Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий
– Вода у тебя – питьевая?
Он для чего-то на шланг поглядел.
– Нет, вроде мытьевая.
Я вывинтил пробку в палубе, приладил шланг, махнул ему рукой. Он своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот еще кому-то. Так и домахались до водокачки.
– Вахтенный! – опять кричат.
Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
– Вирайте!
Поплыла мороженая нога с причала на камбуз – торжественно, как знамя. Потом еще мешки перегружали – с картошкой, сухофруктами, вермишелью и черт его знает с чем. А только управился – опять голос, с берега:
– Вахтенный!
Стоит – в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
– Кто воду берет?
– Что значит «кто»? Пароход берет.
– Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
– Мы ж не за границей.
– Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
– Кто шланг давал, сказал – мытьевая.
– Персонально кто? Не помните? Как же так получается?
А черт его знает, как это получается. Все руками махали.
– Что ж теперь, – говорю, – обратно ее качать? Тоже деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся, раздражения кожи не будет. Доктора советуют.
Озадачился в шляпе.
– Все равно – непорядок. Вот как мы это назовем.
Махнул тоже рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
– Вахтенный!
Это из рубки старпом – его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне глазом на палубу. А там, возле трюма, стоял некто – в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, – наблюдал за берегашами, как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.
– Ты вахтенный?
Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посередине палубы останавливаются, а говорить – не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну а когда он в первый раз на судно всходит, спешить не надо, а надо сказать такое, чтоб запомнили. Чтоб прониклись.
– Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
Так сразу и переломают. А я думал, он насчет кранцев.
– Сейчас, – говорю, – посыплю.
– Так. А чем будешь посыпать? Солью?
– Нет, – говорю, – это инструкцией запрещено. Надо – песком.
– А он у тебя есть?
– Нет, но достану.
– Новенький, а знаешь. Ну действуй.
Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Ноенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только – а чем ее, палубу, в море поливает, не солью? Потому что – борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.
Ну так, я с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и стал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
– Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
– Не главный, но вахтенный. Свалишься – мне же отвечать.
Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю отчего, так же и другие падали. Обруч небось был перержавленный.
Вдруг этот, кто выполз, так усмехнулся лениво и сгреб меня за куртку. Задышал мне в лицо гнилью зубной, да с перегаром.
– Вахтенный, а не смотришь. А я за бочки с тебя спрошу, понял. Потому что я – бондарь.
– Пусти, – говорю, – порвешь.
А он, хоть и косой был вдымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой, как будто убить хотел.
Из берегашей один, который внизу стоял, на укладке в трюме, сказал:
– Что вы, ребята, как не стыдно? Вы ж в море вместе идете, должны быть как братовья.
– Ты помалкивай там, – сказал ему бондарь. Но все же куртку отпустил. Зато кулак поднес к самому моему лицу. – Убивать таких братовьев.
И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели вслед ему. Тот, в трюме, спросил:
– Слышь, вахтенный, неужели из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего по-крупному не поделили?
– Чего нам делить? Первый раз его вижу.
– Вот дела! Не, тогда лучше не ходить вместе.
Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравятся, мало-помалу осточертеют. А тут мы рейс начинаем врагами. Даже не поймем отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
– Слышь, вахтенный, – сказал мне тот, из трюма, – я подумал: в общем-то на это плюнуть. Ну, это ж он – спьяну.
– Да чепуха, – говорю, – есть о чем говорить!
– Ну правильно. Слышь, а пошарь там на камбузе – хлебца не найдется ли? Есть захотелось.
Ох эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на пароходе.
– Ладно, пошарю.
– Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
На камбузе у кандея[42] пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски – рыженькую такую, пушистую, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а прямо отведывала. И ушками-то все прядала, и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.
– Рубай, Волна, веселей, – кандей ее подбадривал. – Скоро тебе на вахту идти.
Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то – Прибой. В Тюва-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая – за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и в сытости, только бы уши не оборвали от широты души. А в Тюве – сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как же они различают: кто в море идет, кто в порт, ведь к одному причалу подходят. А наверно, по запаху – с моря-то трезвые возвращаются. Ну и настроение другое.
Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он повздыхал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку, вместе с буханкой черного.
– А сам не покушаешь?
Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
– Ну хоть компоту порубай, – дал мне полкастрюли и черпак. – Докончи, все равно мне новый варить.
Сам он только папиросу за папиросой курил. Худющий, лицо страдальческое, в морщинах. Язву, поди, нажил на камбузах.
Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали – это у кандея и завтра не будет готово. Они-то, конечно, старались, но – медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт нас задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать – это другое дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие – что делаешь это быстро. А картошка – это, как говорил наш старпом из Волоколамска, «работа не для белого человека».
Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славным мне показался, хоть и дитя еще пухлогубое.
– Что, – спрашиваю, – рука онемела?
– Да нет, чепуха.
Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы, ничего нет зазорного. Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него ножик, показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого – и в бак.
– Так же много отходов, – говорит он.
– Ну, чисти по-своему.
Второй – смуглолицый, раскосый, как бурят, – посмеялся одними губами.
– Друг мой Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.
– Спасибо, – Алик говорит.
Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.
– Шура! – крикнул туда, в салон. – Четырех учти.
– Я не в счет, – говорю ему. – На вахте.
– Сиди ты! Вахтенному – полуторную. – И, не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. – Фирстов Серега. Компоту оставь запить.
Алика отчего-то вдруг передернуло. И сказал как-то виновато:
– Пожалуй, и я не в счет… Я этого не пью. Ни разу, впрочем, не пил.
Раскосый опять посмеялся чуть-чуть.
– Ах, он у нас предпочитает шампанское.
– Разбирайся с вами, котятами, – сказал Серега, – кто чего не пьет…
Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура уже там распечатал ящик с одеколоном – «Маки» – и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых – это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, всё палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное есть – спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: «Топи веселей, картушка[43] примерзает!»
Шура веселыми глазами смотрел, что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный аварийный ящик вскрывал, с галетами.
Рядом с Шурой стояла девка – молоденькая, нахмуренная, – держалась за его плечо.
– Шура, – просила его, – когда ж со мной поговоришь?..
Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже бы по сторонам не заглядывался: такой был парень красивый – глазастый, темнобровый, зубы жемчужные. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. Да может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, хотя не сравнить его с Шуркой – черен, как деготь, и притом синеглазый, это редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.
Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил:
– Хватани, кореш.
Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.
– Сам откуда, кореш?
– Орловский.
– Ну ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.
Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою возле рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас – не умрем ли? Нет, живы, – потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезьми.
– Ничего, – сказал Шур, – с ходу оморячились.
Алику, однако ж, плохо сделалось, хоть он и улыбался геройски. Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.
– Да посиди, земеля, – сказал Шура, – не украдут пароход.
Провожающая взглянула на меня исподлобья.
– Ну, раз ему на вахту… Вы потом, в экспедиции, наговоритесь.
Я взял сверток и вышел. Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня, и тут же сели закусывать.
– Ступайте, ребята, в салон, – я им сказал, – там тепло и есть чего выпить.
Они подумали и отказались.
– Да чо там, нам все равно бесполезно, по холодку выдохнется. А вы уж почувствуйте, как подобает, ведь три месяца будете трезвенники.
– Это верно. Три с половиной.
Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон – если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?
До Полярного недолго было и сбегать или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать, и все? Никто особенно не хватится, покричат – другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я даже не могу объяснить. Так, наверно, заведено: одним – жить в тепле, другим – стынуть и мокнуть. Вот я родился – стынуть и мокнуть. И с вахты не сбегать. Я сам это себе выбрал, тут никто не виноват.
Уже смеркалось, когда снова позвали:
– Вахтенный!
Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил – я бы издалека увидел.
11
Позвал меня «дед». Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток – готовился к приемке топлива, что в Тюве будем брать. И сказал мне, не оборачиваясь:
– Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить.
– Не забывал до сих пор.
«Дед» повернулся, оглядел меня всего.
– А мне сказали – новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.
Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вытянул. «Дед» стоял, наклонясь, и смотрел.
– Сколько там?
Он, значит, не различал делений. А мне они были видны с полного роста, да и не так еще стемнело. Я стал на корточки и пощупал – где мокро от солярки.
– Тридцать пять вроде…
– Я так и думал. Завинчивай.
– «Дед», а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.
– А я не сам, – сказал «дед». – Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?
– Спасибо.
– Мне-то за что? А деньги – ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоят. Ну, вперед будь поосторожней.
Я засмеялся. Вот и вся «дедова» нотация. За что я его и любил.
– Зайдешь ко мне? – спросил «дед». – Опохмелиться же надо.
– Да я уже вроде бы…
– Чувствуется. Пахнешь, как балерина.
– Зайду.
На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, старшего механика и радиста. Штурмана – и те втроем живут. Но «маркони» тут же и аппаратуру держит, это его рабочее место. А фактически – у двоих, одна против другой. «Дед», как говорят, «вторая держава на судне». И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят – по тем или иным вопросам, а к «деду» один я ходил, и на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.
«Дед» к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.
– Супруга нам с тобой выставила, – объяснил он мне. – Жалела тебя вчера сильно.
– Ненил Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?
– Она знает, где прощаться. На причале – одно расстройство. Ну, поплыли?
Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намерзся с утра на палубе.
– Кой с кем уже познакомился? – спросил «дед».
– Кеп – что-то не очень мне…
– Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.
– Да бог с ним, лишь бы ловил.
– А вообще, народ понравился?
Я пожал плечами.
– Не хочется плавать? – спросил «дед». – Тебя только деньги и тянут в море?
Я не ответил. «Дед» снова разлил по кружкам и вздохнул.
– Вот я чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты – и довольно. Это для тебя не дело.
Я кивнул. Ладно, пусть помечтает.
– Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный, на палубе ты хорош. Но работу свою – не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна машина заменит – она и сети будет метать, и рыбу солить.
– Это здорово. Только я ни черта в твоей машине не разберусь.
– У меня разберешься. Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы – любить. Я тебя жить не научу, сам не научился, но дело свое любить – будешь. Дальше-то все приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди – обманут, а машина – она как природа, сколько ты в нее вложишь, столько она тебе и отдаст.
Я улыбнулся «деду». Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в «дедовой» каютке любую вещь достанешь сидя, – но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверно, когда она день и ночь стучит внизу.
– Что ты! – сказал «дед», как будто услышал, о чем я думаю. – Я как попал в свою карусель, когда народ ото всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.
– А что она делала, та машина?
«Дед» пододвинул мне кружку и сказал строго:
– Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.
– Зверушек, наверно, попугали там?
– Каких таких зверушек?
– Да это я так…
Просто я вспомнил – мне рассказывал один, как они лес валили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку – вылазит он из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех – улепетывает подальше – искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: «Вали, вали, Потапыч!..» Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь…
– Я тебе серьезно, – сказал «дед», – а ты мне про зверушек.
Мне отчего-то жалко стало «деда», так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.
– «Дед», не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.
Тут меня позвали с палубы.
– Ступай, – сказал «дед».
Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом стал убирать недопитую бутылку и кружки.
– Куда делся, вахтенный? – Старпом стоял в окне рубки. Был он, наверно, из поморов – скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. – Я тебя час зову, не откликаешься.
Час – это значит он два раза позвал. Я в таких случаях не спорю, это самое лучшее.
– Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?
– Кто пришел, тот на месте.
– Отвечаешь не по существу вопроса.
А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе нагонят.
Еще два человечка спрыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман – с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, верно, лоции приволок и аптеку, он же на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до едреной фени, каких хочешь, но на все случаи жизни – зеленка и пирамидон, других он не знает. Зеленка – если поранишься, а пирамидон – так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.
За третьим – женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он ее за талию, она его за шею. Еле отпустила живым, набрасывалась, как прямо тигрица. Третий спрыгнул на палубу ипомахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.
– Иди, – сказал он ей нежно, – простудишься.
Она постояла как статуя и пошла.
– Хороша? – спросил он меня. – За полторы сойдет, верно?
– За двух.
– Сашкой зовут. Вчера познакомились.
Я кивнул.
– Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.
– Это почему отзовут?
– А не ловится селедка.
– Неделю назад ловилась.
– Неделю! За неделю знаешь, что может произойти? Землетрясение! Черт-те чего! Я те говорю – отзовут.
Новости, конечно, самые верные. Одна баба сказала, и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то слухи: отзовут, не доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда и правда отзывают. Но я, сколько ни плавал, день в день приходил, на сто пятые сутки.
– Что ж, – говорю, – приятно слышать.
– Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?
– Все так же.
– И зря. Отнеси мешок в штурманскую.
– Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.
– Ну, знаешь… Резкий ты парень!
Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.
– Вахтенный! – старпом позвал из рубки.
– Ну?
– Не «ну», а «слушаю». Убрать трап!
С берега мужичонка в шапке набекрень подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:
– Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!
Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.
– Вахтенный, отдать кормовой!
Тот же мужичонка подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.