Дикая роза Доннелли Дженнифер

Глава 15

Макс фон Брандт глубоко затянулся сигаретой и медленно выпустил дым. Облако дыма было сейчас как нельзя кстати, помогая маскировать зловоние.

Он сидел на единственном стуле комнаты, занимаемой им в «Даффинс». Напротив, на кровати, сидела Глэдис Бигелоу. Она вздрагивала от рыданий. Ее дважды вытошнило прямо на кровать и, судя по всему, вскоре вытошнит снова. Макс сорвал с кровати одеяло, простыни, прихватил подушку и снес вниз, бросив в мусорный бак. Однако запах блевотины все равно сохранялся.

Посередине комнаты на столе лежало то, что вызвало потоки слез Глэдис, – отвратительные, непристойные фотографии. Снимки запечатлели женщину на постели: нагую, с разведенными ногами. Лицо женщины было отчетливо видимым. Максу эти фотографии были хорошо знакомы, ведь он сам их делал несколько дней назад.

– Смилуйтесь, – всхлипывала Глэдис. – Я не могу. Не могу это сделать. Пощадите.

Макс снова затянулся и сказал:

– У вас нет выбора. Если откажетесь, я отправлю снимки Джорджу Бёрджессу. Вы немедленно лишитесь работы, а при вашей подмоченной репутации новой вам будет не найти. А ведь эта работа – смысл вашей жизни, Глэдис. Вы сами мне это говорили, и не раз. Что еще у вас есть? Семья? Муж? Нет. И вероятно, не будет, если эти снимки станут достоянием общественности.

– Я покончу с собой, – сдавленно произнесла Глэдис. – Спрыгну с Тауэрского моста.

– А кто потом будет присматривать за вашей больной матерью? – спросил Макс. – Кто будет оплачивать счета за ее лечение? Покупать ей еду? Оплачивать жилье? Кто будет по воскресеньям вывозить ее коляску в парк? Эти прогулки так много значат для нее. Всю неделю она с нетерпением ждет воскресенья. Вашу мать заберут в приют для одиноких стариков. Думаете, там станут с ней возиться? Хорошо, если не забудут покормить.

Глэдис закрыла лицо руками. Из горла вырвался стон, полный душевной муки, чем-то похожий на стон раненого зверя. У нее снова начались рвотные судороги, однако исторгать было уже нечего.

Макс положил сигарету на край пепельницы и скрестил руки на груди. Его самого почти выворачивало от этой убогой комнаты в меблирашках, от запаха блевотины и отчаяния. Он ненадолго закрыл глаза и мысленно представил место, куда хотел перенестись: первозданное, свободное, куда еще не дотянулись человеческие руки.

Это было место сверкающей белизны, чистоты и холода. Называлось оно Эверест – крыша мира. Однажды, когда вся эта европейская мерзость закончится, он туда вернется и, быть может, разыщет Уиллу Олден, первозданную и прекрасную, как сама гора. Такая надежда помогала ему жить.

От воспоминания о далеких местах и той странной женщине ему захотелось встать и уйти. Покинуть жалкую комнату, в которой он сидел, и жалкую, зареванную девицу. Убраться из этого убогого Уайтчепела. Появляясь здесь, он каждый раз рисковал жизнью. Макс это знал. Он слышал, что парни из Кембриджа продолжают за ним охотиться, и его встреча с ними – лишь вопрос времени. Нет, пусть все идет так, как должно. Исчезнуть прежде, чем он выполнит порученное задание, означало бы подставить под удар жизни других людей. Миллионы жизней. И потому он оставался.

Макс выждал еще несколько минут, давая Глэдис время прийти в себя, затем спросил:

– Так вы сделаете это? Или мне послать снимки вашему начальнику?

– Сделаю, – глухо ответила она.

– Я знал, что здравый смысл в вас возобладает, – сказал Макс, раздавил окурок в пепельнице и подался вперед. – Мне нужны копии каждого письма, отправляемого из кабинета Джорджа Бёрджесса.

– Как? Как я смогу это сделать? – спросила Глэдис. – Он постоянно заходит в комнату, где я работаю. И другие служащие тоже.

– Воспользуйтесь копировальной бумагой. Вы же делаете копии отправляемых писем для его архива? – (Глэдис кивнула.) – Подкладывайте дополнительный лист копирки для каждого письма. В конце рабочего дня вся копировальная бумага собирается в специальную корзину и отправляется в мусоросжигательную печь. Это значительно увеличивает расходы на делопроизводство, но необходимо для целей безопасности. Во всяком случае, так вы мне говорили.

– Да.

– Постарайтесь, чтобы добавочные листы копирки не попадали в корзину.

– Как? – снова спросила Глэдис. – Я же говорила вам, что служащие…

– Предлагаю складывать каждый лист пополам и засовывать себе в чулки. Дождитесь, когда будете в комнате одна. Или сделайте вид, будто нагнулись за упавшим карандашом. Пошевелите мозгами, Глэдис. Перед уходом с работы вашу сумку проверяют, но вас не обыскивают, поскольку Бёрджесс полностью вам доверяет. Это я тоже узнал от вас. Мне также нужны заметки по документам, которые невозможно скопировать. Например, по входящей корреспонденции. По чертежам и картам. Я должен знать, какие это документы и их содержание. Предупреждаю: не вздумайте что-либо от меня утаить. Если о планах и приобретениях Адмиралтейства я узнаю из других источников, снимки немедленно отправятся к вашему начальнику. Это вам понятно?

