умел изменять собственную форму, покрыли себя перьями или мехом. Среди других распространялись ремесла Искусницы; души мастерили одеяла, а затем и покровы для тела из палых листьев и мертвой травы. Что листья и траву можно жечь для тепла, они узнали у Делатора, который освоил огонь для работы с металлами.

Некоторое время назад Ждод наделил деревья способностью ронять ветки на сильном ветру. Теперь на некоторых участках Леса ветки эти лежали большими кучами. Делатор показал, что их тоже можно жечь; замерзшие души ходили из Города в Лес и носили ветки, сколько могут утащить. Делатор научил их делать орудия, чтобы рубить и резать ветки на части; к концу зимы почти все городские души носили при себе ножи и топоры.

Впрочем, многие по-прежнему терзались влечениями, которые Земля не могла утолить. Однажды, когда таяли снега, Страж, пролетая над Сквером, приметил душу: она стояла перед башенкой и ударяла по стенам топором. Страж опустился на вершину башни и стал смотреть. Вновь и вновь ударяла душа по башне металлическим орудием, но камень не поддавался, лишь летели снопы искр. Страж недоумевал, отчего душа с такой яростью предается столь бесплодным усилиям. Он взмахнул крыльями и опустился на землю. Душа при виде его перестала стучать по башне топором.

– Чего ты этим добиваешься, Прихлоп? – спросил Страж.

Он узнал душу, которая осенью разоряла ульи и ела мед. Эта душа научилась защищаться от жалящих пчел, прихлопывая их до смерти, чему и научила других.

Прихлоп ответил:

– Видя, как топор рубит толстые ветки, я решил, что он может рубить и башню.

– Ждод поставил ее для украшения на радость всем душам, – напомнил Страж. – Не тебе менять ее форму.

– Она полна меду, – ответил Прихлоп.

– Мед принадлежит пчелам, как сказал Ждод много дней назад перед яблочным пиром.

– Мы не ели, да и не видели яблок с того самого дня, – возразил Прихлоп. – Влечение наше выросло, и мы утолим его медом из башни.

– Нет, – промолвил Страж и протянул руку в жесте, который с начала Земли был требованием остановиться и отступить.

– Вечно ты говоришь душам, что делать, а чего не делать, не пускаешь нас во Дворец, – возмутился Прихлоп. – И вот опять то же самое, только сейчас у меня есть топор, а у тебя нет. И хотя топор бессилен изменить форму адаманта, слагающего башню, та форма, которой облекся ты, о гордый Страж, мягче веток, легко поддающихся топору. Если не хочешь претерпеть изменение своей формы, отойди в сторону.

Страж, почти не сознавая, что ему угрожают, попытался отнять топор; однако Прихлоп размахнулся и блестящим лезвием рассек кожу, отделявшую Стража от внешнего мира. На снег хлынула красная кровь. Страж попятился скорее от удивления, нежели от страха, и уставился на рассеченную руку. Пришла боль.

– И так будет впредь! – воскликнул Прихлоп.

Внезапно Стража обдало теплом, со всех сторон раздался шум, в глазах померкло, как от взгляда на солнце. Когда зрение вернулось, души перед ним не было, только круг мертвой травы, на котором полностью стаял снег. Оттуда поднимался дым, как и от топора, лежащего в середине круга. Металл остался как был, но топорище обратилось в уголь. Ощутив спиной сильный ветер, Страж поднял голову. На вершину башни опустился Ждод, в обычной своей форме, но больше и величественнее, в перьях, какие сделала себе Теплые Крылья.

– Да уж, будет впредь, – проговорил Ждод.

В одной руке он держал пучок изломанных палок, таких ярких, что невозможно было смотреть. Другой рукой он ухватил не раненую руку Стража, поднял того в воздух и понес во Дворец.

Весенний Родник вдохнула жизнь в новое существо, во многом сходное с пчелой, но крупнее, способное жалить больнее; она нарекла его шершнем и отправила строить гнезда из глины и причинять боль. Однако это не потребовалось. Души в Городе больше не обижали пчел, а напротив, выказывали ульям величайшее почтение, и особенно большому улью в башне. Когда потеплело, они пустили в ход топоры и возвели новое сооружение: четыре стены вокруг башни и обгорелого места, куда ударила молния Ждода. Здесь они развели огонь и поддерживали его круглые сутки.

Паря на весенних ветрах высоко над Дворцом или стоя на сторожевой башне Долговзоры, Ждод созерцал дым над Сквером и череду душ, несущих охапки хвороста. Всеговор объяснил, что они считают это даром ему, Ждоду, извинениями за ошибку Прихлопа и мольбой не поражать их больше сияющими молниями. Деревянные стены вскоре сменились каменными. Для начала души разломали дома, сделанные для них Ждодом, и сложили фундамент и стены из обломков. Поскольку они не умели, как Ждод, лепить адамант из хаоса, они искали места, где Плутон улучшил Землю новыми горными породами, и несли камни оттуда. Некоторые души переселились в сооружение, дабы удобнее было поддерживать огонь и продолжать строительство. Они утверждали, что освоили пчелиную речь, и время от времени, соединив ауры, издавали гул, слышный тихими вечерами во Дворце. Всеговор часто ходил туда и слушал их звуки, но различал в них не больше смысла, чем в гудении пчел.

Ждода это все чрезвычайно смущало и огорчало. К открытому неповиновению он приготовился, изготовив вместе с Делатором сияющие молнии. Но первая же обратила души в боязливое покорство. А в итоге они придумали занятие, тревожившее его больше, нежели дерзость Прихлопа.

Теплые Крылья перебралась во Дворец, и очень скоро души Пантеона освоили искусство безграничного удовольствия. Сама она научила ему Стража, пока лечила тому рану. Делатор сошелся с Искусницей, Всеговор – с Долговзорой. Седобород не сошелся ни с кем в Пантеоне, но часто посещал Город и соединялся с различными душами в некоторых домах. Ждод и Весенний Родник оставались одни – никто не смел к ним с таким подступиться, ибо все без слов понимали: эти двое отличны от всех и предназначены друг для друга.

Благодаря Теплым Крыльям Ждод теперь понимал, что за влечение испытывал с тех пор, как Весенний Родник впервые предстала ему в ручье. Вскоре после того, как Теплые Крылья поселилась во Дворце, Ждод однажды вечером вышел к озаренному лунным светом фонтану. Весенний Родник купалась в струях воды. Он подошел и завел речь о своих чувствах и намерениях. Весенний Родник слушала его слова, пока он не выговорился, затем сказала, что подумает, и велела разыскать ее в Лесу на следующий день.

На следующий день, когда над Лесом ярко сияло солнце, Ждод пришел к роднику с цветами из Сада, сел в темном ложке и стал ждать, когда она примет форму, пригодную для удовольствий, на мысль о которых навела его Теплые Крылья. Через некоторое время Весенний Родник и впрямь приняла такую форму, но из струящейся холодной воды.

– Мы с тобой отличны от всех, – напомнила она.

– Это так, – признал Ждод, – и все же мы обладаем теми же влечениями и чувствами.

– Мы можем сойтись, как они, – согласилась она, – что было бы мне очень приятно. Я думала об этом еще до того, как явилась Теплые Крылья и завела такие речи.

– Так давай… – начал Ждод, но Весенний Родник его перебила:

– Хотя внешне мы соединимся, как остальные, последствия будут совершенно иного порядка. Ибо ты имеешь силу создавать и лепить все, что составляет Землю, а мне дано наделять существа жизнью. Если мы сочетаемся, возникнут новые души.

– Не вижу тут препятствия, – ответил Ждод, ибо сильное влечение мешало ему вдуматься в мудрость ее слов.

– Я не о пчелах и не о птицах, – продолжала Весенний Родник, – но о душах, подобных нам, владеющих речью.

– Новые души являются каждый день, – напомнил Ждод.

– Да, – согласилась Весенний Родник. – И они являются потому, что умерли в прежнем месте и очнулись здесь. Пойми, Ждод, души, возникшие из нашего соединения, будут новыми творениями, которые никогда прежде не жили и не умерли. Не знаю, что это означает и к чему может привести. Они могут быть подобны другим в Пантеоне и жить с нами счастливо. Но могут оказаться сильнее нас. Тогда они будут в силах уничтожить наши формы молниями, как ты уничтожил Прихлопа.

– Ты вновь превзошла меня мудростью и глубиной прозрения, – ответил Ждод. – Посему, а не по недостатку влечения, должен сказать: я удалюсь и обдумаю твои слова.

Итак, он оставил цветы у ручья, ушел во Дворец и долго там размышлял.

На следующий день он вернулся с еще большим букетом и новым пылом. Но все закончилось так же, и Ждод улетел далеко размышлять над некими тонкостями, на которые указала Весенний Родник. Однако на третий день он вернулся вновь и сказал: «Будь что будет». И вошел в нее, и она окружила его, как нежная и сильная речная вода обтекает камень, и ауры их слились, словно две реки, чьи воды одним могучим потоком несутся к далекому океану.

Потом Весенний Родник много недель не являлась ни в какой форме. Ждод удалился в Твердыню размышлять о том, что между ними произошло. Здесь, где мысли его не отвлекали Весенний Родник и странное поведение городских душ, он вместе с Делатором трудился над еще более сложными изобретениями. Перья Теплых Крыльев навели Пантеон на мысль о пернатых существах покрупнее пчел. Эти существа должны были вить гнезда на деревьях. Их крылья, иные, чем у пчел, требовали вдумчивой работы.

Под Узлом по-прежнему зияла Бездна. Сторожевые башни и мастерские смотрели на нее. Другие души, посещавшие Твердыню, воспринимали Бездну как изъян. Плутон также считал ее ошибкой и предлагал идеи, как залатать прореху в ткани Земли. Однако Ждод запретил ему и напомнил, что и сам он, Плутон, вылез из этого провала.

– Хотел бы я знать, что еще может оттуда вылезти? – был ответ Плутона.

– Что угодно, – промолвил Ждод, – и в этом обещание и опасность Бездны. Ибо хаос в ней – источник всего, что ты видишь и что ты сам.

Однако наедине с собой Ждод взвешивал слова Плутона и других. В часы досуга он сидел на стене, которой обнес Твердыню, всматривался в хаос и проверял, какие формы может оттуда вызвать. В волнах ряби он различал пятнышки цвета, как те, из которых в начале кропотливо создавал листья. Их Ждод силился превратить в оболочки для крылатых существ, над которыми работал вместе с Делатором. А в шипении хаоса ему порой слышались обрывки, наделенные чертами мелодий. Их он вылавливал в закоулках своего ума и чаще всего упускал. Впрочем, если они не ускользали, их удавалось извлечь из шума и обнаружить в них музыку. Ждод не создавал ее, просто вызволял из неблагозвучного шума. Твердыню наполнили величественные напевы. Все, кто здесь бывал, отмечали их красоту. Делатору они прибавляли сил; он умел превращать звуки в красивые вещи, на Земле прежде не виданные.

И не только он творил в Твердыне новые чудеса. Одеяла и покровы для тела, придуманные Искусницей, навели Пантеон на мысль о ткани еще тоньше, на которую перьями можно наносить знаки – надо только изготовить черный состав из некоторых плодов и коры определенного дерева. Все пошло в ход – мастерство Искусницы, перья Теплых Крыльев и умение Самозваны найти нужные растения для бумаги и чернил. Долговзора и Самозвана путешествовали по Земле, составляли ее карты, зарисовывали горы и реки. Всеговор и Седобород придумали систему письменности и начали записывать историю Земли, насколько помнили. Они обучили этим искусствам некоторые городские души, среди которых особым талантом выделялась женщина, получившая имя Пест.

В разгар лета Ждод покинул Твердыню, неся сделанную Делатором птицу. Он надеялся, что Весенний Родник сумеет вдохнуть в нее жизнь. Однако прежде он облетел всю Землю, взмывая высоко в поиске душ, вселившихся в ее ветра, и спускаясь к побережью, дабы разыскать дикие океанские души. Каждой он сообщал, что несколько месяцев спустя, когда в Саду соберут яблоки, будет пир, на который ждут всех.

Когда последняя дикая душа – она обитала в восточном море, там, где оно бьется о большую скалу, – получила его приглашение, Ждод пролетел над рекой и по ее ветвлениям достиг Леса, а там, двигаясь вверх по ручью, разыскал обитель Весеннего Родника. Сама Весенний Родник вроде бы нисколько не изменилась и все же была иной. Довольно скоро он понял, в чем дело: она, как и предсказывала, создавала две новые души. Однако столь великий труд требовал куда большего времени. В пчелу она вдохнула мысль за считаные мгновения, теперь ей предстояла работа на добрую часть года.

Ждод оробело вложил ей в ладони творение Делатора. Покуда она разглядывала птицу и гладила перышки, он сказал:

– Знай я, что ты занята столь великим делом, не стал бы тревожить тебя такой безделицей.

– Напротив, – ответила Весенний Родник. – Труд по созданию новых душ дал мне силу, которой у меня не было прежде, и то, что раньше не получалось, теперь легко.

Птица сама собой захлопала крыльями, взлетела – поначалу неуклюже, но вскоре уже запорхала с изяществом Самозваны.

– Птица – доброе дело, – молвила Весенний Родник. – Однако пока ты ее изобретал, городские души тоже время даром не теряли. Думаю, тебе стоит расправить крылья, взлететь повыше и глянуть в их сторону.

Ждода обеспокоили ее слова. Он взлетел на башню Долговзоры, сел на крышу и посмотрел на город. В его отсутствие там произошли разительные перемены. Раньше здание, возводимое душами в Сквере, было приземистым, чуть выше башенки в центре, и места занимало немного. Теперь его фундамент захватил весь Сквер, так что не осталось ни травинки, ни цветочка, и даже расползся по улицам туда, где прежде стояли дома. Такой большой фундамент потребовался для того, что стояло выше: башни, которая показалась Ждоду уродливым подобием башенки-украшения, воздвигнутой тут изначально. Ибо, даже незавершенная, она имела примерно ту же форму. И, как понял он, присмотревшись, то же назначение, только не пчелы роились и гудели вокруг, а души.

Фундамент башни был сложен из дерева и обломков камня. Когда их запасы исчерпались, души-строители взяли пример у шершней, которые лепят гнезда из глины и сушат ее на солнце. Так они воздвигли много этажей, и башня высотой почти сравнялась с Дворцом. Переняли они и способ, каким строят пчелы и шершни. Поначалу слои укладывали один на другой, но чем выше, тем больше башня напоминала восковые соты или глиняное гнездо на дереве: извилистые переходы и ячейки, куда могут вселяться души. Даже издалека был слышен согласный гул множества душ. Как будто привычка подражать языку пчел, дивившая Всеговора, вытеснила слова и отняла у них способность говорить. Ни намека на мелодию или ритм не сквозило в этом гудении, словно музыку они тоже позабыли.

– Это весьма значительные перемены, – проговорил Ждод. – Мне удивительно, что никто из Дворца не слетал в Твердыню и не поставил меня в известность.

– Все шло медленно и ускорилось лишь в последние дни, – ответила Долговзора. – Самозвана полетела к тебе, но ей сказали, ты отправился в далекое путешествие. За это время Башня выросла больше чем вдвое. Гудение слышно круглые сутки, ибо эти души уже не расходятся по домам, а сидят в мириадах ячеек Башни и сплетают голоса в чудной песне. И ауры у них тоже сплетены.

– Я поразмыслю об этом, – молвил Ждод, – но прежде подниму холм и Дворец выше. Негоже той Башне быть вровень с моей обителью, ибо я для совершенствования Земли нуждаюсь в тишине и покое.

Затем он разыскал западный ветер, часто приносивший тучи и ливни. Ветер окутал холм и Дворец яростной бурей. За ее покровом Ждод поднял холм вдвое, а заодно сделал стены и башни еще выше. Впрочем, когда утром прояснилось, он увидел, что не вполне добился желаемого; дождь не размыл верхнюю часть Башни, а за ночь души еще продвинулись в строительстве.

– Как может глиняная Башня достичь такой высоты и устоять перед бурей? – спросил Ждод у Седоборода.

