Аквамарин Эшбах Андреас
Какое-то мгновение доктор Уолш не знает, что сказать. Но быстро приходит в себя и произносит сквозь зубы:
– Только не стоит питать чрезмерных надежд. Особенно вам, как историку.
После чего он разворачивается и уходит сопровождать группу, поднимающую Бреншоу на борт санитарной лодки.
Я поднимаю глаза на отца Пигрита.
– Что он хотел сказать этим «вам, как историку»?
Профессор Боннер смотрит на меня, и в его взгляде читается глубокая озабоченность.
– Он хотел сказать, – тихо отвечает он, – что до настоящего момента каждый случай неразрешенной генетической манипуляции заканчивался депортацией из неотрадиционалистских зон.
Неделя обещает быть ужасной. Но мне можно домой, это радует. Правда, доставляет меня туда полиция, к ужасу тети Милдред и под любопытными взглядами всей округи. Мне надевают на ногу электронный браслет, чтобы следить за моими перемещениями, и запрещают мне выходить из дома. Праздник удался, полнейшая катастрофа. Удивительно, что еще каких-то пару часов назад я чувствовала себя звездой и была уверена, что времена, когда меня обзывали Рыбьей Мордой, остались позади!
Всё воскресенье тетя Милдред занимается тем, что в отчаянии ломает руки. То и дело ее начинают сотрясать рыдания, которые сопровождаются невнятными жутковатыми звуками. Такой я ее еще никогда не видела. Я тоже совершенно раздавлена.
Раздавлена, но в то же время невероятно зла, до такой степени, что мне кажется, у меня глаза вытекут от ярости. Может, надо было дать Бреншоу утонуть? В этом была моя ошибка? Если да, то шли бы они ко всем чертям, эти благородные хранители неотрадиционалистских ценностей.
Я что, просила, чтобы меня генетически модифицировали?
К вечеру рыдания и заламывание рук несколько ослабевают. Мы начинаем строить планы. Тетя Милдред достает планшет, открывает карты, ищет условия переселения. Конечно же, мы не обнаруживаем ничего такого, чего и так не знаем: метрополии принимают всех (поэтому они и называются свободными зонами), но там дорого. Жить в зонах концернов дешевле, но нужно соблюдать миллион правил. Религиозные зоны требуют, чтобы ты исповедовал их религию. И так далее и тому подобное.
Но в целом хорошо задуматься об альтернативах.
Утром в понедельник перед нашим домом паркуется полицейская машина с двумя полицейскими, которые не двигаются с места, пока после обеда их не сменяют двое других полицейских. Которые тоже не двигаются с места.
Мы понять не можем, что бы это означало. На выходных, чтобы я не сбежала, было достаточно электронного браслета, зачем же теперь дополнительные усилия? И почему они так боятся, что я сбегу, если депортация и есть то наказание, которое меня ждет?
Всеми этими вопросами я задаюсь, пока в какой-то момент не обращаю внимание на машины, которые вновь и вновь нарезают круги по Поселку. Машины, в которых сидят люди, лиц которых не разглядеть. Машины, которые так медленно ездят, что это бросается в глаза, и, похоже, ждут какого-то момента. Момента… для чего? Этого я, пожалуй, даже не хочу знать.
Я начинаю подозревать, что полицейские могут быть здесь для нашей защиты. Мысль, от которой у меня бегут мурашки.
На самом деле мне бы больше всего хотелось просто уехать. Я всё еще злюсь и чувствую, что со мной обошлись несправедливо. Если я так не подхожу к Принципам неотрадиционализма, что меня начинают подкарауливать жители этого ах какого распрекрасного города, тогда к черту эти Принципы и этот город! Тогда лучше куда-нибудь еще, добровольно, – уж где-нибудь в этом мире найдется место для нас, место, которому я буду подходить!
Но мне достаточно взглянуть на тетю Милдред, чтобы понять, что это не выход. Я не могу оставить ее одну, да и не хочу этого. Но и вынуждать ее уехать не хочу.
Ну, значит, я буду играть в эту жестокую игру, позволю всему этому происходить со мной и буду надеяться, что Совет проявит понимание.
Вечером навестить меня приходит Пигрит, чему я очень рада. Первое, о чем он рассказывает, – это что у организаторов праздника теперь большие проблемы. По всей видимости, уже далеко не первый год звучала критика мер безопасности, в особенности что касается автономного погружения. Когда я рассказываю ему про машины и сидящих в них людей, он говорит:
– Ой, слушай, это наверняка просто журналисты.
– Журналисты? – удивляюсь я.
На что Пигрит объясняет мне, что запись того момента, когда нас с Бреншоу вытаскивают из воды, уже облетела весь мир. И сюда устремились толпы журналистов в надежде на интервью со мной.
