Судьба Грин Саймон

IV. Святой король

Возможно, у короля Генриха VI была врождённая предрасположенность к психической болезни, унаследованная от его дедушки, французского короля Карла VI, но именно моменты политического напряжения, которые он пережил за время своего царствования, в конце концов привели его к острому нервному срыву. История политической борьбы, кульминацией которой была война Алой и Белой розы, образует стержень шекспировских исторических драм, которые рассказывают о взлёте и падении династии Ланкастеров от восшествия Генриха IV до низложения Генриха VI. После низложения Ричарда II и его убийства, к которому Генрих IV, наверное, был причастен, последний правил как король до тех пор, пока болезнь в последние годы его царствования не сделала его отшельником, чьей физический и психический распад разжигал надежды и честолюбие его молодого, энергичного сына, будущего Генриха V.

Во время короткого правления Генриха V произошло покорение Франции. В результате триумфа Генриха слабоумный французский король Карл VI отдал ему право наследования французского престола и руку своей дочери Екатерины. Но Генрих умер молодым, оставив корону младенцу-сыну Генриху VI. За смертью короля последовал медленный, но верный период спада, приведя к конечному поражению во Франции, возрождению группировок и гражданской смуте в Англии и к низложению короля. Наверное, Шекспир в пьесах чересчур упрощает события, но, показывая, как наследие прошлого привело к расцвету анархии и кровопролитию в царствование Генриха VI, он определённо не очень ошибался.

Однако в ранние годы жизни Генриха не было признаков того, что его ожидало. После его рождения мать его отправилась во Францию, чтобы соединиться с мужем, оставив младенца на попечении одной из её фрейлин, Элизабет Раймен. Генриху ещё не было года, когда он принял две короны, английскую и французскую.

Естественно, малютка-король ничего не значил. Его отец на случай своей смерти предусматривал, что один его брат, Джон, герцог Бедфорд, станет регентом во Франции, а другой, младший, Хемфри, герцог Глостер, — регентом в Англии, но Королевский совет, который не хотел, чтобы в руках Глостера оказалось слишком много власти, объявил его только протектором и защитником Англии (и то только тогда, когда Бедфорда не было в королевстве). Пока Генрих не достиг совершеннолетия, именно Королевскому совету надлежало быть основным орудием управления и сглаживать бесконечные разногласия, которые возникали между внучатым дядей короля, богатым и влиятельным церковником Генри Бофортом, епископом Уинчестерским (сыном Ганта от его любовницы, а потом жены, Кэтрин Суинфорд), и честолюбивым и необузданным Глостером.

Вряд ли юный король что-нибудь понимал в этих делах, но ему приходилось сталкиваться с королевскими обязанностями с раннего возраста. Когда ему было только три года, его привезли из Виндзора, 13 ноября 1423 года, чтобы, по словам спикера Палаты Общин, его подданные могли видеть «вашу высокую и королевскую особу на вашем законном месте в вашем парламенте, к кому мы по праву должны прибегать, чтобы всякое зло исправлялось». В Стейнсе маленький ребёнок поднял тарарам, «кричал и плакал, прыгал и не хотел ехать дальше», но в следующую среду 18 ноября он был представлен парламенту и выслушал преданное обращение. Должно быть, такие вещи мало что для него значили, но кто знает, какой отпечаток могли такие события оставить на подсознательном уровне? Ему было четыре года, когда он присутствовал на службе в соборе Св. Павла, и он ехал верхом от Чипсайда до Кеннингтона.

В восемь лет ему пришлось выдержать длинную, утомительную, хотя и роскошную церемонию своей коронации в Вестминстерском аббатстве; и в декабре 1431 г., когда ему только что исполнилось десять лет, его дядя кардинал Бофорт короновал его королём Франции. В самом начале жизни его познакомили с ответственностью его положения. И должно быть, он рано понял, какие опасности в нём таились, наблюдая междоусобное соперничество и интриги своих собственных царственных родственников и их вассалов. Он сам был центром жестокой борьбы между своими двумя дядьями, Хемфри Глостером и кардиналом Бофортом, так как они оба хотели иметь непосредственное влияние на короля. Когда в 1425 г. Глостер ненадолго взял верх над кардиналом, Генрих сопровождал своего дядю в торжественной поездке по Лондону.

Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он достиг совершеннолетия. Трудно проникнуть за поверхность официального портрета Генриха VI. Пропаганда Тюдоров, особенно сусальные сообщения Джона Блэкмана, создали портрет невинного, высоконравственного монарха с добрыми намерениями, жертвы политической вражды, будущего святого. На самом деле он был осторожным, даже решительным молодым человеком, который сделал какую-то попытку утвердить свой авторитет в качестве короля, ибо в долгие годы его несовершеннолетия власть принадлежала Королевскому совету; но его политическим представлениям не хватало осознания реальности. Он не понимал природы серьёзных проблем, стоящих перед страной, и стал орудием политической группировки, руководимой Бофортами.

Ситуация, с которой столкнулся Генрих VI, становилась всё более и более угнетающей. Английские владения во Франции (номинально подчиняющиеся Англии) начали быстро теряться; за десять лет с небольшим произошло такое катастрофическое отступление, что во владениях Англии остались только порт и оптовый рынок в Кале. Английский парламент критиковал королевское правительство за неумелое ведение войны, но не проголосовал за достаточное количество денег для неё. Финансовые поборы, вызванные угрозой банкротства, привели к возрастанию волны недовольства. Росла преступность и угасало правосудие, отправляемое крупными аристократами и землевладельцами, которые считались ответственными за подавление беспорядков. К 1450 г. королевское правительство находилось в тяжёлом параличе.

Генрих не мог избежать ответственности за эти беды. Чем больше усилий он прилагал, чтобы справиться с проблемой, стоящей перед страной, тем глубже погружался в болото безвыходности. Он отдал слишком много власти бездарному клану Бофортов, номинальной главой которого был Джон, герцог Сомерсет, но действительным лидером был Уильям де ла Пол, герцог Суффолк. Существовала и оппозиционная партия, из вельмож, руководимых Ричардом, герцогом Йоркским, кто с большими основаниями мог бы претендовать на престол, чем бесхребетный король. Итак, государственный корабль раскачивался, продираясь сквозь бурное море под руководством неумелого рулевого. Королевство быстро погружалось в хаос. Главный советник Генриха, Суффолк, был отстранён от должности, изгнан и обезглавлен, когда он пытался покинуть страну. Два епископа, Адам Молейн из Чичестера и Уильям Эйскоф из Солсбери, были убиты. Поднялось вооружённое восстание под предводительством Джека Кэда, требовавшее реформ. Многие считали Генриха ответственным за плохое управление королевством. Томас Карвер, заместитель настоятеля в Рединге, был заключён в тюрьму, потому что усомнился в способности короля править. Начальник Гилдфордской тюрьмы сказал, что короля надо повесить, а его жену утопить. Голландец, живущий в Эли, дал своим бойцовским петухам клички — Генрих Английский и Филипп Бургундский, и был очень доволен, когда победил последний.

И особенно люди начали сомневаться в умственных способностях Генриха. Король был, как сказал аббат Уитхемпстед из Сент-Олбенса, «слабоумен в государственных делах». Лондонский суконщик уверял, что Генрих «не такая особа, как его благородные предки, и внешность у него некрасивая, и лицо непонятное, и он не так крепок умом, как были другие короли». Голландец прямо сказал, что Генрих выглядит как ребёнок, и было бы более подходящим изображать на монетах его королевства не корабль, а овцу. Земледелец из Клея в Норфолке назвал короля дураком. В 1450 г. два простых гражданина из Брайтлинга в Суссексе заявили, что «король настоящий дурак, ему стоит часто брать в руки палочку с птичкой на конце и играть с нею как шуту», и что нужно другому человеку поручить управление страной, говоря, что король не тот человек, который может управлять страной. За восемь лет до этого Йемен из Фарнингема в Кенте был осуждён, но просил у короля помилования, за заявление, что «король помешанный, как был и его отец», возможно имея в виду дедушку Генриха, Карла VI.

Такие замечания отражали общее мнение, и вдвойне интересны неоднократным предположением, что у короля помутился разум. Возможно, срыв в 1453 г. не был таким громом среди ясного неба, как это преподносилось.

При растущем недовольстве, военном поражении и угрозе разорения, должно быть, тяготы управления начали сказываться на впечатлительном разуме Генриха. В некотором смысле он пытался убежать от головоломок управления, занимаясь тем, что ему нравилось. Ему удалось осуществить своё страстное желание — оставить для потомства непреходящую память, основав колледжи в Итоне и Кембридже, которые своей конструкцией затмили даже великолепные более ранние здания Уинчестера и Нового Колледжа, построенные Уильямом из Уайкхема. Однако чтение и молитва, так же как и более заметные проявления благочестия, были лишь временным средством отхода от реальностей и тягот общественной жизни.

Ничто не могло затушевать гнетущих итогов его правления — или прекратить распри между его вельможами. Восстание Кэда было подавлено, но французы громили английские армии. Жена Генриха, Маргарита Анжуйская, была беременна, но перспектива рождения наследника поднимала новые проблемы, так как оно лишило бы очевидного наследника, Ричарда, герцога Йоркского, всех претензий на трон.

Генрих находился под возрастающим напряжением. Он не был сильным человеком, и повлиять на него было легко. Должно быть, он даже слишком хорошо понимал свою неспособность решить проблемы, стоящие перед его правительством, и заставить замолчать всё более громкий хор жалоб. Не выдержав перенапряжения, равновесие его психики, предрасположенной к нервному расстройству по генетическим и органическим причинам, нарушилось, и он погрузился в состояние глубокого уныния и депрессивного психоза.

Это произошло летом 1453 г. Очевидно, он был ещё достаточно здоров, чтобы принять почтительный поцелуй от сэра Уильяма Стертона 7 августа в королевском охотничьем домике в Кларендоне, около Солсбери. Затем опустилась тьма. Начало его болезни было отмечено «бешенством» или «внезапным и неожиданным ужасом», но вскоре он погрузился в состояние пассивного помешательства. «Он лишился ума и разума». У него не было «ни здравого смысла, ни способности рассуждать», и он был совершенно равнодушен к тому, что происходило вокруг, и по своей воле он не хотел ни умываться, ни одеваться.

Естественно, как и в остальных случаях, разнёсся слух, что его околдовали. Преступник, который изменил свои показания, сообщил, что группа бристольских купцов прибегла к колдовству 12 июля 1453 г., чтобы уничтожить короля. Другой заявил, что по наущению лорда Кобема (который сам находился в тюрьме) был околдован плащ, принадлежащий королю.

Королевские врачи начали применять серии рецептов, снадобий, слабительных, полосканий, ванн, пластырей и кровопусканий, но пациент не реагировал. Эдуард, сын и наследник Генриха, родился 31 октября 1453 г., но отец остался безразличным. «Когда принца привезли в Виндзор, — писал Джон Стоудли 19 января 1454 г., — герцог Бекингемский взял его на руки и поднёс к королю благочестивым образом, умоляя короля благословить его; и король никаким образом не ответил. Тем не менее герцог с принцем остался около короля; и когда он не смог получить никакого ответа, вошла королева, и взяла принца на руки и поднесла его так же, как и герцог; но все их старания были напрасны, и они удалились оттуда, не получив ни ответа, ни отклика, кроме того, что один раз он взглянул на принца и снова опустил глаза, не двинувшись».

Физически и морально Генрих оставался неподвижным, как застывшая статуя.

Случившись в то время, когда англичан выгоняли из Франции, а вельможи опасно враждовали, болезнь короля породила политический кризис. 27 марта 1454 г. Ричард, герцог Йоркский, был провозглашён защитником и покровителем королевства. Рождение принца Эдуарда лишило его немедленной надежды на трон, но в тот момент он принял эту ситуацию как полагалось. Смерть канцлера, архиепископа Кемпа, 22 марта 1454 г. поставила перед правительством серьёзную проблему, так как только сам король должен был утверждать назначения канцлера и архиепископа Кентерберийского. Более того, смерть Кемпа сделала недействительной большую государственную печать.

Следовательно, нужно было срочно уговорить Генриха действовать. Несмотря на состояние короля, министры сделали усилие проникнуть за тёмную пелену его разума. Делегация лордов светских и духовных приехала в Виндзор на Благовещение в 1454 г. После того, как король отобедал, к нему обратился епископ Честерский и попросил назначить нового канцлера и архиепископа, но король не реагировал. После неловкой паузы епископ Винчестерский объявил, что делегаты пойдут пообедают и вернутся позже, в надежде, что позже Генрих им ответит. Но когда они вернулись в зал для аудиенций, Генрих так же молчал. Он встал и пошёл в свою спальню. «Они не добились ни ответа, ни знака, ни слова; и поэтому с печалью в сердцах они удалились». Казалось, Генрих лишился памяти, ему трудно было двигаться без посторонней помощи, и за ним постоянно должны были наблюдать придворные и пажи.

Королевские доктора не знали, что делать. Совет назначил медицинскую комиссию, которая сделала, что смогла. Список средств лечения включал лекарственные кашки, настойки, сиропы, лекарства на меду, мази, слабительные, клизмы и свечи, бритьё головы и очищение головы (основанное на вере, что продукты распада мозга можно удалить скальпированием), полоскания для удаления катаральной жидкости, припарки и кровопускание. Врачи действовали в соответствии с тогдашней теорией жидкостей, чтобы избавить мозг от его чёрной жёлчи и восстановить равновесие жидкостей.

Невозможно узнать, помогло ли какое-нибудь лечение, но король медленно начал проявлять признаки возвращения к нормальному состоянию. Очевидно, он был достаточно здоров, чтобы получить почтительный поцелуй от нового архиепископа Кентерберийского и вручить ему его крест 22 августа 1454 г. 27 декабря он приказал лорду, ведающему раздачей милостыни, взять лошадь и поехать в Кентербери, а секретарю поехать в Вестминстер и раздать благодарственные пожертвования у мощей Фомы Бекета (в Кентербери) и короля Эдуарда Исповедника (в Вестминстере).

Когда через три дня Генриху сказали, как зовут его сына, которому было четырнадцать месяцев, он спросил об именах крёстных родителей. Ему сказали, что это были архиепископ Кемп, который умер, и герцог Сомерсет. Хотя король уже назначил в апреле преемника Кемпа, он сказал, что не знал, что Кемп умер. Эдуард Клер писал Джону Пастону: «Король здоров и был здоров с Рождества и дня св. Иоанна, когда он приказал своему раздатчику милостыни поехать в Кентербери с пожертвованием. И в понедельник днём к нему пришла королева и принесла с собой милорда принца, и он спросил, как принца зовут, и королева сказала, что Эдуард; и тогда он поднял руки и возблагодарил за это Бога. И он сказал, что до сих пор ничего не знал, и не имел понятия, что ему говорили, и где он был, пока он до этих пор был болен. И он спросил, кто были крёстные отцы… и она ему сказала, что кардинал (Кемп) умер, и он сказал, что он раньше об этом не знал… И милорд Винчестерский и милорд св. Иоанна (монастыря) были с ним утром после двенадцатого дня и он разговаривал радостно. И он сказал, что сейчас он живёт в любви ко всему миру, и он хотел бы, чтобы и все лорды жили так же. И теперь он превозносит молитвы Пресвятой Деве утром и вечером, и слушает мессу как нужно».

К первым месяцам 1455 г. к королю, по-видимому, вернулись и здоровье, и память. К герцогу Сомерсету вернулась милость, а герцог Йоркский вернулся на задворки власти. И всё же можно усомниться, что выздоровление Генриха было настолько полным. Когда в июне 1455 г. Гилберт Каймер, к тому времени настоятель собора в Солсбери, был вызван в Виндзор, это было «потому что, как вы хорошо знаете, нас опять занимает и мучит болезнь и неустойчивость». 15 июля было приказано выдать хирургам особую плату «за то, что они сделали для короля: за разные великие труды и усердия и за сами действия касательно персоны господина короля». Какие же действия выполнили хирурги? Кажется весьма вероятным, что они сделали надрез на голове короля, чтобы снять давление на мозг. А когда они это сделали, в 1454 или в 1455 г.?

Был или нет у Генриха рецидив, но король присутствовал на заседании парламента 9 июля 1455 г. И всё же Джон Грешем писал несколько загадочно Джону Пастону, что «здесь столько слухов. Что это значит, я не знаю. На всё воля Божья. Некоторые люди боятся, что он снова болен». Очень может быть, что в этих слухах была доля правды, ибо в ноябре герцог Йоркский был снова назначен протектором, а Генриха не было в парламенте: «по некоторым справедливым и разумным причинам мы лично присутствовать не можем». Все эти несколько туманные ссылки на болезнь короля вместе с отсутствием королевской подписи на официальных документах между 12 декабря и 2 марта 1456 г. предполагают, что есть веские основания думать, что у Генриха был рецидив психической болезни.

Какова же была природа психической болезни, которая вывела короля из строя почти на два года? Можно не сомневаться, что она была вызвана стрессом, его неспособностью решить проблемы, преследующие его правительство, и поражением английского оружия во Франции. Похоже, что плохие новости из Франции были последней каплей. Мы видели, что после первоначального возбуждения Генрих погрузился в состояние полного помрачения, полного безразличия к своим собственным нуждам, к нуждам своей семьи или страны. Когда он выздоровел, он о своей болезни ничего не помнил; к счастью, амнезия вычеркнула всё, что произошло. Болезнь, от которой он страдал, почти наверняка была или кататонической шизофренией, или маниакально-депрессивным ступором. Генрих был внуком французского короля Карла VI, который определённо был шизофреником. Так как шизофрения часто наследуется, нельзя сбрасывать со счетов возможность, что именно это было источником психической болезни Генриха VI. Но кажется более вероятным, что Генрих был жертвой маниакально-депрессивного ступора, а не кататонической шизофрении. Не было признаков буйства, кроме как, возможно, в самом начале болезни, не было галлюцинаций и паранойи, так очевидных у его деда, и тогда как его умственные способности, может, остались постоянно затронутыми, его выздоровление было относительно быстрым.

И всё же в оставшиеся годы его правления «помешательство» короля было существенной составляющей в правлении, несмотря на очевидное выздоровление. Психическое расстройство, которое одолело его в 1453–1455 гг., осталось при нём. После 1455 г. правительство Генриха всё больше и больше влезало в долги и оказалось совершенно неспособным обеспечить соблюдение справедливости, закона или порядка. У короля не было воли или способности подавить или взять под контроль междоусобные стычки между вельможами, которые быстро переросли в кровавую гражданскую войну, так называемую войну Алой и Белой розы. Когда королевская армия была разбита войсками Йорка, Генрих бежал через границу в Шотландию, тогда как Эдуард, ныне герцог Йоркский, так как его отец Ричард был убит в битве при Векфилде (Уэйкфилде), предъявил права на престол и был коронован как Эдуард IV.

Потрёпанный ланкастерский король был схвачен и помещён в лондонский Тауэр. В конце сентября 1470 г. произошло (ненадолго) возвращение Ланкастеров, осуществлённое графом Уориком, «создателем королей», но для Генриха эта была бессмысленная загадка. Его вытолкнули в торжествующую процессию, но он выглядел «не так великолепно одетым и не таким ухоженным, как полагалось такой царственной особе». С провалом так называемой реставрации он вернулся в Тауэр. 4 мая 1471 г. остатки ланкастерских сил были разбиты у Тьюксбери, и его наследник, принц Эдуард, был сбит с лошади и убит, когда он бежал с поля битвы. Его смерть решила судьбу его отца. Того тоже убили. Когда его останки были эксгумированы в 1911 г., волосы на черепе, испачканные кровью, показали, что он умер насильственной смертью.

Произошло странное продолжение после того, как Ланкастер Генрих VII, внук его матери, победил. Генрих VI был похоронен в Чертсейском аббатстве, а затем перенесён в Виндзор Ричардом III. Генрих VII пытался перенести его прах в Вестминстерское аббатство и уговаривал папу канонизировать его. Хотя не удалось ни то ни другое, Генрих стал центром неофициального культа, ибо страдальцы стекались к его гробнице в Виндзор за помощью; сохранился перечень 172 чудес из почти 500, приписываемых его молитвам. Однажды даже Генрих VIII, в июне 1529 г., возложил приношение на его алтарь.

И всё же претензии на святость короля в основном покоятся на мифе. Он определённо был не жестоким и не мстительным, и даже по-своему благочестивым. Но у него была семейная психическая болезнь, которая сделала его негодным правителем в трудные времена. Нервное перенапряжение было таким, что он скрывался в 1453–1454 и, возможно, снова в 1455–1456 гг., и болезнь его совпадала с острыми политическими кризисами. Даже когда он был здоров, он был бесполезным королём. «Периодическая борьба, общеизвестная под названием войны Алой и Белой розы, — подводит итог его правлению недавний биограф, — возникла из вопиюще неумелого правления и устройства государственных дел дома и за рубежом со стороны Генриха VI, во времена которого зародились и оформились аристократические разногласия и стычки… Он был и неумелым, и пристрастным королём… В 1461 г. Генрих, наконец, был низложен, в основном из-за своих собственных неудач». И всё же наверняка эти неудачи коренились в разуме, который дал сбой в самый критический период его правления из-за психической болезни, в которой его нельзя винить.

V. Счастливые семьи

Независимо от того, был ли Генрих VI обязан своей психической болезнью своему деду, французскому королю Карлу VI, не поддаётся сомнению, что Карл на протяжении более тридцати лет был жертвой жестоких приступов безумия, что имело самые ужасные последствия для его народа. Симптомы его болезни дают основания предполагать, что Карл болел шизофренией, которая во время самых острых приступов вызывала галлюцинации и даже буйные поступки. Хотя промежутки между предполагаемым выздоровлением и возвратом болезни всё уменьшались, бывали периоды, когда король казался достаточно здравым, чтобы принимать бразды правления. Но были также периоды различной длительности, когда его болезнь не давала ему возможности ответственно править или хотя бы совершать необходимые для правителя поступки. Не может быть также сомнений, что даже в сравнительно нормальные периоды разум короля всё же был травмирован течением болезни.

Результаты болезни Карла VI были широки и длительны. Она исказила его личность. Она имела серьёзные последствия для королевской семьи, уже яростно раздираемой эгоистическими амбициями и ожесточённым соперничеством её ведущих членов. Франция, которой нужно было сильное, твёрдое правление, была подкошена и обескровлена междоусобным соперничеством высоких принцев и терпела всё новые опустошения от рук английских войск под предводительством Генриха V. Если воздействие от сравнительно короткой болезни Генриха VI на политическую борьбу в Англии было исключительно важно, то последствия периодов помешательства Карла VI оказались ещё более катастрофическими для его страны.

Карл VI взошёл в 1380 г. на престол страны, которая только что медленно приходила в себя от колоссального опустошения, учинённого вторгшимися английскими войсками и их беспощадными союзниками-наёмниками. Французская деревня была разграблена, французские города опустошены, а королевская казна пуста. Отец Карла VI, Карл V, прозванный «Мудрым», воспользовался промежутком в военных действиях во время правления английского короля Ричарда II, чтобы провести политику восстановления хозяйства и боеспособности. Некоторые его почитатели, особенно французская поэтесса Кристина Пизанская, считали Карла V воплощением христианской добродетели и мудрости. Ни Карл V, ни его отец, рыцарственная посредственность Иоанн II, ни его дед Филипп VI, энергичный, умный и умеренно удачливый король, не показывали никаких признаков психической болезни, хотя жена Филиппа VI, Жанна Бургундская, пользовалась дурной славой, «дьяволица, — так называл её Робер Артуа, — злобная хромая королева… которая вела себя как король и уничтожала тех, кто ей угрожал».

Жена Карла V, Жанна Бурбонская, пережила, однако, серьёзный нервный срыв 1373 г., потеряв «разум и память». Так как она только что родила седьмого ребёнка, возможно, что у неё просто была послеродовая депрессия, но в семье Бурбонов известны случаи психической неустойчивости. Её брат Людовик II Бурбон, например, был подвержен острой депрессии. В таком случае королева Жанна могла передать наследственную психическую болезнь, или по меньшей мере органическую предрасположенность к психическому расстройству, своему сыну, будущему Карлу VI. Её муж, который очень её любил, совершил паломничество, чтобы вымолить исцеление своей жене. Она и исцелилась, но через пять лет умерла от родовой инфекции.

Карлу VI не повезло в том, что он наследовал своему отцу мальчиком двенадцати лет, значит, как Ричард II и Генрих VI, он стал королём в слишком молодом возрасте. Неопытный, впечатлительный и мягкий, он стал скорее орудием в руках домочадцев, по крайней мере самых близких, а не их господином. Действительно, как и Ричард II, не имеющий опыта и ленивый, он, чего и следовало ожидать, передал реальную власть своим безжалостным августейшим дядьям: Людовику, герцогу Анжуйскому, Филиппу, герцогу Бургундскому, Иоанну, герцогу Беррийскому, великому покровителю артистов и любителю прекрасного, и своему кузену герцогу Бурбонскому. Хотя официально Карл достиг совершеннолетия в 1381 г., именно принцы крови контролировали правительство. Герцог Беррийский удовлетворился тем, что ограбил Лангедок; герцог Анжуйский был занят попытками получить Неаполитанское королевство. Герцогу Бургундскому приглянулось графство Фландрия и возможность создать полуавтономный апанаж (удел на содержании некоронованных членов королевской семьи).

Что касается Карла, то он был молодым человеком, любящим удовольствия, энергичным до острой маниакальности, ибо был страстным охотником и энтузиастом рыцарских поединков. На турнире, устроенном в честь двойной свадьбы сына и дочери герцога Бургундского, он участвовал в девяти поединках. Дошло до того, что его сильно осуждали за то, что он поехал на турнир сразу после того, как принял святое помазание на своей коронации. С другой стороны, он был добрый, щедрый и приветливый, так что в народе его прозвали «возлюбленный», любимчик, прозвище ироническое в свете его будущего, но оно осталось с ним до конца жизни.

Он был не только энергичен, но и сластолюбив. По словам монаха из Сен-Дени, его «плотские аппетиты» были сильны. Его дядья устроили то, что они считали дипломатически выгодным браком с Виттельсбахской принцессой Изабеллой, дочерью Стефана Щёголя, герцога Верхней Баварии-Ингольштадт, одного из самых могущественных германских государств; её дедом был миланский герцог Бернабо Висконти. Эмиссару Баварского герцога не понравилось, когда ему сказали, что невесту придётся осмотреть обнажённой, чтобы удостовериться, что она способна к деторождению, но свадьба состоялась. И действительно, увидев невесту, молодой король преисполнился такого энтузиазма, что распорядился ускорить приготовления к немедленной женитьбе, которая состоялась в Амьенском соборе 17 июля 1385 г. «И если, — замечает Фруассар, — они провели эту ночь вместе в восхитительном наслаждении, в это можно легко поверить».

В 1388 г. в правительстве произошли большие перемены, так как Королевский совет, раздражённый политикой, которую проводили королевские дядюшки, объявил, что король достаточно ответствен, чтобы взять правление на себя. Дядюшки, требующие компенсации за свои услуги, были отставлены. В реорганизованном совете было несколько человек с честными намерениями и административным талантом, эту группу назвали «мармосетами», они хотели возродить администрацию Карла V и вычистить коррупцию, которая расцвела при попустительстве дядюшек. Но фактически реальная власть просто перешла от одной группы к другой, к королеве Изабелле, жадной и эгоистичной женщине, намеренной обогатить себя и свою семью, а также младшего брата короля Людовика, герцога Туренского (позже Орлеанского), который, как потом ходили слухи, может быть, необоснованные, стал любовником королевы.

Казалось, король с удовольствием предоставлял правление своим советникам и погрузился в море удовольствий. Затем, в 1392 г., произошло событие, которое изменило всю его жизнь. Одним из любимых советников короля был коннетабль Франции, Оливье де Клиссон, чьим злейшим врагом был Иоанн IV, герцог Бретонский. Протеже Бретонского герцога, Пьер де Краон, который недавно был смещён со своего поста дворцового камергера, устроил заговор, чтобы убить Клиссона, сделав на него засаду по пути во дворец в Париже, куда он возвращался, отобедав с королём во дворце Сен-Поль. Клиссону удалось избежать рокового удара со стороны нападающих, и он, тяжело раненный, с трудом добрался до двери булочной, где его спасли.

Краон, который решил, что попытка удалась, бежал из города, добрался до Шартра, а оттуда на дружескую территорию герцога Бретонского. «Что за чертовщина, — сказал он герцогу, узнав, что Клиссон спасся. — Думаю, что сами черти из ада, к которым он принадлежит, охраняли его и вырвали его у меня из рук, ибо он получил шестьдесят ударов мечами и ножами, и я решил, что он и в самом деле умер».

Король был в страшном гневе и чрезвычайном возбуждении, когда услышал о том, что считал неспровоцированным нападением на своего верного слугу, и решил отомстить. Карл лишь недавно оправился от серьёзной болезни, которая сразила его в Амьене в прошлом апреле, когда он вёл мирные переговоры с англичанами. Мы не знаем, что эта была за болезнь, но она несомненно была серьёзной и, возможно, предваряла следующий приступ безумия. Летописец говорит, что это была «странная и невиданная до того болезнь», в ходе которой король слёг с высокой температурой, а позже у него выпали ногти и волосы. Это мог быть тиф, церебральная малярия, энцефалит или даже сифилитический менингит. Так как в то же самое время болели многие, включая герцога Беррийского, наиболее вероятным кажется, что это был тиф или энцефалит.