Тот ответил:

– Не только из глины сделана она. Как пчелы, строя ульи, выдавливают воск, так души вкладывают часть себя в вещество Башни, вплетают в нее свою ауру. Покуда Башня связана единением душ и общим пчелиным гулом, она будет стоять и расти.

– Что их побуждает? Да, я сказал им не убивать пчел, а брать за образец, но не могли же они понять меня столь превратно.

– Они души, как и ты, Ждод, и подвержены той же тоске, что понудила тебя сотворить Землю. Однако они не способны лепить мир, подобно тебе, и вынуждены обходиться жалкими возможностями своих форм.

Ждод полетел в Город и некоторое время кружил у Башни, заглядывая в ее извилистые глиняные ходы, где те были открыты взгляду, чувствуя сквозь глиняные стены гул множества душ. Звук становился то тише, то громче, и перепады его распространялись вверх и вниз. Ждод угадывал взаимное удовольствие, о котором возвестила Теплые Крылья и которое изведали почти все члены Пантеона. Но те предавались ему попарно, а здешние души – все разом.

В ту ночь Ждод призвал не только западный ветер, но и три других. Средь бушующего урагана он поднял холм и Дворец еще выше и думал, что утром остатки Башни будут далеко внизу. Однако, когда буря начала затихать, вновь стал различим гул, а утром солнце осветило Башню, еще более высокую, чем накануне.

Корваллис иногда вспоминал, как тридцать лет назад Ричард Фортраст выдернул его из программистского отдела Корпорации-9592 на самый верх, непосредственно под свое начало. Корваллис задал обычный вопрос о должностных обязанностях. Ричард ответил просто: «Всякая заумь». Отдел кадров такая формулировка не устроила; Ричарду пришлось спуститься на несколько этажей и объяснить подробнее. В памятном импровизированном перформансе посреди эйчаровского опенспейса он сообщил, что рутинную предсказуемую работу можно и нужно передать компьютерам. Если компьютеры с ней не справятся, надо аутсорсить ее людям в далеких краях. Если она чересчур сложна или секретна для аутсорсинга, «вы, ребята» (имелись в виду эйчары) должны нашинковать ее на задачи, соответствующие должностным обязанностям, и объявить о них на рынке вакансий. Над этим всем, впрочем, парит недоступная «вам, ребятам» область «всякой зауми». Для компании важно иметь людей, которые таким занимаются. На самом деле гораздо важнее всего остального. Но объяснять «всякую заумь» «вам, ребятам» – все равно что объяснять синий цвет слепому от рождения. Тут на него посыпались срочные сообщения от автора, пишущего для Корпорации-9592. Тот сел на мель у какого-то безлюдного повествовательного берега и нуждался в моральной поддержке, так что обсуждение на этом закончилось. Кто-то написал достаточно расплывчатый перечень обязанностей и придумал название должности, позволяющее платить Корваллису ту высокую зарплату, на которую он был вправе рассчитывать. Все сложилось идеально. Заодно получился смешной рассказ для тех все более редких случаев, когда старые друзья начинали вспоминать Доджа. Правда, история осталась без финала, поскольку Додж так и не успел объяснить, что такое «всякая заумь» и почему она важна. Со временем, впрочем, Корваллис понял, что именно незавершенность – важная составляющая истории.

На протяжении своей дальнейшей карьеры Корваллис упрямо занимался всякой заумью, при первой же возможности стараясь освободиться от того, что к ней не относилось. Порой это ставило его перед рискованным выбором, но он всякий раз вспоминал Ричарда и старался поступить так, как поступил бы тот.

Вот почему сейчас он сидел в самом дорогом ресторане Сиэтла напротив Герты Шток и круглосуточной сиделки, которая поддерживала в Герте жизнь, присматривая за подключенными к той проводами и трубками. Герта, как выяснилось, была трансгендерной женщиной. И не такой уж глубокой старухой, просто очень больной. Корваллиса времен Корпорации-9592 зрелище повергло бы в ужас, но из-за Доджева завещания и собственной лазерной нацеленности на всякую заумь он мало-помалу превратился в своего рода высокотехнологичного Харона. Корваллис переправлял мертвых через цифровой Стикс и высаживал на неведомый для себя берег. Ему постоянно приходилось видеть умирающих: Доджа, потом Верну и других, переселившихся в облачное посмертие. Состояние Герты Шток его не изумляло и не пугало.

Впрочем, он сильно удивился, когда она рассказала, чем зарабатывает на жизнь.

– Я музыкант. Моего настоящего имени вы никогда не слышали, но я знаю, что вы слышали мою музыку. Я записывалась под именем Помпезус Бомбазус.

Корваллис тут же вспомнил:

– Последняя музыка, которую слышал Ричард Фортраст.

– Если в лифте не проигрывали какую-нибудь попсу, – ответила Герта.

– Вам попадалось то видео?

– Мальчик со сломанной рукой? На тротуаре?

Герта закивала и улыбнулась, показывая желтые зубы и чудовищные десны. Корваллис отвел глаза и воспроизвел перед мысленным взором гифку: Додж с мальчиком на тротуаре за мгновения до того, как уйдет умирать. У Ричарда на шее массивные дорогущие наушники с шумоподавлением, из них в промозглый осенний воздух льется музыка. Совершенно точно «Помпезус Бомбазус».

– У него были все ваши вещи, – сказал Корваллис.

– Меня это на время прославило, – отетила Герта. – И принесло большой заказ – музыку для ААА-игры. Хватило на трансгендерный переход.

– И что было потом? Мне вроде бы помнится, вы еще пару альбомов записали.

– Не выстрелило. У меня был шанс, я его упустила.

