Любовь за гранью 11. Охота на Зверя Соболева Ульяна
– О Сэми…, – я напрягаюсь, неосознанно сжимая её в объятиях, и она, ощущая перемену в моём настроении, начинает тараторить, – пап, он хороший. Он, правда, очень хороший. Самый лучший парень из тех, кого я знаю. И он любит тебя. Слышишь? – отстраняется от меня, заглядывая в глаза с какой-то странной мольбой, – не обижайся на него. Не злись, пап. Просто ему сложно.
Я улыбнулся, притягивая её к себе обратно.
– Мужчины не обижаются, девочка моя. Они могут испытывать недовольство, ярость, злость, раздражение…но никогда – обиду. Иначе это уже и не мужчины. И нет, я не злюсь на твоего брата. Он всё же мой сын.
Поглаживаю её волосы, расслабляясь, так же, как и она расслабляется в моих руках.
– Но если бы я мог понять его…Его причины. Если бы мог вспомнить, – стиснул хрупкое плечо в руках, – или хотя бы услышать от кого-нибудь.
– Я не могу, – шёпотом сквозь слёзы, – я не могу, пап. Не потому что не хочу. Я просто не понимаю его. Я…я разрываюсь…он и прав, и неправ одновременно. И он больше не рассказывает мне ничего. Я не могу понять его, веришь?
– Я верю, маленькая, – ещё бы он рассказал. Скорее, откусит себе локоть. По себе знаю.
– Не вини себя ни в чём.
Потом вдруг голову посетила неожиданная догадка, и я отстранил её от себя и намеренно спокойно спросил:
–Каааами…а что значит твоя фраза «из всех парней, которых я знаю»? Как много парней ты знаешь?
Снова закатывает глаза, и я буквально слышу, как в ушах протестующий рёв нарастает.
– Пап, я вообще-то в колледже учусь, и там полно парней. И у меня полно мужчин-друзей…
– Мужчин? – рёв всё оглушительнее, раскатами грома, сотрясая черепную коробку.
– Мальчиков, мужчин, парней. Называй, как хочешь, пап, но я с ними дружу.
Потом смеётся, обхватывая ладонью мою руку.
– Не забывай, твой сын учится со мной в одном колледже, – тяжело вздыхает, словно её этот факт нисколько не радует, – и, зная его упрямый характер, скажи сам, разве осмелится хоть один парень приблизиться ко мне хотя бы на метр?
Не знаю, наверное, в этот момент я почувствовал самое настоящее уважение к этому засранцу с моим лицом и моим же ослиным упрямством.
Глава 18
Я положил трубку телефона после разговора с одним из польских партнеров, обдумывая предложение Изгоя начать сотрудничество именно с этой компанией, в случае если очередная сделка с немцами всё же не состоится. Судя по словам их генерального директора, разработкой создания синтетической крови занимались не только фрицы. И, как намекнул в утреннем разговоре Вольский, поляки неплохо продвинулись в этом направлении.
Улыбнулся, услышав звук сообщения, и провёл пальцами по экрану, открывая смску:
«Я соскучилась!»
Всего два слова, от которых по позвоночнику вниз жар заструился и дёсны печь начало, потому что для нас в этих двух словах было больше смысла, чем у многих в десяти страницах текста. Её «я соскучилась» – это сатанинская смесь «я хочу тебя», «я люблю тебя», «ты мне нужен» и «трахни меня прямо сейчас!».
Дьявольский коктейль, от которого лёгкие воспламеняются синим пламенем, и я стискиваю челюсти до боли, выдыхая сквозь зубы обжигающий нёбо воздух. Молниеносная реакция на всё, что связано с её именем, с только нашими с ней словами. С учетом того, что мы столько времени проторчали в Лондоне, послав к чертям все дела, чтобы растворяться друг в друге перед прилетом сюда, Марианне приходилось ездить в свой фонд последние дни и оставаться там едва ли не до самого утра, и только тогда я понял, как много могут значить слова. То, к чему я всегда относился с неким презрением. Потому что для мужчины слова – это, скорее, фон, антураж, который он придаёт своим поступкам. Некоторые женщины зацикливаются именно на них, жадно впитывая в себя все оттенки этого фона, добиваясь того, что глаза перестают воспринимать основную мысль всей композиции. Другие научились закрывать глаза, приглушая яркие тона слов, и концентрируясь на самом главном – на действиях.
Но всё это имеет значение, когда между вами нет грёбаного расстояния. Когда не остается ничего другого, кроме как ждать слов. Неважно каких, неважно о чём. Иногда вы даже не вчитываетесь в их смысл. Просто потому что слышите в своей голове интонацию, с которой она писала их вам. Видите, прикрыв глаза, как прикусывала губу, краснея, пока набирала ответ на ваши провокационные приказы прислать посреди совещания с инвесторами фонда фотографию своих трусиков. Вы слышите, как сбивается в этот момент её дыхание, как она тихо извиняется, оставляя за столом недоумённо глядящих ей вслед престарелых богачей, решивших от скуки или же во имя своей деловой репутации участвовать в благотворительности, а, может, с целью отмыть пару-другую сотен тысяч долларов. Если хорошо сосредоточиться, то можно даже услышать звук цокающих по мрамору шпилек, когда она скрывается за дверями туалета, чтобы исполнить ваш приказ, довести себя до крайней точки…и остановиться, не смея ослушаться.
«– Терпи, малыш. Всего несколько часов.
– Хочешь, чтобы я извелась за это время?
– Да! Хочу, чтобы извивалась, сидя в своих мокрых трусиках на своем кресле и глядя на эти лощёные морды перед собой, представляя вместо них, как я беру тебя у окна. Чтобы слушала их монотонные вопросы и вспоминала, как я впечатываю тебя в стекло, вдираясь сзади. Ты замечала, какой красивый вид открывается из твоего офиса, малыш?
– Изверг! Боже, Ник, какой же ты изверг.
– Ненасытный, маленькая. Твой ненасытный изверг».
И откидываться на спинку стула, стараясь успокоиться и выдыхая тот самый раскалённый газ из легких, чтобы дождаться её прихода…или сорваться самому и поехать в офис, чтобы, утащив её в смежный кабинет, остервенело и молча трахать во время очередного совещания.
– Пап, – Ками просунула голову в мой кабинет и ослепительно улыбнулась, а я снова неосознанно затаил дыхание, увидев отражение этой улыбки на дне её глаз, – ты Сэми не видел? Он оставил телефон дома и исчез куда-то.
Отрицательно киваю головой, думая о том, что ребенок со сверхспособностями – это самый страшный кошмар любого родителя. Особенно если решил взбунтоваться и молча исчезнуть.