Король выздоравливал медленно и, может быть, выздоровел не вполне, когда на него обрушилось известие о попытке убийства коннетабля. Пролежав месяц в постели в Бове, Карл вернулся в Париж с намерением повести свою армию против герцога Бретонского, который укрыл Пьера де Краона. Королевские врачи возражали против похода по той причине, что у короля ещё случались периодические приступы лихорадки, часто он казался не совсем в себе, был чересчур взволнованным и говорил бессвязно. Последствия весенней болезни явно ещё не прошли, когда он вышел из Парижа во главе похода против Бретани 1 июля 1392 г.

Возможно, сама сила королевского гнева против Краона свидетельствует о глубокой неуравновешенности его разума, потому что все, кто помогал незадачливому заговорщику, подверглись суровому наказанию: его управляющий, два оруженосца и паж были казнены; каноник из Шартра, который дал ему приют, был приговорён к пожизненному заключению и лишён своего сана. То, что дяди считали поход нецелесообразным и неразумным, возможно, только подхлестнуло решимость Карла осуществить его.

Ясно, что король был болен, пока поход медленно продвигался к юго-западу. Врачи считали, что «у него жар, и ехать верхом он не может». Неутомимый летописец Мишель Пентуан, монах из Сен-Дени, который шёл с армией, сообщал, что король не похож на себя. Вот его слова: «как человек не в здравом уме произнося безумные слова, так же между ними делал жесты, неприличные для королевского достоинства», что на обычном английском языке значит, что Карл говорил чепуху и делал грубые жесты. Это заставляет предположить, что в результате предыдущей болезни король был в состоянии нервной подавленности даже перед тем случаем, который вызвал крах.

Это произошло в очень душный летний день, 5 августа 1392 г., когда король и его окружение приближались к границам Бретани. Карл, который выпил много вина, был одет в чёрный камзол из бархата, кирасу и шляпу из алого бархата, украшенную жемчугом. Хотя его брат и дяди сначала возражали против похода, они ехали с ним; король находился на некотором отдалении от других, потому что тропы, по которым ехали лошади, были очень пыльными.

Когда кавалькада находилась поблизости от Леманского леса, около колонии прокажённых, плохо одетый человек выступил из-за дерева и схватил уздечку королевской лошади с криком: «Не езжай дальше, благородный король! Поверни назад! Ты погиб!» «Не продвигайся дальше, благородный король, потому что тебя сейчас предадут», — это слова монаха из Сен-Дени. «Король, не скачи дальше, — написал Фруассар, узнав о случившемся от хозяина Куси, который сам это видел, — но возвращайся, ибо тебя предали». Королевская свита заставила бродягу выпустить уздечку, хотя, как ни удивительно, его не арестовали, возможно, потому что приняли за сумасшедшего. Но этот печальный голос судьбы, возвещавший об измене, эхом пронёсся по всему лесу. Этот случай явно глубоко встревожил короля.

Скоро произошло худшее, ибо когда кавалькада выехала из леса на жаркую открытую равнину, один из королевских пажей, полусонный из-за жары, уронил копьё короля, которое со звоном упало на шлем его товарища. Карл, встревоженный звуком, тотчас же обнажил меч и с криком: «Вперёд на предателей! Они хотят сдать меня врагу!» бросился на всех, кто был близко, убив четырёх или пятерых из своих собственных рыцарей, среди них знаменитого Гаскона, шевалье де Полиньяка.

— Боже мой! — воскликнул герцог Бургундский. — Король не в своём уме! Кто-нибудь, держите его!

Наконец Гийом Мартель подошёл сзади и схватил короля, тогда как другие отобрали у него меч, который сломался в схватке. Снятый с лошади, он молча лежал ничком на земле, дико вращая глазами из стороны в сторону. В конце концов свита положила его на телегу, запряжённую волами, и его отвезли обратно в Ле-Ман.

Два дня он был без сознания. Когда пришёл в сознание, сначала он говорил чушь и никого не узнавал. Все считали, что дело в колдовстве, хотя были и такие, кто говорил, что болезнь его — это Божья кара за то, что его правительство не сумело покончить с расколом, раздиравшим церковь, и за то, что народ его обложен тяжёлыми налогами. Монах из Сен-Дени, описывая немедленные последствия его срыва, говорит, что «те два дня, когда он был без сознания, он не двигался, тело его остыло, немного тепла оставалось только в груди, и сердце еле-еле билось».

Но постепенно, благодаря заботам его врача, де Арсиньи, казалось, королю стало лучше. Гийом де Арсиньи, девяноста двух лет, был человеком с огромным опытом и великолепным здравым смыслом, он сразу сообразил, что у Карла та же болезнь, которая была у его матери, Жанны Бурбонской. «Эта болезнь пришла к королю по наследству. У него слишком много жидкости его матери». Арсиньи дал здравый совет, что королю надо давать много еды и питья и он должен отдыхать и спать. Через месяц он начал выздоравливать. Осенью 1392 г. Карл посетил церковь Лиесской Богоматери в Лаоне, а потом престольный праздник в Сен-Дени, чтобы воздать благодарность за своё освобождение.

Какова же была природа болезни, поразившей короля? Фруассар неопределённо назвал её «жаркой болезнью», что, вероятно, означает, в соответствии с патологией жидкостей того времени, прилив горячих жидкостей к мозгу. Конечно, вследствие необычайно жаркой погоды у короля мог быть тепловой удар или приступ гиперпирексии (перегревание организма), что могло повредить мозг. Но какова бы ни была болезнь Карла, она в каком-то смысле не была необратимой, поскольку по крайней мере внешне он выздоровел. То, что у него была предрасположенность к психическому заболеванию, можно вывести из болезни его матери и из природы той болезни, которая поразила его незадолго до начала похода. Ввиду того, что произошло с ним позже, мы наверняка можем предположить, что это было начало шизофрении, которая будет повторяться с большей или меньшей силой до конца его жизни, не менее тридцати лет.

Болезнь короля привела к немедленным политическим последствиям. Дядюшки короля увидели в ней прекрасную возможность избавиться от его советников «мармосетов», руководители которых Ривьер и Мерсье были смещены и брошены в тюрьму, и возродить свою власть. Арсиньи внёс здравое предложение: для выздоровления короля его надо освободить ото всего, что могло его встревожить и вызвать раздражение. Такой совет очень понравился брату короля Людовику и его дядям, да и самому королю.

Не занимаясь управлением, он мог следовать своим собственным наклонностям и поучать удовольствие. Однако в новом 1393 году произошло ужасное несчастье, которое послужило дурным предзнаменованием на будущее. На маскараде, который королева давала в честь третьей свадьбы одной из фрейлин, разыгрывалась шарада, «противная всякому приличию», в ходе которой шестеро молодых людей должны были появиться в костюмах дикарей, сделанных из льняной ткани, пропитанной смолистым воском или варом, «чтобы они казались заросшими и волосатыми с ног до головы».

На них были маски, скрывающие лица, но среди них был и сам Карл. Так как ткань легко возгоралась, запрещено было зажигать факелы, пока выступали «дикари», делая похабные жесты. Когда король разговаривал с молодой герцогиней Беррийской, его младший брат, Людовик, со свитой, несущей факелы, вошёл в зал. Искра из факела упала на танцора. С ужасающей скоростью огонь распространился от одного до другого. Королева, которая знала, что её муж был среди танцующих, закричала и упала в обморок. Сам король был спасён быстрыми действиями герцогини Беррийской, которая швырнула на него свою юбку. Пока присутствующие пытались срезать горящие костюмы с корчащихся жертв, возникла паника. Граф де Жуаньи обгорел до смерти, Ивэн де Фуа и Эмери Пуатье умерли от ожогов через два дня. Югэ де Гисэ, который выдумал это зрелище, и у которого была репутация, что он «совращал и портил молодёжь», умер днём позже.

Тогда как нет особых причин предполагать, что этот трагический и драматичный случай сказался на разуме короля, он не мог не быть болезненным переживанием, которое могло иметь последствия в дальнейшем. Все, связанные с ним, обещали искупить свои грехи и выразили благодарность за своё спасение, но через шесть месяцев у Карла случился рецидив. Когда он был в Абвиле в июне 1393 г., он был «покрыт такой тяжёлой тенью», что было ясно, что он охвачен ещё одним припадком безумия. Казалось, он не только не мог узнавать людей и места, но часто действовал буйно и делал неподобающие жесты. Он бредил, заявлял, что «он не женат и у него нет никаких детей; он также забыл, кто он такой и свой титул короля Франции, считая, что его не зовут Карлом и у него на гербе нет королевских лилий. Когда он видел свой герб или лилии, которые его жена выгравировала на его золотой тарелке, или где-нибудь ещё, он яростно их стирал». Хотя у него случались короткие промежутки просветления, прошло больше шести месяцев до того, как он совершил паломничество на гору Сен-Мишель (Св. Михаила), чтобы воздать благодарность за своё выздоровление, основать там часовню и назначить ей постоянное содержание.

Через восемнадцать месяцев, в ноябре 1395 г., опять случился рецидив. Как ни странно, это произошло вскоре после того, как королевский врач Рено Френон был разжалован и изгнан. Причина устранения Френона неизвестна, так же как и то, чем он заслужил немилость короля. Похоже, что в то время у Карла была мания преследования, которая являлась симптомом шизофренического состояния. Обычно он с криками бегал по дворцу Сен-Поль, восклицая, что он спасается от своих врагов, до тех пор, пока не сваливался от изнеможения. Чтобы не допустить скандала, прислужники заделывали двери. Возможно, Френон стал жертвой королевского бреда.

Бред опять был связан с проблемой его личности. Он заявил, что он не король, что его имя не Карл, что его настоящее имя Георг и что у него нет ни жены, ни детей. Когда ему попадался его герб или герб его жены, он снова пытался их уничтожить, прыгая и совершая «непристойные движения», пока он это делал. Его настоящий герб, — говорил он, — лев с проткнутым сквозь него мечом. Может быть, он пытался идентифицировать льва с собой, страдая от мук своей болезни, — образ, который был как-то смутно связан с тем, что он называл себя Георгом, может быть, св. Георгом, что Р.С. Фамильетти назвал «хорошим примером типа логики, характерной для шизофренического мышления». К началу 1396 г. этот приступ прошёл, поскольку 6 февраля 1396 г. Карл явился вознести хвалу за своё выздоровление в собор Парижской Богоматери и начал серьёзные переговоры о браке своей юной дочери Изабеллы с овдовевшим английским королём Ричардом II.

Но перед дальнейшим рецидивом прошло совсем немного времени, и с возрастом промежутки между очевидной нормальностью и припадками безумия становились короче, по мере того, как хроническая шизофрения сжимала свои лапы вокруг несчастного короля. Иногда он бывал возбуждён и лихорадочен, дико бегая и отвратительно себя ведя, в другие времена он был неподвижен и апатичен. Имеется множество свидетельств его безумного поведения. Королевские счета регистрируют многочисленные поломки и другой ущерб. Он швырял одежду и другие предметы в огонь, мочился на плащ, который потом надо было чистить.

Будущий папа Пий II сообщает, что «иногда он думал, что он — стекло и к нему нельзя прикасаться, он вставлял в свою одежду железные прутья и многими способами защищал себя, чтобы не разбиться при падении». Слова будущего папы подтверждает Жювеналь дез Урсен, который упоминает, что в 1405 г. нашли кусочек металла, прикреплённый к его коже. В том году король несколько месяцев, похоже, отказывался менять бельё, мыться или бриться, и вследствие этого у него началась кожная болезнь и появились вши. В отчаянии врачи решили, что короля может вылечить только испуг, поэтому в ноябре во дворец тайно привели группу людей с чёрными лицами, чтобы напугать его. Уловка удалась. Король согласился, чтобы его помыли, побрили и одели. К Рождеству он выздоровел достаточно для того, чтобы отправиться к своей дочери Марии и уговорить её не уходить в монастырь, чтобы она смогла в дальнейшем выйти замуж за герцога Баррского.

Его отношение к королеве, Изабелле Баварской, отличалось неоднозначностью, характерной для шизофреников. Очевидно, что Карл был очень сексуален и привязан к жене. От Изабеллы у него было двенадцать детей за двадцать один год, последним родился мальчик, который тут же умер, в 1407 г. Но его отношение к жене претерпело коренное изменение. Она стала основным предметом его ненависти. «Кто эта женщина? — говорил он о ней. — Один её вид мучит меня. Узнайте, чего она от меня хочет, и освободите меня от её притязаний, если можете, чтобы она меня больше не преследовала». Его отвращение к Изабелле стало настолько сильным, что она, по-видимому, согласилась удалиться из его постели и примириться с тем, что её место заняла «очень красивая, приятная и привлекательная молодая женщина», дочь торговца лошадьми, Одетта де Шандивер, которую стали называть «маленькая королева». От Одетты у него была дочь, Маргарита де Валуа, которая позже вышла замуж за Жана де Арпедена и которую его сын Карл VII признал в 1427 г.

Может показаться неоправданным рассматривать отношения короля с женой, когда сведений так мало, но почти нет оснований сомневаться, что они сыграли определённую роль в том, что болезнь прогрессировала. Жювеналь дез Урсен сообщает, что ночью 9 марта 1408 г. «король отправился в спальню королевы, и говорили, что по этой причине он потом больше заболел, чем в последние десять лет». Если одним из симптомов болезни была его враждебность к жене, и он даже не признавал её, естественно, что самой Изабелле полоумный муж был в тягость и она искала утешения на стороне. Ходили слухи, что Людовик Орлеанский стал её любовником, но это предположение основывается на более поздних выводах и не подтверждается свидетельством современников. Кроме того, более поздние заявления, что дофин Карл был незаконнорождённым, похоже, основанные на том, что король лишил его наследства в конце своего царствования, а не потому, что кто-то сомневался в его законности, когда он родился. И всё же двор королевы в её собственном дворце, дворце Барбетт, бесспорно, славился весельем, экстравагантностью и распущенностью. Нельзя исключить того, что король был оскорблён поведением королевы и что это могло усугубить его психическую болезнь.

Но настоящий разрыв в их отношениях произошёл тогда, когда король был более или менее в своём уме. В 1417 г. он приказал своей жене распустить её двор, разлучил её с дочерью Екатериной и изгнал её. Официальной причиной изгнания королевы якобы было неподобающее поведение её фрейлин, но похоже, именно на королеву был направлен гнев Карла. Основной жертвой королевского недовольства был великий мажордом королевы, Луи де Боредон, бывший камергер герцога Орлеанского, с которым он сражался при Азенкуре. Ходили слухи, что он был любовником королевы. По приказу короля Боредон был арестован, закован и заточён в Монлери, а потом его тайно утопили в Сене. На кожаном мешке, в котором находилось его тело, были слова «Пусть свершится правосудие короля». Можно сомневаться, был ли Луи де Боредон любовником королевы, но если был, это по меньшей мере объясняет решительные действия, предпринятые королём против него в 1417 г.

После смерти Арсиньи королевские врачи не знали, как же наилучшим образом лечить своего трудного пациента. Они использовали обычные способы лечения безумия, но безрезультатно. В 1393 г., по предложению герцога Бурбонского, хирург из Лиона выполнил «очищение через голову», очевидно, трепанацию, чтобы снизить давление на мозг. После операции король испытал немедленное облегчение, но вскоре наступил рецидив.

В отчаянии обратились к менее ортодоксальным целителям. Поэтому ко двору доставили колдуна, Арно Гийома, о котором говорили, что у него была книга, которую Бог дал Адаму, где были указаны средства от первородного греха. Но несмотря на свою славу, колдун добился не большего успеха, чем королевские врачи, и с позором был изгнан, продолжая объявлять, что болезнь короля — результат того, что он одержим дьяволом.

Многие (в том числе церковные деятели и профессора университета) определённо поверили, что Карл околдован и стал жертвой злых чар. И вряд ли удивительно, что в 1397–1399 гг. была сделана попытка изгнать из короля бесов. Два августинских монаха использовали магические заклинания и настой из толчёного жемчуга, чтобы отогнать сатанинское влияние, а когда им это не удалось, они обвинили самого брата короля, герцога Орлеанского, в «наружной порче» (malefica extrinseca), и за такое оскорбление их пытали и отрубили им головы. В лесу около Дижона два колдуна, Понсе дю Солье и Жан Фландрен, пытались даже вызвать дьявола в магическом круге; они тоже потерпели неудачу и сами были сожжены на костре. В 1408 г. ломбардский монах, мэтр Эли, утверждал, что Карл был околдован серебряным «образом», который был изготовлен по приказу миланского герцога.

Всё время проводились процессии и молитвы в надежде принести выздоровление. В 1399 г. король неделю провёл в молитве перед «платом», специально привезённым в Париж монахами из Сито; но известие о судьбе его зятя Ричарда II так на него подействовало, что случился приступ. Хотя Карла мучили галлюцинации, но в общем он с большой горечью понимал, что болен. Когда в 1397 г. он почувствовал приближение припадка, то попросил, чтобы у него забрали кинжал, и сказал герцогу Бургундскому, чтобы у всех придворных отобрали ножи. «Во имя Иисуса Христа, — вскричал несчастный монарх, — если среди вас есть человек, который способствует этому злу, я умоляю его не мучить меня больше, но позволить мне умереть!»

Но между приступами у короля бывали периоды здравого рассудка, иногда долгие, иногда короткие, когда он делал то, что положено государю, председательствовал на Королевском совете и вёл переговоры с иностранными державами. Например, в 1398 г. он ездил в Реймс, чтобы обсудить возможный конец величайшего раскола, который раздирал церковь, с императором Вацлавом IV, который был подходящим партнёром невропатическому королю Франции, ибо Вацлав, который чаще бывал пьян, чем трезв, сам был неукротим и неустойчив. Говорили, что он приказал зажарить на вертеле повара, который не угодил ему своим блюдом. Во время охоты он застрелил монаха, походя заметив, что монахам не следует бродить по лесам, а надо настраиваться на более высокие материи. В 1400 г. германские князья, возмущённые некомпетентностью императора, его пьянством и жестокостью, низложили его, — участь, которой Карл VI избежал, хотя Пьер Сальмон подумывал, нельзя ли лишить его трона, как Ричарда II в Англии. В периоды здравомыслия Карл даже говорил о себе как о «вожде христианских королей», который, возможно, возглавит крестовый поход против турок «в защиту веры, Венгрии и императора в Константинополе».

Но казалось, что каждый следующий приступ психической неполноценности подрывал его силы. Он потерял способность к концентрации мысли, и суждения его часто были неверны. Соперничающие политики бессовестно пользовались его нетвёрдой волей и затуманенной памятью. Даже в периоды просветления он был немногим более номинальной фигуры. «У нас достаточно хлопот, надо справляться со всеми этими налогами, — писал гражданин в 1398 г., — король помещался и потерял голову, а месье герцог Орлеанский молод и любит играть в кости и развлекаться с проститутками».

Франция созрела для урагана в результате длительной психической неустойчивости Карла и слабого правления, внутренней борьбы, несогласия советников и иностранного вторжения. В политическом вакууме, созданном болезнью короля, разрослась борьба между группировками внутри королевской семьи, между соперничающими претендентами на политическое влияние, особенно между братом короля, Людовиком Орлеанским, и его дядей Филиппом, герцогом Бургундским. Королева не разбиралась в политике, поскольку она была более заинтересована в опустошении королевской казны с целью обогащения себя и своих баварских родственников (однажды она отправила в Баварию шесть лошадей, гружённых сокровищами), чем в попытках вылечить болезни своей новой страны. Брат короля, Людовик Орлеанский, был женат на итальянке, Валентине Висконти, он был одним из тех немногих, кто мог успокоить короля в самые тревожные моменты, но у него были политические амбиции в Италии, и для финансирования своих планов он залезал в королевскую казну. И за границей, и внутри страны он и герцог Бургундский проводили разную и несовместимую политику. С 1401 г., если не раньше, положение в стране целиком определялось всё возрастающим конфликтом между Орлеаном и Бургундией и их сторонниками.

Исход был кровавый. Герцог Бургундский Филипп умер в 1404 г., но его сын и преемник, Иоанн Бесстрашный, был честолюбив и беспощаден. Ему удалось укрепиться в Париже и снизить влияние Орлеана в Королевском совете. Дни Орлеана были сочтены: когда он вышел из дворца Барбетт, резиденции королевы, вечером 23 ноября 1407 г., на него напала банда вооружённых людей и убила его на Вьей Рю дю Тампль (Старой Храмовой улице).

Мало кто сомневался, что в смерти герцога Орлеанского был виноват герцог Иоанн, и это сильно усугубило семейную вражду. Когда Иоанн вернулся в Париж в 1408 г., нормандский теолог Жан Пти обосновал убийство в теологическом диспуте. Слабый, смешавшийся король, казалось, не знал, на чьей он стороне. В день, когда он должен был дать герцогу аудиенцию, он был слишком болен, и его место занял его сын, герцог Гиенский. Сначала герцог Бургундский убедил короля, что Орлеан был убит потому, что он замышлял заговор против него и его наследников, и король согласился простить герцога, но потом, когда он был в Мелене, он отменил своё прощение. В конце концов между заинтересованными сторонами было заключено кое-какое перемирие, когда они встретились в Шартре 9 марта 1409 г. Представитель герцога Жан де Ньель просил прощения за убийство, хотя, подчёркивал он, оно было совершено для блага королевства. Карл согласился с этой просьбой и умолил сыновей герцога Орлеанского, которые были в слезах, ответить тем же, что они пообещали сделать. Этот мир, как говорилось в официальном письме Карла, должен был длиться вечно.

На это не было ни малейшей надежды. Следующие четверть века Францию терзали междоусобные розни, которые немощный король не имел сил остановить. Теперь дело Орлеанов защищал сын герцога Карл и его тесть, Бернард VII, граф Арманьяк, позже коннетабль Франции, который дал своё имя Арманьяка Орлеанской партии. Яростная борьба разразилась в 1411 г., но положение оставалось таким неопределённым, что менялось со дня на день, и война перемежалась с бесконечным рядом переговоров и коротких периодов мира. Политическая власть смещалась по мере того, как одна или другая из соперничающих групп получала политическую поддержку при дворе. Сначала бургундскому герцогу удалось получить контроль над Парижем, а затем он его потерял, когда его противники, партия орлеанистов и арманьяков, осудили его как мятежника.

Пока происходили все эти события, сеющие распри, на горизонте появилась новая опасность для Франции в виде возрождения английских притязаний на французский престол. Молодой честолюбивый английский король, Генрих V, согласно договору в Бретиньи, который был подписан в 1369 г. его прадедом Эдуардом III, возобновил свои притязания на владение территориями, оговорёнными в соглашении, и на корону Франции.

Английская армия высадилась 14 августа 1415 г. и захватила Арфлер, но так как армия несла большие потери от вспышки дизентерии, Генрих решил возвращаться в Англию, пробиваясь через Нормандию, и сесть на корабли в Кале. 24 октября 1415 г. маленькое потрёпанное английское войско встретилось с намного превосходящими французскими силами около деревушки Азенкур. Хотя английская угроза и убедила враждующих французских вельмож согласиться на временное перемирие, но французские рыцари были недисциплинированны и неровня английским лучникам. Со сравнительно небольшими потерями у себя, англичане убили 7000 французов и взяли в плен много знати, включая герцога Орлеанского.

Английская победа при Азенкуре оставила французов и без руководства, и разделёнными на группировки. Здоровье короля оставалось ненадёжным. Герцог Бургундский преследовал свои собственные цели. Наследник короля, герцог Гиенский, который казался перспективным политиком, внезапно умер, и за ним в могилу последовал его брат, Иоанн, герцог Туренский, оставив дофином третьего брата, четырнадцатилетнего Карла. Его мать, королева Изабелла, отдалившаяся от мужа, пришла к соглашению с герцогом Бургундским. Временно английская угроза сплотила французских принцев. Дофин и герцог Бургундский согласились встретиться в Монтро-Фо-Йонн 10 сентября 1419 г.; но когда герцог Бургундский взошёл на мост, где должна была состояться встреча, на него напали и убили. Почти все думали, что его нарочно сразили, чтобы избавить дофина (которого считали замешанным в деле) и арманьяков от опасного соперника, а также в отместку за прошлое убийство Людовика Орлеанского.

Однако убийство герцога Бургундского не очень помогло его противникам. Конечно, очень довольны были англичане, которые продвигались вперёд и недавно захватили в Нормандии город Жизор. Сама королева написала английскому королю, осуждая убийство герцога Бургундского и выражая своё расположение. Незадачливый король, опять в ссоре с сыном, уполномочил нового бургундского герцога, Филиппа, который был женат на его дочери Мишель и которого он назначил наместником королевства, сместив таким образом дофина, начать с Генрихом V переговоры о мире.

В безнадёжно раздробленной стране англичане с триумфом одержали верх. Договор был согласован и утверждён в соборе в Труа 21 мая 1420 г., по нему Генрих назначался регентом французского короля до конца его жизни и наследовал ему в качестве короля после смерти. Договор был скреплён женитьбой Генриха V на Екатерине, дочери Карла, которая состоялась тут же 2 июня; их дети должны были быть королями и Англии и Франции, кем вскоре и стал несчастный Генрих VI. В соответствии с договором французский король лишил наследства своего собственного сына, который «вёл себя недостойно», чтобы наследовать престол.

Оказалось слишком мало времени для того, чтобы увидеть, насколько возможно было осуществление договора в Труа. И невозможно сделать выводы о состоянии психики Карла, хотя внешне он переживал один из наиболее явных периодов просветления, играя с английским королём в теннис и сопровождая его в военных вылазках и на охоте. Затем, весной 1422 г., Генрих заболел и 31 августа умер, оставив наследником десятимесячного сына Генриха VI. Сам Карл VI заболел лихорадкой в июле 1421 г., но, так как его кормили огромным количеством фруктов, примерно от 200 до 300 апельсинов (так богатых витамином C) и гранатами, он выздоровел. Осенью 1422 г. он снова заболел четырёхдневной малярией и умер 21 октября. На похоронной церемонии в Сен-Дени герольдмейстер возвестил: «Да дарует Господь долгую жизнь Генриху, Божьей милостью королю Франции и Англии, нашему повелителю». Но наследство Генриха VI и психическое, и территориальное, привело его в итоге к роковому концу.

Вряд ли могут быть сомнения, что шизофрения, которой так долго болел король Франции, была важной составляющей, может быть, основной, в том раздоре, раздробленности и неумелом правлении, которыми отличались тридцать лет его царствования. Понадобилось много поколений, прежде чем коварные последствия помешательства Карла стёрлись. И, вероятно, ещё большей иронией судьбы является то, что когда Франция возвращала свою силу при двух наследниках Карла VI, его сыне Карле VII и его внуке Людовике XI, Англия при Генрихе VI стала жертвой междоусобных распрей, которые английский король не смог пресечь и продолжению которых способствовала его собственная психическая болезнь.

Но что касается Карла VII и Людовика XI, существовала ли там генетическая наследственность? Хотя юристы без труда доказали, что отец Карла не имел права лишать его наследства, ему досталось разделённое и оккупированное королевство, и сразу же он не проявил особой способности или последовательности в попытках справиться с этими проблемами. И всё же благодаря некоторым умелым политическим действиям и взрыву патриотического сознания, связанному со странной загадочной фигурой Жанны д'Арк, наполовину мистической, наполовину патриотической и, вероятно, трансвестита, при помощи того, что герцог Бургундский предал своих английских союзников, английская власть во Франции медленно разрушалась, позволив Карлу VII восстановить свой авторитет и воссоздать свою администрацию.

Но всё же, хотя во многих отношениях правление Карла VII было успешным, некоторые сложности его личности указывают, что, возможно, он унаследовал от отца некоторую психическую слабость. Французский комментатор Этьен Паскье, писавший в 1621 г., допускал, что он мог быть сумасшедшим. Его биограф XIX в., Френ де Бокур, говорит, что он представлял собой «многих людей в одном человеке». «Маленькие, с тяжёлыми веками, мышиные глазки, длинный нос картошкой, толстые чувственные губы и нездоровый цвет лица, — так описывает Малькольм Вейл его портрет в Лувре, — не позволяют рассматривать оригинал в ряду более тонких типов королевской физиогномики». Похоже, характер его частично отражает этот портрет, ибо он был неприятен, непоследователен, легкомыслен, безответствен, подозрителен, обидчив и похотлив. Говорили, что по размаху похотливость его была на грани приапизма. Его двор пользовался дурной репутацией. Летописец Шатлен намекал, что любовница Карла, Агнесса Сорель, сама была способна на всё, «что может привести к бесстыдству и разнузданности в вопросах костюма», — обвинение, на котором подробно остановился Жювеналь дез Урсен в 1445 г., когда он заметил: «Видны женские соски и груди и громадные шлейфы с мехом, и корсеты, и многое другое».

Но действительно наводит на мысль о психике, не совсем устойчивой, его маниакальная боязнь. Как английский король Яков I, он боялся, что его попытаются убить, — страх, вероятно, не беспричинный в том предательском и безжалостном дворе, при котором он воспитывался. Он так и не смог забыть зверское убийство герцога Бургундского на мосту в Монтро, которое, наверное, сам и подстроил. Карл сам панически боялся мостов. «Он не осмеливался вступать на помост или идти по деревянному мосту, — замечает Шатлен, — если тот не был прочный». В октябре 1422 г. помост действительно провалился, когда он проводил суд в Ла-Рошели; впоследствии он учредил особую мессу в Сент-Шапель в Бурже в ознаменование события «когда Господь спас нас от опасности, которой мы подверглись в Ла-Рошели, когда мы провалились с верхнего этажа на нижний». Кое-кто из его свиты, включая лорда Про, умер, а король сильно ушибся.

Если Карл VII и унаследовал расстройство нервной системы, в общем он казался здоровым, за исключением невротической антрофобии, до последнего десятилетия его царствования. Но в конце 1450-х гг. он болел, ноги его распухли и болели, они сочились гноем, рот и челюсть были поражены септической инфекцией, ранами, нарывами, возможно, остеомиелитом, вероятно, это были вторичные симптомы венерической болезни, возможно, даже сифилиса.

Карл VII был лишён наследства своим отцом в январе 1421 г. Его собственные отношения с сыном и наследником Людовиком XI были крайне натянуты. На самом деле, кажется, что редкие королевские семьи были более несчастны, чем французские монархи Валуа. Есть некоторые указания, что, возможно, Людовик XI унаследовал некоторые нервные расстройства. Несмотря на то что он был выдающимся королём, и на успехи (вслед за своим отцом) в восстановлении авторитета короны, Людовик XI был невротиком, жертвой маний. Частично, возможно, это была реакция на напоминающую Кремль атмосферу королевского двора, но частично, вероятно, вызывалось генетическими причинами. Людовик был умный, проницательный и властный человек, но он был крайне подозрителен, исключительно вероломен и очень суеверен. У него было мало физических достоинств, у него была кожная болезнь, из-за которой он боялся, не прокажённый ли он. Намекают, что у него была предрасположенность к эпилепсии. «Он был, — как считает французский историк Шарль Пти-Дютайи, —

невропат, его нервное расстройство находило выражение в пустой болтовне, в которой он никого не щадил и которая часто дорого ему обходилась, или, иначе, в жажде движения, из-за которой он отправлялся в длинные охотничьи экспедиции, очень изнурительные для его окружающих, а иногда она заставляла его предпринимать поездки по стране с высокой скоростью. Он был раздражителен, подозрителен, хотел распоряжаться всем и вмешивался даже в самые пустяковые дела».

Как и его отец, Людовик был «много людей в одном человеке», ибо он был сплав противоречий, непринуждённый и всё же отчуждённый, жестокий и всё же способный на дружбу, пугливый и всё же смелый. Причуды его характера, его склонность к обману, которые завоевали ему титул вселенского паука, его нежелание одеваться как король и наслаждаться побрякушками королевских прав и привилегий, его капризы предполагают, что, возможно, у него был слабый невроз, который мог быть унаследован от отца и деда. Не стоит придавать слишком большое значение этому аргументу, но по крайней мере возможно, что гены Карла VI могут объяснить некоторые личные странности его сына и внука.

VI. Испанское безумие

В мрачном и угрюмом дворце Тодесильяс мерцали факелы на стенах комнаты, где на обвешанной гобеленами кровати в Страстную Пятницу 1555 г. лежала старая умирающая женщина. Это была Хуана, королева Кастилии, которая пробыла там в заключении как умалишённая сорок шесть лет. Примерно через тринадцать лет после её смерти её молодой правнук Дон Карлос метался и корчился, когда он тоже умирал в замке, куда был заключён по приказу его отца, Филиппа II, из-за его психической болезни. Случилось так, что замок Аревало, где он содержался, был также местом, где и бабушка королевы Хуаны, вторая жена короля Кастилии Хуана II, гораздо раньше провела долгие годы вдовства как слабоумная помешанная. Казалось, в таких эпизодах символически коренились нервные и психические расстройства, которые в большей или меньшей степени в дальнейшем преследовали столь многих членов испанской королевской фамилии в последующие века.

За возможным исключением Генриха VIII, чья личность в некоторых отношениях отклонялась от нормы, английский королевский дом не страдал от приступов психической неуравновешенности, похожих на безумие, до Георга III. Французские короли династии Валуа и Бурбонов, за исключением депрессии, которая поражала некоторых особ из династии Бурбонов, не страдали безумием. В Северной Европе шведский король Эрик XIV пережил припадок безумия, и психическое равновесие русских царей Ивана Грозного и Петра Великого подвергалось сомнению. Но именно испанские Габсбурги и их наследники испанские Бурбоны были наиболее подвержены болезням, то ли психическим, то ли физическим, которые имели несомненные последствия для обширной империи, управляемой ими.

Хуана Кастильская была третьим ребёнком короля Арагона Фердинанда и королевы Кастилии Изабеллы, которые создали из союза испанских королевств единое государство. Хуана не была габсбургской принцессой, но ей суждено было выйти замуж за габсбургского принца. С самого начала своей жизни она была шахматной фигурой, которую её родители использовали в европейской политической игре с целью завоевать лишнее могущество и влияние для испанских монархов. В 1495 г. её старший брат Хуан женился на Маргарите, дочери императора Священной Римской империи Максимилиана I, а шестнадцатилетнюю Хуану выдали за сына и наследника Максимилиана, габсбургского эрцгерцога Филиппа. Старшая сестра Хуаны, Изабелла, вышла замуж за португальского короля, и у неё был сын Мигель. Случилось так, что Хуан, который был наследником испанских владений, умер через шесть месяцев после женитьбы, а жена его родила мёртвого ребёнка. Португальская королева Изабелла умерла в 1498 г., а её малолетний сын Мигель двумя годами позже, оставив Хуану наследницей огромной и растущей Испанской империи в Европе и в Америке, тогда как её муж Филипп, уже правитель Фландрии и Бургундского герцогства, был вероятным наследником своего отца на императорском троне. Перед Хуаной и Филиппом лежало самое богатое наследство в мире.

Для этого не подходили ни Хуана, ни Филипп. Филипп был молодой красавец с льняными волосами, во многих отношениях плейбой, хитрый, нечестный, эгоист и юбочник. «Ничто, — как заметил современник, — похоже, его так не привлекало, как хорошенькие женские мордочки». «Его несёт, — сообщал Фуэнсалида в феврале 1505 г., — с одного банкета на другой, и от одной дамы к следующей». Его жена, Хуана, вскоре проявила признаки склонности к неврозам, которую она, возможно, унаследовала, но которая усилилась из-за личных и политических переживаний и которая в конце концов превратила её в депрессивного маньяка. В 1499 г. один священник заметил, что она ему показалась «такой испуганной, что не могла держаться с достоинством». Она уважала своих родителей, боготворила своего могущественного и честолюбивого отца, короля Фердинанда, но вся её любовь была отдана её мужу, принцу Филиппу, от которого у неё было пятеро детей, второй из которых, Карл, в конце концов стал испанским королём и императором Священной Римской империи.

С самого начала семейной жизни Хуана проявляла патологическую ревность к своему мужу и совершенно не могла находиться в разлуке с ним. Филипп приехал в Кастилию принцем-консортом, которым он должен был стать после смерти матери Хуаны, Изабеллы, но так как ему не нравились ни испанские обычаи, ни люди, он поспешил домой, оставив жену в Испании. Разлучённая с мужем, она растерялась, нервничала, её мучила бессонница, и она потеряла аппетит. Она сидела целыми днями, подавленно глядя в землю, глубоко возмущённая и обиженная тем, что не может поехать к Филиппу. Когда её мать, королева Изабелла, запретила ей отплыть во Фландрию из-за опасных зимних штормов, её действия показали, в какой опасности её психическое равновесие, так как она бежала из замка де ла Мотта около Медины дель Кампо, где она жила, и даже после того, как её заставили вернуться, она провела ночь и половину следующего дня, сидя угрюмо около опущенной решётки ворот под открытым небом. И только после того, как её больная мать, Изабелла, пообещала, что ей разрешат отплыть во Фландрию, чтобы воссоединиться с мужем, её глубокая меланхолия, казалось, несколько отступила.

И всё же во Фландрии она вела себя так, что даже её муж начал подозревать, что она, возможно, психически неуравновешенна. Безусловно, его собственное поведение помогло спровоцировать расстройство. «Донна Хуана, — рассказывает летописец, — почувствовала перемену, которая произошла в любви принца. Его отношение к ней сильно отличалось от первоначального; и как женщина, которая любила его безмерно, она старалась обнаружить причину этого изменения. Ей сказали, что у эрцгерцога есть любовница, необыкновенной красоты благородная дама, в которую он страстно влюблён». Когда Хуана увидела, что та, о которой говорят, что она любовница принца, прячет в свой корсаж послание, сообщают, что она выхватила его у неё; но та вырвала его обратно и проглотила. В ярости Хуана набросилась на соперницу, отрезая ей локоны ножницами. Когда женщина пыталась защищаться, Хуана пырнула её в лицо. «Принцесса была в такой ярости, что, как разгневанная львица, кинулась на свою соперницу и, говорят, поранила и изуродовала её, а затем приказала остричь ей волосы до корней». Естественно, отношения между мужем и женой становились всё хуже. На Хуану «так подействовало это отношение мужа… она слегла в постель и почти лишилась рассудка». Филипп, боясь, что она, возможно, теряет рассудок, поручил её казначею, Мартину де Мохака, ежедневно записывать видимо ненормальное поведение жены.

К личной драме добавился политический кризис, вызванный смертью её матери, Изабеллы Кастильской, 23 ноября 1504 г., после которой Хуана, по крайней мере номинально, стала королевой Кастилии со всеми её богатствами и огромными ресурсами, ибо именно кастильцы колонизировали и эксплуатировали вновь открытые земли в Америке. По завещанию Изабелла признала Хуану своей «наследницей и законной преемницей», с условием, что если её не будет в королевстве или «если будучи здесь, она не проявит желания или способности править или вести дела в нём», её отец, Фердинанд Арагонский, должен «править, управлять и вести дела королевства от её имени». Условие говорит о том, что Изабелла сомневалась относительно способностей своей дочери и открыто предлагала Фердинанду взять власть от имени Хуаны.

На Хуану теперь начали оказывать давление, с одной стороны, её муж, у которого у самого были планы на её кастильское наследство, а с другой — её отец, который намеревался сохранить свою власть над объединённой Испанией, и в результате её психика всё больше расстраивалась и она всё глубже погружалась в депрессию, из которой так и не смогла выйти. Фердинанд распространялся о правах своей дочери, говоря, что намерен действовать только как регент от её имени. Филипп настаивал на правах своей жены, чтобы он мог выступать в роли короля-супруга, но чтобы доказать своё право действовать от имени своей жены, он использовал сведения, которые собрал Мохака, чтобы поставить под сомнение её психическое здоровье. «В Испании, — как она жалобно писала 3 мая 1505 г., — объявлено, что я не в своём уме… Я знаю, что король, мой муж и господин, написал в Испанию, как-то жалуясь на меня, чтобы оправдаться самому. Но это дело касается только нас, родителей и детей… единственной причиной была ревность». Но единственное, что оставалось Хуане, чтобы защитить своё наследство, это протестовать, когда её муж и её отец старались прийти к соглашению о будущем управлении её королевства. И Филипп, и Фердинанд вели себя неопределённо, но ни один из них не проявил никакого сострадания, не говоря уже о понимании, к несчастной королеве. «Знаете, — раздражённо писал Филипп, — когда она ждёт ребёнка, ей свойственно злиться без причины».

Филипп решил, что ему следует съездить в Испанию, чтобы защитить свои интересы и интересы своей жены. Когда они приехали, угроза гражданской войны показалась реальной, даже при том, что Фердинанд и Филипп достигли как будто полюбовного соглашения в Вилья-Фафила 27 июня 1506 г., по которому они разделили добытую власть между собой, объявив, что Хуана психически не способна править. «Если бы она пожелала принять участие, это привело бы к полному разрушению и уничтожению нашего королевства, ввиду болезней и страстей, которые не подобает описывать».

Несомненно, Хуана была невротичная, крайне взвинченная женщина, но её предрасположенность к неврозам только усиливалась от того, как с ней обращались двое мужчин, изворотливый, властолюбивый отец и неверный и равнодушный муж.

Хотя она и была в замешательстве, она всё-таки заявляла о своём праве управлять королевством своей матери, но она колебалась, объединить ли свою власть с мужем или с отцом. Между мужчинами, которые продолжали утверждать, что Хуана помешана, начались разногласия. Хуана, боясь, что муж изолирует её как сумасшедшую в городе Кохесес, «спешилась и распласталась на земле… Она отказывалась въехать в город и провела ночь на спине мула, двигаясь туда-сюда». Затем в Бургосе Филипп серьёзно заболел то ли оспой, то ли корью и умер 25 сентября 1506 г. Хуана, которая самым преданным образом ухаживала за больным мужем, «не оставляя его ни днём, ни ночью», была сражена горем. Она выехала из Бургоса в конце декабря с намерением отвезти тело мужа для захоронения в далёкой Гранаде, где находилась гробница её матери Изабеллы. По дороге она два раза посетила картезианский монастырь в Мирафлорес, приказав, чтобы в её присутствии открыли гроб. «Она смотрела на тело и касалась его без всякого проявления чувств и не проливала слёз».

У неё были причины приказать открыть гроб, так как она боялась, что фламандцы тайно похитят тело и увезут в Нидерланды, ибо его сердце было уже забальзамировано и переправлено туда. Хуана так и не доехала до конца своего мрачного путешествия, потому что в Торквемаде она почувствовала родовые схватки и вынуждена была остановиться; её дочь Екатерина родилась 14 января 1507 г.

Её отец Фердинанд находился в своих итальянских землях, когда он без всякого сожаления услышал о смерти своего зятя. Он приказал кастильцам повиноваться Хуане, но он явно не собирался позволить ей править. Когда он вернулся в Испанию, то с трудом уговорил её сопровождать его во дворец-крепость Тордесильяс, примерно в 24 милях от Вальядолида, который стал для неё домом, если можно его так назвать, на оставшиеся сорок шесть лет. Когда она поняла, что находится в заключении по приказу своего отца, она впала в страшную депрессию. Её муж наконец-то был похоронен в галерее соседнего монастыря Св. Клары, на которую королева могла печально глядеть из своего окна. Постепенно она погрузилась в ещё более глубокую меланхолию. «Королева, — сообщали в ноябре 1510 г., — не ест, не спит и не одевается как надо, и становится всё слабее и помешаннее… Так как она вела такую жизнь, и так как одежда на ней была такая жалкая и несоответствующая её достоинству, казалось, мало надежды, что она проживёт много дней».

Но она выжила в психической машине времени. Её отец, Фердинанд, управлял Кастилией от её имени. Он женился второй раз на французской принцессе Жермене де Фуа в надежде завести наследника; но их сын, рождённый в 1509 г., не выжил, а любовное снадобье, составленное из различных трав и яиц быка, которое ему прописали, не усилило, а ослабило его потенцию, и он заболел. Он и его жена посетили Хуану в январе 1513 г. Через три года он умер, оставив свои земли старшему сыну Хуаны Карлу. «Королева только я, а мой сын Карл только принц», — протестовала Хуана, но это ни к чему не привело, у Карла не было ни малейшего намерения отказываться от власти. Карл не видел матери с детства, а когда наконец он её навестил, то был поражён, как она отощала и какое старьё на неё надето. Он нашёл атмосферу Тордесильяса гнетущей. Когда он предложил, чтобы его сестра Екатерина, которая от рождения оставалась с матерью, уехала из дворца, его мать устроила истерику.