Корваллис отпил дорогого вина, которое заказала у сомелье Герта.

– Но согласно тому, что переслал мне ваш секретарь, вы прилетели из Берлина на частном самолете. Остановились в лучшей сиэтлской гостинице, обедаете в лучшем ресторане, заказываете лучшее вино. Должен ли я буду заплатить по счету?

Герта рассмеялась и мотнула головой:

– Я внезапно разбогатела. Две недели назад я жила в государственном доме престарелых. Теперь деньги текут на мой банковский счет рекой. Сотни тысяч долларов в день.

– Откуда?

– От вас, друг мой. Вы когда-нибудь проверяете свою бухгалтерию?

– От меня лично? Или…

– Нет, от вашего фонда, или как там это называется.

– Почему мы перечисляем деньги на ваш счет?

– Это происходит автоматически, – сказала Герта. – Есть система, которая отслеживает скачивание музыки. Она платит музыкантам всякий раз, как кто-нибудь слушает их песни. Кто-то или что-то в вашем облаке качает мою музыку, как безумный. Я внезапно стала богатой. – Помпезус Бомбазус вскинула руки, увлекая вверх провода и трубки капельниц. – И я хочу умереть как богатая, с хорошим обедом в желудке. И чтобы мое тело отсканировали, как сканируют богатых. И я хочу попасть в то замечательное место, где все слушают мою музыку.

Через несколько дней Корваллис нашел время проверить бухгалтерию и убедился, что Герта сказала правду про скачивание и деньги. Помпезус Бомбазус за последние пять недель заработала больше, чем за предыдущие десять лет. Для живых она оставалась забытым музыкантом, но для мертвых затмевала «Битлз».

В обычных обстоятельствах какой-нибудь процесс в системе отметил бы аномальные выплаты и поставил в известность ревизора Фортрастовского фамильного фонда. Но в данном случае всплеск остался незамеченным на фоне более мощных трендов. Экосистема вычислительной деятельности, возникшая пять лет назад, когда София запустила Мозг Доджа, и включающая теперь тысячи процессов на неведомом числе серверных парков, которые Эл открыл по всему миру, перешла в новый режим. Про этот режим знали одно – он обходится очень дорого. Причем по-новому. Выяснить, что именно думают и делают процессы, было все так же трудно. За годы участники Екопермона создали и предоставили в распоряжение сообщества различные инструменты, которые извлекали доступные данные из потока сообщений и нагрузок на серверы, анализировали разными хитрыми способами и выдавали трехмерные визуализации. Их теперь появилось много, но чаще всего использовались изначальная «Провил» (программа визуализации Ландшафта) и схема сетевого картирования, вышедшая из исследовательских организаций Элмо Шепарда. Корваллис, как и все держатели токена, мог в любой момент посмотреть их через гарнитуру. Приложение было многопользовательское; вы могли при желании включить функцию, позволяющую видеть аватары тех, кто сейчас смотрит ту же визуализацию. Сами вы при этом могли оставаться невидимым, а могли известить о своем присутствии. Сообщество было эксклюзивным клубом – не больше ста держателей токенов по всему миру. Доступ имели только ученые и руководители из учреждений Большой Тройки Уотерхауз-Фортраст-Шепард.

Недели две назад ревизор Фортрастовского фамильного фонда сообщил руководству и совету директоров, что происходят неприятные вещи, на которые надо обратить внимание. С тех пор Корваллис постоянно держал включенную визуализацию на периферии зрения и проверял ее несколько раз за день.

Один участок Ландшафта всегда ставил их в недоумение: в горах к северу от Города располагалось место, не вписывающееся в понятную трехмерную форму. Исследователи окрестили его Эшервиллем по имени художника М. К. Эшера, который рисовал невозможные фигуры. Эшервилль существовал по меньшей мере столько же, сколько работала «Провил», и почти не менялся. Анализ потоков сообщений четко демонстрировал, что Додж, Плутон и некоторые другие процессы «Пантеона» активно с ним связаны.

Эшервилль при всей своей странности был хотя бы стабильным. Другое непонятное место называли Площадью с тех пор, как София указала на его сходство со сквером в родном городке Ричарда Фортраста, однако теперь всякое сходство исчезло. Последнее время Площадь светилась так, что ее было не разглядеть, если не приглушить яркость очков. Остальной Ландшафт при этом погружался во тьму. Все зеленые точки в «Провил» имели одинаковую яркость; если одна область светилась сильнее других, то лишь от того, что там концентрировалось много точек. Если сравнить Ландшафт с роем светлячков, то Площадь была банкой, куда светлячки почему-то набились до отказа. «Провил» старалась отследить все данные и нанести на объемную карту, но не могла осмыслить поступающую информацию. А может, наблюдатели вроде Корваллиса не могли сопоставить увиденное с формами, знакомыми им по жизни в трехмерном пространстве. Может, покойники иначе понимали геометрию, а может, в данных вообще не было смысла.

Вторым любимым инструментом Корваллиса была Элова система, представляющая трафик в виде трехмерной вселенной цветных шариков-процессов, соединенных линиями-сообщениями. Когда Эл впервые ее показал, сверху был большой желтый шар – Мозг Доджа, под ним – процессы Пантеона, а внизу – тысячи крохотных белых катышков в паутине. Сейчас наверху все было в целом по-прежнему, а вот нижний уровень напоминал ком ваты размером с автомобиль. Если увеличить, становились видны отдельные скопления, но плотный поток сообщений не давал их разглядеть.

– Наконец-то что-то.

Корваллис привык узнавать этот голос. На личной встрече в Зелрек-Аалберге он последний раз слышал собственный голос Элмо Шепарда. Теперь – только такой.

Аватары для виртуальных пространств появились давно, а вот их аудиоаналоги долго запаздывали. Такие аналоги потребовались для «Т’Эрры», игры, созданной Ричардом, Плутоном, Корваллисом и другими сотрудниками Корпорации-9592. Задачка была адская, и никакая вменяемая программистская команда за нее бы не взялась, поэтому ее подняли до статуса «всякой зауми». Приятно вообразить, что ты отправляешься в квест с командой магов, эльфов, гномов и так далее и вся эта публика будет общаться голосами кинематографического качества, такими же проработанными, как аватары, оружие и сам мир. Однако, когда один игрок – китаец, плохо говорящий по-английски, другой из Арканзаса и не пытается скрыть деревенский выговор, третий в Бостоне, но изображает шотландский акцент, потому что так, по его мнению, должен говорить гном, четвертый в Лондоне, и бостонец его дико раздражает, пятый – женщина, играющая за мужского персонажа, а пятый параллельно спорит с матерью, требующей вынести мусор, – когда все это происходит одновременно, невозможно заставить персонажей говорить с кинематографическим правдоподобием. Команда отдела «Заумных исследований» прибегла к подходу «разделяй и властвуй». Они научились превращать мужской голос в женский и наоборот. С помощью систем преобразования речи в текст расшифровывали, что говорят игроки, подключали алгоритмы искусственного интеллекта, отфильтровали лишнее вроде: «Немедленно вынеси мусор или до конца недели гулять не пойдешь!» – потом преобразованием текста в речь воссоздавали сказанное с нужными акцентами и так далее. Созданная ими технология нашла применение не только в играх.

С ее помощью говорил теперь Эл. Когда он только завел себе Метатрона для конференций и деловых встреч, то проецировал на гладкую механическую голову собственное лицо и говорил собственным голосом – по сути, робот служил ему передвижным спикерфоном. Постепенно это менялось. Он отключил проекцию лица и начал пользоваться алгоритмами генерации речи. Поначалу Метатрон вещал стандартным встроенным голосом, затем Эл и его помощники его кастомизировали. Звучало это не совсем как речь Эла, когда тот физически сидел напротив тебя за столом и пропускал воздух через голосовые связки, но достаточно близко – люди, знавшие его лично, прислушивались, кивали и соглашались, что сделано качественно. Как именно генерировалась речь, никто не знал, и после «разговоров» с Эловым Метатроном это бурно обсуждалось в барах или за кофе. Иногда естественность интонаций наводила на мысль, что Эл сам говорит в микрофон, иногда звучало скорее как алгоритм генерации речи. Поскольку алгоритмы в последнее время значительно усовершенствовались, между двумя теориями оставалась широкая серая область – что и делало их такой отличной темой для споров в баре. Споры бы разрешились, увидь кто-нибудь Элмо Шепарда во плоти. Однако никто не видел его больше года, и по поводу его состояния строились разные догадки. Кто-то считал, что Эл умер. Из сторонников этой теории часть полагала, что вместо Эла говорит Синджин Керр, или Енох Роот, или несколько держателей токенов, сидящих в одной комнате. Существовало и другое мнение: мозг Эла отсканирован и запущен в облаке как процесс, способный взаимодействовать с алгоритмом генерации речи. Большинство, впрочем, думали, что Эл жив.

Жути добавляло и то, что Голос Эла раздавался в разное время из разных устройств. Поначалу все привыкли ассоциировать его с Метатроном. Эл разместил роботов в городах по всему миру; они умели добраться общественным транспортом до офиса ФедЭкса и отправить себя в требуемое место; иногда они добирались туда быстрее, чем люди с билетами на самолет. Тем же голосом Эл пользовался для таких старомодных средств связи, как телефон и телеконференции. И так же говорила его аватара, когда он являлся в виртуальной или дополненной реальности.

Как сейчас. При звуке его голоса Корваллис повернулся и увидел аватару Эла метрах в двух от себя. Аватара тоже смотрела на Ком, как окрестили плотный ватный слой в нижней части модели. Эл повернулся и глянул на Корваллиса. Аватара не очень походила на Элмо Шепарда. Тот, кто ее сделал, очевидно, начал с трехмерного скана Метатрона и постепенно вносил изменения. В какой-то период она до опасного походила на приз Американской киноакадемии, и ее за глаза стали называть Оскаром. Тут, по-видимому, Эл пригласил художника, или дизайнера, или кого там еще, потому что блестящая металлическая аватара приобрела человеческие черты и отдаленное сходство с его фотографией в выпускном альбоме. Аватара получилась средней паршивости. Куда более выразительные можно было купить за сущие гроши, что большинство и делали. Эл нарочно выбрал себе такую по той же причине, по какой генерировал свой голос алгоритмически: не хотел, чтобы люди знали, в каком он состоянии и вообще один там человек или комитет помощников.

– В старых телесериалах, – сказал голос Эла, – я про действительно старые, вроде вульгарных ситкомов тысяча девятьсот шестидесятых, герои иногда попадали в мир сновидений или на небеса. Завернуть актеров в простыни, нацепить им крылья и нимбы, дать в руки арфы. Но там всегда было это. – Аватара провела рукой сквозь Ком. – Ведра за камерой, в них сухой лед. Заволакивает пол студии густым белым туманом.

– Чтобы выглядело как облака. Да, помню, видел пару раз, – ответил Корваллис.

