Судьба Грин Саймон

VII. Большой Гарри

Генрих VIII, как колосс, затмевает всех остальных в XVI в. Если он заставлял дрожать от страха сердца многих из своих подданных, он так же завоевал их уважение и, как это ни странно, их любовь, по крайней мере сначала. В показной пышности его жизни, в ярком великолепии его двора, серьёзном образовании, которое позволяло ему писать со знанием дела на теологические темы, в его любви к музыке, которую он и исполнял, и сочинял, в величии его строений, как Уайтхолл, Хэмптон-Корт и Нонсач, в искусстве танца, турнирной борьбы и охоты он казался принцем Возрождения par excellence (в наивысшем проявлении (фр.). — Пер.). Если говорить о его положительных достижениях, то очень немногие английские короли оставили более заметный след. Он играл видную, пусть и не всегда успешную, роль в европейской политике, искусно лавируя по тропе между переходящим в конфликты соперничеством Габсбургов и Валуа. Будучи сначала Defensor Fidei (защитником веры (лат.). — Пер.), он стал верховным главой английской церкви, порвав с папой и создав национальную церковь полностью под своим контролем; поступив так, он проложил путь Писанию на местном языке, протестантским элементам в литургии и роспуску монастырей. Административный механизм правительства стал более эффективным в результате усилий Томаса Кромвеля; парламент приобрёл качество проводника огромного количества законов, которые привели к образованию реформированной англиканской церкви. В каком-то смысле он был основателем английского морского могущества, при этом даже названия его кораблей «Великий Гарри» и «Гарри Великолепный» отражали притязания их властного владельца. Даже если Гарри полагался в деталях своей политики и правления на инициативу и советы исключительно талантливых советников, Томаса Вулси и Томаса Кромвеля, он остаётся великим королём, или по крайней мере производит впечатление великого короля. «Он правил, — как сказал Элтон, — так же, как царствовал», и всегда последнее слово оставалось за ним. Используя искусство и церемониал, он положил на музыку теорию королевской власти.

Но если Генрих был создан в размерах, превышающих жизненные, это создание было с трещиной, пронизано всепоглощающими и чрезмерными эгоцентричностью, импульсивностью и подозрительностью. Они охватывали все стороны его личной жизни, проходили через его двор как электрический ток и в конце концов сказывались на управлении страной. Хотя он и был великим королём, в нём были компоненты тирана, и некоторые черты его характера граничили с ненормальностью. Глаза, которые глядят на нас с его портретов, холодны, хитры и бессердечны. На одном из его последних портретов, написанном Корнелисом Массейсом, он очень похож на то чудовище, которым действительно стал.

Генрих был праправнуком французского короля-шизофреника Карла VI. Его прабабка, Екатерина Валуа, жена Генриха V, вышла замуж вторым браком за Овейна ап Тюдора и была бабкой Генриха VII. В то время как, очевидно, было бы нелепо утверждать, что в личности Генриха VIII просматриваются нарушенные гены безумного французского короля, в ней проявляются признаки умственной и эмоциональной неуравновешенности. Мать Генриха, Елизавета Йоркская, умерла от родов, когда ему было двенадцать лет. Его отношения с отцом, Генрихом VII, были отдалёнными, так как он был вторым сыном Генриха, предназначенным, как сплетничали позже, но без достаточных оснований, для церковной карьеры. Фигура его старшего брата, Артура, наследника Генриха, отбрасывала на его жизнь длинную тень. В гипотетическом эссе один американский психолог попытался объяснить неприятности в семейной жизни Генриха в терминах Эдипова комплекса. Его аргументация, хотя и ни в коем случае не лишённая интереса, естественно, не может ничего доказать, но фигуры его отца и старшего брата определённо сыграли свою роль в формировании сознания юного Генриха.

Его отец создал образец монархии, который впоследствии был усовершенствован и превзойдён; Генрих VIII наследовал своему брату не просто как преемник на престоле, но и как муж жены своего брата. Пятнадцатилетний принц Уэльский, Артур, умер от туберкулёза в апреле 1502 г. Генрих был немедленно помолвлен с вдовой своего брата, Екатериной Арагонской. Через семь лет, вскоре после смерти своего отца, 11 июня 1509 г., Генрих женился на Екатерине. Екатерина была дочерью испанских монархов Фердинанда и Изабеллы и сестрой «безумной» королевы Хуаны, и отец Генриха одно время думал, как о возможной невестке и о той, и о другой. Хотя женитьба была отложена до 1509 г. и одно время казалось, что она вообще не состоится, в результате того, что Генриха VII разочаровала внешняя политика испанских монархов, принц Генрих в апреле 1506 г. писал о Екатерине как о «моей самой дорогой и горячо любимой супруге, принцессе, моей жене». Так как Екатерина уже была замужем за его братом, нужно было разрешение папы на преодоление препятствия родства первой степени по боковой линии (даже при том, что Артур похотливо хвастался, что он был «в середине Испании всю ночь», Екатерина всегда категорически утверждала, что её первое замужество никогда не завершилось брачными отношениями). Разрешение было дано в 1505 г.

В первые годы своего царствования король Генрих был харизматической фигурой: поразительно красив, потрясающе энергичен, признан великой надеждой гуманистов, блестящий спортсмен и игрок, одарённый музыкант, согласный в общем и целом предоставлять проведение публичной политики одарённому и преданному слуге кардиналу Вулси; хотя уже в 1513 г. Мор заподозрил в его правлении элементы тирании. Рядом с ним Екатерина, на пять лет старше своего мужа, казалась невзрачной, скучной женщиной, набожной и человечной, но всё больше и больше неподходящей парой, особенно по мере того, как у неё росло число выкидышей. Генрих, принц Уэльский, рождённый в 1511 г., прожил семь недель. Осталась в живых только дочь Мария, родившаяся в 1516 г. Ещё четверо детей, очевидно, родились мёртвыми. Одни такие преждевременные роды Пётр Мученик объяснял потрясением и страхом, вызванными ухудшением отношений между Генрихом и её отцом, Фердинандом Арагонским. Муж без конца попрекал ни в чём не повинную королеву предательством её отца, короля Арагона Фердинанда «и вымещал на ней своё недовольство».

К 1524 г. Генрих перестал регулярно спать со своей женой, хотя они ещё долго притворялись, что живут вместе. Женолюбивый по природе, он за пять или шесть лет брака спутался с одной из фрейлин своей жены, Элизабет Блаунт, которая в 1518 г. родила ему сына, впоследствии герцога Ричмонда. Её сменила Мэри Болейн, а затем её сестра Анна, утончённая и начитанная молодая дама, «излучающая секс». Он хотел, чтобы она стала его любовницей, но она сопротивлялась, почти наверняка не из моральных соображений, а из честолюбивого расчёта, так как хотела заменить Екатерину, которая больше не могла иметь детей, в качестве его жены. Сообщали, будто однажды она сказала: «Я намерена получить его, что бы ни случилось с его женой».

Чтобы разобраться в ситуации, надо принять во внимание сложный характер самого Генриха. Вера в священный характер королевского сана как выражение божественной власти и вытекающее отсюда обязательство беспрекословного подчинения монарху, какими бы чрезмерными или невероятными ни казались его требования, была одной из общепринятых характерных черт века Тюдоров. У Генриха она стала навязчивой идеей, византийской по качеству, возможно, необходимой реакцией на подспудное чувство собственного несоответствия. Эта вера была ему внушена с ранних лет и он был ею насквозь пропитан; она поддерживалась растущей памфлетной литературой. При повышенной способности к самообману он ни на минуту не сомневался в правомерности своих действий или своих целей, к каким бы последствиям они ни приводили. Если он чего-то желал, он старался это получить, потому что такова была его королевская воля. Нежелание папы признать недействительным его брак с Екатериной само по себе было вызовом независимости Генриха. Ему нужно было жениться на Анне Болейн не просто потому, что он думал, будто любит её, но и потому, что это становилось всё более необходимым для его самоутверждения — чтобы укрепить и подтвердить его Богом данную монаршую власть. «Стремление жениться на Анне, — замечает Эрик Айвс, — было, таким образом, не только попыткой удовлетворить чувства и желания; это был способ доказать свой королевский сан». Он хотел избавиться от Екатерины даже ценой объявления своей дочери Марии незаконной и жениться на Анне, и для осуществления этого нужно было всё смести на своём пути, чтобы обеспечить конечное исполнение его воли.

Однако у того, что стали называть «Великим делом» короля, была и другая грань. Он был серьёзно и искренне обеспокоен бесплодностью своей женитьбы, делая вывод, что это, наверное, нарушение Божьего закона, противоречащее, как показывали часто цитируемые тексты из книги Левит, учению Священного писания, закона, отлучить его от которого не было власти даже у папы. Ещё раз перед ним возникла фигура его старшего брата Артура, и грех инцеста приобрёл зловещий оттенок. Для дилетанта Генрих удивительно хорошо разбирался в богословии, что он проявил уже в своём трактате по опровержению лютеранства, за который папа присвоил ему звание Защитника Веры. При таких обстоятельствах путь казался Генриху достаточно ясным. Папа должен освободить его от незаконного союза с Екатериной, дав ему таким образом жениться на Анне и позволив получить от неё законного наследника английского престола.

Фактически Анна стала невестой Генриха, так как они оба ожидали, что папа согласится на отмену его брака с Екатериной. Но всё же прошло пять или шесть лет, прежде чем произошла желаемая развязка. Всё это время Анна укрепляла волю Генриха, когда он проявлял нервозность, а после того как Вулси не удалось добиться цели, способствовала его опале.

То, что произошло потом, может служить превосходной иллюстрацией к утверждению, что публичная политика часто бывает продолжением личных неурядиц, ибо в последующее десятилетие, чтобы добиться осуществления своих личных и частных желаний, чему мешали сложности папской и имперской политики, Генрих с готовностью унизил свою жену, уничтожил верного министра, растоптал церковные привилегии и сверг власть папы и Римской церкви. И хотя было бы грубым упрощением утверждать, что Английская Реформация была незаконным ребёнком желаний Генриха, всё же, если бы не его личные аппетиты, она наверняка пошла бы по другому пути. Генрих мог перед самим собой оправдываться, что курс, которому он следовал, каким-то образом в конечном счёте привёл ко благу его королевства и его собственной души, но то, что он сделал, было выражением исключительно эгоцентричной воли.

Жизнь Генриха и в самом деле кажется проявлением безжалостного эгоцентризма, облачённого в твёрдое убеждение, что ему принадлежит власть, дарованная Богом. Прекращение его брака с Екатериной Арагонской и разрыв с Римом заново обнажили самые зловещие особенности личности Генриха, которые становились всё более явными по мере того, как он старел. И их тоже его женитьба на Анне Болейн освещает мрачным светом.

В течение многих лет Анна сопротивлялась более интимным объятиям Генриха и отказывалась спать с ним, пока она сама не пришла к убеждению, что развод с Екатериной будет получен. Архиепископ Кентерберийский Уорэм умер в августе 1532 г. В октябре Анна, недавно получившая титул маркизы Пембрук, сопровождала Генриха в поездке во Францию. К концу года она была беременна. Король, поставленный в известность о желанной перспективе иметь ребёнка, при охотной помощи входящих в милость Томаса Кранмера и Томаса Кромвеля, поторопил процедуру развода, с папского согласия или без него. 25 января 1533 г. Анна и король тайно поженились, и Кранмер, повышенный до сана епископа Кентерберийского, частично по просьбе Болейнов, 23 мая 1533 г. вынес суждение о браке с Екатериной, объявив его недействительным.

Разрыв с Римом, осуществляемый в основном Томасом Кромвелем, основанный на посылке, что претензии папы сами противоречили Писанию, имел далеко идущие последствия для Англии и английской церкви, в чём сама Анна принимала участие, влияя на назначение епископов и другими путями способствуя насаждению реформаторских идей. Но важнейшие соображения Генриха оставались преимущественно личными. Дочь Елизавета родилась 7 сентября 1533 г.

В этой ситуации был ещё один момент, который снова проливает свет на натуру Генриха. Как только Анна стала женой и матерью, она фактически потеряла статус, поскольку в то время как до брака Генрих осыпал её милостями, после брака в качестве жены она стала, в соответствии с представлениями того времени, просто его покорной и подобострастной подданной. И Генрих, очевидно, не считал, что ему что-то мешает, как и при Екатерине, заводить преходящие интрижки с придворными дамами. Он скоро изменил Анне. Нет никаких сомнений, что Анну, независимую и своевольную, возмущало поведение мужа, даже если она просто опасалась за своё положение в качестве жены и королевы. Она не могла терпимо относиться к изменам короля, которые он сам, вероятно, считал своим естественным правом. Для Генриха, как показывали его последующие браки, женитьба включала подчинение королевской воле. И то, что он считал вызовом королю, он не намерен был терпеть. И всё же возможность рождения наследника престола временно заделала трещины в их отношениях, которые портились по мере того, как пыл Генриха охладевал.

В конце 1535 г. Анна снова забеременела. Если бы она родила Генриху сына, возможно, его новое увлечение Джейн Сеймур прошло бы, даже при том, что для Генриха сама охота казалась более важной, чем её последствия. Именно достижение цели льстило его самолюбию. К последним месяцам 1535 г. судьба Анны висела на волоске.

Именно при таком раскладе с Генрихом произошёл серьёзный несчастный случай. 17 января 1536 г., когда «король садился на большую лошадь, чтобы участвовать в турнире (в Гринвиче), оба очень сильно упали», так что имперский посол Шапюи рассказывал Гранвилю 29 января, «все подумали, какое чудо, что его не убило, но он не был даже ранен». Доктор Ортиц, который писал императрице из Рима 6 марта, добавлял более осмотрительно: «Французский король сказал, что король Англии упал со своей лошади и два часа не мог говорить. „Ла Ана“ была так взволнована, что скинула сына… хотя король не стал лучше в результате своего падения, великое благо, что его любовь скинула сына».

Это был второй несчастный случай, который произошёл с Генрихом на турнирах, так как 10 марта 1524 г. он атаковал своего противника, герцога Суффолка, не опустив забрала. Хотя король был на волосок от гибели, казалось, он не был сильно потрясён случившимся и продолжал турнир. Однако справедливо было бы вспомнить, что в конце 1520-х гг. Генриха постоянно мучили головные боли. Хенейдж говорил Вулси 21 июля 1528 г., что король «жалуется на голову»; «Король не может писать из-за своей головы. Так как в Графтоне чума, король туда не поедет». «Его голова не в лучшей форме», — добавляет он на следующий день. В августе сам Генрих объяснял краткость своего любовного письма к Анне «причиной некоторой боли у меня в голове, особенно желаю себе вечера в объятиях моей любимой, чьи прекрасные плечи я скоро надеюсь поцеловать».

В целом здоровье Генриха представляется удивительно цветущим. Он избежал туберкулёза, который убил его отца и брата и жертвой которого стали в дальнейшем его сыновья, герцог Ричмонд и Эдуард VI. Однако, время от времени его сваливали различные болезни, оспа или корь в начале весны 1514 г., и малярия и лихорадка в 1521 и в последующие годы. Он очень боялся серьёзного приступа потницы в 1528 г., но избежал её атаки. В 1528 г. появляется первое упоминание о неприятностях с ногами, потому что Томас Викари, который стал в 1530 г. главным хирургом, был вызван, «чтобы вылечить больную ногу короля».

Падение, которое Генрих пережил в 1536 г., могло быть решающим событием в его жизни. По стандартам его времени он был уже пожилым человеком сорока четырёх лет и с избыточным весом. Он был крепкого сложения и очень много ел, шести футов роста с массивным корпусом. В 1514 г. в возрасте двадцати трёх лет у него была талия 35 дюймов и грудь 42 дюйма. К 1536 г. талия у него была, вероятно, 37 дюймов, а грудь 45 дюймов. К 1541 г. талия выросла до 54 дюймов, а грудь до 57. В 1536 г. он лежал на земле в тяжёлых доспехах, на нём закованная в броню лошадь, и, очевидно, он оставался без сознания два часа, так сообщали иностранные послы. Хотя он больше никогда не был активным участником турниров, он выздоровел, так что к 4 февраля 1536 г. Кромвель сообщал Гардинеру, что король весел и в добром здравии. Однако трудно не подумать, что это происшествие, помимо ушибов и сотрясений мозга, могло иметь долгосрочные губительные последствия для его общего здоровья и поведения. Нельзя легко отбросить вероятность, что помимо возможного воздействия на болезнь его ног, Генрих получил и повреждение мозга, и это могут подтверждать его последующие поступки, особенно безжалостный и быстрый арест и казнь Анны Болейн, которая к 19 мая 1536 г. уже была мертва.

29 января 1536 г., через двенадцать дней после падения короля, Анна скинула младенца мужского пола. Было высказано предположение, что плод был, вероятно, уродом, и Генрих дал убедить себя в колдовстве, которое было применено, чтобы женить его на Анне, но сама Анна недвусмысленно объясняла свой выкидыш потрясением, пережитым ею при известии, полученном от графа Норфолка, о падении Генриха на турнире. Шапюи утверждал, что другие объясняли выкидыш недостатками её телосложения и её «полной неспособностью вынашивать младенцев мужского пола» или же её страхом, что король уже любит не её, а Джейн Сеймур. Вполне разумно предположить, что известие о падении короля вполне могло способствовать выкидышу, так как если жизнь короля была в опасности из-за падения, то самой Анне, окружённой врагами, тоже грозила опасность. Её выкидыш имел и гораздо более зловещие последствия.

«Я вижу, — заметил король, — что Господь никогда не дарует мне детей мужского пола», и через несколько месяцев был составлен план, где можно увидеть руку Кромвеля, который привёл Анну к опале и гибели. Понадобилось шесть лет, чтобы она попала в постель к королю. Три года она была его женой. Чтобы её погубить, нужно было всего четыре месяца. Её обвинили в супружеской измене с несколькими мужчинами, некоторые считались распутниками, среди них её собственный брат, лорд Рошфор, что возобновило в голове короля тему инцеста. Доктор Ортиц сообщал императрице 23 мая 1536 г., «что для рождения сына, который может быть приписан королю, она изменяла ему с певцом, который учил её играть на инструментах». Какой бы страстной натурой ни была Анна, кажется весьма маловероятным, что она была повинна в чём-то за пределами мелких неосторожностей. Она и те, кто был казнён вместе с ней, вероятно, были жертвами намеренной подтасовки. Если выдумка принадлежала Кромвелю, то воля была Генриха.

Хотя, что для него характерно, он проливал крокодиловы слёзы, он проявил жестокость и бессердечие, женившись на Джейн Сеймур через несколько дней после казни Анны. И всё же могло ли на его поступки повлиять повреждение мозга, которое он получил на январском турнире? Очевидно, достоверного ответа на этот вопрос нет, но косвенные доказательства вскрывают удивительные особенности. Когда-то Генрих любил Анну, но эта любовь превратилась в ненависть. Он захотел заменить её Джейн Сеймур, которую толкала к нему хищная семейка Сеймуров, но Джейн была податлива и послушна, тогда как Анна была честолюбива и напориста. Генрих замечал, что он попал из ада в рай, когда женился на Джейн. Но разве это служит удовлетворительным объяснением безжалостной решимости короля, его готовности устроить судебный фарс, который при внимательном рассмотрении доказательств оказался бы ни на чём не основанным? При полнейшем отсутствии сострадания, он пожертвовал женщиной, которую когда-то любил, и мужчинами, которые ему верно служили, ради собственного неумеренного эгоцентризма. И всё же его поведение кажется не только жестоким, но и бессмысленным. Одновременно он фактически сделал незаконными двух своих наследников, принцесс Марию и Елизавету, без всякой гарантии, что у Джейн Сеймур будет сын.

Если он и верил обвинениям против Анны, это потому, что он хотел им верить. Нелегко проследить ход его мысли. Слухи даже утверждали, что Анна была замешана в отравлении Екатерины, смерть которой от рака в замке Кимболтон 7 января 1536 г. побудила короля предаться характерному для него и бесчувственному праздничному действу: одевшись в жёлтый шёлк, он всю ночь протанцевал, узнав о её смерти. По иронии судьбы день её погребения в аббатстве Питерборо совпал с выкидышем у Анны; получилось почти так, как будто Генрих лишился двух жён в один и тот же день. «Когда, — докладывал Шапюи 19 мая 1536 г., — герцог Ричмонд пошёл пожелать доброй ночи своему отцу и по английскому обычаю попросил его благословения, король зарыдал, говоря, что он и его сестра, имея в виду принцессу (Марию), были премного обязаны Господу за то, что избежали рук этой проклятой шлюхи, которая решила их отравить». Он горько жаловался, что стал жертвой колдовства и что «колдунья» Анна обладала неутолимыми сексуальными потребностями. Может быть, он даже убедил себя в том, что Анна была колдуньей. Он проявил зловещий, тошнотворный интерес к подробностям казни своей жены, организовал даже приезд специального палача из Кале, чтобы именно он её осуществил. «Король, — рассказывал Шапюи Гранвилю 19 мая 1536 г., в день казни Анны, — верил, что больше ста мужчин имели преступные отношения с Анной Болейн. Новые епископы… убедили её, что, согласно указаниям секты… законно было искать удовлетворения на стороне, даже среди её собственных родственников, если муж не способен был удовлетворить её».

Замечания Шапюи косвенно намекают ещё на один аспект жизни Генриха, который чрезвычайно важен для рассмотрения его личности. Похоже, что несмотря на шестерых жён и по меньшей мере двух любовниц, секс был той областью, в которой его достижения были, возможно, невелики. В его время и позже у него была репутация своего рода Дон-Жуана. Герцог Норфолк утверждал, что он «постоянно склонен был заниматься любовью». «Наш самодержавный господин, — Каунсил, привратник в Сионе, рассказывал Джону Хейлу, викарию Айлворта, — имел кучку девиц в одном из своих покоев в Фарнхэме, когда он там был со старым лордом Винчестером».

Однако существуют намёки, что пролог Генриху удавался лучше, чем действие. Возможно, его потенция была ослаблена, на что, похоже, на суде намекал лорд Рошфор, брат Анны, который, как сообщали, сказал, что «король не всегда был способен совокупляться с женщинами, у него не было ни умения, ни силы». «Согласно тому, как отзывается о нём сожительница (Анна Болейн), — докладывает Шапюи 18 мая 1536 г., — у него нет ни силы, ни умения». Когда в апреле 1533 г. Шапюи выразил сомнение, что замена Екатерины новой женой приведёт к рождению детей, Генрих взволнованно ответил: «Разве я не такой же мужчина, как другие? Разве нет? Разве нет? — и добавил — Я не обязан доказывать обратное или открывать вам свои тайны».

Джейн Сеймур, по крайней мере, оправдала его ожидания, родив сына, будущего Эдуарда VI, но через двенадцать дней умерла от родильной горячки. Невозможно сказать, что произошло бы с Джейн, если бы она выжила, принимая во внимание импульсивный и переменчивый нрав короля. Шапюи даже подверг сомнению добродетель Джейн. «Я предоставляю вам судить, — писал он Антуану Перроне 18 мая, за день до казни Анны, о будущей королеве, — насколько, будучи англичанкой и находясь так долго при дворе, она может не знать, что такое брак, и давать советы другим». «Когда, — добавляет он, — он захочет развестись с ней, в свидетелях недостатка не будет».

Генрих спал со своей четвёртой женой, Анной Клевской, на которой он женился в январе 1539 г., но из-за её физической непривлекательности, так утверждал Генрих, ему не хватало «желания и силы завершить брак». Он думал, так утверждал его врач, доктор Чеймберз, что он «в состоянии совершить акт с другими, но не с ней». Хвастаясь, он рассказал своему другому врачу, доктору Баттсу, что у него всё ещё бывают мокрые сны («две ночные поллюции во сне»). Поразительно, что он всё ещё считал необходимым настаивать на этой способности. Анна была разведена 10 июля 1540 г.

Пытался ли он совершить акт с молодой Екатериной Говард, с которой обвенчался 28 июля 1540 г.? Похоже, он определённо надеялся, что она родит ему ребёнка. Хотя её объявили королевой Англии, её так и не короновали. В апреле 1541 г. французский посол сообщал, что «думали, что Екатерина ждёт ребёнка, что было бы большой радостью для этого короля, который, похоже, этому верит и намерен, если это окажется правдой, короновать её после Троицы». Одним из обвинений, которые ей предъявили, было то, что «врачи говорят, будто у неё не может быть детей».

Брак с Екатериной оказался абсолютной катастрофой. Легкомысленная и глупая, послушное орудие в руках семьи Говардов, Екатерина вступала в любовные связи до того, как король на ней женился. Её любовника Генри Мадокса обвинили в том, что он «имел обыкновение прикасаться к тайному и другим частям тела королевы». Фрэнсис Дерем, как признавалась сама Екатерина, лежал «на моей постели в одежде, а потом и в постели, а потом он лежал со мной обнажённый и делал со мной то, что муж делает с женой много раз в разное время». Они «целовались изумительным образом и соединялись животами как два воробья». «Твоя, — заканчивается сохранившееся письмо Екатерины к Дерему, — на всю оставшуюся жизнь». Но жизни оставалось немного. С потрясающим неблагоразумием, уже выйдя замуж за короля, она завела нового любовника, Томаса Калпепера, который «собирался и намеревался дурно поступить с королевой, и таким же образом королева хотела поступить с ним».

Когда архиепископ Кранмер поставил Генриха в известность о неверности его жены, ибо хотя все при дворе знали, что делается, сказал ему только Кранмер, он сначала отказался этому поверить, пока ему не представили доказательства, гораздо более убедительные, чем в случае с Анной Болейн, что это похоже на правду. Когда он убедился в измене Екатерины, он был страшно потрясён, чему вряд ли можно удивиться, поскольку связь Екатерины показала, что каким бы ни был Генрих десятью годами раньше, теперь он потерял свои мужские качества и был седым и угасающим мужчиной, физически уже непривлекательным и эмоционально неустойчивым. Отвращение Екатерины по крайней мере легко понять. Но для короля это был акт предательства, юридически доказанной измены, ударом по его самоуважению, клинком, пронзившим наиболее чувствительную часть его анатомии. Марильяк сообщал Франциску 17 декабря 1541 г.: «Король сменил свою любовь к королеве на ненависть и предаётся такому горю из-за того, что его обманули, что в последнее время думают, что он сошёл с ума, потому что он потребовал шпагу, чтобы убить ту, которую любил. Заседая в Совете, он вдруг потребовал лошадей, не говоря куда поедет. Иногда он говорил без всякой связи, что эта безнравственная женщина никогда не испытывала такой радости от воздержания, какие муки она перенесёт, умирая. И наконец он зарыдал, жалуясь на свою злую судьбу, которая посылала ему таких неподходящих жён, и ругая Совет за эту последнюю беду».

Екатерину обезглавили 13 февраля 1542 г.

Марильяк сообщал своему господину Франциску I 3 марта 1541 г.: «он сказал, что он правит несчастным народом, который скоро станет таким бедным, что у людей даже не будет сил ему сопротивляться». «Он выглядит очень старым и седым, — добавляет он, — после зла, причинённого его последней королевой, и не хочет слышать о том, чтобы завести другую, хотя обычно он находится в компании дам, а его министры умоляют и уговаривают его снова жениться». Шапюи подтверждает, что король «всё ещё печален и не склонен к праздникам и дамам».

Но похоже, что он воспрянул духом и 12 июля 1543 г. пошёл на свой последний брачный эксперимент, женившись на дважды овдовевшей Екатерине Парр. В первый раз она вышла замуж за сэра Эдуарда Берга, внука второго лорда Берга, который сошёл с ума, когда ей было только шестнадцать или семнадцать. Оставшись вдовой, она потом стала третьей женой Джона Невилла, лорда Латимера, который был примерно на двадцать лет старше своей жены. Он был частично скомпрометирован участием в мятежном «Паломничестве милосердия», но ему удалось отвертеться от обвинений в соучастии. Ни это, ни убеждённый протестантизм его жены не воспрепятствовали заигрываниям Генриха вскоре после смерти Латимера в марте 1543 г. Вряд ли она была красивее Анны Клевской, но у неё был хороший характер и она оказалась любящей и заботливой женой: она ухаживала за Генрихом, когда он болел, и хорошо относилась к его детям. Очевидно, у неё была склонность к больным и старым мужьям, но, возможно, она подумала, что получила компенсацию, выйдя замуж вскоре после смерти Генриха в четвёртый раз за беспутного Томаса Сеймура, лорда Сеймура из Садли, дядю Эдуарда VI. Однако смерть как будто бы затаилась в закоулках семейной жизни Екатерины; она сама умерла в 1548 г. от родильной горячки, родив дочь Маргариту, и это спасло её от присутствия на казни её мужа за измену 20 марта 1549 г.

Хотя Екатерина Парр была способна к деторождению, похоже, нет доказательств тому, что Генрих пытался дать ей такую возможность. Доказательство может быть только косвенным и умозрительным, но есть причины сомневаться в сексуальном мастерстве Генриха и предположить, что он был сексуально неполноценен, а его зверски жестокие действия, которые он совершал, были реакцией на подсознательное понимание, что он был не в состоянии исполнять так эффективно, как он этого желал, функцию возлюбленного и мужа и как король обеспечивать рождение наследников престола.

Менее косвенным, гораздо более определённым является доказательство того, что здоровье короля ухудшалось после 1536 г., и это очень серьёзно отразилось на его характере. Меньше, чем через год после несчастного случая на турнире он сильно мучился из-за прогрессирующего изъязвления ноги. «Мне снилось, что король умер, — сказал на суде 24 марта 1537 г. Генри Поул, лорд Монтагью, — но он умрёт неожиданно, нога его убьёт». Через месяц, 30 апреля 1537 г. Хьюзи докладывал своему господину, лорду Лайлу, что «король редко куда-нибудь выходит по той причине, что нога у него сильно болит». 12 июня сам Генрих говорил Норфолку, что он не в состоянии поехать в Йорк («о чём никому не надо говорить»), потому что «жидкость опустилась к нам в ноги, и наши врачи не советуют нам далеко уезжать в такую жару». Впоследствии заболели обе ноги, вызвав серьёзный кризис в мае 1538 г., когда Кастильон докладывал Монморанси, что «королю залечили свищ на ноге, и за десять или двенадцать дней жидкости, которые не имели выхода, его чуть не задушили, так что временами он не мог разговаривать, чернел лицом и находился в серьёзной опасности».

Если заболевание и не было постоянным, совсем оно не проходило. Брат лорда Монтагью, сэр Джеффри Поул, который тоже был приговорён к смерти (исполнение приговора было отсрочено), заметил в ноябре 1538 г., что у Генриха была «такая больная нога, какой бы не обрадовался ни один несчастный», добавив, возможно, выдавая желаемое за действительное, что навряд ли Генрих проживёт долго. В марте 1541 г. ноги опять серьёзно болели. Как Марильяк докладывал французскому королю, язвы «ранее открывшиеся и содержавшиеся открытыми, чтобы поддержать его здоровье, неожиданно закрылись, и он очень встревожился, потому что, пять или шесть лет назад в подобном случае, он думал, что умрёт. На этот раз тут же применили нужное лекарство, и он теперь здоров, и лихорадка прошла». «Ноги его настолько слабы, — рассказывал имперский посол королеве Венгрии в мае 1544, — что он почти не может стоять». У него, докладывал он императору 18 мая 1544 г., «самые больные ноги в мире, так что те, кто их видел, удивляются, что он не остаётся постоянно в постели, и считают, что малейшее напряжение представляет опасность для его жизни». С некоторого времени его приходилось поднимать по лестнице в специально сконструированной тележке или на носилках. Миссис Элизабет Холланд «призналась… что король так прибавил в теле, что не может подниматься и спускаться по лестнице, и его приходится поднимать и спускать при помощи механизма».

Помимо психологических последствий, которые имела для психики короля эта мучительная и постоянная болезнь, состояние ног Генриха представляет собой и медицинскую проблему. Одно время думали, что его болезнь — это результат сифилитической инфекции, что объясняло, почему у его жён случались выкидыши. Помимо язв на ногах, которые могли бы быть результатом сифилиса, изменение формы его носа, очевидное в последних портретах, может предположить сифилитические гуммы. И всё же ни в нём, ни в его детях не проявилось никаких признаков заражения сифилисом, и в записях нет никакого упоминания, как наверняка было бы, о применении какого-либо из тогдашних лекарств против сифилиса, например, ртути. То, что у Генриха был сифилис, кажется крайне невероятным.

В более поздние времена нездоровье Генриха объяснялось его неправильным питанием, результатом чего явилась цинга или скорбут. Он ел слишком много мяса, часто со специями или зимой с соленьями, слишком мало фруктов и свежих овощей, и поэтому страдал от острого недостатка аскорбиновой кислоты или витамина C. Похоже, что особенности его болезни вполне соответствуют характерным симптомам цинги: изъязвление ноги с быстро распространяющимися опухолями, болью и ранами, дурной запах изо рта, быстрая утомляемость, трудность при ходьбе, одышка, отёчные опухоли, красный цвет лица, раздражительность и депрессия. И всё же Генрих наверняка не был единственным из современников, который болел из-за неправильного питания. В то время как это предположение представляет интерес, как и другие теории, например, что у Генриха была обширная подагра, оно остаётся бездоказательным.

Представляется важным, что хотя «больная нога» упоминалась в 1528 г., настоящая болезнь началась вскоре после серьёзного несчастного случая на турнирном поле в 1536 г. Кажется наиболее вероятным, что из-за него началась варикозная язва, вызывающая, если её правильно не лечить, тромбоз ноги и хроническую язву бедра. Или же у него мог быть остеомиелит, хроническая септическая инфекция бедренной кости, которой, возможно, способствовало падение 1536 г.

После 1536 г. физическая боль и недомогание могли вызвать повышенную раздражительность, необдуманные решения и, следовательно, явную деградацию характера. Однако авторитетный биограф Генриха, профессор Скэрзбрик, не находит большой разницы между периодами до и после 1536 г. «Генрих, — пишет он, — не прибавил заметно после этого ни в жестокости, ни в агрессивности, ни в аппетите». Элтон частично соглашается с этим суждением, но добавляет, что «безусловно, его физические размеры, подозрительное высокомерие и политическая изворотливость становились более заметными по мере того, как потворство своим желаниям и воздействие подхалимства влияли на один из самых самовлюблённых характеров, известных истории». Безусловно, в прежние годы уже проявились и его своеволие, и жестокосердие в том, как он осуществил падение Вулси, которого он пытался сделать орудием в своём «Великом деле», в его бесчувственном обращении с первой женой и дочерью, и в казни сэра Томаса Мора, который, очевидно, был его близким другом. И всё же после 1536 г. напряжение при дворе Генриха усиливается, тогда как сам король становится всё более подозрительным и своевольным. Он получал зловещее удовольствие, играя со своими жертвами, как кошка с мышкой, в одну минуту приговаривая их к смертной казни, в следующую откладывая приговор, но оставляя их в неведении относительно собственной судьбы до последнего момента. Когда, в 1543 г., казалось вероятным, что архиепископ Кранмер вот-вот впадёт в немилость, даже когда король решил спасти его от опалы, он намеренно держал его в неизвестности, заставляя ждать какое-то время, прежде чем ему сообщили о прощении.

В течение всего его правления преобладает непомерная эгоцентричность, проявляясь всё более и более, и он становится всё более подверженным переменам настроения и нрава по мере того, как ухудшается его физическое здоровье. Это представляло собой нечто большее, чем индивидуальное своенравие и, казалось, отражало основное несоответствие, которое выражалось в его личных отношениях и в его роли монарха. Ему постоянно нужно было самоутверждаться и в роли короля, и в роли любовника. Эмоционально король походил на маленького ребёнка, он вёл себя как капризный сопляк, хватая всё, что он хотел, независимо от последствий, и когда у него что-то не получалось, устраивал отвратительные бесчинства. «Король обзывает его разными словами дважды в неделю, — так говорилось о его обращении со всемогущим министром Томасом Кромвелем, — а иногда бьёт его по макушке, и всё же, после того как его довольно сильно поколотили по голове и хватали и трясли, он выходит в большой зал как ни в чём не бывало с таким весёлым лицом, как будто он всему хозяин». «Всё, — так сказал Шапюи, — должно происходить так, как желает король». «Такой монарх, — как выразился секретарь Кранмера Ральф Морис, — который не может ни сдержаться, ни выслушать что-нибудь против какой-либо своей просьбы».

Он не выносил никаких возражений против своих волеизъявлений. «Видеть, как людей вешают, четвертуют или обезглавливают, — заметил один приехавший в Лондон в 1541 г., — это не новость, и иногда за какие-нибудь незначительные выражения, истолкованные против короля». «Я не припоминаю, — писал французский посол Марильяк об атмосфере при дворе Генриха в том же самом году, — чтобы я когда-нибудь видел этих людей такими замкнутыми, как сейчас, ибо они не знают, кому можно доверять, а король сам, причинив зло стольким людям, не доверяет никому». «Могу добавить, — докладывал Марильяк своему господину Франциску I 29 мая 1541 г., — что вчера были убраны все головы, которые были выставлены на (Лондонском) мосту, чтобы люди могли забыть, чьи головы запечатлелись у них в памяти, но скорее их место скоро займут новые… ибо… перед днём Св. Иоанна ждут, что Тауэр освободят от пленников, которые там сейчас».

Террор стал орудием политики. «Думаю, — сообщал Кастильон французскому королю, — что очень немногие лорды в этой стране находятся в безопасности». Начинались судебные процессы, результаты которых были заранее известны. Семья Поулов, о которой можно было бы подумать, что они могут претендовать на корону, была выкошена.

Не менее пятидесяти трёх человек были лишены гражданских и имущественных прав в 1539–1540 гг., многие из них были впоследствии казнены. Если отчасти ответственность падает на советников короля, то всё-таки именно король одобрял то, что происходило. Смерть шагала по стране по пятам Генриха. «В Англии смерть унесла всех достойных людей, или же их поразил страх». Король, по словам немецкого реформиста Меланхтона, стал «английским Нероном». Генрих, заметил Кастильон 26 января 1538 г., стал «самым опасным и жестоким человеком в мире». «Он в ярости, — добавлял он, — и у него не осталось ни разумения, ни понимания». «Больной и испуганный, Генрих стал, — утверждает один из его недавних биографов, — тираном самого опасного типа, скрытным, невропатическим и непредсказуемым».

Процесс прогрессировал. Если несчастный случай, который он пережил в 1536 г., и последующий остеомиелит и язвы на ногах были важными вехами на дороге, выносящими на поверхность те черты его личности, которыми он всегда обладал, то его последующие матримониальные приключения имели болезненные последствия, по крайней мере до тех пор, пока он не женился на Екатерине Парр. И всё-таки, если Фоксу можно верить, похоже, что даже Екатерина Парр едва избежала немилости. Очевидно, она не согласилась с королём по теологическому вопросу. Король был так оскорблён её дерзостью, что по совету Стивена Гардинера велел подготовить статьи, обвиняющие её в ереси, и утвердил ордер на её арест. «Хороши новости, — со злостью заметил Генрих, — когда женщины становятся такими клириками; и как это меня утешает, что на закате жизни меня учит моя жена». Екатерине повезло, она узнала, что готовится, и сказала королю, что она была глубоко неправа, когда выразила по религиозному вопросу мнение, которое отличалось от точки зрения её мужа. Генрих смилостивился. «Так значит это так, счастье моё, и вы спорили без злого умысла? Тогда мы опять такие же добрые друзья, как и раньше, и всегда останемся такими». Его эгоцентричность была такова, что с точки зрения современного историка он «был болен психической болезнью, манией величия, навлечённой обществом, которое считало своего монарха единственной возможной гарантией против возобновления гражданской войны и которое было настроено боготворить его и как идеал человека, и как символ гражданского мира и безопасности».

Была ли это мания величия защитой от подспудного чувства личной неполноценности? Утверждать, что Генрих страдал от основополагающего комплекса неполноценности, который распространялся с личной жизни на общественную — это значит противоречить всем суждениям современников и мнению большинства современных историков. Современники считали его одним из самых талантливых людей его времени, а современные историки, мнения которых могут быть различны относительно его личной ответственности, тем не менее отдают должное его умелому и искусному управлению государственными делами. И всё же из-за шума и грома выглядывает маленький избалованный ребёнок. Он был всё время охвачен страхами и тревогами относительно заговоров и сговоров с целью осуществить его свержение. Он боялся болезней и смерти, даже сам составил полный перечень мазей и лекарств, и находился под большим влиянием своих врачей, особенно доктора Чеймберза и сэра Уильяма Баттса. Он был ипохондриком, который впопыхах бежал в безопасное место от вспышки английской потницы, сравнительно новой смертельной болезни, которая, казалось, находила свои жертвы особенно среди лиц благородного происхождения. «Само название потницы, — сообщал Гардинер, — так ужасно и пугающе для его высоких ушей, что он ни в коем случае не отваживается приближаться к тому месту, где она по слухам появилась». Когда разразилась эпидемия потницы в 1528 г., которая свалила и Анну Болейн, и её брата Джорджа, Генрих перестал выходить из своей спальни, насколько возможно оставаясь в одиночестве. Король, замечал французский посол, «был в таких делах самым пугливым человеком, какого только можно было встретить».

Отец Генриха, хотя в заключительные годы своего правления растерял популярность, был добросовестным и умелым монархом, который уравновесил бюджет и воздерживался от дорогостоящих иностранных авантюр. Генрих, далёкий от своего преждевременно состарившегося отца, отошёл от его политики, расточительно тратил деньги и возобновил традиционную вражду с Францией; он тратил громадные суммы на строительство, растранжиривая деньги, которые получил в результате роспуска монастырей, и положив начало «великому развалу» английской экономики. На протяжении всего своего правления он полагался на верных и умелых министров, которые формулировали и обосновывали ту политику, которую он считал нужным проводить. Генрих был исключительно восприимчив к психологическому давлению и во многих отношениях поддавался интеллектуальному влиянию, принимая политические линии, начертанные другими, и считая их своими собственными. В равной мере он был непоследователен, менял полностью или частично политику, которую когда-то принимал с энтузиазмом, и уничтожал тех, на кого полагался. Легкомысленный и капризный, он был, замечает Скэрзбрик, «последователен только в выполнении своей собственной деспотической и необдуманной воли». Предоставленный самому себе, он совершал крупные ошибки, как даже слишком хорошо показывают годы его правления после падения Томаса Кромвеля. В то время как он обладал, по предположению Эрика Айвеза, «пугающим стремлением к цели, которое было основной движущей силой в характере короля», цель могла меняться в зависимости от королевского настроения. Его слава великого короля представляется основанной на серии исторических случайностей, а не на цепи настоящих достижений.

Весьма вероятно, что «Большой Гарри» был жертвой серьёзного психического расстройства, которому обстоятельства его жизни и правления дали возможность полностью проявиться. Существует поразительная нравственная пропасть между его заявлениями и его действиями. Если он не обманывал сам себя, что очень возможно, веря тому, что говорил, когда факты показывали обратное, тогда он был величайшим из лицемеров. Характерно для Генриха, что на смертном одре он попросил в своём завещании, чтобы рядом с его гробницей в Виндзоре воздвигли алтарь «для служения ежедневной мессы, пока существует мир», таким образом обеспечив себе тысячи месс, тогда как по закону о вкладах, оставленных на заупокойные службы, он отказал в них своим подданным. Он отдал свою душу в распоряжение «святых небесных сил», вспоминая свои «собственные добрые дела и милосердные поступки», которые он совершил «во славу и на радость нашему Создателю». Это потрясающий комментарий к его расстроенной личности. Постоянные бурные перемены его настроения, его явная подозрительность, его своевольные суждения — всё это коренилось в его грандиозном эгоцентризме, ещё более усугубляемом приступами тяжёлых болезней. «Ибо, — как заметил сэр Томас Мор, — и душа, и тело так переплетены и связаны одно с другим, что между собой они образуют одну персону, и неумеренность того и другого делится пополам». Многие обречённые на смерть и заключение по распоряжению Генриха наверняка были гораздо менее жертвами рациональной политики, нежели расстроенной психики короля.

VIII. Шведская сага

Хотя безумие Хуаны Кастильской и Дона Карлоса могло бы составить угрозу стабильности государства, ни одна, ни другой не обладали прямой и эффективной властью над своими народами. На самом деле было всего лишь двое среди так называемых ненормальных средневековых монархов, которые действительно возглавляли управление в своих странах и оказали значительное влияние на их историю: Карл VI во Франции и Генрих VI в Англии. Хотя припадки безумия у Карла, как мы видели, случались только периодически, они повторялись на протяжении многих лет, дестабилизируя управление и способствуя бедственному и хаотическому положению народа, воевавшего с англичанами. Припадки безумия у Генриха VI были сравнительно краткими, но так как они случались во время острых политических кризисов, они имели решающее значение по своим губительным последствиям. То же можно сказать о безумии шведского короля Эрика XIV. Его правление продолжалось всего восемь лет и закончилось низложением в 1568 г., но последствия, к которым привело шведскую монархию и народ нарушение его психического здоровья, очевидно шизофрения — он заболел ею к концу своего царствования, — были катастрофичны и долговременны.

Народ, королём которого Эрик стал в 1560, хотя история его была древней, лишь сравнительно недавно сформировал своё новое государство. Со времён Кальмарской Унии 1397 г. полтора столетия Швеция была объединена с Норвегией и Данией в общее королевство, которым правил датский король. В 1520 г. после массового уничтожения шведских лидеров в Стокгольме около восьмидесяти человек практически без суда казнены в один день, 8 ноября 1520 г. патологическим безумцем, королём Кристианом II — шведы восстали против датского господства под руководством аристократа Густава Вазы, который сам потерял близких родственников в этой «кровавой бане».

Густав Ваза сформировал новую Швецию. Он способствовал развитию её экономики, покончил с властью римско-католической церкви и защищал протестантскую реформацию, которая, как и в Англии, в большой степени находилась под влиянием короны. Он привлёк на свою сторону разобщённых шведских аристократов, частично запугав, частично подкупив, особенно пожаловав им земли, конфискованные у церкви. Он создал сильную, эффективную монархию и превратил Швецию в господствующую державу на Балтийском море.

Первый король этой новой независимой Швеции был человек необыкновенно способный и проницательный, но в его личности было несколько тёмных пятен, предполагающих элементы психической неустойчивости. «Тиран и ищейка», — говорили о нём враги. Если его выводили из себя, гнев его был страшен. Когда однажды его дочь Сесилия его разозлила, он схватил её за волосы и вырвал их с корнем. Ювелир, который отлучился без разрешения, был так изувечен королём, что умер; испуганный секретарь, который ему не угодил, убегал от него, а Густав гнался за ним с кинжалом в руке по двору вокруг замка. Нрав его был настолько необуздан, что в ярости он вёл себя как ненормальный. Один из его сыновей, герцог Магнус Остерготландский, сошёл с ума. Другой сын, преемник Эрика, Иоанн III, мог лучше контролировать свои чувства, но не намного. У него всегда был наготове железный молоток, и он без колебаний пускал его в ход против тех, кто его раздражал.

Сначала как будто никакие чёрные тени не сгущались над его старшим сыном и преемником, Эриком XIV. Во многих отношениях он казался образцом добродетелей, воплощением идеального монарха эпохи Ренессанса: был искусен в латыни, знал французский, испанский, немецкий, итальянский и финский; у него на полках стояли книги на греческом и древнееврейском. Он изучал географию, историю, искусство управления, включая труды Макиавелли, которого считал своим наставником в политике и военном деле; проявлял интерес к технике своего времени, архитектуре, был рисовальщиком и гравёром, в военном искусстве оставил ряд теоретических разработок. Он играл на лютне, разводил пчёл и интересовался астрологией, позволяя себе в отдельных случаях руководствоваться звёздами, что имело печальные последствия. У него были все данные великого монарха, его считали достойным искателем руки Елизаветы Английской.

Все данные? Казалось, он был более искусен в абстрактных рассуждениях, чем в практической политике. Понимая, что происхождение семьи Ваза не более знатное, чем других шведских аристократов, он разработал грандиозную концепцию своего положения как короля. То, что он назвал себя Эриком XIV — Эрик XIII умер в 1440 г., — само по себе символизировало его желание подчеркнуть преемственность шведской монархии и напомнить о своих королевских предках. Он был очарован славным «готским» прошлым Швеции и позже перевёл вымышленную историю готов Иоганнеса Магнуса на шведский язык.

Культ монархии, конечно, был общепринятым в мире XVI в., но в его стремлении превознести своё положение, выделить себя из крупных аристократов, которых он подозревал в политических амбициях, было нечто от мании величия. Возможно, по своей сути он был очень неуверенным человеком, который боялся любого, даже кажущегося, вызова своим королевским правам. Он был первым шведским королём, который потребовал, чтобы его называли «Ваше Величество». Он маниакально недоверчив, непостоянного темперамента, он постоянно искал заговоров в любом закутке и закоулке своего двора. То, что в начале, возможно, было совсем незначительным недостатком характера, со временем стало всепоглощающей манией. По словам Майкла Робертса, «В драгоценном камне с самого начала был изъян; у него всегда была опасность разломаться под воздействием сильного удара».

Ещё при жизни его отца начались переговоры о женитьбе Эрика. Выбор Эрика пал на молодую английскую принцессу Елизавету, в то время единокровную сестру и наследницу королевы Марии Тюдор. На первый взгляд могло показаться, что она не такая уж и выгодная партия, потому что она была протестанткой, и её отношения с сестрой-католичкой были весьма натянуты (и вообще-то по католическим законам она была незаконнорождённой), и неясно было ещё, что предполагаемая беременность Марии ничем не кончится. Отец Эрика, Густав Ваза, не проявлял такого энтузиазма, как его сын, но если бы Елизавета стала королевой, брак был бы невероятно выгоден и помог бы укрепить могущество Швеции в Северной Европе. Так или иначе, брак со шведской аристократкой представлялся политически нежелательным, а протестантских принцесс было не так уж много. Елизавета могла бы оказаться прекрасной находкой.

Наставник Эрика, Дионисий Буррей, был отправлен в Лондон, чтобы ознакомиться с ситуацией и, если надо, вступить в переговоры. Буррей, названный «постоянным послом» (legatus perpetuus), доказывал, что женитьба Эрика на Елизавете будет способствовать английской торговле на Балтике. Он подчёркивал королевское происхождение Эрика; он не был каким-нибудь отпрыском «шута, укравшего трон у датской короны». Но королева Мария Тюдор, будучи католичкой, не уделила времени для принца с протестантского севера, и её возмутило, что шведский посланник сначала обратился к её сестре, которую она не очень-то любила, поэтому она отвергла предложения относительно Елизаветы.

Однако не прошло и года после визита Буррея и положение изменилось против всяких ожиданий, ибо Елизавета стала преемницей своей сестры в качестве королевы. Она поставила в известность отца Эрика, Густава Вазу, что дружба, которую он к ней проявил, и особенно в чёрные дни правления её сестры, — это нечто, что она ценит очень высоко, но «она не может рассматривать брак (с Эриком), так как Господь вложил ей в душу такую любовь к безбрачию, что она по своей воле никогда не отступит от него». Поэтому ей приходится отказаться от «прекрасного и царственного подарка» Эрика, но она сделает всё, что сможет, чтобы поддержать желание Эрика жениться на любой другой принцессе, потому что она хотела бы «помочь ему в исполнении любого его желания, кроме как стать его женой».

Это не остановило Эрика от дальнейших попыток. Если уж идея завладела его умом, он так легко от неё не отказывался. Во власти бурного эгоцентризма, он писал королеве о своей любви: «Я совершенно уверен, что не перестану любить». Он уверял, что привязан к ней вечной любовью, давно уже любит её преданно и верно, и в него вселили надежду «великие знаки расположения и привязанности» с её стороны, хотя непонятно, что он имел в виду.

Елизавета выразилась совершенно определённо, даже если ей никто не верил. «Услышав, — сказала она шведскому послу 6 мая 1559 г., — что принц надеется на брак с ней, она с сожалением повторяет, что не может ответить согласием на эти планы». И всё же представительная шведская делегация во главе с братом Эрика, герцогом Иоанном, прибыла в Англию, чтобы настаивать на предложении. Королева извинилась за то, что им предоставили недостаточно хорошее помещение, но 23 июля 1559 г. ещё раз повторила, что у неё нет желания «изменить свой одинокий образ жизни… Её не удастся уговорить вступить в брак или выслушивать какие-либо ходатайства на эту тему».

Эрик решил, что единственный способ склонить королеву к перемене своего решения — это лично предстать перед ней. Отец дал своё согласие, шведский риксдаг проголосовал за деньги на это путешествие, но до того, как принц мог отправиться, Густав умер (29 сентября 1560 г.), и Эрик стал королём. Конечно, Елизавета не могла отвергнуть предложение руки правящего и могущественного монарха. Вскоре после своей коронации, без подтверждения со стороны английской королевы, он поднял паруса, но стихия была против него. В Скагерраке разразился такой сильный шторм, что его корабль вынужден был изменить курс ради спасения; один из кораблей потерпел крушение, а ещё один, на котором плыли младшие братья Эрика, Карл и Магнус, на время пропал. Эрик написал, выражая печаль по поводу неудавшегося путешествия, но уверял, что не пожалеет обо всех этих трудах и невзгодах, если это склонит её к тому, чтобы рассмотреть его предложение о браке… Он любит её больше, чем себя. Не существует такого глупца, который продолжал бы любить, если его не любят… До сих пор его судьба была неумолимее стали и более жестока, чем Марс.

Невозможно было избавиться от этого докучливого влюблённого: он обещал приплыть в Англию следующей весной. От своего посла в Лондоне Нильса Йюлленстиерны он получал восторженные отзывы об очаровании и уме Елизаветы и, чему несколько труднее поверить, о том, что она ждёт прибытия короля с большим энтузиазмом. В ответ король посылал романтические письма на изысканной латыни, подписываясь: «преданнейший и влюблённый брат и родственник Эрик».

Ловкий английский агент в Стокгольме уговорил короля купить драгоценности, чтобы преподнести королеве. Ввиду предполагаемого прибытия короля в Лондон торгаши продавали доверчивым прохожим гравюрки, которые изображали Елизавету и Эрика рядом на отдельных тронах. Горожане Ньюкасла согласились подготовить для Эрика место в палатах королевы и приобрели особые гобелены, чтобы его украсить. Город потратил десять шиллингов «на побелку большого зала в особняке Её Королевского величества к прибытию короля Швеции» и Роберту Хорсбруку должны были заплатить 2 фунта за «тонну пива», предназначенного для высокого гостя.

Тогда как Елизавета, вероятно, отрицала своё намерение выходить замуж, европейские дворы относились к этому делу серьёзно, как Спелт сообщал Сесилу 22 апреля 1560 г.

Трудно сказать, имела ли эта суета какое-то реальное основание, но суета действительно имела место. Тогда как некоторые английские советники, среди них Сесил, не имели бы ничего против этого союза, мало кто проявлял энтузиазм. Сам Эрик был очень обеспокоен, как и некоторые приближённые королевы, чрезмерной милостью, которой она по всем признакам одаривала Роберта Дадли, графа Лестера, так что кое-кто даже подозревал, что он любовник королевы. Шведский король настолько встревожился, что подумывал, не устранить ли Дадли, и решал, насколько уместно было бы вызвать его на дуэль. Это весьма обеспокоило шведского посланника в Лондоне Йюлленстиерну, но ему удалось убедить Эрика, что совершенно не подобает такой священной особе, как король, ставить себя на один уровень с обычным английским аристократом. То, что шведский король смог посмотреть на ситуацию с такой точки зрения, тоже кое-что говорит о его психическом складе. Эрик продолжал двигаться к цели, приближаясь уже к точке составления брачных контрактов. Тут надо было тщательно позаботиться о независимости Швеции и своих собственных правах. Он не переставал заявлять о намерении посетить английский двор и предложить Елизавете свою руку. «Вести из Лондона, — сообщал Джон Кьюэртон сэру Томасу Чалонеру, — утверждают, что десять кораблей королевы готовы встретить короля Швеции по его прибытии»9. Сообщали даже, что сама Елизавета сказала: «Если король Швеции таков, как о нём говорят, то ни одна женщина не может ему отказать».

Переговоры действительно достигли своего пика. Хотя от брачного контракта не отказались, его надо было серьёзно обосновать. Посланник Йюлленстиерна вернулся домой весь в долгах, а тут Эрик, оказывается, уже начал переговоры о руке кузины Елизаветы Марии Стюарт, королевы Шотландской — возможно, нашёл в этом, наилучший способ завоевать благосклонность Елизаветы. Теперь его матримониальные планы были продиктованы политическими нуждами Швеции, а не сердечными чувствами, что бы он ни писал Елизавете на своей изысканной латыни. Поэтому он от Англии повернулся к Шотландии, а когда это не удалось, к немецкому принцу Филиппу Гессенскому, у которого теперь просил руки его дочери Христины.

Он был совершенно справедливо обеспокоен тем, какова будет реакция Елизаветы, если покажется, что он её бросает, и чтобы успокоить предполагаемую невесту, написал письмо, объясняя свою позицию. Он уверял её в октябре 1562 г., что «просил руки шотландской королевы не для себя, а для своего брата», герцога Иоанна. Его попытка заполучить Христину Гессенскую была предпринята, чтобы проверить постоянство самой королевы Елизаветы, хотя он признал, что в этом была замешана его ревность к Дадли. Он «никак не мог подумать, что какая-нибудь женщина могла бы так долго оставаться одинокой, особенно когда её так сильно уговаривали выйти замуж». Он всё ещё очень серьёзно надеялся, что Елизавета согласится стать его женой. К несчастью, письмо не принесло желаемого результата, ибо посыльный был схвачен врагами короля, датчанами, которые тут же его переслали, через саксонского курфюрста, Филиппу Гессенскому. В высшей степени возмущённый, тот выдал Христину за Адольфа Голштинского, пообещав «утереть шведам нос».

Чувства самой Елизаветы к Эрику всё больше и больше охладевали. Он снова ей написал, что его любовь остаётся прежней и что он охотно положит к её ногам своё состояние, своё королевство и свою жизнь; но он не забыл предложить, что было бы уместно предоставить шведским купцам в Англии такие же привилегии, какими пользовались ганзейские торговцы. Что бы ни думала Елизавета о лестных письмах короля, у неё теперь были основания считать его непостоянным и надоедливым. Она выразила неудовольствие по поводу его сурового обращения с его братом герцогом Иоанном, которого сочла преданным помощником во время его визита в Лондон. Когда Эрик просил у англичан помощи в своей борьбе с датчанами, Елизавета согласилась лишь на посредническую роль, и то неохотно.

Но Эрику пришлось заняться гораздо более серьёзными делами и дома, и за границей. Решив укрепить свою власть при поддержке шведского парламента (риксдага), он попытался урезать права полуавтономных владетелей, которыми пользовались его братья, герцоги Иоанн, Магнус и Карл. Совершенно естественно, они возмутились. Иоанн бросил вызов своему брату, женившись на Екатерине, сестре польского короля, которого Эрик считал врагом Швеции. Он объявил, что Иоанн утратил свои конституционные права на наследование, и заключил его в замок Грипсгольм.

Эрика взяли в кольцо враги — датчане, богатые любекские купцы, поляки и наконец русские, которыми теперь правил честолюбивый царь Иван Грозный. Росла реальная угроза господству Швеции на Балтийском море. Но Эрик проявил решимость и искусство, заполучив порт Ревель, который обеспечил Шведам плацдарм на юге Финского залива, и успешно вторгшись в Норвегию. Можно сказать, благодаря его энергии и проницательности, Швеция избежала больших неприятностей, угрожавших ей с разных сторон.

Внутреннее положение было в каком-то смысле не менее опасным. Эрика с самого начала тревожили стремления крупных вельмож к независимости. Стремясь заручиться поддержкой мелкого дворянства, он на важных постах заменял аристократов людьми более скромного происхождения, которым доверял больше.

Его правой рукой был Георг Перссон, исключительно умный, но честолюбивый и жадный человек, ставший государственным секретарём. Под его руководством недавно учреждённый Высокий суд определял быстрые, жестокие наказания благородным преступникам, которые якобы критиковали корону. Количество и характер обвинений, иногда доходящих до смешного — например, кто-то нарисовал королевский герб вверх ногами, — говорит о болезненной подозрительности короля, его постоянном страхе перед возможными заговорами высокородных подданных. Он опасался, и в конце концов это стало навязчивой идеей, что вельможи намерены вернуть свои древние права и ослабить власть короны.

Подозрения прежде всего были направлены на могущественную семью Стуре. Король пришёл к выводу, что его матримониальные планы расстроены аристократическим заговором, цель которого — не дать ему обзавестись законными наследниками; любовниц и незаконных детей у него хватало. Но его политика не была ни последовательной, ни понятной. Он подверг страшному унижению Нильса Стуре, потому что астрологи сказали, что шведская корона может перейти к «светловолосому человеку» (хотя Нильс был скорее рыжеволосым). Он пообещал Нильсу руку своей незаконной дочери Виргинии и назначил его послом по вопросу своего очередного матримониального плана. Проект был заведомо неосуществим, но неудача Стуре в переговорах усилила подозрения короля относительно аристократического заговора.

Становилось всё очевидней, что разум короля расшатывается. Он беспокойно прокрадывался по коридорам своего королевского замка с намерением обнаружить какое-нибудь преступление. Ему казалось, что королевские пажи одеты чересчур элегантно — значит, хотят соблазнить женщин при его дворе. Королевский камергер предстал перед Высоким судом, потому что скипетр короля был найден поломанным в его комнате. Опасно было что-то прошептать соседу, даже откашляться, так как это могло скрывать заговор. Два охранника были приговорены к смерти на том основании, что они оставили кувшин, плащ и недоуздок в королевской уборной. Если король проходил мимо стогов сена, покрытых еловыми ветками, он впадал в безудержный гнев, потому что перевёрнутые ёлки напоминали ему триумфальную арку Нильса Стуре.

В довершение всего назрел ещё один критический момент. Эрик решил жениться на своей любовнице Карин Монсдоттер, девушке низкого происхождения, дочери тюремщика; она прислуживала в таверне. Похоже, он её действительно любил. Но женитьба на ней всколыхнула бы всю скопившуюся ярость шведской аристократии, которая была бы глубоко оскорблена таким мезальянсом.

И личное, и общественное напряжение оказалось слишком велико. Мозг Эрика поддался атаке шизофрении. Король, убеждённый в существовании аристократического заговора против него, приказал арестовать ряд вельмож и предать Высокому суду; тот угодливо приговорил их к смерти. Нильс Стуре, который только что возвратился после своей неудачной миссии к Лотарингскому двору (с королевским сватовством), оказался в заключении рядом со своим отцом. Разум Эрика пребывал в состоянии беспорядочного возбуждения. Он чувствовал себя жертвой предательства и измены и не мог доверять даже собственным слугам. На встрече с представителями шведских сословий в Упсале он потерял записанную речь, которую собирался произнести; это, утверждал он, злонамеренные слуги украли речь, чтобы его дискредитировать.

Поведение короля становилось всё более параноидальным. Он не мог решить, то ли ему примириться с партией Стуре, то ли уничтожить её. 24 мая 1566 г. он посетил отца Нильса, Сванте Стуре, в замке Упсала. Сначала казалось, что произойдёт удачное примирение, но разум короля напоминал листок, колеблемый ветром. Через несколько часов после предполагаемого примирения он вернулся к замку. В шляпе, низко надвинутой на лоб, он в ярости шагал так быстро, что охранники от него отставали; а достигнув замка, он заколол Нильса Стуре, затем бросился прочь от замка, отдав приказ немедленно умертвить всех пленников, кроме «господина Стена». Никто не знал, кого король имел в виду, но это невнятное замечание помогло спасти жизнь Стену Лейонхувуду и Стену Барену. Король сел на свою лошадь и уехал из города, направляясь неизвестно куда, но, видимо, стремясь уйти от нападающих, которые, как он воображал, за ним гнались. Его бывший наставник Дионисий Буррей поехал за ним в тщетной попытке его успокоить, но Эрик его убил. Наступала темнота, и помешанный монарх слонялся по лесу, в полусознании и без цели.

Представляется достаточно ясным, что Эрик был жертвой параноидальной шизофрении. Достаточно удивительно, что не последовало немедленной попытки его низложить — само по себе это доказывает необоснованность страха короля перед заговором аристократов. Георг Перссон очень подходил на роль козла отпущения, его схватили, судили и приговорили. Разум короля полностью помутился. Уверенный, что его уже свергли, он вдруг вообразил, что находится в плену у своего брата герцога Иоанна, которого сам заточил в Грипсгольмский замок. Когда Иоанна в конце концов освободили, в сцене, не лишённой комизма, они встали друг перед другом на колени, Эрик всё ещё воображал, будто он пленник своего брата, а Иоанн, естественно, понимал всё наоборот. Но у короля всё же достало чувства реальности, чтобы осуществить свой брак с Карин Монсдоттер.

Похоже, к Новому, 1568 году, душевное равновесие Эрика в какой-то степени восстановилось. Несмотря на всю жестокость припадка, шизофрения улеглась. Король снова взял бразды правления (как раз вовремя) и проявил решительность, прогнав датчан, которые воспользовались фактическим параличом шведского правительства и вторглись на территорию Швеции. 28 января 1568 года жена короля родила сына, и он написал специальный гимн для официальной свадьбы, которая и свершилась 4 июля. На следующий день Карин короновали как королеву Швеции. Георг Перссон, приговорённый к смерти, не был казнён, и ему даже вернули его прежние полномочия. Как всегда высокомерный, король пытался оправдать действия, которые предпринял против так называемых заговорщиков в Упсале.

Но вельмож больше возмущали действия короля в периоды просветления, чем совершаемые в припадках безумия. Его братья, герцоги Иоанн и Карл, собрали свои удельные войска, захватили Стокгольм и казнили Перссона. Швеция обрела короля Иоанна III. Эрик, его молодая жена и ребёнок были отправлены в заключение. Обвинения, предъявленные королю, были многочисленны и частично сфабрикованы. Заявили, что его безумие было просто попыткой оправдать свои злодеяния, но существовало и подозрение, что он был околдован и в него вселился особый бес по имени Коппофф.

В заключении Эрик продолжал оправдывать свои действия, доказывая, что он защищал права короны и действовал в рамках закона. Он яростно опровергал обвинение, что правил тиранически, утверждая, что всегда думал о благе своего народа. Он просил, чтобы ему по крайней мере разрешили отправиться в ссылку: «Мир достаточно велик, чтобы даже братская ненависть, — так он выразился, — была смягчена расстоянием».

Но пока Эрик оставался в живых, он был очевидным центром для заговоров против его преемника, а по разным причинам заговоров против нового короля было множество, иногда даже с участием датчан. Самый опасный из них возглавлял один из бывших военачальников Эрика, французский аристократ Шарль де Морней, при поддержке шотландских наёмников, но заговорщики были преданы и главари казнены. Очевидно, заговорщиками двигала не только преданность Эрику или ненависть к королю Иоанну: многие верили, что перед своим низложением Эрик закопал громадный клад с помощью своего садовника Жанна Аллара, который бежал за границу. Даже самого короля с трудом уговорили не подвергать Эрика пытке по поводу местонахождения клада. Чтобы обезопасить себя от возможных поползновений на власть как со стороны самого Эрика, так и его детей, Иоанн приказал, чтобы Эрика отделили от его семьи и перевозили из одного замка в другой. Эгоцентричный, склонный к меланхолии, испытывая всё более тяжёлые условия содержания, Эрик, похоже, в конце концов опять впал в безумие. Начиная с 1569 года его преемник рассматривал возможность казнить его, и в июне 1575 года даже уполномочил тюремщика Эрика выполнить это особенно зверским образом. Наконец, 26 февраля 1577 года Эрик XIV умер, весьма вероятно, как показала недавняя эксгумация, от отравления мышьяком.

«Эрик, — писал Майкл Робертс, — завещал Швеции две вещи, и обе были злым наследством. Одна была стремлением к имперской экспансии, от которой ни одно шведское правительство не могло отказаться в течение полутораста лет. Другая — страх и подозрительность, с которой смотрели друг на друга монархия и аристократия следующие полстолетия. Мрачные вымыслы Эрика превратились в яд, от которого он сам погиб и который заразил кровь шведской политики на многие дни».

IX. Русские медведи

Средством для достижения целей во внешней политике Эрика XIV была дружба, нейтралитет или вражда с балтийским соседом Швеции, способным, честолюбивым и непостоянным русским царём Иваном IV, не без оснований прозванным Грозным. Как великая держава Россия в XVI веке лишь медленно входила в европейскую историю. Для Западной Европы русские оставались большей частью загадочным, малоизвестным и полуварварским народом. Казалось, Россия находилась на окраине европейской цивилизации. Для путешественника эпохи Елизаветы I Джайлса Тербервилла, писавшего в 1568 году, русские чем-то походили на диких ирландцев:

Славянский темперамент оказался особенно склонным к крайним эмоциям: любовь и ненависть, жалость и ужас — темы, которые пронизывают музыку великих славянских композиторов и воспламеняют гений русских писателей. Неудивительно, что некоторые из русских правителей тоже демонстрировали неукротимые страсти невероятной силы. Приступ шизофрении у Эрика, основополагающий в истории Швеции, кажется бледным и незначительным по сравнению с широкомасштабными и эксцентричными личными особенностями, которые проявили трое из величайших правителей России: цари Иван Грозный и Пётр Великий и диктатор Иосиф Сталин. Есть мазки почти гениальные в их государственной мудрости, в их решимости, в железном контроле, который они установили над своим народом. И всё же их гениальность носила примесь если не настоящего безумия, то по меньшей мере психической неуравновешенности. Хотя Ивана и Петра разделяет столетие, их правление, просвещённое и во многих отношениях направленное в будущее, каким оно, несомненно, было, основывалось на садистском стремлении получать удовольствие от ужаса и мучений; и хотя садистские методы использовались как политические средства, они служили также удовлетворению личных желаний. Эти тираны, несомненно, были опьянены властью и бесчеловечны в своей жестокости, но их характеры, похоже, требуют более глубокого психологического объяснения.

Царю Ивану IV было три года, когда он наследовал своему отцу в качестве Великого Князя Московского в 1533 году, и некоторые крайности его личности становятся в какой-то мере объяснимыми в свете его детских переживаний. Его мать, вдовствующая Великая Княгиня Елена, которая пользовалась советами своего любовника, князя Оболенского-Телепнёва, была своевольной и нелюбимой правительницей до своей смерти в 1538 г., вероятно, от яда, после чего в государстве началась борьба за власть между двумя соперничающими княжескими домами, Бельских и Шуйских. В конце концов победили последние.

Могущественные бояре обращались с малолетним князем как с игрушкой, которую перебрасывали от одного к другому. Мучительное ощущение своего бессилия в руках родовитых аристократов осталось с ним на всю жизнь, сыграв свою роль в формировании его личности и его политики. Предполагается, что Иван сообщал князю Курбскому:

«…остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами… и так подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя.

…Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как иноземцев или последних бедняков. Тогда натерпелись мы лишений в одежде и в пище. Ни в чём нам воли не было, но всё делали не по своей воле, и не так, как обычно поступают дети».

Его плохо кормили и одевали, его держали в небрежении, и унижения, которые он тогда испытал, оставили глубокий след в его душе, и время эту рану так полностью и не залечило.

Но уже в детстве обнаружились и врождённые, до поры дремлющие черты жестокости его характера, от которых он так и не избавился и которые с течением времени обострились. Ему явно доставляло удовольствие причинять боль, он бросал кошек и собак с крыши дворца и вырывал перья у птиц, выкалывал им глаза и разрывал туловище. Как и другие беззаботные малолетние князья, он буйно носился по улицам в компании молодых бояр.

Но в то же время Иван был умён, он много читал, его увлекали древнерусские летописи. 16 января 1547 года его короновали как царя с торжественной церемонией в пышно украшенном, с луковичными куполами, Успенском соборе в Москве. Сам титул царя лишь недавно был принят великим князем как выражение уверенности, что Москва является исторической преемницей Римской и Византийской империй.

К Ивану пришла глубокая уверенность в своей полубожественной судьбе, чему способствовало церковное учение. При попустительстве, а может быть и по наущению, митрополита Макария, он избавился от бояр, которые властвовали над ним в малолетстве. Князь Андрей Шуйский был казнён. Но молодой человек проявил стремление не только унизить бояр, а и завоевать расположение своих подданных. Он провёл очень нужные реформы, наладил связи с западом, поощрял контакты с Англией, где в 1555 г. была учреждена Русская торговая компания, и, завоевав новые территории, в частности, присоединив Казань и Астрахань, раздвинул границы великого княжества на юг и на восток, к Каспийскому морю и Уральским горам.

По натуре сексуально невоздержанный — а Иван Тимофеев утверждает, что у него была гомосексуальная связь с Богданом Бельским — Иван, похоже, тем не менее, очень любил свою первую жену Анастасию Романовну Захарьеву, принадлежавшую к старинному боярскому роду. «Этот правитель, — комментирует гость из Англии, —

далеко превосходит своих (предшественников) в стойкости, храбрости и отваге, и во многом другом… (Он) очень прост в обращении и со своими приближёнными, и с подданными, а также и с иностранцами… И поэтому его не только любят и люди благородного звания и простого, но его также очень боятся и почитают во всех его владениях. Он не увлекается ни соколиной охотой, ни обычной, ни какими-нибудь другими развлечениями и не очень любит слушать инструменты или музыку, но с великим восторгом предаётся только двум занятиям: во-первых, служению Богу, ибо он без сомнения очень благочестив в своей религии, и, во-вторых, подавлению и подчинению своих врагов».