– Вот только, как назло, у большинства журналистов установлены коммуникационные импланты, – добавляет он с ухмылкой. – А они у нас тут запрещены. Поэтому на границе Зоны их всех разворачивают. Ну а те, которым удается просочиться, всё равно остаются ни с чем, потому что полиция не разрешает никаких интервью, пока идет расследование.
А пресловутое расследование, насколько ему удалось выяснить, в данный момент в первую очередь занимается вопросом, что же это была за сеть, в которой запутался Бреншоу.
– Это была ловчая сеть, – рассказывает Пигрит. – Причем реально подлая, с датчиком движения, саморазворачивающаяся и в первые секунды невероятно липкая. В клинике потребовалось два часа, чтобы удалить ее остатки с ног Бреншоу, и в некоторых местах ему пришлось пересадить кусочки искусственной кожи. Такие используют, чтобы ловить живыми крупных морских зверей. Акул, дельфинов, китов. И полицейские водолазы нашли еще кучу ловушек вокруг Развалины.
– Кто же их расставил? – удивляюсь я.
– Это как раз самый интересный вопрос, – говорит Пигрит.
– Может быть, кто-то хотел сорвать праздник?
Пигрит презрительно надувает щеки.
– Пф-ф! Я тебе с ходу придумаю десяток методов поэффективнее. Столько всего можно незаметно испортить на одной только платформе…
Я судорожно соображаю.
– Тогда это было покушение. И совершил его тот, кто шантажирует отца Бреншоу.
– Такое возможно. Заранее было известно, где будут погружаться ныряльщики. По сути, такое место на всём шельфе одно. И то, что Бреншоу нырнет глубже всех, тоже было очевидно. – Он приподнимает брови. – Вот только зачем тогда остальные ловушки? Вокруг всей Развалины? Их вроде не меньше десятка.
– Отвлекающий маневр.
Тут меня пронзает воспоминание.
– Пигрит – аквалангисты, которых мы видели! Как ты думаешь, они же, наверно, как раз расставляли эти ловушки? Ты тогда еще подумал, что это сети, чтобы на празднике выпустить из-под воды надутые газом шары.
– Об этом я тоже уже думал, – говорит Пигрит и меняется в лице. – Страшноватая мысль, да?
– Ты рассказал об этом полиции?
Он качает головой.
– Я об этом еще никому не рассказывал.
– А вдруг это важно?
– Мы же договорились никому не рассказывать.
Он слегка сжимает губы, а потом произносит:
– Если расследование зайдет в тупик, я успею им рассказать.
Я внимательно на него смотрю и вдруг отчетливо понимаю, что это он пытается сам себя убедить. Что он делает вид, будто бы он человек, свято хранящий секреты. А на самом деле он просто боится того, что у него могут быть неприятности, если выяснится, что он знал о моих генетических модификациях и молчал.
– Ну да, – говорит он с кривой усмешкой, – в любом случае похоже, что между Бреншоу и Карильей всё кончено. Он ведь услышал то, что она тогда тебе сказала.
Он усмехается. Выглядит это довольно отчаянно.
– Другими словами, мои шансы возросли. Так что у всего есть свои положительные стороны.
Я смотрю на Пигрита и невольно вспоминаю, как это – быть в объятиях Бреншоу, тесно-тесно, кожа к коже, быть соединенной с ним общим дыханием. Одно воспоминание об этом вызывает во мне внутренний трепет. Теперь я могу понять, почему Пигрита так влечет к такой сильной и сногсшибательно красивой девушке, как Карилья.
Я отклоняюсь назад и смотрю, не видно ли тетю Милдред. Она на кухне, готовит ужин и гремит кастрюлями. Нас с Пигритом она не потревожит.
– Пигрит, – говорю я, – ты выдумываешь.
Он кивает с готовностью.
– Да, я знаю. Я понимаю. Но всё так, как есть. Что я могу тут поделать?
– Понятия не имею. Я тут не советчик.
Он снова кивает, вздыхает. А потом наступает момент тишины, один из таких моментов, когда чувствуешь, что сейчас лучше помолчать. Один из тех моментов, в которые происходит что-то важное.
– Знаешь, что удивительно? – говорит наконец Пигрит, но говорит это так, что я не уверена, со мной он разговаривает или с самим собой. – Когда я услышал про Карилью и Бреншоу, я… ну, скажем, одну десятую юнита верил в то, что у меня с ней что-то может получиться. В смысле, по-настоящему.
Я смотрю на него, изменившись в лице.
– И знаешь что? – продолжает он. – Я испугался.
– Испугался?
– Да. – Он в задумчивости потирает грудь. – И вот с тех пор мне кажется, что, может, я и правда выдумываю.
Я киваю.
– Вот и я говорю. Карилья никогда в жизни не…
– Да понятно, – перебивает он меня. – Я не об этом. Не потому ли я в нее влюбился, что она недоступна?
Я морщу лоб.
– Это как?
– Ну, чем больше я себя убеждаю, что она единственная и неповторимая, что или она, или никто – а на деле это означает никто, – тем дольше я благополучно уклоняюсь от темы. Понимаешь?
– От какой темы?
Он всплескивает руками.
– Ну какая это может быть тема? Любовь. Поцелуи. Держаться за ручки. Что-то большее. Вот это вот всё.
– Ах, вот ты о чем. – Я никогда не думала об этом в таком ключе. Но вообще, очень может быть, что он не так уж и неправ. Разве со мной не то же самое происходит? Я то и дело мечтаю о том, чтобы и у меня был парень, лучше бы, конечно, сразу большая и чистая любовь, – но в то же время сама мысль об этом кажется мне дикой.
Пигрит выпрямляется, шевелит плечами, как будто ему нужно стряхнуть с себя что-то.
– Ну да. Но тут я, конечно, зря волнуюсь, прямо скажем.
Я откашливаюсь.
– Ну я не знаю.
– В смысле?
– Может быть, тебе стоило бы как-нибудь заглянуть в аптеку. Ну, пока каникулы.
– В какую аптеку? – Пигрит не сразу понимает, к чему я клоню, но, догадавшись, широко раскрывает глаза. – Сюзанна?
Я киваю.
Он снова начинает тереть грудь.
– Ну ты же не всерьез…
Я откидываюсь назад, но не могу сдержать улыбку.
– Без комментариев, – заявляю я.
– Хм.
Я вижу, как загораются его глаза, и только тут мне приходит в голову, что у Сюзанны и Карильи есть некоторое внешнее сходство: большая грудь, светлые волосы… С той только разницей, что Сюзанна милая, а Карилья – редкостная тварь.
Какое-то время мы оба молчим. Довольно продолжительное время. С любым другим человеком это было бы некомфортно, но только не с Пигритом. Я наблюдаю за ним и представляю себе, как в один прекрасный день мы будем древними стариками, но всё еще друзьями. И сейчас мне хочется этого больше всего на свете.
Теперь-то мне, конечно, не удается избежать медицинского осмотра. В среду за мной приезжает полицейская машина и везет меня в сихэвэнскую больницу. Там помимо доктора Уолша меня ждет доктор Мухарра, она главврач клиники, а также ученая-биолог, специалистка по морской фауне из Куктауна, фамилию которой я не смогла запомнить, и эксперт по генной инженерии из Совета зоны, фамилию которого я не захотела запоминать. Тем более что это какая-то ничего не говорящая фамилия типа Миллер или Мейерс.
Четыре врача начинают меня тщательно изучать: они исследуют, измеряют и фотографируют мои глаза, уши, кожу, просвечивают меня с головы до ног, делают рентгеновские снимки, часами держат меня в томографе. Они берут у меня кровь и лимфу, анализируют мое дыхание, интересуются моими мочой и потом. Подключают меня ко всевозможным измерительным приборам, с которыми я должна нырять в расположенный в подвале больничный бассейн, пока они на своих мониторах отслеживают показатели и кривые и смотрят, что происходит, когда я дышу под водой.
Обычно в этом бассейне проводят лечебную гимнастику, и от тамошней воды у меня ужасно дерет горло, потому что она сильно хлорирована и потому что она пресная. Это, пожалуй, единственное знание, которое я выношу из всех этих пыток: мне лучше дышать морской водой, а не пресной.
И всё это время от меня ни на шаг не отходят две женщины-полицейские, чтобы я даже и не думала сопротивляться.
Так проходит среда, которая кажется мне самым длинным днем моей жизни.
Вечером мне звонит мисс Бланкеншип и рассказывает, что хотела навестить меня, но ее не пустили полицейские. Она спрашивает, как я, и при этом выглядит так, будто ее это реально интересует. Приятно осознавать, что ее расположение ко мне никак не связано с моими генами, поэтому я рассказываю ей про обследования. Чуть-чуть. Когда она становится бледной от возмущения, я решаю, что лучше остановиться. Что она может с этим сделать?
После этого, раз уж у меня в руках оказался планшет, я решаюсь посмотреть выпуск новостей, ссылку на который мне прислал Пигрит. К моему удивлению, это короткое интервью не с кем-нибудь, а с мистером Альваресом! С репортером он общается так же мрачно и ворчливо, как и со всеми, и заявляет:
– Не могу сказать ничего плохого о Сахе Лидс. Она прилежная ученица, воспитанная девочка, которая никогда не устраивала никаких скандалов. К тому же без нее парень утонул бы, разве нет? Вот о чем нужно говорить, если хотите знать мое мнение.
Я дважды пересматриваю видео, потому что не могу поверить своим ушам. То, что меня защищает именно мистер Альварес, в этом есть что-то… сюрреалистическое.
В четверг и пятницу обследования продолжаются, еще два длинных дня в моей жизни. К этому моменту у них уже есть полный анализ моего генома, огромная карта, которую они рассматривают на гигантском планшете. Мне приходится смотреть, как они все склоняются над ней и как эксперт по генной инженерии то тут, то там рисует закорючки рядом с какими-то фрагментами и говорит вещи вроде: «Вот. Сто лет назад это было запатентованной нуклеотидной цепочкой».
Это пытка, и, когда к вечеру пятницы она наконец заканчивается, я выжата как лимон. В пятницу Пигрит приходит навестить меня и рассказывает, что по городу шастают какие-то подозрительные личности, которых он раньше никогда в Зоне не видел. Я только киваю и говорю ему, что устала как собака и что единственное, чего хочу, – это лечь спать и в идеале не просыпаться года три.
20
Из этого, конечно, ничего не выходит, потому что на 10:30 в субботу назначены слушания в Городском совете, где я являюсь и предметом, и фокусом обсуждения.
Городской совет заседает в ратуше. В торце зала на стене красуется гигантская вычурная эмблема неотрадиционалистских зон, с флагами Сихэвэна и региона Эквилибри по бокам. Под ним за столом из тяжелого черного дерева шириной во весь зал восседают члены Совета, мужчины и женщины. На них темные мантии, и вид у них серьезный и местами брезгливый.
По правую руку от них сидят зрители, сгрудившись за деревянной загородкой под надзором служителей в униформе. Школьникам, которых приводят классами посмотреть на заседание, обычно рассказывают о том, как прискорбно мал общественный интерес к тому, что происходит в этих стенах, и что посетителей могло бы быть существенно больше. Так вот, сегодня эти переживания излишни. Сегодня в зрительном зале нет ни одного свободного места.
Оставшаяся часть зала, пространство размером с теннисную площадку, пусто, там в центре стоит один-единственный стул, на котором сижу я.
По прибытии мне пришлось переодеться. На мне теперь белая рубашка типа распашонки, чтобы при необходимости продемонстрировать членам Совета мои жабры, а на ногах у меня лодочки, чтобы каждый видел электронный браслет. Мне разрешили оставить только мои собственные бриджи.
Так я там и сижу, ощущая на себе любопытные взгляды, и чувствую себя отвратительно, пока доктор Уолш докладывает членам Совета о том, что было выявлено в ходе медицинского обследования. Выглядит он при этом как самодовольный петух, гордо вышагивающий туда-сюда в своем белом костюме.
Он говорит о моих бифункциональных легких так, будто он их сам изобрел. Объясняет, как мои легочные пузырьки получают кислород из воздуха, а жабры – из воды. Что у меня есть диафрагмальная мембрана, с помощью которой я могу создавать запас воздуха внутри грудной клетки, либо для управления всплытием, либо чтобы передать этот воздух кому-то другому.
Он также объясняет, что именно это я делала в ситуации с Джоном Бреншоу. Но в его устах это звучит как что-то предосудительное, чуть ли не отвратительное. А то, что я таким образом спасла ему жизнь, – об этом приходится себе дополнительно напоминать, и я сильно сомневаюсь, чтобы слушатели в массе своей это сделали. Мне и самой пришлось напрячься, чтобы ненароком об этом не забыть.
Впрочем, этого доктору Уолшу недостаточно. Напротив, он только входит во вкус. Он объясняет членам Совета и потрясенным слушателям, что мои кости плотнее обычных человеческих костей и что в моих органах не выявлено воздушных включений. Что рядом с моей барабанной перепонкой находится выравнивающий канал, через который вода может попадать в полость за перепонкой, чтобы она не лопалась от высокого давления воды.
Предположительно, продолжает он, я могу без проблем погружаться на большие глубины, труднодоступные или недоступные даже для ныряльщиков с новейшим оборудованием. Мое тело сложено таким образом, что все его пустоты могут заполняться водой, за счет чего я выдерживаю любое давление. Ну а так как я не дышу воздухом, а получаю кислород напрямую из воды, передо мной даже не стоит проблема скопления азота в тканях, более чем актуальная для аквалангистов. Звучит это так, будто он хочет меня повыгоднее продать.
У меня не обнаружили рвотного рефлекса, когда я вдыхаю воду, с важным видом продолжает он. Моя кожа совершенно нечувствительна к соленой воде, тело холодоустойчиво. Помимо этого, мое зрение отличается от зрения нормального человека, потому что у меня в десять раз больше колбочек в сетчатке, поэтому я лучше любого человека вижу в темноте. (Что, кстати, правда: я никогда не зажигаю ночью свет, если мне нужно в туалет. В темноте всё вижу черно-белым, но этого вполне достаточно, чтобы ориентироваться. До настоящего момента я думала, что это нормально.)
– Иными словами, – наконец-то приходит к заключению он, – Саха Лидс – идеальная человекорыба, удачный, жизнеспособный гибрид. Морская дева, так сказать. Русалка, только что без хвоста.
Я вижу, как журналисты, которым всё же удалось перебраться через границу и которые теперь сидят друг у друга на головах в дальнем углу отсека для зрителей, дружно склоняются над планшетами. Они уже сфотографировали, как меня ввели в зал, а теперь у них есть и подпись к фотографии: Саха Л., русалка из Сихэвэна. Морская дева, годами выдававшая себя за человека.
И всё это потому, что я спасла жизнь одному чванливому сынку миллионера. Больше всего мне хочется блевануть прямо на этот их стопятидесятилетний паркет, которым они так гордятся.
– Гибрид, – продолжает доктор Уолш, и его голос грохочет, как гром, – который может возникнуть только в результате генетических вмешательств на высоком уровне. Прошу заметить, мы здесь говорим не о простом ремонте гена, на такие случаи мы закрываем глаза, несмотря на то что они, строго говоря, противоречат нашим Принципам. Здесь речь идет о внедрении чужеродного гена, осуществленном в сомнительных целях, как это любят делать в свободных зонах. Нет, то, с чем мы здесь имеем дело, – это целенаправленное выведение нового вида за счет использования технологий, которые на протяжении многих десятков лет осуждаются во всём мире!
Член Совета Джеймс Тоути всё это время нетерпеливо ерзает на своем стуле, демонстрируя своим видом, насколько невыносимо для него даже находиться в одном помещении с таким отвратительным существом, как я. Тут он резко вскакивает.
– Я требую, – кричит он в зал, – немедленной и безоговорочной депортации. Неотрадиционалистские зоны были не в последнюю очередь созданы и для того, чтобы оградить нас и наших детей от подобного рода чудовищ.
Взгляд его ледяных серых глаз указывает на меня. Как будто могли быть какие-то сомнения относительно того, кого он здесь считает чудовищем.
– То есть об этом в целом не может быть никакой дискуссии. Депортация, как можно скорее!
Я вся съеживаюсь. Я достаточно хорошо знаю Принципы неотрадиционализма, чтобы понимать, что он прав.
Хорошо, что тетя Милдред уже один день целиком проплакала и простенала. Может быть, это означает, что ее всё-таки не убьет необходимость уехать из Сихэвэна.
В этот момент раздается глубокий, мощный голос, который легко наполняет собой весь зал без всякого микрофона. Это голос профессора Боннера, и он говорит:
– Не стоит торопиться!
Все поднимают головы и смотрят на огромную фигуру, поднявшуюся из толпы зрителей. Никто не пытается удержать профессора, когда он выходит вперед к перегородке, распахивает дверцу и ступает в пустую часть зала.
– Не стоит торопиться, – повторяет он, но теперь его голос звучит не как глас божий, а так, будто бы речь идет о милой болтовне в кругу друзей. – Я бы хотел, с позволения Совета, слегка осветить исторические причины, которые легли в основу правил и Принципов неотрадиционализма. Мне думается, что подобный подход к поиску справедливого решения был бы нам полезен, – а нам необходимо найти решение, которое выдержало бы и критическую оценку будущих поколений.
Джеймс Тоути всё еще стоит и буравит профессора гневным взором. Однако мэр, переглянувшись с Советом, кивает и произносит:
– Продолжайте, профессор, пожалуйста!
Отец Пигрита благодарит его кивком. После чего начинает читать лекцию, как будто он находится в университетской аудитории.
– В первую очередь следует озвучить тот факт, что неотрадиционализм не отрицает генетические вмешательства как таковые, – говорит он. – Они практикуются, но в определенном, принципиально традиционном масштабе. К примеру, при помощи бактерий мы получаем определенные вещества, в первую очередь использующиеся в медицинских целях. Возделываются определенные растительные культуры, которые были генетически модифицированы, потому что это позволило им пережить последствия климатических изменений. Неотрадиционализм разрешает даже генетическое вмешательство в тело человека – например, в случае, если речь идет о наследственных заболеваниях, при которых достаточно заменить небольшое количество генов.
Все завороженно слушают его. Мистер Тоути усаживается обратно на свое место и после каждого предложения демонстративно поглядывает на часы, показывая тем самым, что он считает происходящее пустой тратой времени.
