Увечный бог. Том 2 Эриксон Стивен

Однако отец, остановившийся перед Руттом, отстегнул с пояса бурдюк. По легкости и толщине было видно, что воды там осталось совсем чуть-чуть. Выдернув пробку, отец протянул бурдюк Рутту.

Тот выставил вперед Ношу.

– Сначала ей, – произнес он слабым голосом. – Прошу, сначала малышку.

Жест был понятен и без слов. Отец не мешкая подошел ближе и наклонился к свертку, а Рутт тем временем откинул ткань, скрывавшую крошечное, сморщенное лицо.

Отец вздрогнул, поднял голову и пристально всмотрелся в узкие глаза-щелочки Рутта.

Бадаль ждала, затаив дыхание.

Затем отец встряхнул бурдюк, наклонил горлышко к губам Ноши, и оттуда тонкой струйкой полилась вода.

Бадаль вздохнула.

– Это хороший отец, Рутт.

Один из когтистых детей – на год или два старше Рутта – подошел и аккуратно забрал у него Ношу. В иной раз Рутт бы сопротивлялся, но сил не было. Когда чужой мальчик забрал сверток, руки Рутта остались согнутыми, как будто он все еще держал Ношу. Бадаль увидела, как напряжены его мышцы и сухожилия. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела Рутта без Ноши на руках, но не смогла.

Ребенок теперь был призраком у него на руках.

Отец, плача – Бадаль видела следы от слез на его грязных, щербатых щеках, – вставил горлышко бурдюка в губы Рутту. Выдавил несколько капель, потом еще.

Рутт сглотнул.

Остальные когтистые дети проходили мимо, к свернувшейся кольцом Змейке, снимая с пояса бурдюки. Их было явно недостаточно, но они все равно шли.

И теперь Бадаль увидела новую Змейку, что выползала из заходящего солнца, – блестящую Змейку из железа и цепей. Она выглядела знакомо; Бадаль видела ее во снах. Отцы и матери, но все дети. А вот – я вижу – их главная мать. Я вижу ее. Она идет.

Из-за спины женщины выходили еще люди с бурдюками.

Мать остановилась рядом с бородатым отцом и посмотрела на Бадаль.

– Скрипач, – произнесла мать; Бадаль слышала этот язык во сне, – они идут не туда.

– Да, адъюнкт.

– И я вижу здесь только детей.

– Да.

За спиной у матери стоял еще один солдат.

– Но… Адъюнкт, чьи это дети?

Она обернулась.

– Не важно, Кулак. Теперь они наши.

Рутт наклонился к Бадаль.

– Что они говорят?

– Они говорят, что нам нужно возвращаться.

«Возвращаться?» – прошептал Рутт одними губами.

– Рутт, ты все сделал правильно. Ты вел Змейку, а ее незрячий язык нашел этих чужаков, которые нам больше не чужие. Рутт, ты увел нас от смерти и привел к жизни. – Бадаль подошла к нему ближе. – Теперь ты можешь отдохнуть.

Бородатый отец (которого звали Скрипачом) успел придержать Рутта, чтобы тот не упал. Они оба опустились на колени.

Адъюнкт немного подалась вперед.

– Капитан, он жив?

Тот, помедлив, поднял голову.

– Если сердце у него бьется, адъюнкт, то я этого не чувствую.

– Он жив, Папа, – произнесла Бадаль на их языке. – Просто отлучился. Ненадолго.

Вперед протиснулся мужчина, которого мать назвала Кулаком.

– Кто ты такая, дитя, и где научилась говорить по-малазански?

Кто я такая? Не знаю. И никогда не знала. Бадаль встретилась взглядом с матерью.

– Рутт привел нас к вам. Потому что вы единственные.

– Что значит «единственные»?

– Единственные, кто от нас не отвернется. Вы наша Мама.

При этих словах адъюнкт отшатнулась; глаза ее заблестели, будто от боли. Она отвела взгляд в сторону, а Бадаль указала на Скрипача.

– А он – наш Папа. Скоро он уйдет, и больше мы его не увидим. Так положено отцам. – Она потрясла головой, прогоняя грусть, нахлынувшую при этой мысли. – Так положено.

Лицо адъюнкта было напряжено. Не глядя в сторону Бадаль, она обратилась к стоящему рядом:

– Кулак, вскройте резервные бочонки.

– Адъюнкт! Да вы посмотрите на них! Еще до рассвета половина сдохнет!

– Кулак Блистиг, это был приказ.

– Нам нельзя транжирить воду! Тем более на этих… этих…

– Выполняйте, – устало произнесла адъюнкт, – или я велю вас казнить. Прямо здесь и сейчас.

– И войско взбунтуется! Клянусь…

Скрипач поднялся, подошел вплотную к Блистигу – и Кулак отступил. Скрипач ничего не сказал, только улыбнулся; в спутанной ржавой бороде сверкнули зубы.

Блистиг выругался и развернулся.

– Все это на вашей совести.

– Капитан Йил, капитан Гудд, – произнесла адъюнкт, – проводите Кулака Блистига.

Мужчина и женщина, державшиеся в стороне, встали по бокам от Блистига и последовали за ним в направлении колонны.

Скрипач вернулся к лежащему Рутту и присел возле него на колени, поставив руку рядом с тощим лицом. Потом поднял глаза на Бадаль.

– Он вел вас?

Она кивнула.

– Как далеко? Как долго?

Она пожала плечами.

– Коланс.

Вскинув брови, Скрипач бросил взгляд в сторону адъюнкта, затем снова посмотрел на Бадаль.

– И сколько дней идти до воды?

– В Икариасе были колодцы. Дотуда… Я не помню. Дней семь? Или десять?

– Без шансов, – произнес кто-то из толпы за спиной у адъюнкта. – Наших запасов хватит на день. Без воды мы выдержим не более трех дней… Адъюнкт, мы не дойдем.

Бадаль склонила голову набок.

– Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть мертвые дети.

– В этот раз Кулак Блистиг прав, адъюнкт, – послышался еще чей-то голос. – У нас не получится.

– Капитан Скрипач.

– Да?

– Пусть твои разведчики проводят тех, кто на ногах, к повозкам с едой. Остальных поручить хундрилам. Проследить, чтобы всем досталось воды – и еды, если получится.

– Слушаюсь.

Скрипач протянул руки к Рутту и подхватил его. Теперь Рутт стал Ношей. Он сам нес Ношу, пока мог, а теперь несут его, и так будет продолжаться вечно.

– Адъюнкт, – произнесла Бадаль, провожая взглядом Скрипача с Руттом. – Мое имя Бадаль, и у меня для тебя есть стихи.

– Дитя, если ты так и будешь тут стоять, то умрешь. Я послушаю твои стихи, но позже.

Бадаль улыбнулась.

– Да, Мама.

И у меня для тебя есть стихи. Бадаль вглядывалась в надрывающиеся спины, истертые канаты, поваленные статуи вдоль тропы. С того первого разговора минуло две ночи, и с тех пор адъюнкта она не видела. Ни адъюнкта, ни мужчину по имени Скрипач. Еще не стало воды, и Рутт все не просыпался, а Сэддик сидел на тюках и раскладывал узорами свои побрякушки, после чего убирал их обратно в мешок до следующего раза.

Бадаль слышала ругань и споры. Видела, как вспучиваются волны в людском потоке, как солдаты размахивают кулаками, хватают друг друга, достают ножи. Смотрела, как мужчины и женщины плетутся навстречу смерти, ведь до Икариаса очень далеко. Воды не осталось, и некоторые начинали пить собственную мочу и оттого сходили с ума, ведь моча – это яд. Однако при этом они не пускали кровь умершим, а просто оставляли их лежать на земле.

Этой ночью Бадаль насчитала таких пятьдесят четыре. Ночью накануне было тридцать девять, а за прошедший день из лагеря вынесли семьдесят два тела. Их просто сложили рядами вдоль дороги, даже яму рыть не стали.

Дети из Змейки ехали верхом на повозках с едой. Их пеший путь закончился, но и они тоже умирали.

Икариас. Я вижу твои колодцы. Когда мы ушли, они были почти пусты. Что-то продолжает забирать из них воду. Не знаю почему. Впрочем, какая разница, ведь мы до них не дойдем. Выходит, правда, что все матери терпят неудачу? Что все отцы уходят и больше не возвращаются?

Мама, у меня есть для тебя стихи. Придешь ли ты ко мне? Послушаешь?

Повозка скрипела. Тяжи тянули. Солдаты умирали.

Разведчики Скрипача без труда нашли след, и теперь вся армия шла по нему. Маленькие, выбеленные солнцем кости тех, кто умер, следуя за мальчиком по имени Рутт и девочкой по имени Бадаль. Каждая россыпь выглядела немым обвинением или упреком. Эти дети. Они совершили невозможное. А мы не сумели им помочь.

Скрипач слышал, как воет в жилах кровь, гоняемая по пустотам. Осталась ли в адъюнкте вера? Счет умирающих шел на десятки – хватит ли ей веры в ее цель? Что будет, когда окажется, что упорства и воли недостаточно? Он не знал ответа. Может, если переговорить с нею… Нет, на нее и так постоянно наседают. Кулаки, капитаны, резчики. К тому же говорить было той еще мукой: губы растрескались, опухший язык еле ворочался, в горле пересохло. Каждое слово давалось с болью.

Скрипач шел вместе с разведчиками; он не хотел возвращаться и смотреть, как дела у колонны. Не желал быть свидетелем ее распада. Тянут ли еще тянульщики повозки? Если да, то они недоумки. Остался ли еще хоть кто-то из тех оголодавших детей? Тот мальчик, Рутт, который так долго нес свою Ношу, что у него скрючило руки, – очнулся ли он или мирно ушел, уверенный, что свое дело сделал?

Так было бы лучше. Из заблуждения в забвение. В этой пустыне нет призраков. Его душа просто упорхнет. Легкая. Умиротворенная. И в руках у нее будет то дитя, потому что он всегда будет нести то дитя. Иди с миром, паренек. Идите оба с миром.

Они пришли в поисках мамы и папы. Тысяча детей, тысяча сирот, однако только на этой тропе стало понятно, насколько больше их было в том походе, что Бадаль называла Змейкой. Осознание этого пронзало сердце, словно нож. Коланс, что ты натворил? Зачем ты так поступил со своим народом, со своими детьми? Неужели ты не придумал ничего лучше?.. Боги, если бы мы тебя нашли, если бы сошлись с тобой на поле битвы, мы бы дали ответ на твои преступления.

Адъюнкт, правильно вы повели нас на эту войну.

Но вы ошиблись, нам в ней не победить. Нельзя одолеть безразличие… А впрочем, не слушайте меня. С другой стороны, я же пока не мертв? Пока нет.

Накануне, когда весь лагерь затих, а солдаты неподвижно лежали под пологами, Скрипач залез в свой рюкзак и нащупал там Колоду Драконов. И… ничего. В этой пустыне никакие силы не могли до них дотянуться. Мы невидимы как для богов, так и для нашего противника. Адъюнкт, я понимаю, зачем вы это сделали. Понимал тогда и понимаю теперь. Но посмотрите на нас: мы же люди. Смертные. Не сильнее прочих. Как бы вы ни старались сотворить из нас нечто большее, увы, мы не можем стать теми, какими вы хотите.

Быть теми, какими хотим мы, мы тоже не можем, и это давит на нас сильнее всего. И все же я пока не мертв.

Он вспомнил встречу с теми детьми. Разведчики – сами немногим старше – молчаливо ходили между беженцами и делились с ними водой. Они раздали всю воду, полученную на ночной переход, до последней капли, и потом стояли, неподвижные и беспомощные, а дети окружали их, тянули к ним руки – не чтобы схватить и попросить еще, а чтобы коснуться в знак благодарности. Не за воду – ее больше не осталось, – а за сам жест.

Насколько низко нужно пасть, чтобы благодарить за возможность? За пустое обещание?

Те, кто заставил вас уйти…

Но у нас есть союзники, которые дойдут до Коланса, и ничто их не остановит. Геслер, покажи Урагану всю правду и спусти его с поводка. Пусть он издаст вой, от которого сами Гончие задрожат! Дай ему волю, Гес, прошу тебя.

Потому что мы, боюсь, не справимся.

Хрустнув шеей, Скрипач поднял взгляд на Нефритовых путников, заполнивших росчерками ночное небо. От этих жалких предзнаменований меня тошнит. Но что, если… что, если вы там, наверху, не за этим? Что, если вы просто движетесь своим путем без конца и без цели? Что, если завтра или послезавтра вы уничтожите всех нас, превращая нашу борьбу и благие помыслы в ничто? Не это ли, о великое мироздание, ты хочешь нам доказать?

Предназначение – это ложь.

Впрочем, какое мне дело? Посмотрите на кости вокруг. Мы идем, пока можем идти, а затем останавливаемся. Вот и все. Ничего больше… Дальше что?

– Змеи.

Банашар поморгал, непривычный к четкости трезвого взгляда. Когда все расплывалось, было лучше. Гораздо лучше.

– Наверное, это мой первый страх: упасть прямо в яму гадюк, что мы величаем Храмом Д’рек. «Смотри в лицо своим страхам» – какой мудрый совет, не так ли? Возможно, главное проклятие – это трезвость, осознание, что страхи не помогают ковать характер, что совет этот – дерьмо, а кругом одни лжецы.

Адъюнкт шла рядом и молчала. Банашар не то чтобы ждал ответа, поскольку не был уверен, что и вправду произносит эти слова. Не исключено, что все его речи за последние два дня существовали целиком у него в голове. Так было бы проще.

– Бунт. Одно это слово вызывает у меня… зависть. Никогда прежде ее не чувствовал – такой, чтоб до глубины души. А еще не испытывал непримиримой злобы, когда твоя личность требует позволения быть собой. Даже если не понимает, кто она на самом деле. Просто требует.

Пьянство – это приятная капитуляция. Прибежище трусов. Мы, пьяницы, все до одного трусы, и пусть никто не пытается убедить вас в обратном. Мы ничего не умеем, кроме как пить, потому что в этом смысл нашей жизни и единственное спасение. От всего. Именно поэтому пьянице нельзя трезветь.

Банашар посмотрел на адъюнкта. Интересно, она слушает? Впрочем, было бы что слушать…

– Давайте сменим тему. От этой меня… тошнит. Нас ожидает еще один важный вопрос, надо только его придумать. Что за змеи, спросите вы? Да, это важный вопрос. Почему девочка дает нам такие имена? Их. Наши. Змеи в пустыне. Довольно смело, если задуматься. Змей очень трудно убить. Они все время ускользают и прячутся у всех на виду.

А что насчет, хм-м, знания?.. Порой знание приводит к потере милости. Порой оно не освобождает, а закрепощает. Порой оно открывает нам только вызывающий жалость список неудач. И так далее. Однако такие мысли исходят от тех, кто хочет погрузить других в пучину невежества, ведь только так они могут сохранить власть. К тому же подлинное знание принуждает к действию…

Или же нет?

Банашар замолчал и задумался. Внезапно его охватил страх.

– Вы правы, давайте снова сменим тему. Одно я знаю наверняка: есть вещи, о которых я ничего не хочу знать. Итак… Развивая мысль о незваных гостях, может, поговорим о героизме?

Улыбка, пошатываясь, отошла в сторону и упала на колено. Флакон встал сзади, прикрывая ей спину. Клинок у него в руке подрагивал, будто живой.

Растолкав толпу, к ним подошел Битум. Такого сурового выражения на его лице Флакон еще никогда не видел.

– Корик! – рявкнул Битум.

– Здесь я, сержант.

– Жить будешь?

– Я успел заглянуть ему в глаза. – Пол-лица у Корика было заляпано кровью, но чужой. – Гиены и то выглядят более вменяемыми. Вот этот капрал натравил его…

Корик указал окровавленным лезвием в сторону человека, стоявшего на коленях. Из регулярных. Крупный, широкоплечий, между ребер справа торчит рукоять ножа. Изо рта и носа, пузырясь, льется кровь.

Битум обвел всех свирепым взглядом, остановился на Флаконе. Подошел.

– Улыбка? Посмотри на меня, солдат.

Она подняла голову.

– Корик правду говорит, сержант. Мы не слепые и не тупые. Я услышала науськиванье и поделилась с капралом своим ножичком.

Битум посмотрел на Флакона. Тот кивнул.

– С двенадцати шагов. В темноте да еще и в толпе.

Умирающий капрал уронил бородатый подбородок на грудь, будто разглядывал свои колени. Корабб подтолкнул его, и он упал. От глухого удара о землю губы и ноздри снова покрылись пеной.

– Итого двое? – спросил Битум.

Флакон чувствовал озлобленные взгляды собравшихся вокруг пехотинцев. Слова Корабба его совсем не обрадовали:

– Трое, сержант. Первые двое были для отвлечения, еще двое подкрались к повозке с тыла. Одного прикончил я, за вторым погнался Спрут. Наверное, еще догоняет.

– Он ушел?! – негодовал Битум. – Худов дух!

Улыбка поднялась и нетвердой походкой подошла к мертвому капралу извлечь нож.

– Все это нехорошо, – пробормотала она, затем повернулась к собравшимся: – Мы охраняем пустые бочонки, вы, куча охламонов!

– Это не мы, морпех! – выкрикнули из толпы. – Это все Кулакова шайка!

Флакон сплюнул. Блистиг. Нижние боги.

– Проваливайте, а? – сказала Улыбка, отворачиваясь.

Вернулся Спрут, встретился взглядом с Битумом и как бы невзначай провел рукой по арбалету, что висел у него на левом плече.

Сержант обратился к тянульщикам:

– Солдаты – в упряжку, тащим дальше.

Улыбка подошла к Флакону.

– Убивать своих нехорошо.

– Согласен.

– Ты прикрыл меня. Спасибо.

Флакон кивнул.

Пехотинцы постепенно рассосались. Повозка покатилась дальше, взвод шагал рядом, а трупы остались лежать где лежали.

– Безумие какое-то, – произнес Корабб. – В Семи городах…

– Не начинай, – перебил его Спрут. – Мы тоже там были. Забыл?

– Да нет, просто к слову пришлось. Безумие от жажды…

– Все было спланировано.

– Капрал – допустим, – кивнул Корабб. – А тот олух, что кинулся на Корика?

– А те, кто зашел сзади?.. Еще раз, Корабб, все было спланировано. Кто-то отдал приказ. Это что угодно, только не безумие.

– Я, вообще-то, имел в виду остальных регулярных – тех, кого потянуло на запах крови.

Ни у кого мыслей на этот счет не было. Флакон вдруг понял, что по-прежнему сжимает в руке гладий. Со вздохом он убрал меч в ножны.

Курнос скомкал поданную кем-то окровавленную рубашку и заткнул ее под кожаное ярмо – так, чтобы закрыть стертые до мяса ключицы. Рубашка была мокрой и теплой, но сочившаяся из нее кровь его не особо тревожила – своей тоже хватало.

Повозка была тяжелой, особенно теперь, когда поверх тюков с едой на ней ехали дети. Впрочем, могла быть и тяжелее, если бы дети не отощали до предела. Курносу не хотелось об этом думать. Он вспоминал свое голодное детство, хотя тогда папаня все же изредка приносил угощение для своих малявок. Курнос был из них самый мелкий. Кусочек того, ломтик сего. А мамка с другими мамками иногда уходила, пропадала где-то несколько дней, а потом возвращалась – иногда плачущая, иногда побитая, но с деньгами, а на те деньги можно было накрыть стол. В такие разы папаня, помнится, долго ругался.

Но все ради того, чтобы накормить малявок. «Мои красивые малята», – говаривал папаня. А через несколько лет гарнизон снялся, и мамка перестала приносить домой деньги, зато они с папаней зажили более счастливо. Старшие братья Курноса тем временем разъехались: двое ушли на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше него. Курнос втайне отчаянно любил ее и, возможно, правильно сделал, что сбежал, ведь брату едва ли понравилось бы слушать возню за амбаром, гадая, это вдовушка снова напилась или еще что. Эх, славное было времечко…

Курнос заметил рядом мальчишку с мешком. Тот старательно вылизывал окровавленные ладони.

Ты, что ли, принес мне рубашку?

– Не дело это, малявка, пить кровь.

Мальчишка непонимающе посмотрел на Курноса и продолжил вылизывать ладони, пока не вылизал начисто.

…Потом он узнал, что одного брата убили под Натилогом, а второй вернулся без ноги. Зато на пенсию мамка с папаней перестали бедствовать, да и Курнос, когда вступил в армию, отправлял домой две трети жалованья: одну треть – родителям, другую – оставшемуся брату и его жене, как бы в знак извинения за ребенка и прочее.

И все же голодать в детстве было ужасно. Как говаривал папаня, «не можешь накормить – не заводи; Худова булава, для этого большого ума не нужно!» Что правда, то правда, и поэтому Курнос исправно платил за своего малявку – и продолжал бы платить, если бы их не объявили преступниками, дезертирами и так далее, в общем, теми, кто не исполняет свой долг. Теперь-то малявка уже подрос и сам может работать, так что брат, наверное, отозвал награду за голову Курноса. Возможно, страсти улеглись, и все снова наладилось.

Думать об этом было приятно. Однако теперь его угораздило влюбиться разом в Смекалку и Поденку – не глупо ли, учитывая, что их две, а он один. Курнос, впрочем, ничего странного не видел, зато женщин такое положение почему-то не устраивало. Как и многое другое, кстати, отчего возникала куча проблем.

Тянульщица справа от него споткнулась. Курнос свободной рукой ухватил ее и поднял. Женщина благодарно вздохнула.

Теперь еще и женщины. О женщинах он мог думать весь…

– Слушай, а ты ведь Курнос, да?

Курнос посмотрел на нее. Невысокая, с крупными, мускулистыми ногами. Вот не повезло, а? Нормальные мужики на такие ноги только облизываются – и из-за них же ее под ярмо, прямо как… как…

– Ага, он самый.

– Знаешь, что хотела спросить?

– Не-а.

– Слышала, у тебя дважды откусили одно и то же ухо.

– Ну и?

– Э-э, а так разве бывает?

– А я знаю? Это все Бредд виноват.

– Бредд? Нефарий Бредд? Ты с ним дрался?

– Может, да, а может, нет. Побереги дыхание, солдат. Видишь вон того малявку? Идет и молчит. Потому что умный.

– Потому что не разумеет по-малазански.

– Удобное оправдание, всегда говорил. А ты просто тяни и думай о том, что нравится. Помогает отвлечься от плохого.

– И о чем думаешь ты?

– Я? О бабах.

– Ясно, – произнесла она неожиданно холодно. – Тогда я, пожалуй, буду думать об умных и привлекательных мужиках.

Курнос улыбнулся.

– А зачем думать, милая, когда все это шагает рядом с тобой?

Мальчишка ушел и вскоре вернулся с еще одной тряпицей, которой Курнос заткнул разбитый в кровь нос.

Да уж, пути женщин неисповедимы, как любил говаривать папаня. А жаль. Она недурна собой, а что еще лучше, умеет ругаться не хуже погонщика бхедеринов. Можно ли представить более лакомое сочетание? Едва ли.

– Ты, наверное, считаешь меня каким-то прокаженным. Я не виноват, что был мертв, – возможно, поэтому жажда уже не кажется мне такой болезненной. Не знаю.

– Я выжимал соки из всего, что вижу, – сказал Баведикт. – Только это дает мне силы идти.

Вал покосился на алхимика и пожал плечами.

– Во всяком случае, это лучше, чем болтать весь день.

Баведикт открыл было рот, но передумал.

– Как котятки?

– С котятками все хорошо, командир.

– Их у нас достаточно?

– Сомневаюсь, что больше, чем на одно столкновение. Думаю, потратить все за раз – лучший вариант. – Он оглянулся на повозку. – Я взвесил различные стратегии в плане того, что касается алхимических… м-м… котяток. Думаю, не стоит на них скупиться. Даже наоборот. Нужно заполонить ими поле боя, да так, чтобы противник опомниться не успел…

– Ты всю ночь вещать собрался? Слушай, мы уже давно все придумали. «Стены» и «волны». «Стена» – это когда ты удерживаешь рубеж или позицию, а «волна» – когда наступаешь. И ничего не экономим, кроме одного последнего снаряда со своим именем, конечно же. Как говорится, убьют тебя – погибнут сами. Мы, саперы, зовем это отрицательным стимулом.

Баведикт снова оглянулся, и вид отряда, плетущегося рядом с повозкой, ему не понравился. Капитаны выглядели не очень хорошо. Похудели, да, но то была нездоровая худоба. Вот уже несколько дней они почти не разговаривали.

Позади шагали хундрилы, продолжая вести под уздцы лошадей. Я не сказал Валу всей правды. Я не только волов подпоил, хотя, казалось бы, они должны были заметить…

– Трясешься? – спросил Вал. – Правильно делаешь. Хундрилы любят своих лошадей. Крепко любят. Если воину придется выбирать, кого спасти: мать или лошадь, выбор будет непрост. А ты взял да и убил их.

– Они так и так погибали, командир. За день лошади нужно больше воды, чем четверым солдатам, а запасы у хундрилов кончались. Попробуйте пустить кровь обезвоженному животному – это ох как непросто.