– Да.

– Каждую среду мой агент будет встречаться с вами в автобусе, на котором вы возвращаетесь домой с работы. Он будет входить на Тауэр-Хилл и садиться рядом с вами, но не вплотную. Вам надлежит ехать на втором этаже, где всегда свободнее, особенно по вечерам. Агент будет в костюме, с докторским саквояжем в руке и номером «Таймс» за этот день. Такая же газета должна быть у вас. Внутрь положите все собранные листы копировальной бумаги. В какой-то момент вы положите ваш экземпляр на сиденье. Агент подменит газету. Вы доедете до своей остановки и сойдете. Это все, что от вас требуется. Малейшая попытка меня обмануть – и вы знаете, что за этим последует.

Глэдис кивнула. Ее лицо посерело. Глаза были бесцветными и пустыми. Казалось, внутри у нее все мертво.

– Я могу идти? – спросила она.

– Да. Меня вы видите в последний раз… если не дадите мне повода усомниться. – Макс встал и вынул из кармана конверт. – Это вам от кайзера. В знак благодарности за ваши усилия. Здесь сто фунтов. Так вам будет легче оплачивать расходы на врачей для вашей матери.

Глэдис взяла конверт и порвала на мелкие кусочки. Когда последний из них упал на пол, она нетвердой походкой вышла, шумно захлопнув дверь. Макс слушал, как затихает стук ее ботинок по ступенькам, и его лицо искажалось гримасой невыносимой боли. Потом он опустился на колени, собрал все обрывки и бросил в камин.

Глава 16

– Тебе не холодно? – спросил у Дженни Шейми, толкая шестом их плоскодонную лодку вверх по реке Кам.

– Ничуть. Сегодня очень тепло. Погода скорее июньская, чем апрельская. Правда славный день? Особенно после нескончаемой промозглой зимы, – сказала Дженни, улыбаясь ему из-под соломенной шляпы.

Она была в голубом платье из фая. Шелковый пояс цвета слоновой кости перетягивал ее изящную талию. Щеки Дженни раскраснелись, а глаза сверкали. Очаровательная, подумал Шейи, глядя на нее. Самое подходящее слово, точно отражающее ее суть.

В Кембридж они приехали вчера вечером, чтобы провести выходные в доме Эдди. Сама тетя Эдди и Альби Олден поехали вместе с ними. Эдди сразу же прониклась симпатией к Дженни. Пока ехали в поезде, она, с присущей ей непосредственностью, отпускала неуместные комментарии вроде: «Знаешь, старина, если упустишь это сокровище, потом волосы рвать на себе будешь». Или: «Поторопись надеть колечко на ее пальчик, пока она тебя не раскусила». Одно высказывание Эдди и сейчас звенело у Шейми в ушах. Оно было произнесено вполголоса, то есть ее слова слышала лишь половина вагона. «Прислушайся к моему совету и не будь с этой девочкой легкомысленным. Она не то что прежние твои потаскушки, жадные до джина и до денег».

Когда поезд подошел к Кембриджу, Шейми не знал, куда скрыться от стыда, однако в душе сознавал, что Эдди права. С Дженни они встречались почти два месяца, каждые выходные. Гуляли в Гайд-парке, ходили на спектакли, ели рыбу с чипсами в Блэкхите, пили чай в отеле «Кобург». Вне всякого сомнения, Дженни интересовали его намерения. Ее отца тоже. Шейми охотно бы рассказал, если бы сам знал.

– Меня беспокоят собирающиеся облака. – Он указал вперед. – По-моему, мы несколько поторопились с лодочной прогулкой. Безумная затея. Обычно люди садятся в плоскодонки не раньше середины лета.

– Безумные затеи нередко бывают самыми лучшими, – возразила Дженни. – Шейми, мне здесь очень нравится. Честное слово. Я люблю плавать по реке. В детстве папа постоянно катал нас с мамой по реке Чаруэлл. Мамин отец оставил ей домик в Бинси. Мы проводили там лето, частенько ездили в Оксфорд и на Чаруэллской лодочной станции брали плоскодонку. Теперь домик принадлежит мне. Достался от мамы. Правда, я редко там бываю.

– Как-нибудь обязательно мне его покажешь, – сказал Шейми, умело отводя лодку от затонувшего ствола дерева.

– Не знаю, понравится ли он тебе. Домик совсем маленький. Внутри полным-полно салфеток, чайных чашек и портретов королевской семьи. – (Шейми засмеялся.) – Как прошел твой разговор с сэром Клементсом? – спросила Дженни. – Ты мне ничего не рассказал.

С Клементсом Маркемом Шейми встречался вчера утром. Их разговор касался предлагаемой ему должности.

– Показал мне мой будущий кабинет, – сухо ответил Шейми.