– Напомнило мне это, – аватара Эла вновь провела рукой по белому слою.

– Сознательный выбор? – спросил Корваллис.

– Нет, конечно! – фыркнул Эл. (Корваллис уже не сомневался, что беседует с Элмо Шепардом. Что тот жив, в сознании и говорит через аватару, насколько позволяет его рассыпающееся тело.) – Алгоритм визуализации такой, какой есть. Пространственное размещение получилось само собой – это был лучший способ представить, что происходит. Белый – цвет по умолчанию, используется, когда мы не можем идентифицировать конкретный процесс и понять его роль. Что, как вы видите, относится к подавляющему большинству. На ситкомы шестидесятых годов двадцатого века это стало похоже лишь с переменой, которая произошла в последние недели.

– Что именно изменилось, Эл? Почему картинка настолько другая? Как это связано с происходящим на Площади?

– Фазовый переход, я думаю.

Корваллис улыбнулся:

– Знаете, что Ричард о таком говорил?

– Нет.

– У нас были математики, которые занимались всякой заумью. Для Ричарда их разговоры были темный лес. Однако он заметил, что некоторые их словечки – верный знак наметившегося прорыва. И «фазовый переход» стоял в его списке на первом месте.

– Это очень сложная система со множеством частей. Мы не можем уследить за всеми. Можем лишь что-то улавливать статистически. По большей части она ведет себя установившимся образом. А потом вдруг что-то происходит – все меняется кардинально. Как мы видим сейчас.

– И что вы видите? Минуту назад вы сказали: «Наконец-то что-то». Что вы имели в виду?

– Вы знаете, меня беспокоило, как все развивается, – сказал Эл. – Первые процессы имели такую фору, что перекрыли кислород остальным. Они создали грубую пространственную матрицу, повторяющую их обрывочные смутные воспоминания о ландшафтах и городской среде. Новые процессы, вместо того чтобы начать с нуля, почему-то устремились в эту матрицу. Она стала смирительной рубашкой – тюрьмой. Слишком сходной с миром, который они покинули, – миром, где живем я и вы. Что проку умереть и превратиться в цифровую сущность, если все вычислительные мощности уходят на воссоздание аналогового мира, от которого вы только что освободились? Хуже того, попасть в иерархическую структуру, где всем заправляют единицы, наделенные божественной властью? Я очень боялся, что Додж и Пантеон выстроили стабильную систему.

– Стабильность же – это хорошо, разве нет?

– Да, кроме тех случаев, когда система плоха. Тоталитарные и коррумпированные режимы стабильны. Я боялся, что здесь такой случай. И, возможно, так оно и было. Но теперь благодаря новым процессам, которых среди душ-пролетариев огромное большинство, мы видим концентрацию сил и ресурсов почти как у старой гвардии. Думаю, идет подготовка к титаномахии.

– Слово вроде бы знакомое, но вам придется напомнить мне, что это такое, – сказал Корваллис.

– Когда олимпийские боги свергли титанов. Заменили их чем-то более новым и совершенным.

– Приковали титанов к скалам, сбросили их в Аид, или что там еще.

– Я, в отличие от Софии, не увлекаюсь мифологией, – ответил Эл. – Суть в том, что близятся перемены. Впервые я вижу выход. И с надеждой думаю, что когда я загружусь – уже скоро, Си, – когда я загружусь, то попаду в такое место, где и впрямь смогу действовать. В лучший мир.

– Что значит «уже скоро»? – спросил Корваллис.

Он смотрел не на Ком, а на большие цветные шары и гадал, что будет, если сбудется пророчества Эла и всех их сбросят в своего рода титаномахии? Прекрасные ли они, эти души? Добрые, мудрые? Или они чудовища, которых надо свергнуть и приковать цепями?

Он глянул на аватару Эла, но та исчезла. Как будто Эл или кто-то, приглядывающий за ним в Зелрек-Аалберге, выдернул шнур из розетки.

Синджин Керр и впрямь юрист экстра-класса. Сегодня он повел наступление на Фортрастовский фамильный фонд. Он и впрямь юрист экстра-класса. Он вместе со своей командой явно готовил это наступление много лет. Он и впрямь юрист экстра-класса. Зула как ответственная за всю деятельность фонда оказалась главной мишенью его атаки. Синджин Керр и впрямь юрист экстра-класса. Ей придется на несколько лет отложить все остальное в своей жизни и только отбиваться либо уйти с поста и передать руководство профессиональному бойцу.

Синджин Керр и впрямь юрист экстра-класса.

Таков был внутренний монолог Зулы в те три часа, за которые Синджин терпеливо излагал свое дело. Они встретились на нейтральной территории, в конференц-зале сиэтлского отеля. Как только стал ясен масштаб атаки, Зулин рептильный мозг включил реакцию «бежать-или-драться». Юристы ее фонда, почти такие же хорошие, как Синджин, воздвигли многоуровневую оборону. Могут пройти годы, прежде чем для рептильного мозга Зулы и впрямь найдется работа. Врагу предстоит захватить траншеи, осушить рвы, взорвать стены, протаранить ворота, сжечь сторожевые башни и перебить защитников – лишь тогда солдаты Синджина Керра примутся высаживать дверь в самой высокой башне, где укрылась Зула с кинжалом в потной руке. Так что сегодня ее роль, как почти всегда, была чисто символической, и она то и дело уплывала мыслями. Синджин Керр завораживал ее чисто человеческим обаянием, неотделимым от его высочайшего профессионализма. Он начал тщательно спланированную атаку с монолога и час говорил без перерыва, без бумажки, о графиках. И не о трехмерных графиках в дополненной реальности с анимированными светящимися линиями. Просто о двумерных графиках, какие можно показать на маркерной доске. Для удобства тех, против кого вел атаку, он напечатал их на бумаге и раздал всем, словно на деловой встрече году так в 1995-м. И все же убогие артефакты прошлого века добавляли его выступлению весомости. Синджин Керр – боец старой закалки! На втором часу Зула стала уплывать мыслями еще чаще и в какой-то момент поймала себя на том, что думает о магической силе жестких копий. Ей вспоминались средневековые документы в европейских музеях, написанные от руки на пергаменте, с тяжелыми восковыми печатями на шнурках. Физическая реальность предметов была свидетельством, что люди подходили к делу серьезно, что это настоящее, а не игра с пикселями.

Все неимоверно сложные подпункты были подробнейше изучены и расписаны в энной степени помощниками Керра, которые к этому времени, надо думать, занимали несколько новых офисных небоскребов вдоль извилистой границы Зелрек-Аалберга. Его освободили от бремени частностей, чтобы он сосредоточился на том, чего не могли подчиненные: изложить историю занятно, связно и пугающе убедительно. Все понимали, что это генеральная репетиция будущих выступлений в суде. Элмо Шепард демонстрировал свое супероружие перед кучкой избранных врагов. Ультиматум был очевиден: сдайтесь сейчас или я вынужден буду обратить это оружие против вас. Вообразите, каково вам придется. Синджин привез с собой всего двух помощников, но дал понять, что они лишь первые в череде мирмидонян, которая протянулась бы за ним до горизонта, присутствуй они здесь физически. Они принесли документы в портфелях, оставив ему свободу быть просто Синджином. Он указывал на закорючки в графиках и говорил о них ровно столько, чтобы продемонстрировать доскональное знание мелочей, но, только-только начав углубляться в дебри, убирал обличающий перст, плавным движением руки отмахивался от мелочей, смотрел кому-нибудь в глаза и высказывал интересную мысль более общего характера – не в агрессивной манере, а скорее в духе: «Поскольку все мы здесь умные взрослые люди и поскольку у нас есть подчиненные, которые потом вникнут во все частности, мы вполне можем отвлечься на следующее убийственное замечание». И тогда он мог говорить философично, с юмором, мог вызвать у присутствующих смех – не натужно-вежливый, каким отвечают на дежурные шутки выступающего, а искренний, невольный, за которым приходило чувство: какой Синджин классный! Как приятно его слушать! И все это, разумеется, подразумевало: «Вообразите его перед коллегией присяжных».

Он говорил, что Элмо Шепард с самого начала был более чем равным партнером – задолго до того, как Ричард Фортраст, или Корваллис Кавасаки, или кто-нибудь еще из присутствующих услышал о крионике и Сингулярности. Мистер Шепард провел все необходимые предварительные исследования; он был соавтором инструкций, вошедших в подписанное Доджем распоряжение об останках. Он прибыл на место и лично встретился с Си-плюсом через несколько часов после трагического события. Грандиозное здание научных лабораторий, интеллектуальной собственности и человеческого капитала, выросшее вокруг этой индустрии в последующие десятилетия, не появилось бы без исключительной щедрости мистера Шепарда. Однако он был не просто денежным мешком; более чем кто бы то ни было, мистер Шепард с его колоссальным интеллектом собрал у себя в голове все, что известно о коннектоме, как его сканировать, хранить и моделировать на компьютере. Понимая, что современные вычислительные мощности не отвечают поставленной задаче, он практически в одиночку создал с нуля индустрию квантовых вычислений. Он мог бы еще больше на этом разбогатеть, но предпочел вкладывать деньги в дело своей жизни.

Мистер Шепард никак не мог предвидеть, что София запустит Процесс раньше времени, однако благородно принял результаты ее скороспелого решения и со всегдашней щедростью поддерживал их последующее развитие. И не в расчете на прибыль. Мистер Шепард поддерживает все, что служит благу науки. Он не ищет славы. Не ждет признания. Время все расставит по местам. Богатство дало ему доступную лишь немногим привилегию смотреть далеко в будущее. Мистер Шепард стремится к тому же, к чему стремились все мировые религии, но идет к этим целям иным путем, тайной тропой позади горы, которую христианство, ислам и другие штурмовали в лоб много тысячелетий. Тропа петляет через темные дебри и мало кому доступна, но она ведет на вершину. Когда-нибудь мир это увидит. До тех пор мистер Шепард готов нести груз непонимания.

За свою бескорыстную щедрость мистер Шепард много не просит, но он не дурачок, не рассеянный филантроп, подписывающий чеки ради налогового вычета или именной доски на фасаде здания. Он неукоснительно щепетилен в делах. Долг красен платежом. Два крупнейших учреждения, с которыми он объединил свои усилия – фонды Уотерхауза и Фортраста, – могут ждать от мистера Шепарда абсолютной честности и открытости. Взамен он ждет – нет, требует – симметричного отношения. Кто скажет, что это несправедливо?

В принципе все просто и ясно. Детали, разумеется, чрезвычайно сложны. Ничьей вины тут нет; так бывает, когда энергичные талантливые люди идут на прорыв. Эти светлые головы ничего не добьются, если будут на каждом шагу проверять все юридические тонкости и досконально просчитывать любые потенциальные осложнения и конфликты. Надо позволить им работать без помех. Простые смертные вроде Синджина подчистят юридические концы.