Я понятия не имею, каким был отцом, но предполагаю, что всё же отношение дочери и младшего сына ко мне были построены на чём-то большем, чем просто уважение. Ярик по-прежнему не отрывался от меня ни на минуту, заставив научиться играть во все игры, которые знал сам. Более того, иногда я ловил себя на мысли, что пытаюсь придумать нечто новое, нечто, во что мы с ним ещё не играли, предвкушая, как расширятся от изумления и восторга его глаза и как вцепится в мою шею своими тонкими ручонками. Безоговорочная любовь, настолько обезоруживающая, что иногда я ощущал, как хитрый мальчик превращал меня в свою большую живую игрушку. Ощущал и ни черта не мог сделать. Да и не хотел.
Камилла же в силу своего возраста, конечно, была куда спокойнее. Хотя, как рассказывала мне Марианна, и сама дочь, ещё будучи совсем малышкой, вертела Ником, как угодно. Да-да, я мысленно в таких случаях разграничивал себя и того Ника, стараясь самому себе и их матери показать, что в наших с девочкой отношениях главным оставался я. Ага…а потом холодел от ужаса, глядя, как лихо она мчится на Люцифере, перепрыгивая через высокие заборы и заливисто смеясь. Чувствовал, как холодный пот градом по спине катится, и пытался понять, какого хрена вообще разрешил ей сесть на этого зверя! Как выяснилось, маленькая манипуляторша еще совсем крошкой часто посещала со мной советы Братства. И если поначалу я удивлялся собственной беспечности, тому, что так необдуманно подвергал своего же ребенка такому риску, то со временем начал понимать себя прошлого. Просто этой девочке нельзя было отказать. Она получала всё, что хотела, вне зависимости ни от чего. И если ты сумел отказать ей в чём-то трижды, от чего грудь едва ли не колесом раздувалась и сознание гордость самим собой заполняла, то совсем скоро ты наблюдал картину, как эта наглая особа просто брала или делала всё, что хотела, отлично понимая свою безнаказанность. Дьявол, я впервые себя ощутил настолько слабым с этим бесенком с обманчиво кротким взглядом и светлыми локонами.
«– Твоя дочь, Ник, смирись с этим. Ты сам сделал из неё принцессу, которая не знает слова «нет».
– Значит, пришла пора узнать.
– Ну-ну, – тихий смех Марианны, заставляющий недовольно прищуриться, – вот сам и скажешь ей об этом.
– Скажу. И вообще переведу на хрен её из этого колледжа. Ты видела её соцсети?
– О, Мокану, я даже не сомневаюсь, что ты их подробно изучил.
– Изучил! Да! На половине фотографий в обнимку с каким-то молокососами!
– Ник, они же дети. Ты не доверяешь собственной дочери? Ты же так хорошо узнал её за это время.
– Я не доверяю всем этим ублюдкам вокруг неё. Мне каждого из них придушить хочется за то, что дышать смеют рядом с ней одним воздухом.
Снова смеется и кладёт голову на мою грудь, а я обвожу пальцами хрупкие позвонки на тонкой спине, успокаиваясь от прикосновений к бархату её кожи.
– Ну хорошо. А куда ты отправишь её? В каком колледже не будет парней?
– Я тут видел в интернете рекламу одного очень даже интересного института благородных девиц, малыш…
Её плечи начинают трястись от смеха, и эта чертовка вскидывает голову кверху и впивается смеющимися губами в мой рот, заставляя забыть обо всём в этот момент».
Да, я ревновал свою дочь. Осознание этого оказалось настолько ошеломительным, что я поначалу отказывался верить в подобное. Потому что казалось бредом испытывать подобные чувства к собственному ребенку…да ещё которого знаешь всего пару недель. Не знаю настоящих причин…Не скажу, что не задумывался об этом. Возможно, что-то внутри меня, то, что не подчинялось разуму, который можно стереть. То, что осталось где-то на дне души, в сердце. Оно оживало при взгляде на детей, при звуках их голоса. Возможно, это и есть инстинкт отца. А, возможно, инстинкт отца как раз в желании убить очередного урода, голос которого я отчётливо слышал, проходя мимо её комнаты. Врывался туда и заставал дочь перед скайпом, хохочущую над шуткой какого-то парня по ту сторону монитора, и тут же остывал, стараясь избавиться от навязчивой мысли, что совсем скоро каникулы закончатся, и она вернется на учёбу в Лондон.
Правда тут же напоминал себе, что вместе с ней туда отправится и Сэми. То, что он с особым трепетом относился и к сестре, и к брату, видно было невооружённым взглядом. Смятение на лице Ярослава было настолько читабельным, когда он отчаянно смотрел то на меня, то на Самуила, выбирая, кого утянуть в свою комнату для игры в приставку. И внутренний голос мерзко подсказывал – пока младший выбирает меня, только потому что всё ещё боится снова потерять, пройдёт немного времени, и приоритет будет отдан Сэми.
Именно благодаря Самуилу, я иногда чувствовал себя лишним в своей же семье. В семье, в которую меня без вопросов и с распростёртыми объятиями приняли остальные три члена, Сэм упорно продолжал всем своим видом показывать, что я в ней пятое колесо, да ещё и, по ходу, сдувшееся.
Дьявол, мне иногда даже становилось неуютно, когда я вдруг понял, что Сэми не просто играет роль старшего брата, он будто старается заменить им меня. Им и Марианне. Я не видел более трепетного отношения сына к матери за всю свою жизнь. То, как он угадывал каждое её желание за секунду до того, как она его озвучит. То, как ловил каждое её слово. Где бы мы ни были, кто бы ни был рядом с нами, внимание Самуила было приковано к его матери и ко мне. Я не сразу пойму, что так выражалась его любовь к ней. И именно так, бл**ь, выражалось недоверие этого юного ублюдка ко мне, оказывается! Он словно постоянно был настороже. Постоянно держал палец на курке, напряжённый и готовый выстрелить в любую секунду.
И я, мать его, не имел ни малейшего представления, что с этим делать! Как на хрен выбить этот долбаный пистолет из его рук! Вы слышали излюбленный совет психологов «разговаривать»? Разговаривать всегда и со всеми, и только так вы сможете решить все свои проблемы. Так вот…пусть они засунут свои грёбаные советы в свои задницы! И поглубже! Потому что есть случаи, когда с детьми нужно не разговаривать, а наподдать ремня. Хорошего такого, отцовского ремня, чтобы скулил, прося прощение за дерзость. Дерзость, которую он периодически сменял на полное игнорирование. Что меня останавливало? То, что с ним не прокатила бы агрессия. Ни за что. Змеёныш был не просто моим сыном. Он был другой версией меня. Возможно, немного более хладнокровной, но источающей почти такую же ненависть к отцу, которую когда-то источал я. Я её вонь за километры чуял. Видел на дне его глаз. Там же, где у двоих младших плескалась настолько абсолютная любовь ко мне, что становилось трудно дышать.