– Тебе не понравилось? Что-то не устроило?

– Почему же? Очень уютный кабинет. Большой. Просторный. С письменным столом и креслом. Со шкафами для документов и коврами. Окно выходит в парк. А в приемной сидит секретарша, готовая в любое время принести мне чай с печеньем.

– Так это же просто здорово.

– Вот-вот. Просто здорово. В этом-то вся и загвоздка.

– Там нет айсбергов и пингвинов, – догадалась Дженни.

– Да, – печально ответил Шейми. – Там нет айсбергов и пингвинов.

И нет закатов, от красоты которых застываешь как вкопанный. Нет китов, резвящихся в нескольких ярдах от корабля и способных неожиданно устроить тебе холодный океанский дождь. Нет песен в кают-компании, когда коротаешь время за виски, а снаружи ветер треплет корабельный такелаж, и льдины со скрипом трутся о борт.

Череда этих мыслей пронеслась у Шейми в голове, но он не стал высказывать их вслух, зная, как больно ударят они по Дженни. Она хотела, чтобы он остался в Лондоне и согласился на должность, предлагаемую Королевским географическим обществом. Он знал об этом, хотя Дженни никогда не высказывала своего желания. Она не давила на Шейми, но это ощущалось и в ее прикосновениях, и в поцелуях. Косвенно это отражалось и в ее словах. Дженни говорила, что с удовольствием поехала бы с ним летом в Брайтон, Лейк-Дистрикт или еще куда-нибудь, и вдруг замолкала. Если он отправится с Шеклтоном в экспедицию, летом его здесь уже не будет.

Дженни отвернулась, сделав вид, будто ее заинтересовала пара уток, но тяжкий груз невысказанных слов ощущали оба. Шейми предстояло сделать выбор: согласиться на предлагаемую Маркемом должность и остаться в Лондоне или отправиться в новую антарктическую экспедицию с Шеклтоном. Это означало несколько лет разлуки. От его выбора зависело многое. Это знал и он, и Дженни.

– Видишь тот амбар? Правда отличное место для пикника? – спросил Шейми, указывая на ветхое каменное строение на краю поля. – Не ахти какой крепкий, но могу поклясться, что внутри сухо. Во всяком случае, суше, чем на голой земле.

– Симпатичное местечко, – отозвалась Дженни.

Шейми причалил к берегу, спрыгнул и вытащил нос плоскодонки, чтобы не унесло течением. Он помог Дженни сойти, затем вынес их корзинку для пикника и кусок парусины.

В воскресенье они собирались отправиться на ланч в какой-нибудь паб, но, когда шли по мосту на Сильвер-стрит, Шейми заметил павильон фирмы Скадамора, выдававшего напрокат плоскондонки – узкие юркие лодки, передвигавшиеся не на веслах, а с помощью длинных тонких шестов, которыми отталкивались от дна реки. Рабочие вынесли из павильона несколько лодок для ремонта. Шейми, на которого сочетание лодок и воды всегда действовало опьяняюще, спросил Дженни, не хочет ли она покататься на лодке. И Дженни немедленно согласилась, однако владелец павильона не горел желанием дать им лодку. Он стал отнекиваться, говоря, что лодочный сезон официально еще не открыт, да и воды в Каме прибавилось после обильных весенних дождей. Но потом тон владельца изменился. Он узнал Шейми и сказал: если мистер Финнеган смог достичь Южного полюса и вернуться, то справится и с паводком на Каме.

Шейми заглянул в паб «Якорь», где купил все необходимое для пикника, сложил еду в корзину и попросил у владельца павильона кусок парусины, чтобы не сидеть на мокрой земле. Он помог Дженни взойти на борт плоскодонки, и они поплыли по Кембриджу, мимо старинных колледжей. Через какое-то время город остался позади.

Дженни шла первой, держа путь к амбару. Шейми шел следом, неся корзину для пикника. Неожиданно Дженни остановилась и замерла, отчего Шейми едва на нее не налетел.

– Шейми! Чубушники! – воскликнула она. – Ты только посмотри!

Он послушно посмотрел. Справа, по берегу, росли кустики белых цветков, чьи крошечные лепестки покачивались на тонких зеленых стеблях.

– Какое чудесное зрелище! – Дженни подошла ближе и, стараясь не наступить на цветы, наклонилась над кустиком. – Зима была такой ужасной, – торопливо заговорила она. – Такой долгой и холодной. А у меня было предостаточно причин для беспокойства. Об отце, изнурявшем себя работой. О детях, которых учу. Особенно об одном мальчике, чей отец слишком часто воспитывает его ремнем. А еще я беспокоилась из-за подруги – милой девушки, связавшейся с дурной компанией. – Дженни повернулась к нему, в ее глазах блестели слезы. – Извини. Ты сочтешь меня дурочкой, но от вида чубушников меня всегда тянет плакать. Они такие маленькие и хрупкие, но ведь тянутся к солнцу из холодной, неподатливой земли. Такие смелые. Они дают мне надежду.

Шейми смотрел на Дженни, на ее прекрасное лицо, повернутое к нему, на слезы в глазах и улыбающиеся губы. Славная женщина. Такая нежная и добрая. Вечно беспокоится о других, забывая о себе. Сердце Шейми, переполненное эмоциями, сжалось. Его нынешние чувства не совпадали с прежними – с неукротимым влечением, какое он испытывал к Уилле, но и это тоже была любовь. Чем еще это может быть?

Захваченный чувствами, Шейми поставил корзину на землю, опустился рядом с Дженни и поцеловал ее. Ее губы были сладкими и податливыми. Он был готов целовать их снова и снова, однако начался дождь. Темные тучи, замеченные еще на реке, теперь висели у них над головой. Еще немного – и этот дождь превратится в настоящий ливень.

– Надо спешить, – сказал Шейми, подхватывая с земли корзинку и парусину. – Придется бежать.

Они побежали по полю. Дженни придерживала норовившую слететь шляпу. Едва они достигли амбара, как хлынул дождь. Их пристанище было невелико. Из четырех стен уцелели только три, но сохранившаяся часть крыши давала укрытие от дождя.

– Бедняга-амбар. Столько лет стоит бесхозным и разрушается, – сказала Дженни, расстилая на земляном полу парусину. – Шейми, пододвинь ко мне корзинку. Я сейчас накрою наш импровизированный стол… Ой!

Шейми было не до ланча и не до корзинки. Обняв Дженни, он снова ее поцеловал. Ему хотелось вновь ощутить то, что он чувствовал несколько минут назад. Хотелось сохранить вспыхнувшие чувства и знать, что это любовь. Очень хотелось.

Дженни ответила на его поцелуй. Сначала робко, затем более страстно. Потом легла на парусину, увлекая Шейми за собой.

– Шейми, я хочу заняться с тобой любовью, – прошептала она.

Такого он никак не ожидал.

– Дженни, я…

– Ш-ш-ш, – прошептала она, снимая с него куртку. – Я тебя хочу.

Дженни расстегнула и сбросила блузку. Сквозь камисоль просматривались ее полные, круглые груди. Раньше, чем он успел подумать, Шейми расстегнул камисоль и принялся снимать с Дженни юбку. Дженни была прекрасна, и он ее хотел. Отчаянно хотел.

Расстелив поверх парусины куртку, Шейми уложил на нее Дженни и стал целовать. Его губы двигались по ее шее, грудям, ниже, к животу. Потом он увидел длинный зубчатый шрам, тянущийся от грудной клетки, по животу, к бедру.

– Боже мой, Дженни… откуда это у тебя?

Он слышал, как она шумно вдохнула и выдохнула.

– Несчастный случай. Давно, в детстве. Меня сбила карета.

– Тебя поместили в больницу?

– На полгода. Самого происшествия я не помню. Мне тогда было девять. А вот выздоровление помню.

– Бедная моя девочка, – произнес Шейми, ведя пальцами по изгибам шрама.

– Не смотри на него. Пожалуйста. – Дженни остановила его руку. – Он такой уродливый.

Шейми поцеловал ее руку:

– У тебя, Дженни Уилкотт, нет ничего уродливого. Ты красива везде. Боже, до чего ты красива!

Шейми потонул в сладостной мягкости ее тела, в глубине ее чудесных глаз. В ее запахе и вкусе. В звуке голоса, шепчущего его имя.

Все произошло слишком быстро. Шейми не рассчитывал, что так случится, но поделать ничего не смог.

– Прости, – с виноватой улыбкой произнес он. – Мне было не удержаться. Я заглажу свою вину. Клянусь! – пообещал он, слегка кусая ей мочку уха, отчего Дженни захихикала. – Это будет прекрасно. Просто фантастически. Настолько хорошо, что ты не устоишь. Еще пощады запросишь.

Дженни смеялась. Шейми любил ее смех. Ему нравилось сознавать, что он дарит ей счастье. Он слегка укусил ее за плечо, отчего Дженни засмеялась еще громче. Потом поцеловал шею, ложбинку между грудями, бедро. Его рука оказалась у нее между ног. Шейми хотел поцеловать и там, но, взглянув, увидел кровь на бедрах.

Черт побери! Какой же он болван! Все испортил. Мысли Шейми спутались.

– Дженни, ты… Ты же не… – начал он.

– Девственница? – со смехом спросила она. – Уже нет.

Шейми захлестнуло волной раскаяния. Он столь сильно хотел Дженни, что даже не подумал, были ли у нее мужчины до него. Нельзя с ней так. Особенно с ней. Прежде он укладывал в постель только опытных женщин. Он мерзавец. Подлец. Хам. Она дочь священника. Честная, порядочная и все такое. Разумеется, она была девственницей. Как он мог оказаться таким безрассудным глупцом?

– Прости меня, Дженни. Я не знал. Иначе я бы этого не сделал. Честное слово, – бормотал он, ожидая слез и упреков.

Но Дженни удивила его, как тогда, в Холлоуэе.

– Простить? За что? Я на тебя совсем не сержусь, – со смехом ответила она. – Знай, Шеймус Финнеган, я хотела тебя с того самого дня, когда увидела впервые.

Она поцеловала Шейми и крепко прижалась к нему, отчего в нем снова вспыхнуло желание.

На этот раз он не торопился, сдерживаясь, пока не услышал ее участившееся дыхание и не почувствовал, как ее ноги обвились вокруг его ног. Его оргазм был стремительным и быстрым, с ее именем на устах. Шейми был заворожен ее красотой. Ее миловидным лицом. Ее телом – мягким, роскошным и невероятно красивым. Она напоминала шедевры старых мастеров. Безупречная Галатея, в которую вдохнули жизнь. Он наслаждался формой ее груди, такой приятно тяжелой в его ладони. Ее узкой талией. Щедрыми изгибами ляжек. Неизъяснимой мягкостью бедер и тем, что находилось между ними.

Уилла выглядела совсем не так. И вызывала совсем не такие ощущения. Мускулистая, тощая, ни намека на роскошное тело. У него с Уиллой не было близости, но они обнимались и целовались. Незадолго до проклятого спуска. Он помнил ее жесткие бедра, упиравшиеся в его. Помнил сильное, равномерное биение ее бесстрашного сердца. А после падения он, как мог, вправлял ее безнадежно сломанную ногу. Нес на себе, искалеченную, милю за милей. По африканским джунглям и вельду, чувствуя своей щекой ее воспаленную щеку. Он заставлял ее есть и пить. Удерживал, когда ее тошнило. Очищал ее раны от крови и гноя. Шейми хорошо знал тело Уиллы. Гораздо лучше, чем тело Дженни. Знал душу Уиллы, ее дух и сердце.

Снова Уилла, подумал Шейми и вдруг ощутил тяжесть на сердце. Уилла всегда присутствовала в его жизни. Даже сейчас, когда он, голый, лежал рядом с Дженни. Неужели он никогда не освободится от Уиллы? От воспоминаний? От мучений. Ну почему он не может выбросить ее из головы, вырвать из сердца?

Бог свидетель, он вырвет Уиллу из себя. Он сделает это. Избавит себя от нее. Разорвет ее чары. Прекратит мучения, ощущаемые всякий раз, когда думал о ней. Здесь и сейчас. Навсегда.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал он, приподнявшись на локте.

– Что? – приоткрыв глаза, переспросила задремавшая Дженни.

– Я люблю тебя, – повторил он, надеясь, что она не услышит отчаяние в его голосе. – Очень люблю.

«Я очень ее люблю, – твердил он себе. – Очень. Потому что она красивая и удивительная. Надо быть безумцем, чтобы ее не любить».

Дженни моргала, глядя на него. Казалось, она хотела что-то сказать, но не могла вытащить из себя слова. Шейми сник. Он сказал более чем достаточно. А может, сказал мало. Скорее всего, так. Вслед за его безумным признанием должно было бы последовать предложение. Ведь он дважды занимался с ней любовью. Он лишил ее невинности. Сейчас ему надлежало встать на одно колено и попросить Дженни выйти за него. Но Шейми не мог, ибо, задавая этот вопрос, он видел не светло-карие глаза Дженни, а зеленые глаза Уиллы. Сейчас. И всегда.

– Дженни, я просто дурак, – торопливо заговорил он. – Тебе не надо отвечать. Я понимаю. Наверное, мне вообще лучше было бы помолчать.

– Ты не дурак, Шейми, – возразила Дженни. – Совсем не дурак. Я… я… – Она глубоко вдохнула и сказала: – Я тоже тебя люблю. До безумия.

По ее щеке скатилась слеза. Потом вторая.

Шейми смахнул ее слезы:

– Не плачь. Пожалуйста, не плачь. Дженни, я сам не знаю, что делаю. Я не знаю, где окажусь через несколько месяцев: на корабле, плывущем в Антарктику, или за столом в одном из кабинетов Королевского географического общества. Я не знаю, как…

Шейми хотелось быть с ней честным. Сказать ей: «Я не знаю, как мне теперь быть: то ли отправиться в Антарктику, то ли остаться в Лондоне». А еще ему хотелось… пусть Дженни сделает так, чтобы он полюбил ее еще сильнее и навсегда забыл Уиллу Олден. Однако Шейми не знал, как высказать все это и не задеть ее достоинства. Он заикался и запинался, пока Дженни не оборвала поток его неуклюжих словоизлияний.

– Тише, – сказал она, поднося палец к его губам. – Все в порядке, Шейми.

– Прошу тебя, не грусти, – попросил он. – Мне невыносимо видеть тебя печальной.

Дженни покачала головой и поцеловала его:

– Я не грущу. Совсем не грущу. Я счастлива. Невероятно счастлива. У меня есть твоя любовь. Это все, чего я хочу. Это больше, чем я надеялась получить.

Шейми задумался над ее словами. Как Дженни, красивая, умная, добродетельная, могла хотя бы на мгновение допустить, будто любовь мужчины превышает то, что она надеялась получить? У Дженни Уилкотт могла быть тысяча мужчин, и каждый из них, удостоившись ее внимания, считал бы себя невероятным счастливцем. Ну почему, черт побери, он не любит ее так, как любит Уиллу?! Почему он не может оставить Уиллу в прошлом – женщину, разбившую ему сердце? Сколько он потом собирал осколки? Что с ним происходит?

Эти вопросы не давали Шейми покоя. Они терзали его. Ему хотелось встать, одеться и пойти по залитым дождем полям. Идти и идти, пока злость е покинет его, пока не исчезнет отчаяние. Пока в мозгу не появятся ответы.

Но Дженни не позволила ему уйти. Нежно поцеловав Шейми, она притянула его к себе.

– Все в порядке, – снова сказала она.

И пока он лежал в ее объятиях, так оно и было… на несколько блаженных часов.

Глава 17

– А-а! Вот и она – моя зеленоглазая еретичка!

Уилла Олден улыбнулась. Она встала и поклонилась человеку, вошедшему в единственное питейное заведение Ронгбука, которое предприимчивый местный житель открыл в углу сарая для яков.

– Намасте, ринпоче, – произнесла она, тепло поздоровавшись с ним.

Традиция требовала первой здороваться со старшими. Тем более с ламой. Уилла обращалась к нему не по имени, а по титулу. В переводе с тибетского «ринпоче» означало «драгоценный».

– Намасте, Уилла Олден, – ответил лама. – Мне сразу нужно было искать тебя у Джингпы. Кстати, не я ли столько раз тебе твердил, что спиртные напитки туманят путь к просветлению?

Он отчитывал Уиллу, но глаза оставались добрыми.

Уилла подняла бамбуковую чашку с чангом, похожим на эль напитком из ячменя:

– Ах, ринпоче, я ужасно ошиблась! Я-то думала, что чанг Джингпы как раз и ведет к просветлению.

Лама засмеялся, вытащил низкую деревянную табуретку и присел за столик Уиллы, сооруженный из широкой доски, положенной на два ящика из-под чая, возле очага. Лама снял шапку из овчины, рукавицы и расстегнул тулуп. Вечер был пронизывающе холодным. Снаружи завывал ветер, но в каменном сарае Джингпы было тепло, чему способствовали огонь очага и дыхание яков.

– Ринпоче, не желаете ли глотнуть чего-нибудь горяченького? – спросила Уилла. – Вечер холодный, а тело желает тепла.

– У моего тела, Уилла Олден, мало желаний. Я справился со своими желаниями, ибо желание – враг просветления.

Уилла спрятала улыбку. Она и этот жилистый старик не впервые играли в подобную игру. Лама был духовным предводителем деревни, настоятелем буддистского монастыря в Ронгбуке. Ему не подобало развлекаться в питейном заведении на глазах у жителей. Завтра Джингпа, у которого язык без костей, расскажет всей деревне о приходе ламы. Если он и останется выпить, то лишь уступая просьбе Уиллы. И никак по-иному.

– Пожалейте меня, ринпоче. Я не настолько удачлива, как вы. Просветление ускользает от меня. Мной управляют желания. Даже сейчас, ибо я очень желаю побыть рядом с таким досточтимым человеком, как вы. Неужели вы откажете бедной еретичке и не позволите ей насладиться вашим светом и знанием?

Лама шмыгнул носом.

– Раз уж ты просишь, я выпью чашечку чая, – сказал он.

– Джингпа! Будь добр, чашку часуймы! – крикнула Уилла.

Джингпа кивнул и немедленно принялся смешивать все, что входило в состав этого укрепляющего напитка: горячий черный чай, соль, молоко яка и масло. Закончив, он налил дымящуюся смесь в бамбуковую чашку и подал ламе. Лама подержал ее в руках, согревая их, затем сделал глоток и улыбнулся. Джингпа поклонился.

– Что привело вас сюда, ринпоче? – спросила Уилла.

– К нам через перевал пожаловали непальские торговцы. Держат путь в Лхасу. Остановились в деревне на ночлег. И с ними – человек из западного мира. Он спрашивал про тебя, – сообщил лама.

От этих слов сердце Уиллы подпрыгнуло. Всего на мгновение – на безумное, невероятное мгновение – она позволила себе поверить, что это Шейми Финнеган неведомым образом оказался здесь и хочет ее видеть. Но уже в следующее мгновение она мысленно отругала себя за глупость. Шейми не желал иметь с ней ничего общего. Да и может ли быть иначе? Это ведь она бросила его, написав, чтобы учился жить без нее.

– Зовут этого человека Вильер. По-видимому, француз, – продолжал лама. – Еретик, как и ты. Вздумал забраться туда, куда забираться нельзя, – на нашу святую гору-матушку. Хочет нанять тебя проводницей. Сказать ему, где тебя искать? Но тогда я подвергну опасности твою душу. Или сказать, что таких у нас, в Ронгбуке, нет, и тем самым подвести тебя ближе к Будде?

– Благодарю вас за заботу, ринпоче. Хотя моя душа и жаждет просветления, тело мое жаждет цампу, часуйму и тепло очага по ночам. Чтобы все это купить, мне нужны деньги, которые я и получу, сопровождая француза. Так что я встречусь с ним сейчас, а с Буддой – попозже, но скоро.

– Скоро. Всегда скоро. Никогда сейчас, – вздохнул лама. – Что ж, Уилла Олден, будь по-твоему.

Лама быстро допил чай и приготовился вернуться в монастырь.

– Ринпоче, вы передадите ему, чтобы дожидался у меня в хижине? – попросила Уилла, пока лама надевал рукавицы.

Лама пообещал передать. Уилла поблагодарила его, затем попросила Джингпу наполнить глиняную чашу горячим чангом и накрыть тарелкой. После перевала горячее французу не помешает. Она оделась, расплатилась с Джингпой и взяла у него чашу. Уилла шла по деревне, крепко прижимая к себе чашу, не давая чангу остыть и одновременно греясь его теплом.

Проходя мимо монастыря, она учуяла густой дымный запах благовоний, пробивавшийся из-под двери и через трещины в ставнях. Сквозь дьявольские завывания ветра до нее долетало пение монахов. Их сильные голоса проникали за монастырские стены. Уилла любила эти звучные песнопения, находившие живейший отклик в ее душе. Они были старше времени и казались голосом горы.

Уилла ненадолго остановилась послушать пение. Она часто бывала в храме и знала: сейчас монахи сидят по обе стороны от статуи Будды, закрыв глаза и повернув руки ладонями вверх. Будда взирает на них, и его лицо лучится добротой, принятием и безмятежностью.

Ей вспомнились слова ламы и его настойчивое стремление приблизить ее к Будде. Ринпоче хотел, чтобы она пошла путем буддизма, оторвалась от желаний, преодолела их.

Уилла сознавала: лама желает ей только добра, но его призывы… С таким же успехом он мог бы призвать ее преодолеть потребность в дыхании. Уилла не могла пойти на такую жертву. Желание, побудительный мотив – только они и заставляли ее шевелиться. Они поднимали ее по утрам и выгоняли на мороз. Заставляли продолжать работу, продолжать делать снимки и пытаться найти маршрут для восхождения на гору, хотя увечная нога вычеркнула ее из списков альпинистов. Стремление достичь вершины Эвереста поддерживало ее год за годом, невзирая на одиночество и налетавшую порой тоску по семье. Эверест был ее главным желанием. Уилла исследовала эту потрясающую гору, насколько позволяло ее собственное состояние, и отказаться от исследований было просто немыслимо. Победить в себе желания и стремления означало умереть.

Лама называл ее и всех, кто появлялся в Ронгбуке, стремясь покорить Эверест, еретиками. Гора священна и не должна оскверняться человеческим присутствием. Так считал лама. Но он был добрым человеком и пытался обратить в буддизм Уиллу и всех приезжавших сюда европейцев. Лама позволял им остаться в деревне, заботился, чтобы их накормили и разместили на ночлег, и молился об их принятии буддистского пути.

Уилла пошла дальше, уверенная, что лама истрепал нити множества четок, молясь за нее, и столько же истреплет еще. Она приближалась к своей хижине, не очень-то радуясь встрече с ожидавшим там французом. Уилла сказала ламе правду: она нуждалась в деньгах для покупки еды, чая и прочих припасов. Деньги были нужны ей и на опиум. Увечная нога постоянно напоминала о себе. Запасы опиума кончались. Уилла рассчитывала пополнить их у странствующих торговцев, остановившихся в Ронгбуке. Конечно, если у них есть опиум.

В деньгах Уилла нуждалась всегда, но сейчас уединение было для нее важнее путешественников и их денег. Она делала последние фотографии, составляла последние карты разработанного ею маршрута восхождения на Эверест. Маршрут необходимо сохранить в тайне. Ей не хотелось, чтобы кто-то, особенно этот Вильер, вернулся в Европу, выдав ее изыскания за свои.

Оставалось надеяться, что он не доставит ей особых хлопот. Скорее всего, он неделями бродил по склонам и теперь нуждался в отдыхе и восстановлении сил. Это даст ей время на запланированное восхождение, позволит закончить наблюдения и перенести их на бумагу. Затем она отошлет результаты в Королевское географическое общество, Клементсу Маркему. Бандероль придется вручить заботам первого торгового каравана, идущего в Индию, и британской почте в Дарджилинге.

Приближаясь к своей маленькой, однокомнатной хижине на восточном краю деревни, Уилла заметила француза. Он стоял у двери и грелся, как мог, топая ногами и хлопая в ладоши. Подойдя еще ближе, она увидела, что мужчина изможден и дрожит от холода. Его губы распухли и посинели. На носу и подбородке белели обмороженные участки.

– Мисс Олден? – крикнул он, завидев ее.

– А вы, стало быть, мистер Вильер? – спросила она.

– Да. М-М-Морис Вильер. Из Франции. Я… я альпинист. Мисс Олден, я с-с-слышал, что вы х-х-хорошо знаете северный склон Эвереста. Мне т-т-требуется проводник, и я р-р-рассчитываю на ваше согласие.

Уилла засмеялась. Француз дрожал так сильно, что едва мог говорить.

– Закройте рот и входите, пока не свалились замертво, – сказала она.

Она распахнула дверь и втолкнула француза внутрь. С какого-то времени она стала смотреть на европейцев глазами тибетцев. Этот альпинист продрог и обморозился, но все равно настаивал на формальностях и церемонии.

– Садитесь. Туда. – Она кивком указала на стул возле очага.

Сняв тяжелый рюкзак, француз послушно сел. Уилла раздула тлеющие угли и затопила очаг, потом зажгла лампу. Когда стало светло, она стащила с гостя шапку и внимательно осмотрела его уши, щеки и подбородок, затем сняла с него рукавицы и стала разглядывать его распухшие, посиневшие руки.

– Выглядят страшнее, чем есть на самом деле. Могу успокоить: пальцев вы не лишитесь.

Глиняная чаша еще хранила тепло чанга, приготовленного Джингпой. Отлив часть напитка в другую чашу, Уилла протянула ее Вильеру. Тот с благодарностью взял, залпом выпил и попросил еще.

– Обождите. Сначала посмотрим ваши ступни, – сказала Уилла.

Огонь растопил лед на его шнурках. Уилла сама расшнуровала и сняла с него ботинки. Француз не возражал. Снять носки оказалось труднее: они примерзли к распухшим, почерневшим пальцам ног. После того как носки оттаяли, Уилла осторожно сняла и их.

– Насколько они обморожены? – спросил Вильер, не глядя на ноги.

– Пока не знаю. Надо обождать, тогда пойму.

– Я лишусь пальцев?

– Одного или двух.

Француз выругался и пришел в ярость. Уилла дождалась, когда он угомонится, после чего протянула ему миску цампы. Даже после еды у него не прекратилась дрожь, что всерьез насторожило Уиллу. Она быстро сняла с француза куртку и принялась раздевать дальше. Нижнее белье насквозь промокло. Кальсоны пришлось разрезать ножницами, чтобы стянуть с обмороженных ног. Вильер не хотел раздеваться, но Уилла заставила.

– Ваше белье можно выжимать, – сказала она. – Вы замочите мне всю постель. Вот, наденьте это. Я не буду смотреть.

Уилла подала ему блузу и широкие шаровары. Потом отвернулась. Когда Вильер оделся, Уилла завернула его в шерстяной халат и помогла доковылять до кровати, застланной овечьими шкурами и мехами.

– Забирайтесь и поворачивайтесь на бок, – велела Уилла.

Француз повиновался. Уилла легла рядом, прижалась к нему и обняла.

Он вдруг повернулся, наградил ее неистовым поцелуем и схватил за грудь. Уилла оттолкнула его руку, шлепнув по ладони.

– Еще один такой выверт, отхожу кочергой, – пригрозила она.

– Но… но вы прижимались ко мне… обнимали, – промямлил посиневшими губами Морис.

– Дурень, у вас сильное переохлаждение! Я пытаюсь спасти вашу жизнь. Поворачивайтесь на бок, если не хотите, чтобы вас похоронили в Ронгбуке.

Француз не сопротивлялся. Уилла вновь обняла его и крепко прижала, передавая свое тепло. Под толстыми шкурами было даже жарко. Где-то через час ее гость перестал дрожать и вскоре уснул. Услышав, что его дыхание выровнялось и стало глубоким, чувствуя, как ритмично поднимается и опускается его грудь, Уилла вылезла из постели и подбросила топлива в огонь. Она надеялась, что француз проспит до утра. Сон был ему необходим. Она знала: рано или поздно у него заломит обмороженные ступни, и он проснется. Когда это произойдет, она поделится с ним опиумом.

Уилла и сама устала. Она быстро прибрала комнату: развесила мокрое белье француза, расшнуровала ботинки и вывернула их, чтобы как следует просохли. Она уже собиралась потушить лампу и снова лечь, когда Морис Вильер заворочался.

– Письма, – сонным голосом произнес он. – Совсем забыл про них…

– Спите, мистер Вильер, – сказала Уилла, даже не взглянув на него.

Она была уверена, что он говорит во сне.

– …письма… у меня в рюкзаке.

– Какие письма? – спросила Уилла, поворачиваясь к нему.

– Для вас. У меня в рюкзаке, – ответил он, сонно моргая. – Мне их отдали на почте в Дарджилинге. Я им сказал, что собираюсь сюда.

Он повернулся на бок и уснул.

Уилла подошла к его рюкзаку, расстегнула пряжку и стала рыться внутри. На самом дне она нашла толстую пачку писем, перевязанную бечевкой. На самом верхнем была английская марка. Уилла извлекла пачку, развязала бечевку и быстро просмотрела конверты. Адрес на большинстве из них был написан рукой матери. На некоторых – рукой брата. Писем было слишком много. Слишком. Регулярное почтовое сообщение заканчивалось в Дарджилинге. Дальше письма доставлялись от случая к случаю, с торговыми караванами и путешественниками. Естественно, что они накапливались. И все равно писем было слишком много. Уилла смотрела на них, и ее вдруг охватил страх. Она поняла: что-то случилось, и новость, содержащаяся в этих письмах, была не из приятных.

Уилла взяла верхнее письмо, дрожащими руками вскрыла конверт и начала читать.

Глава 18

– Мод! – услышала она голос премьер-министра.

– Что?