Хуана была изолирована от окружающего мира, и ей намеренно не сообщали о том, что происходит. За ней постоянно наблюдали и не разрешали даже посещать службу в монастыре Св. Клары. «Так или иначе, — писал её комендант, маркиз Дения, — я помешаю ей выходить, и хотя причины трудно будет найти, я что-нибудь придумаю в рамках приличия». Увядающая женщина потеряла аппетит, не следила за одеждой, не ложилась спать, когда надо, и, что казалось Дении самым тревожным симптомом, не хотела даже ходить к мессе.

Затем, на удивительный, хотя и короткий период, забытая королева вышла на авансцену. Правление её сына вызвало такое недовольство, что поднялось вооружённое восстание против Карла и его ненавистных фламандских советников. У повстанцев не было лучшего оправдания, чем поддержать права королевы, Донны Хуаны, и попытаться освободить её, чтобы она получила свои монаршьи права. Повстанцы захватили Тордесильяс, и несчастная, замороченная королева сначала, казалось, пошла навстречу требованиям повстанцев. Передавали, что она сказала: «Шестнадцать лет меня обманывали и терзали. Почти двенадцать я заточена здесь в Тордесильясе». Регент, кардинал Адриан, сообщал Карлу: «Хуже всего то, что во всех своих действиях мятежники требуют вернуть власть королеве, нашей монаршей госпоже, которая в своём уме и вполне способна править, и этим самым они отказывают во власти вашему величеству. И на самом деле вряд ли справедливо называть их мятежниками, поскольку они выполняют её королевские распоряжения… Почти все должностные лица и слуги королевы… утверждают, что с её величеством поступили несправедливо, заточив её на четырнадцать лет под предлогом её безумия, тогда как всё это время она была совершенно нормальна, как во время своего замужества».

И всё же Хуана явно была так ослеплена и сбита с толку неожиданным поворотом событий, что она вряд ли знала, как действовать. Если сначала она выказала сочувствие повстанцам, в конце концов она от них отреклась.

После того, как повстанцы были разбиты при Вильяларе 23 апреля 1521 г., Хуана вернулась к своему погребению заживо в Тордесильяс, где и просуществовала ещё тридцать четыре года, не имея права даже выйти из дворца. «Так как в результате почестей, оказываемых ей во время моего отсутствия, она стала очень высокомерной, — сообщал Дения, — нам всем здесь с ней очень трудно». Она была всё так же безразлична к окружающему и не обращала внимания на свою внешность. Её дочь, Екатерина наконец покинула её, заточение с матерью не причинило ей, по-видимому, никакого вреда, и она вышла замуж за своего кузена, португальского короля Иоанна III. Хуана всё больше и больше погружалась в фантастический мир маниакальной депрессии. Даже утешение, предлагаемое религией, не могло больше успокоить или утихомирить её беспокойный дух. «В канун Рождества, — сообщает Дения, — когда в часовне шла Божественная служба, она пришла за инфантой (Екатериной), которая слушала мессу, и закричала, чтобы убрали алтарь и всё остальное». Её безразличие и даже враждебность к религии вызвало подозрение, что она, возможно, одержима дьяволом. Она сама говорила, что её окружают злые духи. Она рисовала привидение кота, который пожирал душу её матери, разрывал на куски тело её отца и только и ждал, чтобы разодрать и её тело. Святой иезуит Франсиско Борха нашёл Хуану в состоянии крайнего замешательства, когда навестил её в конце жизни.

Точная природа её болезни ставит историков в тупик. Некоторые утверждают, что она никогда не была сумасшедшей, а просто беззащитной жертвой жестокого обращения со стороны мужа, отца и даже сына. Другие считают, что она страдала от припадков шизофрении, но более вероятным кажется, что она была подвержена депрессии, которая в конце концов довела её до хронического маниакально-депрессивного психоза.

Она умерла на Страстную пятницу в 1555 г. на семьдесят шестом году жизни. После её смерти Карл сказал своему брату Фердинанду, что на смертном одре разум её прояснился, и она призвала своего Спасителя. Хотя Хуана никогда не пользовалась властью, на которую имела право как королева Испании, её помешательство повлекло неисчислимые последствия в мировой истории, так как именно оно дало возможность её сыну Карлу взойти на престол и править долго. Если бы Хуана была королевой Кастилии до своей смерти в 1555 г. (в этом году Карл отказался от императорского титула, а через год отрёкся от испанского престола), европейская история могла бы пойти по совершенно другому пути. Младший брат Карла, возможно, стал бы королём Арагона, и непрочный испанский союз мог распасться. Более того, испанские, или, скорее, кастильские ресурсы не были бы растрачены на серию имперских войн, которые совсем немного служили интересам страны, ибо тогда как Арагон смотрел в сторону Италии и Средиземного моря, интересы Кастилии были сосредоточены на богатых, всё расширяющихся, всё ещё частично неисследованных землях Америки. Но все эти предположения остаются чисто умозрительными, а реальностью была умирающая женщина в Тордесильясе, никогда из-за своей психической неполноценности не имевшая власти, которая по праву принадлежала ей.

При иных обстоятельствах, но по сходным причинам правнук Хуаны, Дон Карлос, тоже в конце концов был лишён той власти, которую мог бы получить как очевидный престолонаследник Испанской империи. Но история Дона Карлоса сильно отличалась от истории его прабабки тем, что она привлекла большое внимание и в его время, и в последующее. Она стала частью чёрной легенды (leyenda negra), которой его враги пытались очернить репутацию отца Дона Карлоса, короля Филиппа II, распространяя слух, что король — тиран и мучитель, а его сын пал жертвой его нетерпимости и злобы. Тема привлекала романистов и драматургов. В драме «Филипп II» Альфьери использовал конфликт между отцом и сыном, Доном Филиппом и Доном Карлосом, чтобы нарисовать картину борьбы добра и зла, тьмы и света, между либерализмом, который, как он считал, возможно, ошибочно, воплощал Дон Карлос, и деспотизмом, представленным Филиппом II. «Дон Карлос» Шиллера, с более глубокими трагическими интонациями, показывает Карлоса как друга либерального протестантизма и безнадёжно влюблённого в свою красивую и благородную мачеху, Елизавету Валуа, третью жену Филиппа II. Их жертва, ибо в пьесе они умерщвлены по приказу жестокого короля, описана как жертва на алтарь любви и свободы.

Реальность была гораздо более прозаична, и всё же не менее драматична, ибо короткая жизнь Дона Карлоса представляется олицетворением того, что самые богатые и самые могущественные принцы могут становиться жертвой личной трагедии, которая влечёт политические и общественные последствия. У королевы Хуаны никогда не было возможности использовать королевскую власть. Дон Карлос так и не стал королём, но всю свою жизнь он был наследником величайшей и богатейшей империи мира. Если Хуану заточили в Тордесильясе, чтобы помешать ей стать королевой, то именно потому, что Дон Карлос мог в один прекрасный день стать королём, его жизнь закончилась трагедией.

Возможно, Дон Карлос никогда не был полностью нормальным, он, очевидно, с самого рождения мучился от серьёзного психического расстройства; это расстройство в дальнейшем усугубилось из-за несчастного случая, в котором он повредил голову, в 1562 г. Наверняка утверждать нельзя, но может быть, что он унаследовал общий склад характера от своей прабабки Хуаны, хотя её сын Карл V и её внук, отец Дона Карлоса, Филипп II, не проявляли признаков начинающегося помешательства; но полностью исключить наследственность нельзя. Его мать и бабка были португальскими принцессами, в семье которых, похоже, время от времени проявлялись случаи помешательства. Возможно, но более спорно, что психическая болезнь Дона Карлоса была органического происхождения. Возможно, хотя и непохоже, что Карлос в детстве страдал аутизмом (погружённость в свой собственный мир). Кажется гораздо более вероятным, хотя опять доказательства чрезвычайно скудны, что у него была мозговая дисфункция при рождении. Его рождение было трудным и его принимала неопытная акушерка (все фрейлины королевы ушли смотреть аутодафе). Его мать, Мария Португальская, умерла через четыре дня после родов. В то время как прямого подтверждения мозговой дисфункции нет, модель его поведения в детстве и когда он стал взрослым точно совпадает с симптомами последствий мозговой травмы — обычно это недостаток кислорода или сахара в крови. В таких случаях активизируется подкорка, провоцируя, если это вызывается обстоятельствами, бездумное насилие и безрассудность; ребёнок проявляет «импульсивную гиперактивность, не поддающуюся общественному контролю», и «неразборчивую агрессивность и импульсивное буйство», не любит читать и учиться, безрассуден в своём поведении. Хотя такая гипотеза чисто умозрительна, она в какой-то степени объясняет странности личности Дона Карлоса, явно выраженные с ранних лет. В Доне Карлосе сочеталась физическая слабость и психическая неуравновешенность, создавая трагическую фигуру молодого человека, личные качества и поведение которого создавали трудности для его отца и для империи, которой тот управлял.

Хотя Дон Карлос с самых ранних лет был лишён материнской заботы, король сказал его воспитательнице, донье Леоноре де Маскареньяс, набожной даме, которая воспитывала и Филиппа и которая не так давно обдумывала, не уйти ли ей в монастырь: «Относитесь к нему как к сыну». Казалось, Карлос в какой-то степени полюбил её, он завещал ей несколько святых реликвий. «Что же со мной будет, — жаловался мальчик, когда она покинула его окружение, — когда мой дедушка в Германии, а отец в Монсоне?» Когда ему было семь лет, от него убрали женскую опеку и поручили его дону Антонио де Рохасу, которому в своём завещании он оставил реликвию от тернового венца. Общим наблюдателем за его занятиями был Онорато Хуан, принадлежавший к благородной испанской семье — он учился под руководством своего соотечественника, учёного эпохи Возрождения Вивеса до того, как стал придворным. Наставником по религиозным вопросам был Хуан де Муньятонес.

Карлос сравнительно редко мог встречаться с отцом, так как Филипп II редко бывал в Испании, пока не стал королём. В 1554 г. он женился на английской королеве Марии Тюдор, эту мачеху Дон Карлос так и не увидел. По брачному договору, если бы у Марии и Филиппа были дети, на что Мария так искренне надеялась, старший сын должен был унаследовать Англию, Нидерланды и Франш-Конте, но Испания и зависимые территории отходили Дону Карлосу. Если бы детей в браке не было, права Филиппа в Англии теряли силу.

С самого начала жизни Дона Карлоса всё указывало на то, что он трудный, вспыльчивый ребёнок, и это тоже указывает на возможную родовую травму мозга. Венецианский посол в тревоге сообщал своему правительству, что Карлос родился с зубами и что он кусал и даже пытался жевать груди у своих кормилиц, причинив трём из них болезненные повреждения. Он очень не скоро начал говорить и сильно заикался, пока не повзрослел. Позже замечали, что хотя у него приятный голос, он произносил слова со значительным трудом, особенно трудно ему было выговаривать буквы «р» и «л». Тьеполо замечает, что первое слово, которое он произнёс, было «нет».

Он был своеволен и упрям и не любил учиться по книгам. «Когда, — так сообщал венецианский посол Паоло Тьеполо в 1563 г., — он переходил от детства к зрелости, ему не нравилось ни ученье, ни оружие, ни верховая езда, никакие достойные дела, честные и приятные, он только любил вредить людям… Во всём он проявляет большую неохоту к тому, чтобы приносить пользу, и очень сильную склонность к тому, чтобы причинять вред. Он разговаривает с трудом». «Меня очень огорчает, — сообщал Онорато Хуан, — что он не делает таких успехов, каких я бы желал». «Что касается его занятий, — писал дон Гарсиа де Толедо, — он очень медленно продвигается, потому что учится неохотно. То же самое касается гимнастических упражнений и фехтования». «Любопытен в своих вопросах и довольно умён, — заявлял английский посол в 1563 г., — но в остальном совсем неучёный».

Он совершенно обожал своего дедушку-императора из-за его военных успехов и выражал желание увидеться с ним. Карл V отрёкся от императорского престола и удалился в монастырь иерономитов в Юсте в Испании. Дон Карлос горел таким желанием увидеться с дедом, что его новый воспитатель, дон Гарсиа де Толедо, с трудом удержал его от того, чтобы он сел на лошадь и тут же отправился на встречу со своим знаменитым предком.

В конце концов договорились о встрече в Вальядолиде в октябре 1556 г. Дон Карлос, полный воинственного задора, с величайшим интересом слушал рассказ императора о его кампаниях. Но когда император признался, что в одном случае он вынужден был отступить, Карлос разозлился, уверяя, что он никогда бы не побежал. При определённых обстоятельствах, повторил его дедушка, это может быть единственным разумным выходом. Дон Карлос негодовал. «Сдаётся мне, — сказал Карл своей сестре, Элеоноре Французской, — что он очень несдержанный молодой человек; мне не нравятся его манеры и его нрав: я не знаю, кем он когда-то станет».

Карлос был физически неприятен, буквально до грани уродства. Голова его была ненормально велика, одно плечо выше другого, ноги хилые, одна немного короче другой, правая рука, очевидно, высохла, цвет лица бледный. Маленьким ребёнком он был настолько больным, что ходили слухи, будто он вряд ли выживет. «Принц, — писал венецианский посол, — маленького роста. Фигура его уродлива и неприятна. Лицо у него грустное, это потому, что с трёх лет он болеет, почти непрерывно, четырёхдневной малярией, что его изматывает». Первоначально «низенький и худенький», он начал толстеть по мере того, как взрослел; «в этом нет ничего удивительного, — заметил английский посол Томас Чалонер 21 ноября 1562 г., — так как он очень любит поесть». Все обсуждали его волчий аппетит. «Он ест жадно, — сообщал посол императора барон Дитрихштейн, — и только закончит, как тут же готов начать снова. Это обжорство и есть причина его болезни, и многие думают, что если он не остановится, то долго не проживёт».

Ещё более тревожным был его несдержанный и злобный нрав, который обнаруживал в его натуре сильную склонность к садизму. Чтобы получить удовольствие, он приказывал пороть в своём присутствии молодых девушек. «Бледность его лица, — писал другой венецианский посол, Бадоаро, — предполагает жестокий характер. Когда на охоте ловят кроликов или приносят ему других животных, он наслаждается, видя, как их жарят живьём… он горд сверх меры, ибо он не в состоянии долго оставаться в присутствии отца или деда, держа шляпу в руке. И он злится гораздо чаще, чем можно ожидать от молодого человека». «Когда ему кажется, что люди не оказывают ему должного внимания, как, он думает, ему подобает, — пишет его коллега венецианец Тьеполо, — он приказывает высечь их или избить палками, а не так давно он захотел, чтобы кого-то кастрировали. Он никого не любит, но ненавидит очень многих». Он пригрозил убить кардинала Эспинозу, вытащив кинжал из-под плаща, за то, что тот не позволил актёру Сиснеросу представить комедию в его присутствии. Он сказал своему казначею, Хуану Эстевасу де Лобону, что прикажет выбросить его из окна, такой же судьбой он пригрозил сыну маркиза Лас Наваса. Его счета включают платы, произведённые в качестве компенсации людям, дети которых были избиты по его приказу. Так же он обращался и с животными, калеча лошадей, которые ему не угодили, с такой яростью, — упомянуто двадцать три, — что впоследствии с ними пришлось покончить.

Рассказы о его дурном поведении стали легендой, и даже если иногда их надёжность можно подвергнуть сомнению, их достаточно, чтобы продемонстрировать его патологически дурной нрав. Рассказывали, что он заказал сапоги, как тогда по моде носили молодые люди, очень большого размера, чтобы внутрь можно было засунуть маленькие пистолеты. Когда отец услышал о просьбе своего сына, он приказал сапожнику не выполнять его инструкции. Но Дон Карлос пришёл в ярость, когда сапожник принёс сапоги, менее «сногсшибательные», чем он заказал, повелел разрезать их на мелкие кусочки, «fricasse comme tripes de boeuf» («зажарить как бычью требуху» (фр.) — Пер.) и заставил несчастного мастера съесть это неприятное блюдо. В другом случае, когда с балкона какого-то дома случайно вылили воду и она брызнула недалеко от него, он приказал, чтобы провинившихся казнили, добавив, что в своём милосердии он позволит совершить над ними должный обряд перед казнью. Французский сплетник Пьер де ла Бурдей, хозяин Брантома, который побывал в Испании в 1564 г., рассказывал, что принц шатался по улицам с другими необузданными молодыми людьми, увеча людей и целуя девушек. Но, как написал французский посол, «le plus souvent il est si fou et si furieux, qu'il n'y a celui qui ne jude mal fortunec la femme qui aura a vivre avec lui» («часто он пребывает в таком безумии и ярости, что нет никого, кто не считал бы совершенно несчастной женщину, которой придётся с ним жить»),

В основном Дону Карлосу не хватало любви. Возможно, трудно было найти любовь при дворе шестнадцатого века, но у Карлоса не было ни грации, ни шарма, по всем данным он казался молодым психопатом. Его тётя Хуана пыталась ему помочь, но он отверг попытки, которые она делала, чтобы привлечь его. Его отношения с отцом всегда казались очень отдалёнными. Единственной особой, которой он, казалось, симпатизировал, была его молодая мачеха, Елизавета Валуа, проявлявшая к нему сочувствие. Среди документов, найденных после его смерти, была бумага, написанная его рукой, озаглавленная «список моих друзей». Среди друзей была королева Елизавета, «которая всегда была ко мне добра», и Дон Хуан Австрийский (красивый и обаятельный незаконный сын императора, его дяди). Но другой список, озаглавленный «список моих врагов», начинался зловеще: «Король, мой отец (El rey, mi padre); Руис Гомес де Сильва, принцесса Эболи; герцог Альба».

Состояние Дона Карлоса, трудного ребёнка, дефективного подростка, похоже, серьёзно ухудшилось после тяжёлого несчастного случая, который с ним произошёл в 1562 г. В воскресенье 19 апреля он находился в Алкала де Энарес, в 20 милях от Мадрида, куда его отправили выздоравливать после приступа четырёхдневной малярии. Когда он спускался по дворцовой лестнице, он увидел хорошенькую девушку, Мариану де Гарсетас, дочь привратника дворца, которую он, возможно, знал раньше{2}. Она гуляла в саду. Он кинулся вниз по лестнице «торопясь догнать девчонку», как английский посол, сэр Томас Чалонер, сообщал королеве Елизавете, оступился за пять ступеней до конца лестницы, полностью перевернулся и упал головой вперёд, ударившись ею о садовые ворота (которые, так как они были заперты, так или иначе разрушили бы его планы), повредив заднюю часть головы на левой стороне черепа.

Некоторое время казалось, что принц умрёт. Филипп II послал своего личного врача Хуана Гутьерреса вместе с двумя королевскими хирургами, Педро де Торресом и доктором Португесом, в дополнение к двум другим врачам, которые уже лечили принца; один из них, Даса Чакон, позже составил полное описание болезни Дона Карлоса. У него была рана «размером приблизительно с ноготь на большом пальце, края сильно ушиблены и перикраний обнажён, и ещё он, казалось, несколько контужен». Дон Карлос пришёл в себя, ему пустили кровь (восемь унций крови в первый день и шесть унций за два последующих дня) и ему даже позволили съесть несколько черносливин, бульон и куриную ножку, что он закусил мармеладом. Но через несколько дней рана начала гноиться, у принца поднялась температура и распухли железы на щеке.

Врачи боялись, что может быть внутренний разрыв, из Вальядолида привезли очень искусного хирурга, бакалавра Торреса, чтобы сделать надрез в коже черепа, «чтобы, — как докладывал Чалонер своей госпоже, королеве Англии, — освободить скальп». Надрез сделали «в форме буквы „Т“», но «невозможно было увидеть, повреждён ли череп, из-за сильного кровотечения; ничего не оставалось делать, только остановить его и перевязать рану».

Состояние Дона Карлоса и дальше ухудшалось, так встревожив его отца, что он тут же приехал из Мадрида и привёз с собой очень уважаемого анатома, Андреаса Весалиуса. Весалиус, к которому испанские коллеги относились с подозрением, в самом деле лечил нидерландцев при дворе Филиппа, а не был его личным врачом. «Король, — пишет домой Чалонер, — привёз доктора Весалиуса (небезызвестного своим высоким искусством) с собой из Мадрида, чьей более высокой учёности испанцы не могли признать в соответствии с его достоинством, так как горшечник ненавидит горшечника (quia figulus odit figulum)». Весалиус был знаком с Дасой Чаконом — они оба были свидетелями того, как французский король Генрих II получил смертельную мозговую травму на турнире в 1559 г.

Филипп II лично присутствовал, когда врачи обрабатывали рану его сына странным составом из измельчённого ириса и кирказона, потом мазью из скипидара и яичного желтка, а в завершение розовым мёдом и пластырем из буковицы; но Дону Карлосу не становилось лучше. Чалонер рассказывал королеве Елизавете: «На следующий день был праздник Вознесения, и так как лицо его начало опухать, врачи дали ему лёгкое слабительное, которое подействовало на него четырнадцать раз; при его состоянии ему трудно было это перенести. К концу дня отёк увеличился, появились маленькие воспалённые прыщи, называемые рожистым воспалением, что удвоило сомнение врачей и подавленность короля. В пятницу 8 мая его состояние улучшилось, рана на голове засыхала. В субботу (9 мая) отёк настолько увеличился, что у него закрылись глаза, так что когда король пришёл навестить его, он вынужден был поднять ему веки… Опухоль распространилась сначала по левой стороне, на ухо и глаз, а затем по правой, так что гнойник покрывал всё лицо и перешёл на шею, грудь и руки».

Врачи решили, что принц был слишком слаб, чтобы пускать ему кровь, но ему поставили банки и дали слабительное. Весалиус считал, что, вероятно, есть внутреннее повреждение и рекомендовал трепанацию, но так как не все были согласны, он пошёл на компромисс — выскоблить или выскрести череп, чтобы удалить гной.

Дон Карлос был всё ещё очень опасно болен, настолько, что в комнату больного был допущен мавританский врач из Валенсии, Пинтарете, он применил мази; но рана «стала ещё хуже, потому что чёрная мазь настолько её сожгла, что череп стал чёрным, как чернила». Пинтарете был изгнан. Возносились молитвы о выздоровлении принца, в церквах выставлялись реликвии и, как докладывал сэр Томас Чалонер, «проходили торжественные процессии всех религиозных орденов, с образами Пресвятой Девы и святых. В конце концов высушенный труп святого брата, Фра Диего, высоко чтимого за свою святость — он завоевал широкую известность, проповедуя на Канарских островах, — был принесён в конату принца, и его положили рядом с принцем в кровать на всю ночь».

Смерти Дона Карлоса ждали каждый день. Бледность его лица, сказал племянник папы, граф Аннибале д'Эмпс флорентийскому посланнику, может обозначать только приближение смерти. Король проявлял все признаки истинного горя, глаза его наполнялись слезами; и герцог Альба не покидал спальни даже чтобы переодеться. «Ибо хотя, — реалистично докладывал Чалонер, — на первый взгляд манеры и нрав принца показывают его как угрюмого и жестокого, и его не любят и боятся, всё же, учитывая, что он единственный законный сын своего отца, можно понять, почему так близко к сердцу принимают его потерю».

Сражённый горем, король отправился в монастырь Св. Иеронима, «намереваясь (если принц умрёт) удалиться в какой-нибудь другой, ещё более уединённый», заказав траурное платье и оставив указания о похоронах герцогу Альбе и графу Фериа.

Но последовало такое поразительное улучшение в здоровье принца, что современникам оно показалось чудом. 16 мая, вероятно, Весалиус, хотя Даса Чакон приписывает заслугу доктору Педро де Торресу, сделал ещё один надрез, чтобы удалить гной, «густое белое вещество», которое скопилось за его левым глазом (и распространилось к правому). Операцию с перерывами повторяли, и у принца стали проявляться признаки настоящего выздоровления. К 22 мая температура упала, и английский посол мог 1 июня сообщить, что «испанский принц уже выздоровел, и прежняя печаль превращается в торжества». 14 июня он поднялся, послушал мессу и получил причастие. Его голову обрабатывали порошком из коры гранатового дерева; но шрам заживал медленно. 5 июля он поклонился телу святого Диего, а затем посмотрел бой быков на площади и «исполнение игры в копья». К 17 июля он уже был с королевской семьёй в Мадриде. «Думаю, — здраво писал английский посол, — что служанка Господа природа, несмотря на неосторожные действия врачей, больше сделала для принца, чем они понимают». Но в любом случае его выздоровление приписывалось скорее брату Диего, чем врачам.

«По тому самому случаю, — говорил Дон Карлос в своём завещании в мае 1564 г., — во власти этой хвори, когда доктора потеряли надежду, когда король, мой отец и господин покинул меня умирать и делались приготовления к моим похоронам, мне принесли тело выше названного святого брата Диего; и с того момента, когда он ко мне приблизился, и когда я коснулся его, я почувствовал улучшение, которое Господь наш Повелитель решил ниспослать мне — таковы заслуги брата Диего и заступничество, каким он ходатайствовал за меня перед Его Божественным Величеством, и так решили все, кто тогда присутствовал; и моим намерением стало добиться его канонизации, и я умоляю моего отца предпринять эти шаги».

Желание Дона Карлоса причислить Фра Диего к лику святых стало делом его отца. Несмотря на то что несколько пап ему отказали, Филипп наконец добился канонизации брата Диего от папы Сикста V 12 июля 1588 г., в год «Армады», когда королю самому определённо требовалась Божья помощь. Сэр Томас Чалонер наконец-то оказался правым, сказав Сесилу: «Если Бог даровал принцу спасение, очень может быть, что и монах будет канонизирован за свой вклад».

Хотя «Весалиус своим искусством спас Дона Карлоса от верной смерти», как сказал Шарль де Тинак герцогине Пармской, казалось, что разум Карлоса гораздо серьёзнее повредился, характер ещё более испортился, а суждения стали ещё более причудливыми. Барон Дитрихштейн, посол императора, говорил, что хотя Карлос временами рассуждал достаточно здраво, его поведение иногда напоминало поведение семилетнего ребёнка. Осознавая его незрелость, король сказал герцогу Альбе в 1654 г., что его сын «далеко отставал от норм своего возраста в уме и в индивидуальности, а также в суждении». Наиболее вероятным кажется, что ранение головы и последующее лечение, которое он перенёс, ещё сильнее ухудшили состояние Дона Карлоса. Он стал ещё более буйным, по крайней мере, шесть раз пытался убить людей, которые каким-то образом его обидели. Он и раньше был умственно отсталым и психопатичным, и рана головы нанесла дополнительный вред уже плохо работающему мозгу.

То, что было бы просто трагедией в обычной семье, имело очень широкий резонанс, поскольку Дон Карлос был наследником престола и возможным правителем страны, которая по площади и богатству была величайшей империей мира, простираясь от Средиземного моря до Южной и Центральной Америки. В надежде, что он сможет получить представление о своих будущих обязанностях, ему поручили высокую должность. Когда ему исполнилось девятнадцать лет, в 1564 г., его сделали членом Государственного совета, и казалось, что он делал попытки выполнять свои обязанности. «До нас дошло, — писала Маргарита Пармская, регент Нидерландов, — что монсеньор принц всё больше набирает силу и уже часто бывает в Государственном совете, ко всеобщему великому удовлетворению, ибо это внушает большие надежды относительно его личности и духа». Его даже сделали председателем Государственного и Военного советов. Доход его был увеличен, и ему обещали, что он будет сопровождать отца в Нидерланды, о чём Дон Карлос очень мечтал.

Понятно было, что Дон Карлос хотел побывать в Нидерландах, так как они стали центром кризиса, который служил источником постоянного напряжения материальных и людских ресурсов Испании. Нидерланды разбогатели на торговле, они были страстно настроены на сохранение своих традиционных свобод, и в них всё больше проникала религия Реформации, которую Филипп, преданный католик, поклялся подавить. В Нидерландах зрел глубокий протест против его политики централизации, и они уже находились на первых стадиях восстания против испанского владычества.

Чтобы как-то обезопасить себя от этого растущего недовольства, Филиппу нужно было завоевать друзей и нейтрализовать будущих врагов. Война между Испанией и Францией закончилась в 1559 г. договором в Като-Камбрези, и хорошие отношения с Францией были укреплены третьей женитьбой Филиппа на Елизавете, очаровательной дочери французского короля Генриха II, к которой даже Дон Карлос как-то привязался.

Но Филипп не был склонен позволять Дону Карлосу вмешиваться в бурные события в Нидерландах. Он был слишком неопытен, слишком прямолинеен и слишком ненадёжен, чтобы от него был толк. Однако, чем Дон Карлос мог помочь своему отцу, так это женитьбой на ком надо. Он был сомнительным кавалером, но тем не менее очень выгодной ставкой на дипломатической брачной бирже. Обсуждался возможный брак с недавно овдовевшей шотландской королевой Марией Стюарт. Дон Карлос был не против, но Филипп осторожничал, он боялся, что такая женитьба в конце концов не понравится ни Франции, ни Англии. Другой возможной кандидаткой была его молодая тётя, Хуана, овдовевшая королева Португалии, очаровательная и умная женщина, но это предложение не понравилось Дону Карлосу. Епископ Лиможский сообщил, что он отнёсся к своей тёте с таким пренебрежением, что «la pauvre dame maigrit a vue d'oeil»{3}. С большей благосклонностью он рассматривал возможный брак со своей кузиной, принцессой австрийского Габсбургского дома, Анной, внучкой императора Фердинанда II, внучатого дяди Дона Карлоса.

Когда он гулял со своей мачехой, королевой Елизаветой под деревьями парка в замке Вальсаин около Сеговии, она спросила принца, который казался, как это часто бывает, молчаливым и задумчивым, о чём он думает. Он ответил, что его мысли далеко отсюда. «А как далеко?» — спросила его королева. «В доме моей кузины», — ответил он.

Но переговоры зависли. Когда отец Анны, Максимилиан, сам стал императором в 1564 г., он снова начал убеждать своего кузена согласиться на женитьбу. Король Филипп послал своему послу в Вене тайные указания, ещё раз заявляя: «Мой сын физически не готов к женитьбе и… я всё же вынужден в глубоком горе повторить это снова, хотя моему сыну 19 лет и он не единственный молодой человек с замедленным развитием. Но Богу было угодно, чтобы он превосходил большинство из них… С чрезвычайным терпением мы откладываем это дело до того момента, пока брак не станет возможным».

Не совсем ясно, почему Филипп колебался, но весьма вероятно, что он был встревожен слухами об импотенции своего сына. Дон Карлос не был безразличен к вопросам пола, как показывали его прогулки по улицам в поисках девушек. Он проявил явный интерес к планам относительно своей женитьбы. Но если брак должен был служить цели продолжения рода, то импотенция Карлоса могла быть настоящим препятствием к его осуществлению. Императорский посол Дитрихштейн замечал, что у Дона Карлоса не было «склонности к женщинам, из чего можно сделать вывод, что он, похоже, импотент». «Одни говорят, — продолжает Дитрихштейн, — что он заявил, что желает, чтобы его будущая жена нашла его девственником. Другие говорят, что он сказал, будто стал таким целомудренным, потому что отец не даёт ему разрешения, и это его огорчает». «По общему мнению, — пишет он дальше, — до сих пор у него ещё не было женщины. Ходят слухи, что его отцу посоветовали сделать проверку. Когда с ним разговаривают об „отношениях с женщинами“, он отвечает, что не хочет знать никакую другую, кроме той, которая станет его женой, так неужели они должны считать его евнухом и отпускать шуточки на его счёт?» Французский посол де Фуркево подытожил ситуацию, отозвавшись о Дон Карлосе как о «натуральном получеловеке».

В свете всех этих рассуждений несомненно, что была устроена проверка мужских качеств Дона Карлоса, проведённая тремя врачами, его цирюльником Руй Диасом де Кинтанилья и его аптекарем. Они заручились услугами молодой девушки, которой за это подарили дом для неё и для матери и 1200 дукатов. Её ввели в спальню принца, но похоже, что убедительных результатов не последовало. Французский посол уведомлял своего государя, Карла IX, что похоже, если бы принц и женился, детей у него не было бы. «Каждую ночь занимается любовью с небольшими успехами, но с большим высокомерием», — заметил венецианский посол. Так в тот момент стоял вопрос о будущей женитьбе Карлоса.

На уме у Филиппа были и более неотложные дела, ибо сын его всё ещё требовал поездки в Нидерланды, и эта перспектива очень тревожила Филиппа. Карлос всё больше и больше критиковал отца за то, что он откладывал предполагаемое путешествие, и со злостью писал, что Филипп, по-видимому, не хочет уезжать из Испании. Брантом сообщает, что он написал заголовок на листе бумаги «Los grandes viajos del rey don Felipe» («Великие путешествия короля Филиппа»), а ниже — «El viaje de Madrid al Prado, del Prado al Escorial, del Escorial al Aranjuez» («Путешествие из Мадрида в Прадо, из Прадо в Эскориал, из Эскориала в Аранхуэс») — все королевские дворцы совсем недалеко от Мадрида.

Дон Карлос еле сдерживал неудовольствие. Он был впечатлителен и ненадёжен, что отец хорошо знал. Хотя принц был неопытен и наивен, нельзя было исключать, что его захватили гораздо более опасные течения, когда он вступил в личные контакты с некоторыми мятежными голландскими аристократами, руководимыми Бергесом и Монтиньи — они приезжали в Испанию в 1565 г., как предполагалось, с миссией примирения. Позже утверждалось, но без достаточных доказательств, что они обещали принцу помощь в поездке в Нидерланды, где они будут повиноваться и служить ему. Невозможно узнать, была ли в этих слухах хотя бы доля правды, но то, что они вообще появились, привело короля в ужас и сделало его ещё более подозрительным относительно сына.

И всё же в своём положении он не мог отречься от него. Дон Карлос был членом Государственного совета и наследником престола. Филипп дал понять, что он намерен поехать в Нидерланды в сопровождении своего сына. По крайней мере это могло бы подбодрить тех, кто отстаивал там испанские интересы; но кастильские кортесы ответили заявлением, что если король поедет во Фландрию, тогда в интересах Испании будет, чтобы его наследник остался в Испании. Дон Карлос наотрез отверг это предложение. «Вам следует знать, — заявил он делегатам, — что мой отец планирует поехать во Фландрию, и я сам имею всяческое намерение поехать туда. На одном из прежних заседаний вы не постеснялись умолять моего отца, чтобы он женил меня на принцессе, моей тёте. Я в самом деле нахожу очень странным то, что вы вмешиваетесь в мою женитьбу, которая вас не касается. Я не хотел бы, чтобы сейчас вам в голову пришла новая фантазия, и вы совершили ещё одну неосмотрительность, призывая моего отца оставить меня в Испании».

В каком-то смысле всё это теперь была чистая видимость, ибо события в Нидерландах приняли такой оборот, что едва ли возможно было утихомирить мятежников без жестоких репрессий. Для выполнения этого король назначил герцога Альбу. Дон Карлос был в ярости от явного провала его планов, в какой-то момент он даже пригрозил убить Альбу, когда он пришёл попрощаться. Альба пытался утихомирить его, напомнив, что жизнь наследника испанского престола слишком дорога, чтобы подвергать её такой опасности. Как только Нидерланды будут усмирены, тогда, конечно, принц сможет поехать туда со своим отцом. Но в ответ принц просто вытащил шпагу с криком: «Вы не поедете во Фландрию, или я вас убью!» Альба резко схватил его за руку и отнял шпагу.

Новость об этом случае, должно быть, подкрепила растущее убеждение Филиппа, что сын его не подходил для ответственного поста, не говоря уже о престолонаследии. Положение короля вызывало сочувствие. Несмотря на его позднейшую репутацию, во многом созданную пропагандой, особенно в большой степени благодаря резким обличительным речам его врагов Вильгельма Молчаливого и Антонио Переса, Филипп не был чудовищем, даже если интересы государства заставляли его время от времени совершать акты расчётливого обмана или даже жестокости. В личной жизни он был любящий родственник, как показывает его переписка с дочерьми, но он подчинял личные привязанности интересам веры и государства и действительно отождествлял одно с другим.

Он приходил к решению, что Карлос не должен наследовать испанский престол. Как всегда, Филипп действовал без спешки и целеустремлённо. Возможно, его решение подтолкнул тот факт, что Карлос, как и его сумасшедшая прабабка, стал проявлять признаки неверия и неохотно ходил к исповеди. «Что, — писал принцу Суарес, — подумает народ, когда узнает, что он (принц) не ходит к исповеди, и когда народ, более того, обнаружит вещи такие ужасные, что, возможно, потребуется вмешательство Святой палаты?» (инквизиции. — Ред.).

Отношение Дон Карлоса к отцу становилось патологическим. Можно предположить, что в корне его нежелания идти к исповеди лежало осознание необходимости открыть исповеднику отнюдь не сыновние чувства к своему отцу. «Существует удивительное негодование и взаимное недовольство между католическим королём и принцем, его сыном, — докладывал французский посол Екатерине Медичи 12 сентября 1567 г., — если отец его ненавидит, то и сын отвечает тем же; и всё это, если Господь не пошлёт какого-то средства, может окончиться только великим несчастьем».

Не было никаких признаков, что Господь дарует помощь; скорее наоборот. Дон Карлос всё ещё надеялся на предполагаемое путешествие во Фландрию. Филипп всё ещё утверждал, что садится на корабль в Корунье и плывёт морем; в то же время были написаны письма Карлу IX с просьбой разрешить его пехоте и коннице добраться по суше через французскую территорию. Сам Дон Карлос тоже просил о таком же разрешении проехать по французской земле пятидесяти всадникам.

Но король тянул. Было бы неразумно, сказал он французскому посланнику Фуркево, начинать такое путешествие в сентябре при ухудшении погоды. Он объявил папскому нунцию, что просто откладывает путешествие до следующей весны. Всё это очень плохо подействовало на неустойчивую психику принца, и он даже не пытался скрыть своего горького разочарования. Он говорил, что уедет из Испании без разрешения отца, поедет в Португалию, Италию или даже в Нидерланды. Боясь того, что может сделать отец, он держал оружие около кровати и в шкафу для одежды. Он не разрешал спать в своей комнате никому из своих приближённых и поручил французскому инженеру Луи де Фуа сконструировать устройство, которое позволило бы открывать и закрывать дверь с кровати. Сверху на дверь была помещена гиря, которая могла убить любого, кто попытался бы проникнуть насильно.

В таких планах был определённый элемент фантазии, даже если его страхи были небезосновательны. Безнадёжно было думать, что он может покинуть Испанию без помощи людьми и деньгами. Он пытался организовать заём в 600000 дукатов у торговых банкиров, посылал письма разным аристократам, приглашая сопровождать его в важном путешествии. Но настоящих друзей у него не было. Вряд ли королю нужны были шпионы, чтобы узнать о беспорядочных и возможно предательских планах своего сына. Адмирал Кастилии передал королю компрометирующее письмо от принца.

То, что Дон Карлос ничего не скрывал, подчёркивало его психическую неустойчивость. Он жаловался направо и налево, что отец задерживает его женитьбу, потому что ему ненавистна мысль о передаче короны детям нелюбимого сына. Он напоминал вельможам о клятве верности, которую они ему дали в соборе Толедо семь лет назад. Он обещал вознаградить их услуги, которые они могли бы ему оказать, но подобные интересы не имели смысла в Испании, где все карты были на руках у короля, а выразителем этих интересов был больной, неуравновешенный юноша.

Самые большие надежды он возлагал на своего молодого дядю, дона Хуана Австрийского, которого он всегда обожал. Он командовал флотом, и его помощь была очень важна, ибо Дон Карлос намеревался отплыть из Картахены в Италию. 23 или 24 декабря 1567 г. он вызвал дона Хуана к себе во дворец и попросил о помощи. «Что ты можешь ожидать от короля? — прямо спросил он. — Посмотри, как он обращается со своим собственным сыном. Он навсегда оставит тебя в бедности. Но если ты поддержишь меня, я отдам тебе королевство Неаполитанское и герцогство Миланское». Дон Хуан по-доброму отнёсся к молодому принцу, но у него не было желания скомпрометировать себя в глазах короля, приняв участие в безрассудном плане, который приведёт к верному краху. Он пытался отговорить Карлоса, подчёркивая трудности и опасности предполагаемого путешествия. Он знал, каким Дон Карлос мог быть во гневе, поэтому не дал прямого ответа, попросив двадцать четыре часа отсрочки. На следующий день он написал Дону Карлосу, сообщая, что его по делу вызвали в Эскориал.

На самом деле он рассказал королю о планах его сына. Филипп продолжал праздновать Рождество, он был озабочен тем, чтобы получить от папы отпущение грехов, и сначала, казалось, был более раздражён, чем удивлён этим сообщением. Однако поступили и другие новости. Дон Карлос признался в Рождественской исповеди монаху в монастыре Св. Иеронима в Мадриде, что у него в душе убийство и ненависть. Монах отказался дать ему отпущение. Принц в ответ сказал, что если он не получит отпущения, то ему наверняка могут дать неосвящённые хлеб и вино, так, чтобы публика подумала, будто он причастился. Когда настоятель Аточи стал задавать ему дальнейшие вопросы, он наконец признался, что ненавидит собственного отца. Об этом узнал король.

Вряд ли Филипп мог не предпринять того, что много лет зрело у него в уме. Он продлил своё пребывание в Эскориале. Он попросил, чтобы молились во всех главных монастырях Мадрида. Он советовался с врачами и с Государственным советом. Сохранился только один ответ, данный юристом Наварро Мартином Даспилакуэтой. Он вспомнил дело Людовика XI во Франции, который, будучи дофином, взбунтовался против своего отца, Карла VII, и подчеркнул, что Испания оказалась бы в величайшей опасности, если бы Дон Карлос бежал за границу. Мятежники в Нидерландах могут поставить его для вида во главе, и под угрозой окажется дело религии.

Жребий был брошен. Когда Дон Карлос узнал, что Филипп вернулся из Эскориала в Мадрид, он занервничал, предполагая, что отцу стало что-то известно. Ему сказали, что королю действительно очень не нравится его поведение, хотя когда через несколько дней отец и сын на самом деле встретились лицом к лицу, они оба притворились. Дон Карлос имел ещё одну беседу со своим дядей доном Хуаном, в связи с которой сохранились две разные версии. Согласно одному отчёту, Дон Карлос ещё раз сказал о своём решении сесть в полночь на корабль в Картахене и попросил дона Хуана о помощи. И дон Хуан опять уклонился от ответа. Согласно другому отчёту, Дон Карлос спросил своего дядю, что произошло в Эскориале, и когда тот начал отвечать уклончиво, схватился за шпагу. Когда дон Хуан отошёл к двери, он обнаружил, что она заперта на засов, и ему пришлось вызвать служителей принца, чтобы её открыли.

Это произошло в 11 часов ночи 18 января 1568 г., когда Дон Карлос уже лёг спать. Филипп в сопровождении своих приближённых — герцога Фериа, приора Дона Антонио де Толедо, Луиса де Кихада и Руя Гомеса, принца Эболи, который был управляющим хозяйства принца, вошли в покои Дона Карлоса с двумя служителями, которые несли молотки и гвозди. Герцог Фериа возглавлял процессию с фонарём в руке; у короля под одеждой были доспехи. Несмотря на предосторожности Дона Карлоса, они без труда открыли дверь, так как механизм был обезврежен. Принца взяли за руки. Он спросил:

— Кто это?

— Государственный совет, — ответили ему.

Когда он увидел отца, он вскричал:

— Ваше величество хочет меня убить?

Король, как всегда сдержанный, обещал, что ему не причинят вреда.

— То, чего я хочу, — для твоего же блага.