Но тех детей я всё же не знал, а этого…мне казалось, Самуила я могу прочитать с закрытыми глазами. Стоит только окунуться в себя самого пять сотен лет назад, когда ещё ребенком скитался по лесам с одной только целью – найти и похоронить отца. Нет, он не мечтал о моей смерти, мне, по крайней мере, так казалось. Впрочем, об этом поведала и Камилла. Как и о том, что их мать до последнего не верила в неё. Запрещала даже думать об этом нашим детям, срываясь на крики, если видела в их глазах отчаяние и боль. И меня вело от этих её слов, от того, как дрожали её губы, пока она тихим шепотом рассказывала, как они с братом пытались убедить мать не срывать мои похороны, принять произошедшее и жить дальше.
«– Знаешь, папа, я не знаю, как это объяснить. Но я только тогда поняла, что можно любить мужчину, а можно им жить. Мама тебя не просто любит, она живёт тобой. И мне так стыдно, что мы с Сэми и с Владом, и Фэй просили её смириться…И я до сих пор не знаю, поняли ли они тоже, что мы просили её смириться не с твоей, а со своей смертью…Вы так много пережили. Мы все. Столько боли на наших глазах…Но, пап, если бы ты видел тогда маму…я не хочу себе такой любви, пап. Не хочу никогда».
И я не хотел бы, маленькая. Не хотел бы продолжать вот так тонуть в твоей матери, увязать в ней всё больше и больше, без возможности сделать очередной глоток кислорода. Понимать, что она и есть тот самый кислород. Но и поделать с этим ничего не мог. Отказываясь барахтаться на одном месте, я упрямо плыл навстречу тому водопаду безумия, который обещали её глаза.
Ошеломляющее откровение Камиллы ещё долго звучало тихим шёпотом в голове каждый раз, когда я смотрел на Марианну, вызывая стойкую потребность большего. До сих пор мало просто смотреть. Хочется прикасаться к ней бесконечно, слышать её крики наслаждения, чувствовать его кожей, продолжая вдыхать отравленный ею же воздух.
«– И Сэм…он тоже тебя любит, пап. Он плакал, когда…когда нам сообщили тогда…когда ищейки привезли тот прах. Он тогда так стиснул перила, что они с хрустом сломались, а потом…потом я поднялась к нему и увидела, как он рыдает, сидя на кровати и прикрыв голову руками. Просто он разучился показывать это. Свою любовь тебе.
– А почему он разучился, принцесса?
Она поднимает голову ко мне и улыбается так грустно, что эта улыбка в сердце болью отдаётся.
– А почему ты не спросишь его сам?».
Да я, чёрт меня подери, спрашивал! Я задолбался ловить его в коридорах дома или где-то на улице и пытаться поговорить с ним. Привет профессорам психологии!
Я ненавидел своё бессилие рядом с этим упёртым парнем, слишком рано возомнившим, что он достаточно взрослый, чтобы ненавидеть своего отца. И я ведь спрашивал его об этом. Я, мать его, спрашивал!
«– Откуда в тебе эта ненависть ко мне, Сэм?
Пожимает плечами, пряча руки в карманы брюк и глядя своим неизменно скучающими и осточертевшим до зубовного скрежета взглядом куда-то в сторону.
– Ты ошибаешься. Нет никакой ненависти.
– Я чувствую её. Я вижу её в твоих глазах. Просто скажи, что я, на хрен, такого криминального по-твоему сделал?
Ухмыляется, переводя взгляд на меня, и я напрягаюсь, видя в его глазах всё то же неискоренимое упрямство.
– Ненависть – слишком сильное чувство, чтобы испытывать его к кому-то вроде тебя, папа. Так что расслабься и наслаждайся своей жизнью дальше.
– Не дерзи, Самуил. Может, я многое забыл, но как подрезать длинные языки, я всё ещё помню.
– Ну вот и хорошо, – снова пожимает плечами, но всё же не сдерживается…всего мгновение, но я успеваю поймать яркий отблеск злости в светло-синих глаза, – тебе дали второй шанс, воспользуйся им по-полной. Только не требуй от меня того же. Я не настолько щедрый – разбрасываться подобными подарками.
Бросил сквозь зубы и, развернувшись, захотел уйти.
И я, бл**ь, не знаю, какие силы меня удержали от того, чтобы не сбить кулаками это наглое выражение с его лица!
– Мне плевать, нравится тебе это или нет, но я вернулся. И вернулся в свой дом к своей семье. И мне так же плевать…но тебе придётся не просто принять этот факт, но, по крайней мере, выказывать должное, мать твою, уважение собственному отцу! И если ты действительно так хорошо знаешь и помнишь меня, то должен понимать, что я добьюсь этого. Любыми способами.
Молчание, которое оглушает громче любого крика. И, не поворачиваясь и не отвечая, он с абсолютно прямой спиной выходит в ворота поместья».
Скотина! Чтоб ему…жить вечно!
***
У меня никогда не было в жизни ни абсолютного счастья, ни абсолютного спокойствия. Из тех лет, что я, конечно, помню. Иногда ловил себя на мысли, что, наверное, моё счастье как раз состояло именно в этом самом спокойствии, в своеобразном умиротворении с самим собой, со своей семьёй и женщиной. Слишком много дерьма нажрался за свою жизнь. Слишком часто играл с этой жизнью в жестокие игры, пропитанные настолько адской долей адреналина, чтобы не ценить редкие дни затишья. Затишья, которому никогда не доверял, всегда ожидая удара в спину от моей чокнутой парнёрши по играм. Готовился принять любой вызов, который кинет она, и, не задумываясь, вызывал на очередной сложный квест её. Кто кого, грёбаная сука?! С учётом того, что в последнем раунде я снова выжил, настала очередь этой твари нанести свой удар. И она, не задумываясь, сделала это. Свой коронный. Без размаха. Но такой, вашу мать, силы, что я долго ещё харкал кровью, корчась от боли на собственной могиле, пропитавшейся трупным смрадом.
Не могу сказать, что пропустил его, потому что слишком расслабился. Нееет. С этой дрянью по ту сторону ринга я научился быть начеку всегда, ожидая подлости каждое мгновение, что выгрызал у неё.
Но я и представить не мог, что, приготовившись к рукопашной, получу прямой удар в солнечное сплетение куском свинца весом в восемь грамм. А пока я буду, рухнув на колени, затыкать окровавленными пальцами дыру в груди, она хладнокровно выпустит прямо в сердце всю обойму.
И сейчас я лихорадочно пытался заткнуть обеими руками все те дыры, которые эта сука проделала во мне, но чувствовал лишь, как сквозь них просачиваются остатки разума. Не кровь. Хрен с ней с кровью. С жизнью. Меня колотило от понимания, что я схожу с ума. Нет, даже не так. От понимания, что кто-то планомерно сводит меня с ума. Не знаю, какое изощрённое удовольствие получал этот подлец, но у него получалось.
Пока слушал Марианну, пока смотрел на фотографии в её руках, на видео в ноутбуке, ощущал, как отваливается короста. Откуда-то изнутри. Из тех ран, которые, как я думал, давно уже заросли. Зарубцевались. Где-то очень глубоко. Там, где когда-то, сотни лет назад, трепыхалась душа. Там, где я похоронил её без сожаления. Заживо. Не желая терпеть ту агонию, в которую её загнал всего один выстрел. Выстрел, поразивший не мою плоть, но заставивший навсегда остановиться сердце.
– Ник…, – возможно, я услышал бы гораздо больше, чем просто свое имя, если бы мог отвести взгляд от монитора, на котором Влад стоял под руку с Анной. С. Моей. Анной.
Я потом буду анализировать и пойму, что в одном голосе Марианны в тот момент было боли столько же, сколько в тот момент было внутри меня. Но тогда…тогда я подтянул на колени ноут и включил видео, чтоб стиснуть зубы, глядя на то, как мой грёбаный брат прижимает к себе за плечи МОЮ женщину. МОЮ. Женщину. В которой когда-то умер мой ребенок. Женщину, которую я хоронил вместе с этим ребенком внутри и своей душой рядом. Все втроем в одной могиле, которую я засыпал собственными руками и в которую я поклялся когда-то вернуться сам.
– Ник, – пальцы Марианны касаются моего плеча, и я вздрагиваю от того холода, которым веет от них. Или от меня. Чёрт его знает. Мне плевать. Сейчас мне действительно плевать на всё. Я очерчиваю пальцами черты лица, застывшего на экране фото, пытаясь найти хотя бы одно доказательство её лжи.
Да, Марианна мне солгала. Это не могла быть Анна. Вот эта чужая мне женщина на мониторе. Ведь моя жена читала дневник этого идиота…они все прочитали его, и решили сыграть со мной эту шутку. Окунуть в эту агонию. Им не понять, каково это – воскрешать, возрождаться заново. Я знаю. Я, бл**ь, всего несколько месяцев назад едва не сдох, пытаясь воскреснуть. И сейчас я чувствовал то же самое. Тот же огонь, который пожирал внутренности, заставив стирать до крошева зубы, потому что ни одного, мать её отличия! Ни одного. Да, это была Анна. Не бедная немая девушка в мешковатом изношенном платье и с растрепанными волосами, которые я обожал пропускать сквозь пальцы. Но всё же…она. Сейчас я смотрел на ухоженную вампиршу в изысканном наряде и со счастливой улыбкой на губах. Но по-прежнему нереально красивая. Идеальная настолько, что хочется протереть глаза, чтобы унять боль от этой красоты.
– Как? Как…будь он проклят?!
Я задаю вопросы, но не слышу ни одного слова в ответ. Не слышу из-за шума в голове. Мне кажется, он заглушает звук собственных мыслей.
Почему она с ним? Та, которую я любил? Почему улыбается ему? Как она смеет смотреть на него этими глазами? Глазами, которые я сам…САМ навсегда закрыл, захлёбываясь рыданиями по ней?
Я не понял, когда Марианна вышла из моей комнаты. Я не знал, сколько времени просидел, щелкая на клавиатуру, перематывая кадры. Пришёл в себя, когда сквозь тёмные шторы стали пробиваться лучи солнца.
А вечером этого же дня в нашем доме был приём, на котором я лицом к лицу столкнулся с кошмаром, когда-то казавшимся чудесным сном.
Знаете, что действительно страшно в кошмарах? То, что они имеют свойство сбываться. Разломанные на части мечты иногда лучше не склеивать, иначе рискуете содрогнуться от ужаса, глядя на то, что получилось.
– Ник, – Влад протягивает руку, уверенно сжимая за талию Анну, и, прищурив глаза, смотрит на меня. Ожидает моей реакции и в то же время показывает, кому она принадлежит.
Проигнорировать его жест, судорожно сглатывая образовавшийся в горле ком при взгляде на его ладонь на её теле. Поднять взгляд и тут же полететь в пропасть, столкнувшись с жалостью в её глазах. С, чёрт бы её побрал, долбаной жалостью! На какое-то мгновение вокруг исчезли абсолютно все. И наш особняк, и шум голосов вокруг нас, и Влад рядом с ней, как и Марианна позади меня. Только я и она. Посреди заснеженного леса, она широко улыбается, кружась, воздев руки кверху и ловя пальцами и открытым ртом большие пушистые снежинки, оседающие на её волосах и ресницах. Бросается ко мне на шею, толкая в снег и усаживаясь сверху, а я тут же переворачиваю её на спину, подминая под себя и впиваясь в губы поцелуем.
Отпустить её сознание и смотреть, как она пошатнется, приходя в себя, но, подхваченная рукой Влада, устоит, обхватив ладонью голову. Поднимает ко мне изумлённое лицо, а на нём не боль, нет…На нём, бл**ь, и толики той боли нет, которая меня изнутри острыми когтями раздирает. На нём недоумение и непонимание. Перехватить снова её взгляд, удерживая…и быстрыми кадрами, зная, что они…все они рядом с нами, поймут, ЧТО я сейчас делаю…Кадрами вся наша жизнь. Всё то, что я старался забыть то время, что жил после тебя, девочка, а тебе плевать. Плевааааать! Ты смотришь на это всё отрешённым взглядом, впав в транс, но не испытывая и крохи той агонии, в которую меня погружают эти воспоминания.
Крупным планом твоя жизнь со мной и смерть. Наша общая смерть. Калейдоскопом событий, от которых ты вздрагиваешь и вскрикиваешь, хватаясь за мою руку и глядя мимо меня. В наше общее прошлое. Смотри его, не отрываясь. Глотай это послевкусие моей боли.
Очнуться от мощного удара в челюсть и не, успев сообразить, что произошло, оказаться в углу под лестницей прижатым к стене. Влад скалится, сжимая мою шею руками и всё сильнее сдавливая пальцы.
– Ты что, сукин сын, творишь? Это моя жена, ублюдок.
Ещё один замах, но я успеваю перехватить его кулак и, зарычав, откинуть в сторону брата.
– Она. Моя. Женщина. Я не знаю, зачем ты сделал это, Воронов…
Утянув его снова под лестницу, схватить за воротник рубашки, думая о том, что способен вырвать ему кадык одним движением руки, и он тоже знает это. Знает, но не тушуется, подонок.
– Нашёл верный способ причинить мне боль? Сам догадался или кто-то подсказал, а, Влад? Твоя дочь? Привёз её, чтобы насолить неугодному братцу?
Усмехнулся, и в этом движении губ нет веселья, но тонна презрения, на которое Зверь вскидывается очередным злым рычанием.
– Это ты, неугодный братец, её мне привёз. И только поэтому я тебе сейчас не вырву сердце за то, что ты сделал. За это…и за то, что твоя женщина мне этого никогда не простит. Каким бы куском дерьма ты ни был! – склонился ко мне, демонстрируя клыки, по его лицу серой сеткой вздуваются вены, и я его ярость телом ощущаю, с готовностью позволяя ему вдыхать свою в ответ, – По-настоящему ТВОЯ ЖЕНЩИНА! Пошли в твой кабинет, ублюдок. Там и выскажешь свои претензии.
– Мне и тут удобно, – не хочу никуда идти. Убить его хочу. Прямо здесь и сейчас. Своими руками голову оторвать и смотреть, как валится мешком с костями к моим ногам, – боишься испортить репутацию короля, Воронов?
Тихим рычанием, приблизившись так близко, что я начинаю задыхаться от запаха Анны на его теле.
– Нет, придурок. Не хочу увидеть, как пытается не рассыпаться на части от боли моя дочь!
Наверное, если бы он снова ударил меня, эффект был бы куда меньше, чем от этих слов. Словно не словами, а плетью по спине. И до мяса.
Оттолкнуть его от себя, чтобы выглянуть в зал и рвано выдохнуть воздух, глядя на неестественно прямую спину Марианны, с такой же неестественной приклеенной улыбкой встречающую гостей.
Хотел шагнуть к ней, но услышал сзади тихий голос:
– Потом, Мокану. Сначала мы поговорим.
Следуя за ним, напоследок оглянуться назад, ощутив себя последней мразью на свете, когда увидел, как старший сын подошёл к Марианне и, ободряюще улыбнувшись, пальцами провёл по её губам, дорисовывая улыбку. Потом обнял её, прижимая к себе и повернул голову в нашу сторону. Иии…он солгал мне при последнем разговоре. Потому что я едва не споткнулся, пошатнувшись от волны той ненависти, которая бесновалась в его глазах сейчас.
Глава 19
Я продержалась дольше, чем думала, что смогу продержаться. Да и не я это держалась, а княгиня Братства. Та самая, которая смогла пять лет прожить без НЕГО и взять в свои руки правление Европейским кланом. Она не позволила мне разбиться на осколки прямо сейчас. Она просто не имела права сломаться. И именно она вышла к гостям с ровной спиной и с улыбкой на искусанных губах, покрытых ярко-алой помадой. Вышла с переломанными костями, изрезанным сердцем и с невысохшими кровавыми слезами, которые текли по щекам с изнанки. Никто не должен знать, с какой болью мне дается каждый шаг по зеркальному мраморному полу навстречу той, кто стоит рядом с отцом и скоро встретится с моим мужем, не сумевшим её забыть и разлюбить. Соперница, даже не подозревающая, что только что проехалась по мне танком, только благодаря своему существованию, и одержала безоговорочную победу, совершенно ненужную ей самой. Победу, за которую я дралась пятнадцать лет и проиграла. И я не имею никакого права ненавидеть Анну… и все равно ненавижу. С отчаянной тоской. С надорванной гордостью и невыносимым самообладанием. Мне захотелось, чтобы она и в самом деле умерла. Трижды умерла. Исчезла. Истлела в своем прошлом и сгинула прямо сейчас из этой залы. Потому что мне с ней никогда не сравниться. Никогда не дотянуться до того пьедестала, куда поднимаются мертвые в глазах тех, кто их потерял. Ник любил её пятьсот лет. Любил до того, как встретил меня. Он хоронил её тело с еще нерожденным ребенком и носил эту боль с собой пять веков, пока не появилась я. Только об этом мой муж забыл, а её…её он помнил каждый день своей жизни. …Да и что было в этой нашей встрече? Разве не сказала ему Фэй, что у меня её душа? Что я на неё похожа? Смешно до истерики…Я словно попала в сказку Андерсена и, как та несчастная немая Русалочка, смотрю на своего Князя, влюбленного в другую женщину, и даже не могу закричать, что это же я… Я, а не она, ЕГО женщина. Я родила ему троих детей. Я умирала ради него, и я вытаскивала его с того света. Я любила его все эти годы, несмотря ни на что, любила так, как любить невозможно. Прощала то, что не прощают. Да и что можно сказать, когда видишь глаза любимого мужчины, наполненные такой острой болью и страданием лишь от взгляда на другую, только от того, как произнес имя на польский манер и невольно погладил дрожащими пальцами нежное лицо на мониторе, как начал дрожать всем своим сильным телом от раздирающих его эмоций. Он дрожит, и я вместе с ним. Потому что в этот момент начала осознавать всю утопичность собственных надежд на то, что смогу опять быть счастлива с ним. На то, что он вернулся ко мне.
О, Боже! Как же хочется орать и бить всё вокруг, крошить, ломать, рвать на себе волосы и захлебываться таким воем, от которого у каждого из гостей потекла бы кровь из ушей. Я должна была ему сказать раньше. Намного раньше. Но я трусливо прятала голову в песок, оттягивая момент собственной смерти, давая нам больше времени, давая ему это самое время принять меня и детей. Пусть даже не полюбить, нет, я на это не могла даже надеяться именно сейчас…но с каждым днем я отвоевывала частичку его души себе. Я бережно и нежно вымаливала их или жадно отбирала, обрушивая на него всю свою безумную страсть, всю свою одержимость, чтобы получить взамен по капле, по крошке и жадно собирать из этих крох наше новое счастье. Я даже вымостила фундамент и воздвигла стены…только они оказались замком на песке и рассыпались на моих глазах в пепел, раскрошились сквозь пальцы, обжигая невыносимой болью разочарования.
Его реакция на то, что Анна жива, была для меня смертельным ударом прямо в сердце, которое зажало в раскаленные клещи и начало рвать на ошметки. Никогда этот Ник не смотрел на меня так, как смотрел на нее. Да, в его взгляде была и страсть, и бешеная похоть, и голод, и даже нежность, но это призраки того, как ТОТ Ник умел на меня смотреть…смотреть, как этот сейчас смотрел на свою Анну. Это сорвалось с его губ, когда синие глаза застыли на мониторе, и он рывком подался вперед.
«Moja Anna, Moja…zywa»*1
И я пошатнулась от этих слов, раскаленным лезвием, полоснувшим по нервам. Его Анна. А я? Кто я для тебя, Ник? Кем ты считал меня все это время? Что делал рядом со мной? Играл в семью и в эту самую любовь, которой на самом деле и не было…а моей, увы, на двоих не хватило.
Боже, неужели на моем сердце еще есть место для новых шрамов? Или это расходятся все швы, расползаются в стороны, обнажая гниющую плоть, исполосованную им столько раз, что я потеряла счет. Исполосованную и все еще кровоточащую. Я могла простить ему все. Я могла закрыть глаза на похотливые взгляды на других женщин…Да, через пятнадцать лет брака такое перестает иметь значение. Мужчина остается мужчиной. Слишком мелко, чтобы ревновать к каждой смазливой юбке. Слишком мелко, чтобы не доверять. Я даже смогла забыть всех его шлюх, всех тех, кого он трахал, даже когда был уже женат на мне. Ирину…Изабеллу…Смогла, потому что они ничего не значили для него, потому что верила – больше не предаст. Потому что находила оправдания. А сейчас…сейчас не могла найти ни одного ни ему, ни себе. Потому что Ник слишком честен и не скрывает ни одной из своих эмоций… и я понимаю, что не могу его даже осудить за это.
Будь все проклято! За что мне это? За какие грехи я снова и снова подыхаю у его ног от очередного жестокого удара прямо в сердце? Лучше бы он трахал кого-то у меня на глазах, чем вот так…чем увидеть эту дикую боль на его лице, эти слезы, застывшие в глазах, эту бледность, отдающую синевой и …любовь. Бешеную, безграничную любовь к другой женщине. Такую чистую и безусловную. Для него все исчезло. И я в том числе. Меня не стало. Я рассыпалась на какие-то молекулы, не значащие для нового Ника ровным счетом ничего. Пустое место. Нет! Это не мой Ник. Не мой. Он похож. Он невыносимо похож, как две капли воды, как отражение в зеркале, как самая соблазнительная и объемная иллюзия, но это уже не он и никогда им не станет. Этот Ник не любит меня и не полюбит, как тот, никогда.
Разочарование оказалось настолько оглушительным, что, выйдя из нашей комнаты, я согнулась пополам и не могла отдышаться. Всхлипывала, силясь сделать хотя бы глоток кислорода, а вместо этого дышала гарью тлеющих углей собственной надежды на счастье. Шатаясь ушла к себе. Я не плакала. Видит Бог, мне хотелось. Мне безумно хотелось зарыдать. Мне хотелось орать, и я не могла. Словно не осталось во мне ничего. Высохло. Слишком много слёз было пролито за все эти годы. И сейчас бессмысленно рыдать над собственной глупостью. Я должна была его отпустить еще в самом начале. Я должна была понять, что все кончено, что мертвое не умеет возрождаться, а если и возрождается, то это уже оживший труп с разложившейся плотью…и кроме смрада и дальнейшего распада, от этих чувств больше нечего ждать. Но я не закричала и не проронила ни одной слезы. Я взяла себя в руки.
И уже через несколько часов шла с гордо поднятой головой, улыбаясь гостям …а потом меня раздробило на части, и от боли закатились глаза, потому что мой муж вышел к нам и увидел ее вживую. Я умирала там вместе с ним. Он – потому что увидел свою воскресшую любовь, а я – потому что моя любовь горела на костре и корчилась от дикой боли. Да, когда-то и это уже было. Когда-то я уже видела эту встречу. Пять лет назад…но это не было и вполовину так жутко, как сегодня …Ведь тогда между мной и Ником существовало десять лет бешеной страсти, общих пыток, страданий и агонии. А сейчас все это оставалось только у меня, а он… вот он стоит перед ней, бледный, дрожащий с лихорадочно блестящими глазами, с каплями пота на лбу и сходит с ума, потому что она жива… и ему плевать, что в этот момент умираю я. Для него меня никогда и не было. Отец увел Ника оттуда, а я старалась устоять на ногах и вытерпеть. Перенести эти мгновения, растянувшиеся на вечность. Когда старший сын тронул меня за руку, я чуть не закричала. Потому что болело все тело. Потому что сейчас на меня нельзя даже вздохнуть, не то что тронуть. Я ослеплена болью, ревностью и ненавистью к самой себе.
Я посмотрела Сэми в глаза и вдруг поняла, что хватит. Достаточно. Это конец. Я больше не могу. И права не имею заставлять и их страдать вместе со мной. Особенно его. Он ведь каждую мою эмоцию через себя пропускает и смертельно боится меня потерять. Я улыбнулась через силу, и сын обнял меня рывком, сильно прижал к себе. Мой мальчик, как же много ты знаешь. Я бы хотела уберечь тебя. Хотела бы, чтоб ты ничего не видел и не понимал, чтобы не страдал вместе со мной. Но это та самая цена, которую я плачу за счастье материнства, а ты за свои уникальные способности. Прости меня за это… и отца своего прости. Он не виноват. Так случилось, что жизнь внесла свои коррективы. В этот раз окончательно и бесповоротно. Потому что я уже никогда не забуду этой реакции на неё. Никогда не смогу ему её простить. Понять – да. Я все понимала. Я даже чувствовала его боль, как свою собственную, и видела все его глазами, но от этого не только не легче, а еще страшнее. И теперь каждый раз, когда я буду смотреть ему в глаза, я буду вспоминать эту реакцию. Она воздвигла между мной и им стену из толстого льда. И я больше не хочу её разбивать своими голыми руками, резаться об осколки, продираясь к нему навстречу. Оно больше того не стоит… я могла драться до смерти, пока была уверена, что он меня любит или может полюбить, но быть третьей, быть заменой и суррогатом? Никогда. С этим Ником и я другая. Да, у той Марианны Мокану не было гордости. Она считала, что гордецы – это эгоисты, не умеющие любить и прощать. Но не сейчас, когда поняла, что больше нет этой большой и всепоглощающей любви между нами. Она умерла вместе с ним…он воскрес, а она, увы, не смогла. Но родилась гордость. Гордость женщины, которая никогда не станет на колени перед тем, кто будет смотреть поверх её головы на другую.
Я приказала слугам собрать все мои вещи и вещи Камиллы с Ярославом. Очень быстро. Так быстро, насколько вообще возможно, потому что я не хотела больше ни видеть его глаза, ни слышать его голос. А особенно я не хотела видеть ЕЁ и отца. Сейчас для меня это было невыносимо. Может быть, потом я смогу с ней общаться. Смогу смотреть на неё без того, чтобы каждый раз истекать кровью и люто ненавидеть нас обеих. Её – за то, что она существует, а себя – за то, что могу ненавидеть ни в чем неповинную Анну, которая не то что не была с Ником никогда, а даже понятия не имела об их общем прошлом. А я ненавидела… с такой силой, что от этой ненависти темнело перед глазами и подгибались колени. И это неправильно. Нечестно по отношению к ней и к папе. Они не виноваты в моей боли. Да, в этот раз никто и ни в чём не виноват, кроме меня. Я должна была не строить замок на песке, чтобы не отчаиваться потом, когда его смыли первые же волны суровой реальности.
Ярослав постоянно спрашивал, куда мы едем, почему мы не попрощались с отцом. Я, как могла, объясняла, что мы уехали проведать тетю Фэй и что папа непременно навестит его в ближайшее время. И лгала. Теперь я лгала ему так же бессовестно, как и тогда, когда вернулся Ник. Ведь вполне возможно, что он не приедет к нему. И если в том Нике-отце я могла не сомневаться, то этот был для меня закрытой книгой, обмотанной колючей проволокой. И, попытавшись прочесть его, я ободрала пальцы и сердце до мяса. Но я не имею никакого морального права раздирать так же сердца наших детей.
А Ками предпочла молчать. Она смотрела в окно, нахмурив тонкие брови, и отстукивала нервно пальцами по стеклу. И нам с ней придется объясниться. Пока что я не готова отвечать на ее вопросы.
Да, я бежала от него снова. Проклятое дежавю. Бежала, как и пять лет назад. Только тогда я все еще его любила… Но мой Ник погиб, а этот Ник … я не могу его любить. Это была лишь страсть. Помутнение рассудка из-за того, что они настолько похожи, но не любовь. И я больше не хочу рассыпаться на куски из-за иллюзий, которые не сбылись. Я попробовала. И получила то, что и ожидала получить – боль. Тонну боли, которая меня раздавила окончательно. Сама не поняла, как надела на себя все черное. Лишь потом осознала, когда поставила чемодан в прихожей Фэй и увидела себя в зеркале. Какая жуткая ирония – я до последнего не верила в смерть своего мужа, я не позволила надеть черную одежду своим детям, а сейчас, когда все сняли траур по нему, я надела. Потому что сегодня точно осознала – Николас Мокану мертв. Мой Николас Мокану. На его месте появился другой…но он никогда не заменит мне моего настоящего мужа. В тот момент, когда опустила на лицо сетку траурной вуали, боль внутри стала иной…она мутировала из боли разочарования в боль от утраты. Фэй не задавала вопросов. Она обняла детей, целуя в щеки, потом прижала меня к себе, удивленно глядя на мой наряд.
– Я созрела надеть по нему траур, Фэй. Ты была права, Ник умер.
Она судорожно вздохнула, а я так же рвано выдохнула.
***
– Ты торопишься, моя девочка. В тебе говорит ревность и обида. Но ты должна понять…
– В том-то и дело, Фэй, что я все понимаю. Это не ревность и не обида. Это осознание, что он и в самом деле умер. Я должна похоронить его в своей душе и оплакать. Я буду носить цветы к его могиле и вспоминать, какими мы были счастливыми, и я буду любить его до самой смерти.
Фэй сжала мои ледяные руки.
– Но ведь Ник жив. Он вернулся. Ты просто должна…
– Я больше никому и ничего не должна. Я была должна и отдала свой долг сполна. Это не тот Ник. Это не мой муж. Это кто-то другой очень на него похожий…но я не люблю этого, понимаешь? Я не люблю его. Я старалась. Я даже начала верить, что у нас все получится. Что мы справимся…и ошиблась.
– Из-за Анны? Все из-за того, что он испытал шок от встречи с ней?
Я нервно усмехнулась и высвободила руки, откинулась на спинку кресла, глядя на то, как потрескивает огонь в камине.
– Не шок. Он испытал боль…Ты бы видела его глаза, Фэй. Какой же это знакомый взгляд…только адресован не мне. Именно в эту секунду я осознала, что всё мертвое. Мое счастье, мое прошлое и моя любовь к нему. Их нет. Они принадлежат моему Нику, а не этому чужому мужчине, так на него похожему.
Я встала с кресла и подошла к окну, глядя на зигзаги молнии на небе.
– Я больше к нему не вернусь. Пусть для видимости этот брак продолжает существовать. Он выгоден Братству…но я больше не переступлю порог его дома и не впущу его в свою душу и в свою постель.
– Ты обманываешь саму себя сейчас. Не мне лжешь, а себе. Разве ты сможешь без него?
– Не смогу. Я буду оплакивать его смерть вечно. Это та боль, которая останется только со мной. Но и с ним больше не смогу. Самообман жестоко раскрылся.
– Дай ему возможность объясниться.
Я резко повернулась к ней, вглядываясь в такие же синие глаза, как и у моего мужа.
– Зачем? Что я услышу от него? Извинения за его любовь к Анне? Извинения за то, что не сдержал эмоции? Ему не за что извиняться. Он в этот момент был настоящим, Фэй. Это чувства. За них не просят прощения. Он ни в чем не виноват. И я не виню его. Я даже его понимаю.
– Тогда почему бросаешь именно в этот момент?
Сложный вопрос. Я сама получила на него ответ только сейчас, когда она спросила.
– Бросаю, потому что и себя поняла – я больше не хочу страдать. Я не вижу в этом смысла. Точнее, я страдаю не по этому Нику, не по этой утрате. Именно она далась мне очень легко. Меня убило совсем другое – я осознала, что его больше нет. Меня в нем нет. Нигде. Ни в мыслях, ни в глазах, ни в сердце…а на меньшее я уже не согласна.
Фэй подошла ко мне сзади и крепко обняла за плечи.
– Я тоже не хочу, чтобы ты больше страдала. Мы все не хотим. Если это твое решение, то я приму его. Все мы его примем…Но Ник…я не уверена, что всё так просто. Он тебя не отпустит.
– Отпустит. Зачем ему я? Особенно сейчас, когда все его мысли заняты ею…
– Он приедет за тобой и заберет тебя обратно, как только разберется в себе, – тихо сказал Фэй, а я отрицательно покачала головой.
– А я? Что я должна делать? Ждать, когда он сделает свой выбор, а потом покорно принять его?
Я посмотрела Фэй в глаза и вдруг сорвалась. Неожиданно. Резко и так быстро, что сама не поняла, как из глаз полились слезы.
– Ты бы видела…ты бы видела, как он смотрел на нее…Боже, Фэй мне казалось, меня давит к полу, мои кости хрустят, вены лопаются, сердце разрывает на части, и я умираю от удушья. Я не вынесу этого. Я не переживу, понимаешь? Меня не хватит. Это унизительно… Боже, как это унизительно… и это видели и другие. Но мне плевать на других. Это видела я. Видели дети. Отец. Я не могу так больше. Как же я устала. Смертельно устала терпеть, ждать, выносить, смиряться, прощать. Я оплакать его хочу и похоронить. Ждать взаимности от мертвецов невозможно…это я… я не отпускала и держалась за призрак нашей любви. И я больше не могу… сломанными пальцами…не могу, Фэй. Мне тааак больно.
– Девочка моя, иди ко мне.
Прижала к себе, а меня трясёт всю от рыданий, я оседаю в её руках на пол, и она вместе со мной, по волосам гладит, по лицу.
– Я Анну убить хотела, Фэй. Я мечтала, чтоб она умерла. Мне хотелось взять кинжал и вогнать ей в сердце…Это ужасно. Это так невыносимо. Как я смотреть на неё буду… а на него? Как с этим жить дальше?
Она молча гладила меня по голове и укачивала, как ребенка.
– Я сделала всё, что могла. Я впустила его обратно в нашу жизнь, я давала нам шанс за шансом… а всё это оказалось пинанием трупа. Нет ничего. В прошлом осталось. В том самом склепе и могиле, куда упала его последняя фотография в черной рамке.
– Но Анна…она замужем, она любит твоего отца и…
– И что? А Ник любит её. Я не хочу в этот проклятый треугольник. Я этого не перенесу. У меня есть гордость…и она подняла голову.
***
И все же я ждала. Ждала, что он позвонит. Спросит, где я. Ворвется в мои мысли на расстоянии. Заставит себя выслушать. И ничего. Глухая тишина вокруг, только раскаты грома и стук дождя по стеклу. И от одной мысли, что ему сейчас не до меня, он утопает в своей боли по ней, меня накрывало по новой, до онемения всего тела и тихого поскуливания раненого животного.
Когда ближе к ночи позвонил Сэм, я сидела у камина, завернувшись в плед и глядя на беснующуюся за окном непогоду. Я успокоилась. Тем самым отрешенным спокойствием, которое наступает лишь от полного бессилия. Все еще вздрагивала после истерики и не могла раскрыть опухшие глаза, но я успокоилась. Потому что приняла его смерть…и собиралась научиться с этим жить дальше. Возможно, я смогу. Стоит лишь перетерпеть первое время. Мне ужасно хотелось в это верить. Может, стоит уехать отсюда…бежать от него еще дальше, чтобы не видеть, не слышать.
– Ты ушла от него, да? – первый вопрос сына, едва я ответила на звонок.
Сердце невыносимо сжалось, так сильно, что я тихо всхлипнула.
– Значит, ушла…,– воцарилась тишина на несколько секунд, – и я рад, что ты это сделала. Он недостоин и твоего мизинца.
– Не смей так говорить об отце! Слышишь? Не смей. Он не виноват.
Нервный смешок. Так похожий на саркастический смех моего мужа.
– Конечно. Он, как всегда, ни в чем не виноват.
– Сэм…давай, ты приедешь к нам, и мы поговорим. Давай, не сейчас…не по телефону.
– Я не приеду. Мы с Уиллом уезжаем на неделю в горы. Охотиться. Как вернусь, тогда поговорим. Я надеюсь, ты всё ещё будешь у Фэй.
Он тоже не справлялся. Не хотел снова видеть, как я рассыпаюсь на части. И я не хотела, чтоб видел. Пусть едет.
– Поезжай. Только будь на связи.
– Мам…для связи с тобой мне не нужен сотовый телефон. Тебе достаточно подумать обо мне.
Я улыбнулась, а на глаза опять навернулись слезы.
– Я люблю тебя, мама. Очень сильно люблю. Не плачь из-за него больше. У тебя есть мы.
– Знаю, родной. Конечно, у меня есть вы.
***
Утром я позвонила Зоричу и попросила сопровождать меня на переговоры с инвесторами, а также подготовить все бумаги о разводе на тот случай, если мой муж примет такое решение. Да, я допускала и этот вариант. Я хотела быть готовой к удару, чтобы не получить смертельную травму по развороченным ранам. Попросила Серафима учесть все пункты насчет правления Братством и связать меня с адвокатом, когда всё будет готово. Мою просьбу никому не разглашать даже самому Мокану. Да, я почему-то была уверена, что именно сейчас Серафим выполнит мою просьбу. После пяти лет совместной работы я могла положиться на него как на саму себя. Тогда как раньше я не доверяла ищейке, потому что он был предан только одному хозяину – моему мужу.
– А что насчет имущества? – бесстрастно спросил Серафим, – Хотите заранее составить договор?
– Не знаю… я об этом не думала. Пока что меня это не волнует. Мне важны лишь дела Братства и права на детей.
И кислотой по нервам: «Когда-то он их у тебя уже отбирал…что может помешать ему сделать это снова? Особенно сейчас, когда вас ничего не связывает?».
– Я могу сказать свое мнение?
– НЕТ! Не можешь. Это тебя не касается.
Промолчал. Выдержал паузу и сказал:
– Охотники устраивают облавы. В Лондоне замечены несколько Нейтралов. И нам кажется, что и за вами, и за Николасом установлена слежка. Сейчас не лучшее время для разлада в семье и…
– Я, кажется, сказала – тебя это не касается. Обеспечь безопасность мне и моим детям, Серафим.
– Объявлена повышенная готовность. Охрана усилена.
– Вот и отлично.
Я понимала, что грублю ему, что даже в какой-то мере обижаю самого преданного нам друга, который не раз доказывал свою верность мне и Нику… и всё же мне не хотелось, чтоб кто-то трогал мои раны сейчас. Это слишком больно. Слишком невыносимо давать объяснения кому бы то ни было.
– А что насчет совместной встречи с немцами во вторник? Это нужно обсудить лично. Я подготовил все документы для сделки.
– Привези их в дом Фэй – я сейчас живу здесь.
– Это нужно решить сегодня, максимум завтра.
– Значит, вези сегодня.
Я медленно выдохнула.
– Я рядом с домом Фэй. Могу заехать в течение часа.
– Приезжай.
Закрыла сотовый и откинула голову назад. Ник уже должен был обнаружить что все мы уехали…давно должен был обнаружить. Но он так и не звонил. Ни мне, ни детям. Хотя…конечно, не звонил, ведь он умер три месяца тому назад.
_______________
*1 – Моя Анна, моя…живая (польский. Прим авторов)