– Вы, должно быть, слышали, – раздраженно вмешивается доктор Уолш, – как я буквально пару минут назад сказал, что тут как раз не тот случай!
– Да, я это слышал, – отвечает отец Пигрита. – Именно это и побудило меня вмешаться в обсуждение данного вопроса.
Он поворачивается к публике.
– Если рассматривать историю Принципов, мы увидим, что правила взаимодействия с генной инженерией принадлежат перу основателя Джеймса Лемана. Если же познакомиться поближе с его биографией – чем, собственно, и занимаются историки вроде меня, – становится очевидно, что сформулировал он их под впечатлением от печальной судьбы Питера Уилкокса, которая на тот момент глубоко тронула сердца многих людей по всему миру.
Он оглядывается по сторонам.
– Это имя никому ничего не говорит?
Тишина. Потом одна дама из Совета произносит:
– Это не тот ли пианист с шестью пальцами?
– Пианист с шестью пальцами, совершенно верно. Благодарю вас.
Профессор Боннер продолжает свое брожение по залу.
– Питер Уилкокс, год рождения 2037, был в принципе первым пианистом с шестью пальцами на каждой руке – и все шесть пальцев функционировали в полной мере! Это стало сенсацией в те, прямо скажем, не самые бедные на сенсации времена. Питер Уилкокс был вундеркиндом, свой первый концерт он дал в возрасте пяти лет. Первый из сотен, все с полным аншлагом. Величайшие композиторы того времени из кожи вон лезли, чтобы сочинить произведения, в которых его шесть пальцев использовались бы наиболее эффектно. Так как его музыкальность тоже была генетически оптимизирована, он был в состоянии всё это виртуозно исполнять. Но однажды в 2059 году в возрасте двадцати двух лет он отрубил себе дополнительные пальцы при помощи топорика для мяса и истек кровью от полученных ран в одиночестве своего гостиничного номера в Лос-Анджелесе.
Публика потрясенно молчит. Мне кажется, я уже слышала эту историю, но никто еще не рассказывал ее при мне так драматично.
– То, что после смерти пианиста стало известно о его судьбе, вызвало еще больший интерес общественности, чем его яркая и короткая жизнь. Груз славы и внимания оказался слишком велик для него, он не знал, как спастись от назойливых поклонников и поклонниц. Тут стало понятно, на какие невероятные жертвы пришлось пойти его родителям, чтобы создать идеального пианиста. Выяснилось, что с младых ногтей генетически модифицированного мальчика воспитывали, учили, в общем-то, муштровали, чтобы достичь всего того, для чего недостаточно одного только набора правильных генов. Люди узнали историю молодого человека, который всю свою жизнь находился под невероятным давлением, который жил в постоянном страхе не оправдать возложенных на него ожиданий. И вот сорвался и положил всему этому конец. Его прощальное письмо состояло из одного-единственного предложения: «Это была не моя жизнь».
Профессор Боннер замолкает. В зале стоит такая тишина, что можно было бы услышать, как на пол падает рыбья косточка. Тишину нарушает только скрип его ботинок, когда он поворачивается к членам Совета и произносит:
– Основатель Джеймс Леман хотел оградить от подобной судьбы будущих детей. Он хотел предотвратить ситуации, когда родители посредством генетических манипуляций заставляют своих детей воплощать собственные мечты и ожидания. Отсюда и возник запрет на любые генетические изменения человека. Это означает, – продолжает профессор Боннер и вдруг превращается в адвоката, выступающего с заключительной речью перед судом, – что соответствующие правила нацелены на родителей – не на пострадавших от них детей!
Он дает своим словам произвести эффект, прежде чем продолжает:
– Напротив. Внимательно перечитайте Принципы неотрадиционализма. Они как раз требуют терпимости и сострадания к генетически обделенным. Иначе и быть не может, это было бы нелогично, учитывая то, что мы запрещаем внутриутробные генетические исследования. Вы же знаете, что делают в зонах концернов, если у эмбриона диагностируется близорукость или склонность к диабету, – такие эмбрионы абортируют. И более того, родителей обязуют в дальнейшем прибегать исключительно к искусственному оплодотворению и генетической оптимизации. Мы же, напротив, позволяем всем этим детям появиться на свет. Мы оперируем лазером их глаза, даем им инсулин и живем с тем, что не все наши сородичи снабжены оптимальным набором генов. Это принципиальное решение, лежащее в основе неотрадиционализма.
Он поднимает указательный палец.
– Иными словами, – громогласно продолжает он, – если вы изгоните эту девочку за то, что со всей очевидностью было сделано с ней помимо ее воли, вы не будете следовать Принципам неотрадиционализма! Вы в гораздо большей степени их нарушите!
Его речь произвела впечатление. У меня по спине побежали мурашки, и, похоже, не у меня одной. Мэр благодарит его заметно охрипшим голосом. Затем члены Совета удаляются для обсуждения и принятия решения.
Обсуждение продолжается довольно долго. Очень долго. Я про себя решаю, что это хороший знак, потому что, по крайней мере, говорит о том, что не все согласны с мистером Тоути. Но почему всё это время я должна сидеть на неудобном стуле?
Пара зрителей уходит, но большинство остается и ждет. Я слышу, как они шепчутся, покашливают, шаркают ногами. Журналисты усердно строчат в своих планшетах или тихо надиктовывают, бормоча на разных языках. Меня снова и снова фотографируют. Я уверена, что на каждой из этих фотографий буду выглядеть ужасно.
Первый член Совета, вновь появляющийся в зале, – это мистер Тоути. Я слышу, как он с кем-то шепчется, до меня долетают обрывки фраз: «Свое мнение я высказал… окончательно, что мне тут еще обсуждать?», «Как назло, это именно сегодня. Нам пора ехать…», «Концерт в Карпентария-холл… скрипачка Кармен Диас, моя жена ждала этого несколько месяцев…». И он уходит, причем довольно незаметно.
Спустя вечность или даже две к нам выходит оставшаяся часть Совета. Они рассаживаются за своим гигантским столом, после чего мэр объявляет, что ни к какому единому решению они не пришли.
– Мы решили, – продолжает он, – что не располагаем полномочиями для принятия такого решения. Мы передаем дело в Совет зоны.
Это как минимум отсрочка. Совет зоны в этом году уже заседать не будет, да и в следующем еще не скоро. По крайней мере, точно не раньше окончания летних каникул.
– Таким образом, – объявляет мэр, – домашний арест Сахи Лидс отменен. Снимите с нее электронный браслет.
Пигрит и его отец отвозят меня домой, где меня с нетерпением ждет тетя Милдред. Она следила за заседанием по телевидению, с грехом пополам, потому что программа, переводящая устную речь в язык жестов, работает с перебоями. Но она поняла, что пока меня отпустили на свободу, и встречает нас сияя от радости.
– Всё-таки это отсрочка, – говорит она, когда я напоминаю ей, что это временно. Мало ли что еще произойдет, пока Совет зоны примет свое решение. Полицейской машины перед домом больше нет. Это меня настораживает, потому что я не забыла про другие машины, кружившие по окрестностям.
Но, по крайней мере, сейчас ни одной из них не видно, поэтому я ничего не говорю.
Тетя Милдред сварила кофе. Откуда-то, как по волшебству, возник пирог, чтобы потчевать гостей. Профессор Боннер этому чрезвычайно рад, до такой степени, что даже прибегает к языку жестов, чтобы сказать «спасибо» и «очень вкусно». Несмотря на то что его жесты неуклюжи и смешны, тетя Милдред в полном восторге от его попыток.
– Я читал книгу об этом, – признается профессор, пока ему накладывают второй кусок пирога. – И уже давно хотел попробовать. Наверняка для вас это всё ужасно неумело выглядит, да?
– Да, – отвечаю я ему жестом, и он смеется.
Потом мы обсуждаем ситуацию. Я рассказываю о дневнике моей мамы и ее письмах тете, в которых она описывает свою встречу с человеком-рыбой. Который, со всей очевидностью, и был моим отцом. Книгу, в которой описывается случай Ён Мо Кима и его людей-рыб, профессор Боннер уже прочитал. Он считает, что, скорее всего, всё было так, как описывает моя мама.
– Жаль, что я не знал про письма до сегодняшнего слушания, – говорит он с легкой укоризной в голосе. Но потом пожимает плечами. – Хотя, пожалуй, я бы всё равно не стал упоминать эту историю. Это могло бы показаться слишком уж развесистой клюквой.
Я киваю, хоть понятия не имею, что такое клюква.
– Но хорошо иметь еще что-то про запас для слушаний в Совете зоны, – продолжает он. – Мне наиболее перспективным видится довод, что генетически модифицирована была не ты, а один из твоих предков. Ведь правила, согласно которому нельзя было бы сохранять генетические признаки, полученные от родителей, не существует.
Тут, видимо, в моем взгляде проскальзывает изрядная доля скепсиса, потому что он тут же замечает:
– Да, я признаю, это звучит как казуистика. Но именно такие доводы зачастую становятся решающими в подобного рода процессах.
Когда я перевожу всё это для тети Милдред, ее лицо светлеет.
– Да, конечно, – говорит она. – Ты не сделала ничего плохого, и твоя мама тоже. Это же что-нибудь да значит! – Она поворачивается к профессору Боннеру. – Не хотите ли еще кусочек?
Он усиленно моргает, разбирая ее жесты, потом кивает и показывает:
– Только один… последний.
По мне, наверно, всё еще видно, что я настроена скептически. И дело не в том, что я сомневаюсь в словах профессора Боннера, конечно, нет. Но то, что меня и мое право находиться здесь нужно как-то защищать перед Советом зоны… то, что меня в лучшем случае потерпят здесь… всё это я нахожу крайне удручающим.
В этот момент раздается звонок в дверь. Я на автомате встаю, потому это обычно моя задача – открывать, если в дверь звонят. Так я оказываюсь у двери прежде, чем успеваю подумать, разумно ли поступать так сейчас. «Наверно, скорее нет», – успеваю подумать я, но уже слишком поздно, потому что я распахнула дверь.
Передо мной стоит… Бреншоу.
– Привет, Саха, – говорит он.
Вот так внезапно обнаружить его прямо перед собой – это как гром среди ясного неба. Он кажется мне еще выше, чем в моих воспоминаниях. Бреншоу, виновник всего. Парень, который был среди тех, кто столкнул меня в воду. Парень, который спокойно смотрел, как я тону.
Безумие. Вот он стоит передо мной, свежий, розовощекий, излучающий силу, а я слова не могу сказать.
– Я… м-м-м… – Он смотрит на меня. Может такое быть, чтобы он был так же растерян, как и я? – Я ведь еще не поблагодарил тебя. За то, что ты меня спасла и… ну да. Я хотел раньше прийти, но они продержали меня до сегодняшнего дня. В смысле, в больнице. Обследовали с ног до головы, я думал, это теперь никогда не кончится. Ну да, тебе тут тоже пришлось несладко…
Я беспомощно киваю.
– Можно и так сказать.
Он поднимает голову и заглядывает мимо меня внутрь дома.
– О, я помешал? У вас гости. Я могу в другой раз…
– Всё в порядке, – быстро отвечаю я. Не хочу, чтобы он приходил в другой раз. Я бы с ума сошла в ожидании. – Никаких проблем.
– Я подумал, – предлагает он, – может, мы могли бы немножко пройтись и поговорить. Если ты захочешь…
– Да, – сразу же соглашаюсь я. Захочу. Очень даже захочу. Понятия не имею почему.
Мне удается оторвать взгляд от него, и я вижу, что он приехал на свишере. Свишер стоит включенный у обочины, это видно по тому, как слегка покачивается рулевая колонка, пока само устройство незаметно перекатывается туда-сюда, чтобы сохранять равновесие. Мне приходит в голову шальная мысль предложить ему поехать на нем куда-нибудь подальше отсюда. Стоит мне представить то, как я встаю к нему на свишер и его руки обхватывают меня, а я снова чувствую его сильное тело, как у меня начинает кружиться голова.
Но вместо этого я говорю:
– Мне только нужно быстро сказать, что отлучусь.
– Хорошо, – кивает он.
Я оставляю его на пороге, прикрываю дверь. Тетя Милдред как раз идет в кухню за кофе. Я быстро объясняю ей, что происходит: перед дверью стоит Бреншоу и хочет немного пройтись и поговорить со мной.
Она распахивает глаза от удивления.
– Да, давай, конечно, – торопливо говорит она. – Может, всё еще обойдется, если родители Бреншоу замолвят за нас словечко.
– Скажи, пожалуйста, ты об этом остальным, – прошу я, потому что я не хочу, чтобы Пигрит и его отец ушли, и в особенности не хочу, чтобы они ушли из-за этого. – Пусть они еще посидят. Я вернусь как можно быстрее.
– Да-да, – кивает тетя Милдред и хватается за планшет – ее верный помощник, когда нужно как-то изъясняться. – Ты иди. Я всё сделаю.
Она исчезает в гостиной с кофейником и планшетом, а я быстренько засовываю ноги в ботинки и выскакиваю за дверь. Бреншоу по-прежнему стоит на пороге, он мимолетно улыбается при моем появлении, и на какое-то мгновение у меня возникает чувство, что я делаю что-то неправильное. Но я задвигаю это чувство в дальний угол и говорю:
– Ну что? Пойдем?
Три шага вниз по деревянным ступенькам, четыре шага до тротуара. Бреншоу и я. Между нами всего каких-то десять сантиметров воздуха. Краем глаза я замечаю, как на паре окон слегка колыхнулись занавески. Любопытные соседи, которым интересно, что тут происходит.
Я тоже задаю себе этот вопрос. В какой-то момент начинаю чувствовать себя так, как будто бы на мне снова красное платье. Вместо невзрачных, поношенных вещей, которые на самом деле на мне.
Я вспоминаю о моем коронном выходе. Это было неделю назад. Невероятно.
Читать бесплатно другие книги:
