Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе Владимов Георгий
– А вообще, между нами, девочками, говоря, – спросил Алик, – таких шансов много?
– Между нами, девочками, договоримся – не падать.
– Справедливо, шеф, – сказал Дима.
– Второе – на палубе чтоб я вас без ножей не видел. Зацепит чем-нибудь – тут распутывать некогда.
– Такой подойдет? – Дима вытащил ножик из кармана, щелкнул, лезвие выскочило, как чертик. – Чик – и готово.
– Спрячь, – говорю, – и не показывай. Это в кино хорошо, а на палубе плохо.
– Почему же, шеф?
– Потому что лишний чик. Шкерочный возьмешь. И наточишь поострей, обе стороны.
Мне еще многому пришлось их учить – и узлы вязать, и марку накладывать, чтоб трос на конце не расплеснивался, и сети укладывать. Много тут всякой всячины. Меня самого никто этому не учил. Ну, правда, я с флота на флот попал, но тут и чисто рыбацкой премудрости было с три короба, а этому уже и не учили. Орали, пока сам не выучился.
Они ничего соображали, не туго, да тут и недолго сообразить, если кто покажет толком. Найти только нужно – кто бы и мог объяснить, и хотел. Я вам скажу, странно себя чувствуешь, когда расстаешься с какими-то секретами. Что-то как будто от тебя убывает, от твоей амбиции. Вот, значит, и все, что ты умеешь и знаешь? Только-то? И все равно же они всю премудрость за один рейс не освоят. А во второй, пожалуй, и не пойдут.
– А все ж таки, ребятишки, – я их спросил, – кой черт вас в море понес? Романтики захотелось?
Дима лишь усмехнулся краем губы. Алик же помялся, как девица.
– За этим ведь тоже ходят, правда?
– И находят, – говорю, – не только что ходят. Матюгов натолкают вам полную шапку, тут вы ее и увидите.
– Ну, шеф, – сказал Дима, – это мы тоже умеем.
– Да, на первое время вам и это – утешение. А если по правде – так деньги поманили?
– Шеф, это тоже не лишнее.
– И вообще, интересно же, – Алик сказал, – как ее ловят, эту самую селедочку. Которая так хороша с уксусом и подсолнечным маслом.
И сам же смутился, когда сказал.
– Так. А на берегу – кем работали?
Алик опять помялся, посмотрел на Диму. Тот быстро сказал:
– Шоферами. На грузовых. Если интересует, можем рассказать при случае. Поговорим, шеф, за карбюратор, за трамблер.
– Что ты! Мне этого вовек не понять.
Мы потравливали трос из-под лебедки, смазывали его тавотом от ржавчины. Алика я за ключом послал – «крокодилом», потом дал его Диме – развинтить чеку.
– А работа как? – я спросил. – Нравилась?
– Не пыльная, – сказал Дима. – Временами наскучивало.
– А в смысле шишей?
– На беленькую хватало. По большим революционным праздникам.
– И по субботам?
– Почему же нет, шеф?
Я засмеялся.
– Нет, – говорю, – по субботам уже не хватало.
Тут и Дима смутился:
– Пардон, шеф. Не понял.
– Потому что шоферами вы не работали.
– С чего ты взял?
– Ну, это просто. Ты гайку отвинчивал – сначала вправо подал, потом уже влево. Шофер так не сделает.
– Ну, шеф, это еще не улика.
– Ладно, – сказал я ему, – не закипайся. Не хочешь говорить – не надо, я у тебя не анкету спрашиваю. И что ты все – «шеф» да «шеф»? Заладил тоже! Я те не таксишник.
Я ушел к лебедке смотать трос. Они думали – я не слышу.
– Действительно, – Алик ему сказал, – зачем вилять?
– Ну, скажи ему, скажи, бродяга. Чей ты родом, откуда ты.
А бог с ними, с дурнями, я подумал, на судне-то разве утаишься. Все про тебя узнают рано или поздно.
День на четвертый, на пятый они помалу освоились, начали разбираться, что к чему. Еще больше вид делали, что освоились, по глазам было видно – для них это темный лес: триста концов извиваются, не знаешь, за какой взяться. И вот слышу – Дима кричит Алику:
– Брось ты эту веревку, мы одну и ту же койлаем. Вот эту бери, у меня под сапогом.
И берет Алик эту самую «веревку», мотает себе на локоть одной левой. А правая у него – в кармане. Я его отозвал и сказал по-тихому:
– Не дай тебе бог, салага, работать одной рукой. Что ты! Заплюют тебя, замордуют, живой не останешься.
– А кому какое дело, – спрашивает, – если я одной могу?
– Тем более и двумя сможешь. Надо, чтоб обе были заняты. И Димке это скажи.
– Это интересно!
– Ну не знаю. А мой вам совет.
Однако не вняли они. А лишней руке кто же на палубе дела не найдет? Димку, правда, не очень стали гонять, он и послать может, а этот – отзывчивый, рад стараться.
– Алик! – ему кричат. – Ты чо там стоишь, делать тебе не хрена, сбегай к боцману, иглу принеси и прядину.
Алик не стоит, он ждет, когда ему поводец дадут – закрепить на вантине. Но бежит, приносит иглу и прядину.
– Алик! Иди-ка брезент стащим, я в трюм слазаю.
– Но у меня же тут…
– Без тебя справятся!
Тащит Алик брезент.
– Алик, ты куда делся? Вот это – что за концы висят?
– Не знаю.
– А тебя и поставили, чтобы знать.
Распутался он с поводцами, лоб вытер. Теперь ему бондарь командует:
– Алик! А ну поди сюда – обруча осаживать.
Бочек тридцать он задумал, бондарь, для первой выметки приготовить, и мы ему с Шуркой помогали. Справлялись вполне, салага нам был не нужен. Тут уже я не вытерпел:
– Иди назад, – я сказал Алику. – И стой, где стоишь. Всех командиров не слушай.
Бондарь усмехнулся, но смолчал, постукивал себе ручником по обручу. Руки он заголил до локтя – узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом. С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал – он меня забыл. Но нет, застрял я у него в памяти.
– Ты жив еще, падло?
Улыбнулся мне – медленно и ласково. Глаза водянистые наполовину прикрыты веками.
– На, прими. – Я ему откатил готовую бочку.
– И курточка твоя жива?
– В порядке. Мы чего с тобой не поделили?
– И в начальство пробиваешься?
Я засмеялся:
– Олух ты. В какое начальство? Над салагами, что ли?
– А приятно, когда щенки слушаются? Ты старайся, в боцмана вылезешь. Меня еще будешь гонять.
– Тебя-то я погонял бы!
А сами всё грохаем по обручам. Шурка к нам прислушивался, потом спросил:
– Об чем травите, бичи? Мне непонятно.
– А нам, – я спросил, – думаешь, понятно?
Он поглядел подозрительно на нас обоих и сплюнул в море, через планширь. Чайка тут же спикировала и взмыла – с обиженным криком.
– В таких ситуациях одному кому-то списываться надо, – сказал Шурка. – Советую от души.
– Пускай он, – говорю.
Бондарь ухмыльнулся и смолчал.
А салаги – я как-то вышел из капа, они меня не видели за мачтой, стояли одни на палубе, и Дима втолковывал Алику:
– …потому что природа, создавая нас двуногими, не учла, что мы еще будем моряками. Но есть один секрет. Шеф тебе не зря сказал: «Не смотреть на море». Обрати внимание, как они ходят по палубе. Она для них горизонт. На истинный горизонт не смотрят, а только на палубу. С ней накреняются, с ней же и выпрямляются. А у тебя устает вестибулярный аппарат. И все время хочется за что-нибудь схватиться.
– Все ясно, – Алик говорит, – и свежее дыхание пассата холодит нам кожу!..
Ушли довольные. Только всё за что-нибудь да хватались. А я стал на их место – интересно же, как это я хожу. И на что же я при этом смотрю? На палубу или на горизонт? Смотрел, смотрел и вдруг сам за подстрельник схватился. А ну их в болото, так еще ходить разучишься.
3
– Смысл жизни ищут, – сказал я «деду». – Не иначе.
Мы у него в каюте поздним вечером прикнчивали ту самую бутылку.
– Так, значит? – сказал «дед». – Ты-то уже бросил его искать?
– Оставил покамест. На период лова.
– И это хорошо. Но что-то не нравишься ты мне. Рассказываешь, а – брюзжишь. Стареешь ты, что ли?
– Может, и старею. Но дурью зато не пробавляюсь. Что они, своим делом заняты? Книжечек, поди, начитались, ну и пошли…
– Так это же прекрасно, Алексеич! Начитались – и пошли. Другой и начитается, а не пойдет. Нет, это ты зря про них. Сейчас хорошая молодежь должна пойти, я на нее сильно надеюсь. Мое-то поколение – страшно подумать: кто голову сложил, кто руки-ноги на поле оставил, кто лет пятнадцать жизни потерял ни за что, как я. Да и кого не тронуло – тоже не всякому позавидуешь. Иному в глаза посмотришь – ну чистый инвалид. А тут что-то упрямое, все пощупать хотят. Такой-то дурью пробавляться – лучше, чем с девками по броду шастать.
Я улыбнулся. Мне с ним не хотелось на моральные темы заводиться, тут ни я не силен, ни он.
– А чем плохо? Если есть такая возможность. Я бы сейчас пошастал!
– Ну, это от тебя не уйдет. Поплыли?
Мы допили, поглядели в пустые кружки. «Дед» закряхтел, будто с досады, опустил окошко и выкинул бутылку. Она промелькнула над планширем, красная от бортового огня, и исчезла в брызгах.
– Теперь у нас по плану трезвость, – сказал «дед». – До апреля.
Он локтем оперся на раму и смотрел в темноту, старые его волосы шевелились от ветра. Погромыхивала неприкрытая дверка на мостике или еще какая-нибудь железяка, и машина стучала под полом, и слышен был винт – то ровно он лопотал в студеной глубине, а то вдруг взборматывал и шлепал, когда лопасть выскакивала наружу. И я так затосковал вдруг – о Лиле. С каждым оборотом все дальше я от нее, уже мы вторую тысячу миль разменяли. И обиды у меня уже не было на нее. Ну, не пришла к отходу… Мало ли отчего не приходят? Может, вдруг заболела или очкарик не передал ей, что я звонил. И с чего я взял, что она все слышала? С секретаршей он там какой-нибудь шептался.
– А с этой что… не сложилось у вас? – вдруг спросил «дед». Я чуть не вздрогнул. – Которую в «Арктике» ждал.
– Почему не сложилось?
– Я так спрашиваю. Ты ее, по-моему, и на причале высматривал. Может, мне показалось.
– Ничего я не высматривал.
«Дед» не ответил. Но мне хотелось, чтоб он еще спросил. Жалко, что я его так сразу осек.
– Понимаешь, «дед», она, вообще-то, не местная, все законы знать не обязана. Ну и тем нравится баба, что не похожа на других. Скажешь – нет?
«Дед» слушал меня и морщился от ветра. Потом сказал:
– Тебе женщина нужна, Алексеич. А не баба.
– Есть разница?
– А ты не чувствуешь? Все это чепуха собачья: обещала – не обещала, обязана – не обязана. Бабская терминология, ты меня прости.
– Когда тебя твоя ждала – столько-то лет, ты считал – обязана?
– Нет, не считал.
– Но все же надеялся?
Он помотал головой, глядя все туда же, в темноту.
– Тоже бабская терминология: надеялся – не надеялся. Все не те слова, понимаешь? Я умер тогда. И она меня похоронила. А встретились – уже вроде как после смерти. Вот, примерно, в таких терминах…
– Ты кержак, «дед». Вымерший человек. Но говоришь занятно. Жалко вот, все выпили.
– Потерпи, – сказал «дед». – Я на плавбазе достану. Монахи мы, что ли!
Я вот о чем подумал – хорошо бы нам где-нибудь поселиться рядом. Он вот отплавает свой последний рейс, а я свой, и мы возьмем наших женщин и увезем их. Куда-нибудь в Россию. Где трава и лес. И речка недалеко. Есть одно хорошее место возле Орла. Как раз то, что нужно. Там бы мы себе отгрохали дом из бревен. Я бы только мать еще забрал из города, сколько же ей одной вековать! И нам бы так славно жилось, кто нам еще нужен! А работа везде найдется. На худой конец, плоты пригонять по Оке, там лесопилка неподалеку. Или – на дебаркадере. А совсем бы хорошо – мы бы с «дедом» устроились на речной пароходишко туристов возить, показывать им всякие церквушки, места боев, братские могилы. «Дед» – и за капитана, и у машины, а я – концы отдавать, рвать билетики, ухаживать за всем судном. И читать – я столько еще не успел! Хотя я и так много чего навидался. «Дед» бы еще увидел моих детей, будут же они у меня когда-нибудь. И уж я их, сволочей, выучу, как жизнь понимать, они у меня глупостей делать не будут… Почему это все – нельзя? Только ведь захотеть. Энергии у меня до черта лысого. Только вот чего я хочу – не знаю. Я так все могу придумать, с такими, брат, тонкостями, что и самому расхочется. Вот я хотел уехать с Лилей, начать другую жизнь. Теперь она ее с кем-нибудь другим начнет. И если на то пошло, я как-то не очень и жалею. Иногда вдруг заноет, но справиться можно, это еще не такая мура, от которой лезут на переборку.
– «Дед», я пойду, пожалуй.
Он засуетился, достал из шкафика книжку и сунул мне. Потом отобрал, надел на нос очки в железной оправке. Книжка была – «Судовые двигатели».
– Мы уж тут говорили, – сказал «дед», отчего-то смущаясь. Перелистнул пару страниц. – Первую главку одолеешь – дальше само пойдет. Что неясно, я тебе на нашем дизеле объясню.
– Добро, – я ее сунул под куртку, – почитаем обязательно.
– До порта ты помалу весь курс пройдешь. А на берегу экзамен сдадим, в следующий раз пойдешь у меня мотористом.
– В следующий! Тебя же – на пенсию.
– Ну, может быть, и нет. Все, знаешь, вилами по воде…
Я вышел, стал под рубкой. Вода поблескивала, как чешуя, переливалась от носовой струи, и далеко-далеко, за тридевятью морями, мерцали огоньки на Лофотенах. Воздух был дикий, пьяный, как спирт. А как бы это знать, я подумал, когда же он наступает, тот день, что ты вдруг видишь – все поздно, жизнь прозевана? Хоть бы за год раньше это почувствовать. «Дед», пожалуй, и не дождется, когда я это почувствую, он скоро и вправду станет дедом, хоть у него и внуков нет. И сыновей нет. Не считать же меня, охламона. Как-то он мне сказал: «Молодые были – не о том думали. Не знали, что и двух годков не пройдет, как все грянет. А потом – сразу пожилые стали. И уже не о том думали». Так у него-то все-таки был рубеж – и какой! А у меня он где, этот рубеж?
Крайнее окно в рубке было опущено, вахтенный штурман – третий – мурлыкал чего-то и кутался в доху. Смотрел на звезды. А кто на руле – я не узнал, он снизу был освещен, из компаса, подбородок и ноздри в огне.
Я вдруг забацал сапожищами – черт знает, с какой стати, – запел гнусаво:
- Теплоход в дальний рейс уп-плыва-ает…
- Не уйти никуда от пррра-тя-анутых рук!
- У люб-бви берегов не быв-ва-ает,
- Ах, у люб-бви не быв-вает ррразлук!
Штурман зачертыхался, врубил прожектор и жарил меня в спину, пока я не смылся в кап. А все ж таки поднял я ему настроение, будет об чем посвистеть с рулевым.
В обоих кубриках не спали еще. У соседей пиликала гармошка: «И только одна ты, одна виновата, что я до сих пор не женат…» Я хотел зайти – да там этот Ребров, бондарь, лучше на его территорию не заходить – пошел сразу в наш. Тут были дела серьезные – Шурка Чмырев с Серегой Фирстовым сидели за картами. Дрифтер всей тушей ерзал по лавке, заглядывал то к одному, то к другому и хлопал себя по ляжкам. Истомился от раздвоения личности – игра еще на равных шла, а он всегда за того, кто выигрывает.
Увидел меня – потянул носом.
– Ох! – говорит. – Коньячком запахло. Заходи, Сеня, быстрей и дверь закрой, а то жалко – развеет.
Шурка с Серегой подняли головы, поглядели затуманенным взором и снова в карты.
– Сколько ж там звездочек-то было? – спросил дрифтер. – Три или пять?
– Там уже ни одной.
Он вздохнул горестно.
– Жалко, я с кепом блат не завел. Хорошо бывает к начальству в гости зайти.
Я стал снимать курточку, и тут выпала книжка. Я и забыл, что она за поясом. Он тут же на нее кинулся.
– «Судовые двигатели»… Ай, Сеня! Переквалифицироваться решил. По пьянке или всерьез?
– Дай сюда.
Но у него отнимешь, он уже ее за спину упрятал. Я полез в койку, там зажег плафончик и задернул занавеску. Тут же он ее отдернул, засопел над ухом.
– Сень, подыши на меня. Что ж ты, эгоист такой, от общества укрываешься?
Невозможно на него озлиться. Я дохнул – он замурлыкал, зажмурился.
– Ах, какая жизнь настала! А за чей счет пьете, Сеня? Ты «деду» ставишь или он тебе? Я вот думаю – какой ему-то резон бича захмеливать?
– Отлипни! – сказал ему Шурка. – Ты сам крохобор, так тебе за всю твою биографию никто чекушки не выставит. А ты, земеля, чего стесняешься, двинь ему по клыкам.
– Играй, «по клыкам», – сказал Серега.
Дрифтеру скучно стало, отдал мне книжку.
– Читай, Сеня, грызи науку. Зато уж потом!.. Галстук нацепил и лежи в каютке, ножки кверху, за тебя машина уродуется.
– Механики, они тоже для чего-то вахту стоят, – сказал Шурка.
– Конечно, не при коммунизме живем, надо ж хоть пальцем пошевелить. Маслица подлить, на манометр поглядеть. Но только это «уход» называется, а не «работа».
Шурка засмеялся.
– А механиков послушаешь – лучше палубной работы на всем пароходе нету. Палубные чем дышат? Диким воздухом. А механики? Соляркой, маслом горелым…
– Повару хорошо. С «юношей»[48], – Васька Буров высказался. – Они у плиты греются. В любой час пожрать могут.
– А еще лучше радисту, – сказал Митрохин. – У него каютка отдельная на «голубятнике». Кто его там проверит – работает он или сачкует.
Дрифтер спросил у него грозно:
– Азбуку Морзе надо знать или не надо? Ты ее когда-нибудь выучишь, заразу? Или – в передатчике разобраться. Лучше всего – штурманам. Вахту отстоял – и лежи.
– Тогда уж лучше кепу, – сказал Шурка.
– Башка! Кеп за все отвечает. И за улов, и за аморальное разложение, и чтоб ты за борт не упал «по собственному желанию». Кеп рыбу ищет. А механики со штурманами – вот уж точно бездельники.
– Непонятно, – сказал Шурка, – зачем ты дрифмейстером ходишь. Почему не механиком?
Дрифтер почесал в затылке, вздохнул.
– Так уж мне больше нравится. Я человек трудолюбимый.
– А я думал…
– Ты не думай, – сказал Серега. – Ты играй.
Дрифтер опять к ним подсел переживать. А я открыл книжку: «Судовые двигатели служат основным или вспомогательным средством… Подразделяются на… Топливами для них являются…»
– Тишина, – дрифтер прошептал. – Читает!
Но я уже не читал, а смотрел в подволок – у меня над самым лицом. Потом я ее закрыл аккуратно и положил под подушку. А вытащил другую – Ричарда Олдингтона, «Рассказы». Я прочел один, начал другой, но как-то он меня не забрал, этот Ричард Олдингтон. Все какие-то рассуждения были, а дела не было. Сдуру я его взял. В судовой библиотеке у нас книжек восемьдесят, и каждый, конечно, хватает себе, какая потолще. Чтобы уж весь рейс одну читать. Разновесов не любят: все, говорят, в башке перемешивается, кто там за кого замуж вышел. Я тоже себе не тоненькую отхватил, но я-то у этого Ричарда Олдингтона читал одну вещь, «Все люди враги», так вот то действительно была вещь. Давно я ее читал, еще на крейсере. Командир первой башни мне посоветовал. «Зачти, говорит, эту вещицу. Похабели тут, правда, много, но знаешь – дергает!» Я зачел – и не оторвался. Только там, по-моему, конец испорчен. Так хорошо у них все начиналось, у этого парня, главного героя, с этой женщиной, и так за них тревожишься; чуть не плачешь, когда война и они расстаются, даже забыли друг про друга. А вот когда они снова встречаются, с такими трудами, да после всего, что каждый из них пережил, тут и пошла бодяга – все он ей покупает какие-то шмотки; ничего ему, видите ли, для нее не жалко, и в чем-то все время они друг перед другом извиняются. Говорить им, наверно, не о чем. И жить вместе ни к чему. Лучше бы им расстаться теперь по-хорошему. Или, может быть, лучше было этому Ричарду Олдингтону тут и оборвать, где они только-только встретились. Ну, может, я не так все понял, но неужели они тоже стали врагами?.. Командир первой башни со мной не согласился. Но оказалось, он ее не дочитал.
Эти «Рассказы» я тоже отложил. Перевернулся, свесил голову через бортик. Подо мной Васька Буров уткнулся в какой-то талмуд – оттуда лишь бороденка его торчала и шевелилась.
– Васька, ты чего читаешь?
– Не знаю, Сень, у ней заглавие оторвано.
– А стоящая литература?
– Что ты! – он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. – Одна Оксана чего стоит!
Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку – разучивали узел. Как я понял – «морскую любовь». Наверное, дрифтер им показал – чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, и кажется – вовек не распутаешь, но тянешь за оба конца, и он весь отдается. Тоже занятие для души.
А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано начал, ближе к порту и другие начнут их сплетать. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать – куда же это все денется? В порту он эту авоську жене подарит или теще, они ее назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.
Димка и то сказал с усмешкой:
– Столько мороки за гривенник!
Но дрифтер ее взял, разглядел на свет и спросил у Димки:
– Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают – знаешь?
– Ну? – спросил Димка. – Зачем?
– А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казенная.
А Шурка с Серегой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но друг на дружку не обижались, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настает, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щелкать было удобно с обеих сторон. Серега в этот раз продул – играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нем «свободы совести», как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались – вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серега потер нос ладошкой и выставил его – на позор и муки.
Дрифтер в большое удовольствие пришел. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему всецело.
– Двадцать восемь! – считал громогласно. Это у них с предыдущим счетом сложилось. – Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!
Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Сереги обе ноздри горели, с восьмого – пламя кверху поползло, к бровям. Все он вытерпел, мученик, только скулы пожестче выступили и глаз пошел блеском. И тут же быстренько стал он сдавать по новой.
– Не торопись, – сказал ему Шурка ласково. – Дай, чтоб остыло.
– Топчи его! – дрифтер орал. – Топчи лежачего!
Шурка, небрежно так, разбирал карты.
– Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.
– Играй давай! – сказал Серега. – Щас я тебя с твоими козырями!..
Шурка подождал еще, пока он получше озвереет, и начал. Везло же ему, красавцу, – и в картах везло, и в любви.
На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверно, повеселее, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришел, пальцем заложенной.
– Та-ак… – вздохнул. – Ну что с вами делать, безнадежные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?
– Начитались уже, – сказал Серега. – Надо отдых дать извилинам.
– Когда они у тебя были?
– Были, представь. Да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие, как им всем хорошо.
– Для тебя же, дурака, стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было б тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.
– К правде, боцман, – сказал Димка. – Токмо к ней единой.
Боцман поворотился к нему.
– Закройся! Правда – ее, знаешь, не всем и говорить можно.
– Да-а? Это что-то новенькое.
Читать бесплатно другие книги:
