Расстояние между мной и черешневым деревом Перетти Паола

12. Увидеть, какой я стану, когда вырасту

Котелок для готовки;

матрас для ночевки;

плеер;

бабушкино одеяло;

ручки;

тетрадки;

карандаши;

зонтик на случай дождя…

– Мафальда, ты что там делаешь?

Я прячу листок со списком нужных вещей в тетрадь. Учительница прекрасно все видит, ведь я сижу на первой парте, но она делает вид, что ничего не произошло. Она просто говорит, что я должна быть внимательней на уроке. Я беру карандаш с ластиком-динозавром, который мне подарила доктор, и притворяюсь, будто собираюсь писать, а учительница вновь отворачивается к доске.

«Мышечные волокна подразделяются на длинные и короткие…»

Мышечные волокна. Кому какое дело, короткие они или длинные. Я уже не слушаю, но краешком глаза все еще смотрю на учительницу, чтобы себя не выдать, и мысленно повторяю свой список.

Котелок для готовки…

Ну вот, я совсем не подумала о том, как буду питаться. Для начала можно прихватить небольшой запас. Вторая проблема – как спать. Нужно затащить наверх какой-нибудь матрас и разместить его на соседних ветках. У Кьяры есть хороший матрас. Ее родители купили его, когда ездили на озеро. Конечно, прошло уже немало времени, но, надеюсь, он никуда не делся. Может, они даже новый прикупили. Они очень богатые. Не знаю, правда, согласится ли Кьяра его отдать. Вряд ли. Мы уже не такие близкие подруги. Придется одолжить без спроса. Робин Гуд ведь тоже так делал? Он грабил богатых, чтобы поделиться с бедными. У Кьяры полно всего, а у меня, считай, почти ничего нет: ведь я буду жить на дереве совсем одна.

Будь я постарше, я могла бы сама все купить, но я не могу ждать, пока подрасту, потому что темнота растет быстрее меня. Я оглядываюсь по сторонам и пытаюсь понять, кто еще из моего класса достаточно богат, чтобы я могла что-нибудь у него одолжить. Приходится обернуться, но учительница занята рисованием мышц. Одноклассники не замечают, что я за ними подсматриваю: все тоже что-то рисуют, но могу поспорить – они не срисовывают мышцы с доски.

У Кевина, который сидит прямо за мной, в руке не красный карандаш, а зеленый: наверняка он рисует своих любимых драконов и змей. Он мечтает завести змею, но ее не так просто купить. И денег у него нет.

Я уже не различаю лиц за ним, но чувствую, что на задних рядах что-то происходит. Там какое-то оживление. Кажется, Кьяра и Мартина в шутку сказали, что поцелуются с мальчиками с передней парты, Кристианом и Лоренцо, и все захихикали.

Кристиан, кстати, богатый. У них есть бассейн, и каждый год он приходит в класс с новым модным рюкзаком.

За партой у окна кто-то громко чихает.

«Какая гадость! Ты обслюнявил мне тетрадь!» – визжит Франческа, которая год назад приехала в наш в город с Сицилии. Бедняга. Ей не повезло. С ней сидит Альбертино, по кличке Чиччо, – низенький и толстый мальчик, красный, как воздушный шар. Он постоянно что-то жует. Даже мне отсюда видно, что на тетрадь Франчески попали крошки хлеба, кусочки салата и пятна майонеза. Да уж, чихнул так чихнул.

Учительница подходит к парте и требует, чтобы Чиччо убрал за собой. Она отчитывает Чиччо за то, что тот ест на уроке, и достает из-под его парты красивую коробочку для завтрака. Все принимаются хохотать.

Коробка такая же красная и гладкая, как и он сам. Я уже видела такие коробочки – в них еда долго сохраняется теплой; папа ходит с такой на работу, но у него она не красная, а зеленая. Такая коробочка очень пригодится на дереве. Но я не могу взять папину: ему же нужно ходить на работу и как-то питаться. Придется одолжить у Чиччо – а жаль: ведь он совсем не богатый. Но зато он уже не будет есть во время урока.

Учительница все еще отчитывает Чиччо. Отлично, я могу снова вытащить листок со списком и записать то, что придумала за время урока.

Все собирают рюкзаки, чтобы идти домой. Тут раздается стук в дверь, и входит Эстелла. Она так и не сказала мне, где она была и что проверяла. «Тебя это не касается» – вот все, что она ответила на мой вопрос. Но потом, понимая, что я просто так не отстану, добавила: «Я просто ходила к зубному. Ем слишком много конфет». Я улыбнулась: ведь с Эстеллой невозможно долго разговаривать о серьезных вещах. С ней все время весело.

«Дети, посмотрите на меня, внимание! У вашего класса планируется экскурсия. Запишите в дневнике время и место отправления автобуса».

Я совсем забыла о том, что наш класс должен поехать на экскурсию в снежный лес. Мне повезло! В поездку многие наверняка возьмут вещи, которые мне придутся очень кстати.

Я быстро записываю домашнее задание в дневник, слегка его приоткрыв. Все мои мысли – о будущем приключении. Эстелла стоит и ждет, пока учительница распишется на странице. Она смотрит на меня и качает головой.

«Зайди-ка ко мне потом, я проверю, как ты все записала», – шепчет она.

И я иду. Иду, хотя иногда Эстелла смотрит на меня с недовольным видом или ведет себя так, словно я нашкодивший котенок. Наверное, именно поэтому меня к ней и тянет: она не делает вид, что все в порядке. А вот папа и мама притворяются, что все как обычно. Учителя, одноклассники – все вокруг меня притворяются. Только Эстелла и Оттимо Туркарет ведут себя честно, а для меня это очень важно. Ну и конечно, Эстелла рассказывает мне много историй. Вот почему мне тоже очень нравится проводить с ней время.

На этой неделе мы читаем книгу «Сердце». Эстелла говорит, она слишком «сопливая», но мне очень нравится главный герой, Гарроне, особенно когда он берет чужую вину на себя и учитель понимает это, заглянув ему в глаза.

«Это не ты», – говорит учитель, и Гарроне грустно возвращается на место. Он показал себя настоящим героем!

Я бросаю портфель под стол и залезаю в кресло-вертушку. Чтобы раскрутиться, я отталкиваюсь руками от стола и касаюсь кончиками пальцев нашей книжки. Крутясь в кресле, я хватаю книжку и подношу ее прямо к лицу. Поскольку поблизости никого нет, а Эстелла занята копированием объявления, я достаю из кармана лупу и разглядываю фамилию автора: Эдмондо Де Амичис. Итальянец.

Эстелла роется в моей папке в поисках дневника, открывает его на нужной странице и протягивает мне клей-карандаш. «На, приклей сама, если сможешь».

Я начинаю размазывать клей по листу и посматриваю на нее.

– Эстелла, а в Румынии есть писатели?

– В Румынии? Конечно есть. Почему бы им там не быть?

– А почему тогда мы никогда не читаем румынские книжки?

Эстелла улыбается ярко-розовыми губами, и я очень рада, что мы снова вместе.

– Ты знаешь, какая самая известная румынская книжка? Про графа Дракулу!

Я так резко вскакиваю со стула, что он отъезжает назад.

– Про Дракулу? Он что, румын? Я думала, он в Англии жил.

Эстелла садится на стул, кладет руки на колени и улыбается мне такой страшной улыбкой, что я чувствую, как по коже побежали мурашки. Но это даже приятно. Я люблю страшные истории.

– Нет, он жил в Трансильвании – это часть Румынии. Его имя в переводе с румынского означает «сын дьявола». Когда я была маленькой, бабушка часто рассказывала про него, и мне было ужасно страшно. Но сама история Дракулы очень интересная.

– Эстелла, пожалуйста, расскажи мне про Дракулу, как тебе рассказывала твоя бабушка! Ну пожалуйста!

– Тебе нравится, когда страшно?

– Да!

– А почему?

– Не знаю. Тебе тоже нравилось. А ты знаешь почему?

– Потому что, когда мне страшно, я точно знаю, что я жива. Только живые чувствуют страх.

– И у меня так, – отвечаю я, хотя толком не понимаю, о чем она говорит.

Но Эстелла не может сидеть со мной в школе до вечера; она видит в окошко, как подъехала мамина машина, и чуть ли не силой вручает мне портфель.

– Сегодня уже не успеем. В другой раз. Мафальда, чуть не забыла… Я хотела тебя спросить, поняла ли ты, что для тебя самое существенное? Самое важное?

Эстелла сжимает мою руку, а я смотрю в землю. Я чувствую: она хочет заглянуть мне в глаза.

– Ты обязательно должна это понять. Это очень важно.

– О’кей. Можно, я расскажу тебе об этом потом?

Мы спускаемся по лестнице. Вдали я замечаю красное пятно – мамину машину. Эстелла отпускает мою руку.

– Конечно можешь. У тебя еще есть два или три месяца.

Я залезаю в машину. Мама сразу принимается говорить, но я сижу и думаю о том, что услышала от Эстеллы. Да, времени у меня почти не осталось – тут Эстелла права. И если это так, крайне важно, чтобы она говорила мне только правду, даже если иногда очень хочется, чтобы правды в ее словах было поменьше.

Оказывается, папа тоже дома. Заехал пообедать с нами. Но, как выяснилось, не только поэтому.

«Сюрприз», – говорят родители и расплываются в улыбках.

Я прижимаю к себе Оттимо Туркарета и заталкиваю ему в рот кусок тунца, который мне совершенно не нравится. Тут уже папа перестает улыбаться и ругает меня. И я вспоминаю, что он давным-давно не читал мне свою любимую книжку, потому что если бы он читал ее, например, вчера вечером, то помнил бы, что не стоит заставлять детей есть все подряд, а то они убегут из дома и поселятся на дереве, как Козимо, когда его заставили есть улиток.

Я засовываю в рот кусочек рыбы и внимательно смотрю на папу. Его лицо расплывается передо мной, как почти все, на что я смотрю больше секунды. Тут я представляю на нем кудрявый парик, и мне так и хочется рассмеяться, потому что наверняка мой папа и барон – папа Козимо – очень и очень похожи.

Я хочу поскорее оказаться в своей комнате, чтобы обдумать план побега на дерево, но мама зовет меня и тянет в ванную, заплетает мне тугие косички и говорит, что мы должны пойти «кое-куда».

И мы идем смотреть нашу новую квартиру. Малюсенькую, на первом этаже, с крохотным садиком и без лестниц, как и хотел папа. Я смотрю в окно из комнатки, которая станет моей, и вижу стену соседнего дома.

Кухня, правда, очень большая и светлая, все блестит, но очень слышно, как шаркают тапочки соседей с верхнего этажа, а кроме того, на доме прикреплена табличка: «ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ НА ТЕРРИТОРИЮ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ!»

Мама с папой спрашивают, что я думаю о новой квартире. Но я молчу. Я думаю только о том, как бы поскорее отсюда уйти.

Уже дома папа прощается с нами: ему пора возвращаться на работу. Я выхожу помахать ему рукой на прощание и вешаю на ручку двери своей комнаты табличку: «DO NOT DISTURB», которую мне подарил Андреа. На ней группа «Битлз»; он привез табличку из Англии, когда ездил на стажировку.

Я смотрю по сторонам, как недавно во время урока. Оттимо Туркарет спит на бабушкином одеяле, расстеленном на моей кровати. На самом деле он совсем не спит, потому что, когда я поворачиваюсь к нему, он приподнимает голову и урчит, надеясь, что его погладят.

Когда я смотрю на него, я вдруг вспоминаю картину из книги, которую мне читали в детстве. На ней двое мальчишек собрали вещи в узелки и уплыли из дома на плоту. Я тоже могу собрать все вещи в бабушкино одеяло и завязать его в узелок.

– Отличная идея, Оттимо Туркарет, – говорю я.

Я вытаскиваю одеяло из-под кота. Он едва не скатывается с кровати, но в последний момент цепляется когтями за одеяло и недовольно мяукает. А я расстилаю одеяло на полу. Оно достаточно легкое, так что, наверное, я смогу его завязать и унести, и в то же время оно прочное, так что внутрь поместится много всего.

Я начинаю складывать вещи в одеяло. Спрячу его под кроватью и, когда соберу все, что нужно, останется только связать все в узел и спрятать в школьный рюкзак. Хорошо бы, конечно, повесить узелок на палку, но так я сразу выдам себя: кто же ходит в школу с палкой и узелком? Ведь мне придется притвориться, что я иду в школу, а вместо книжек и тетрадей засунуть в рюкзак вещи, которые понадобятся для жизни на дереве. Отличный план!

Я смотрю в зеркало, думая себе подмигнуть, но вижу только смутную подвижную тень. Тогда я достаю тетрадь из-под подушки и открываю на второй странице.

Увидеть, каким будет мое лицо, когда я вырасту.

Очки мои тут же запотевают, и я едва успеваю зачеркнуть эти слова, прежде чем туман окутывает и все вокруг, и внутри меня.

Козимо, почему ты мне никак не помогаешь?

Скоро я буду жить с тобой и с бабушкой на дереве – мне нужен только какой-то знак от тебя, ты не забыл? Ты добрался по деревьям аж до испанских владений, а мне как быть? Тут ведь у нас не так много деревьев, как у тебя в Омброзе. И мне приходится во всем полагаться на себя. Очень скоро у меня день рождения, и я уже представляю, какой праздник смогу устроить на дереве. Развешу шары на ветках, испеку большой пирог с вареньем по бабушкиному рецепту, включу громкую музыку, которая словно касается твоего лица и при звуках которой сердце готово взорваться. Ты мне поможешь все устроить? А, Козимо?

13. Есть черные маслины. Петь в музыкальной группе

В школьном театре сегодня концерт, и мы с мамой зашли послушать, как ученики моего двоюродного брата играют на гитарах. Мне очень нравится музыка, потому что видеть для этого совсем не обязательно. Мама мечтала, чтобы я играла на каком-нибудь инструменте, но я не захотела учиться, а с тех пор, как я впервые увидела туман, это стало просто невозможно: ноты, как черные муравьи, разбегались по строке в разные стороны. А вот слушать музыку мне очень нравится.

Когда в театре гаснет свет, я тут же закрываю глаза и слушаю звуки гитары, скрипок и фортепиано, которые плывут мне навстречу и словно касаются меня, а я будто медленно иду по берегу моря жарким летним вечером, и кажется, что со мной никогда не случится ничего плохого.

– Там один мальчик хочет с тобой поговорить, – шепчет мне мама и показывает на сцену. Я вытягиваюсь в кресле, стараясь разглядеть, куда она смотрит.

– Какой мальчик? Где?

– Тот, что ездит на взрослом велосипеде. Смотри, вон он, среди пианистов.

Филиппо? Среди пианистов? Быть не может. Наверное, маму тоже окутал туман, и она перепутала. Мы аплодируем, и концерт начинается.

Сначала поют малыши, которые ходили на хор. Потом играют на скрипках. Какая пронзительная мелодия – тебя будто разрывает на части!

– Вон. Вон тот мальчик. Как его зовут?

Я вижу силуэт. На мгновение освещенный ярким светом, он замирает перед публикой в центре сцены и направляется к большому роялю.

– Филиппо.

– А, точно. У него еще куртка такая.

Так, значит, это и правда он. В зале воцаряется тишина, и Филиппо начинает играть. Кажется, он играет очень сложную музыку, потому что она длится целую вечность, и мне очень хочется увидеть, как бегают по клавишам его пальцы. Прекрасная мелодия проникает мне в самое сердце, берет за руку и зовет за собой, как лучшая подруга. И я бегу, бегу по бесконечной клавиатуре, которая превращается в песчаную дорожку, и каждая нота набегает на меня, как волна, и я перескакиваю через одну, другую, третью волну и превращаюсь в дельфина. Свободного дельфина, который летит сквозь волны. А музыка превращается в море и колышется, как ей вздумается. И в этом море я могу разглядеть каждую каплю и даже подводную лодку, которой я мечтала когда-то управлять, когда меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту.

Я открываю глаза, и музыка наполняет весь зал до самого потолка красивыми подводными цветами, звук точно спускается с небес – как голос того старика, что читает мне книгу про Козимо, – медленно, крупными каплями, превращаясь в маленькую голубую слезинку на моей щеке, которая стекает по шее за воротничок.

Когда Филиппо замолкает, в зале стоит полная тишина. Она даже физически ощущается. Потом все начинают бешено аплодировать, так что даже кресла скрипят. Филиппо не выходит на поклон. Он сразу покидает сцену, хотя его вызывают на бис. Его сменяют два мальчика с гитарами, Андреа помогает им разместиться. Но у меня в голове по-прежнему звучит мелодия Филиппо, и я не знаю, чему удивляться больше – тому, что это он сыграл прекрасную музыку, или тому, что на свете существует такая чудесная мелодия – на глаза так и наворачиваются слезы.

После концерта все выходят в фойе. Мама с папой расхваливают Андреа, а потом садятся поговорить с ним и Равиной у столика с бутербродами.

– Можно, я пойду посмотрю на рояль?

Папа сразу же фыркает: «Нет», но мама берет его за руку и нежно говорит: «Джованни…» – так что я все же могу ненадолго отойти. Я возвращаюсь в зал. Лампы уже не горят, лишь черный рояль освещается одиноким прожектором.

– Сейчас и его увезут, – раздается из первого ряда.

– Я тебя не заметила, – отвечаю я.

Филиппо встает:

– Я понял. Испугалась?

Я подхожу к нему:

– Нет. Что увезут?

– Рояль.

Филиппо берет меня за руку и ведет на сцену. Мы садимся на скамеечку у рояля.

– Наша школа не может себе позволить такой инструмент, так что его каждый раз берут напрокат, – объясняет Филиппо.

– Ты так здорово играешь! Я и не знала.

– Никто не знает. Я никому не рассказываю. Это папа меня заставляет. Ну, играю я не так уж и хорошо.

Я молчу.

Филиппо проводит ладонью по черно-белым клавишам.

– Он даже не пришел послушать.

– Ну, это не потому, что ты плохо играешь.

– А ты откуда знаешь?

Ну вот, Филиппо обиделся и разозлился.

– Давай ты еще что-нибудь сыграешь, – пытаюсь я перевести разговор. – Сыграй мне ту мелодию.

– Ну уж нет. – С этими словами он закрывает крышку. – Ты не слышала, что я сказал? Мне вовсе не нравится играть, меня просто заставляют, и все.

– А самому тебе совсем ничего не нравится?

Филиппо задумывается.

– Я тут недавно разучил одну песенку, она совсем не похожа на то, что я играл на концерте.

– Сыграй.

– Я не знаю… У меня, вообще-то, нет нот…

– А ты просто сыграй.

Филиппо покорно вздыхает, кладет руки на клавиши и ждет. А затем поворачивается ко мне.

Я тоже смотрю на него и уже открываю рот, чтобы спросить, в чем дело, но тут он берет меня за руки и кладет мои пальцы на крышку рояля, туда, где обычно стоит подставка для нот.

– Что ты делаешь?

– Сиди, как сидишь. – И Филиппо принимается играть знакомую песню, которую так часто слушает папа. Песню про подводную лодку. И что странно, еще до того, как я услышала ее, звук словно вошел в меня через пальцы, которые лежали на крышке инструмента, черного как смоль, гладкого, скользкого, согретого моим теплом. Ноты разбегались из-под пальцев Филиппо, и я чувствовала, как они отрываются от поверхности инструмента, кружатся около меня и касаются моих ладоней.

Музыка поднимается, обнимает меня за плечи и кружит, кружит в танце, ритм которого нельзя ни с чем перепутать, потому что он звучит прямо во мне. Филиппо играет так задорно, что я не могу удержаться и подпеваю, раскачиваясь на табурете, и весело смеюсь. Он тоже улыбается мне, и тут звучит последняя нота. Мы оба снимаем руки с инструмента, и я от души аплодирую музыканту.

– Какой же ты молодец!

– Хочешь, научу?

Вся моя веселость тут же исчезает.

– Но я не вижу нот.

– Ну и что? Я же играл без нот.

– В другой раз.