Следовательно, Иван проявлял все задатки к тому, чтобы стать не просто компетентным, но хорошим правителем, заботящемся об интересах своего народа.

Затем, в 1553 г., он очень сильно заболел, так что одно время опасались за его жизнь. Точная природа его болезни нам не известна, возможно, это был приступ энцефалита или что-то сифилитического происхождения. Что бы это ни было, болезнь, очевидно, определила всё его будущее. Во время болезни он был очень озабочен тем, чтобы, если он умрёт, ему наследовал его младенец-сын, но этим планам противился его двоюродный брат, князь Владимир Старицкий, которому удалось привлечь на свою сторону, пусть временно, казначея Алексея Адашева и придворного священника Сильвестра. Этот эпизод укрепил решимость царя крушить любое противодействие своей воле и возбудил в нём подозрения даже к тем, кому он раньше доверял. Выздоровев, Иван решил не только устранить своих критиков, но и навсегда сломить власть бояр, которых он считал и врагами царя, и врагами русского народа. Сильвестр и Адашев попали в опалу. Политика, которую он впоследствии проводил, может показаться разумной и дальновидной, да так она и истолковывалась: создание сильного централизованного государства и подавление и уничтожение врагов внутри него.

Однако после болезни 1553 г., похоже, в характере царя начали происходить постепенные изменения к худшему, которые временами подводили его к безумию, особенно после смерти первой жены в 1560 г. Князь Семён Шаховской хвалит первый период его царствования, но во втором периоде царь пошёл по гибельному пути: «Так за грехи он показал свою полную противоположность (хорошему правителю, каким он был); он преисполнился гнева и ярости и начал зло и безжалостно преследовать своих слуг». «Хронограф» особо связывает изменения в характере Ивана со смертью его первой жены Анастасии. Он становился всё более одержимым сознанием полубожественного характера своей власти. «Монарх, — как он напоминал своему врагу, князю Курбскому, — может поступать по своей воле с рабами, которых Господь ему даровал… Если ты не подчиняешься господину, когда он совершает несправедливость, ты не только становишься виноватым в преступлении, но ты губишь свою душу, ибо сам Господь повелевает тебе слепо повиноваться своему повелителю». Многие правители того времени придерживались таких же взглядов, и это само по себе не является показателем психического расстройства.

Одновременно Ивана, по-видимому, охватило чувство глубокой неуверенности, которое, возможно, коренилось в его детских переживаниях и было усилено попытками противостоять его воле, когда он болел в 1553 г. Некоторые грани его личности, в особенности жилка садистской жестокости, стали более явными, находя выражение в припадках безудержного гнева. «И затем накатился на царя, — описывает один из современников такой приступ, — как будто ужасная буря, которая вывела его из себя и нарушила мир в его благочестивой душе. Как-то, я не знаю как, его разум перевернулся от всей своей глубокой мудрости в естество дикого зверя». Даниель Принц фон Брухау рассказывал, что в таких припадках у Ивана «на губах выступала пена, как у лошади», хотя, когда он успокаивался, он испытывал чувство вины за то, что сделал. Иван Тимофеев утверждает, что Иван «поддавался злу столько же по натуре, сколько от ярости».

Дальнейший скачок по дороге вниз к видимому психическому расстройству произошёл в 1564–1565 гг., когда, из-за растущего недоверия к своим собственным придворным, царь оставил Москву и удалился в монастырь в Александровскую слободу, в середине дремучего леса, в 70 милях к северо-востоку. Отсюда он написал в столицу, обличая господствующие классы, и светские, и духовные, и обращаясь за поддержкой к простому народу, защитником которого теперь себя называл. Его уговаривали вернуться, он внял мольбам и к февралю 1565 г. снова был в Москве. Хотя ему было только тридцать пять лет, он выглядел стариком, почти совсем лысый, с торчащей тонкой бородкой; в гневе он имел обыкновение рвать на себе волосы.

Теперь он узаконил то, что фактически было царством террора, даже если террор преследовал политические цели. Он писал князю Курбскому:

«То, что ты писал о наших будто бы жестокостях, то ты писал и говорил ложь. А сильных в Израиле мы не убивали, и порогов церковных кровью мы не обагряли. Мы казнили только предателей. До сих пор русские властители ни перед кем не отчитывались, но вольны были жаловать и казнить своих подданных, а не судились с ними ни перед кем… Вы же всегда хотите стать моими властителями и учителями, словно я младенец. Мы же уповаем на Божью милость… и помимо милости Божьей, милости Богородицы и всех святых, не нуждаемся ни в каких наставлениях от людей, ибо не годится, властвуя над многими людьми, спрашивать у них совета».

Чтобы осуществить свою политику, он создал армию личных телохранителей, опричнину, которая подчинялась только ему. Опричники были ранним вариантом тайной полиции, министрами страха, которые имели право безнаказанно пытать и грабить, представляя собой государство в государстве. «Он разделил свои владения, — комментирует Шаховской, — данные ему Богом, на два куска… и он приказал (людям) в другом куске насиловать и убивать (людей) в этом куске».

Ещё раз царь уехал из Москвы и возвратился в Александровский монастырь, который он превратил в крепость. Здесь его жизнь состояла как будто из переходов от оргий беспробудного пьянства к тому, что казалось искренним раскаянием. Ибо, выслушав крики пытаемых, он в раскаянии клал земные поклоны, молясь за тех, кого изувечил и убил. В полубогохульной пародии на религию, в некоторых отношениях напоминающей будущие выходки Петра Великого, он и его сподвижники ходили из камеры пыток в часовню — Иван в роли настоятеля, князь Вяземский — казначея, зловещий Малюта (младенец) Скуратов, одетые в чёрные рясы под шитыми золотом одеяниями, отороченными куньим мехом, при этом царь «сиял от удовольствия».

Его семейная жизнь стала ненадёжной и бурной, подчёркивая его эгоцентричность, неустойчивость и маниакальный темперамент. После смерти первой жены он женился на черкесской красавице Марии, дочери князя Темрюка, но вскоре ему надоела её безграмотность и дикость. После того как она умерла 6 сентября 1569 г., он 28 октября 1571 г. женился на Марфе Собакиной, дочери новгородского купца, но она умерла через две недели, 13 ноября, до того, как брак завершился интимными отношениями. Согласно другой версии, её смерть была вызвана необузданной сексуальной страстью со стороны царя, но больше похоже на правду, что она уже была серьёзно больна во время свадьбы. В этом случае, как и во многих других, невозможно отделить вздорные слухи от реальных фактов в жизни Ивана. Четвёртой женой царя стала Анна Алексеевна Колтовская, но она ему надоела, и он сослал её в Тихвинский монастырь, где, как сестра Дарья, она благополучно прожила ещё пятьдесят один год. Может, из всех жён Ивана ей повезло больше всех.

Затем, вопреки церковным законам, он, без одобрения церкви, женился на Анне Васильчиковой, но она вскоре исчезла, и её заменила Василиса Мелентьева. Василиса, менее разумная, чем царица Анна, завела любовника, князя Ивана Девтелева, который впоследствии по приказу царя был посажен на кол под окнами царицы, после чего она волей-неволей отправилась в монастырь. Когда царь обнаружил, что его седьмая жена, Мария Долгорукая, досталась ему не девственницей, он в ужасе и гневе велел утопить её на следующий день. Его восьмой и последней женой была Мария Фёдоровна Нагая. Более неудачливый и похотливый, чем английский король Генрих VIII, и даже менее счастливый в детях, оставшихся от его браков, он так и не был счастлив в семейной жизни после смерти своей первой жены.

Тем временем опричники обеспечивали покорность царской воле. Это новое дворянство, навербованное из всех классов, было поставлено над законом с правом выполнять лишь царские приказы. «Чем больше их ненавидели люди, тем больше им доверял монарх». И в самом деле, ему доставляло личное удовольствие наблюдать казни своих врагов или даже участвовать в них. Князя Михаила Воротынского, который успешно сражался против татар, приговорили за колдовство и секли хлыстом на столбе между двумя кострами, в которые, по не вполне достоверному свидетельству враждебно настроенного Курбского, Иван сам подбрасывал дрова.

Одинаковая судьба постигала и отдельных людей, и целые города. Подозревая, что жители важного торгового центра Новгорода, приблизительно в 3000 милях к северо-западу от Москвы, хотели отделиться, царь разграбил город и поубивал жителей, многих из которых просто бросили в почти замёрзшую реку. Никто не мог безнаказанно противиться его воле. Городского архиепископа Леонида сначала зашили в медвежью шкуру, а затем насмерть затравили собаками. Когда митрополит Филипп выразил смелый протест против тиранической политики Ивана в откровенной проповеди в Успенском соборе Кремля 22 марта 1568 г., опричники отомстили за своего хозяина, схватив его во время службы; он был сослан в Отрочский монастырь, где его в его келье задушил Малюта Скуратов. С этого времени Иван проводил политику жестокого устрашения.

Жителей Пскова постигла судьба, схожая с новгородской. Даже те из царских советников, кого он только подозревал в сговоре с его врагами в Польше, Турции или Крымском ханстве, не избежали расправы. Хранитель государственной печати Иван Висковатый был вздёрнут на виселицу, а члены царской свиты по очереди отрезали от него куски тела, Малюта Скуратов начал с уха. Казначея Никиту Фуникова заживо сварили в кипящем котле.

Нельзя отрицать, что политика террора приносила свои плоды, и она не прекратилась, когда царь решил распустить опричнину в начале 1570-х гг. Был ли террор просто средством выполнить определённые политические задачи, добиться эффективной и централизованной системы правления, что можно сказать на только об Иване, но и о Петре и Сталине? Или здесь присутствовал дополнительный компонент? Не было ли это, кроме того, индивидуальным отражением личности, которая в основе своей была глубоко расстроенной и которую в наши дни назвали бы психопатической?

После своей болезни в 1553 г. Иван казался глубоко неуравновешенным человеком, временами неуравновешенным на грани безумия. Его чувство личной незащищённости, его основополагающее недоверие, даже к тем, кто был ему особенно близок, его садизм, его неуправляемые приступы гнева говорят о глубоко нездоровой личности. Кстати, после болезни царь пристрастился к потреблению ртути, которая постоянно кипела в котле у него в комнате специально для него.

Не может быть сомнений, как и показала в последствии эксгумация его тела, что он был отравлен ртутью, и это, вместе со слабым здоровьем и предрасположенностью темперамента, приводило его ко всё большей неуравновешенности. Говорили, что у него был рассеянный церебральный сифилис или сифилис клапана аорты, и в его личности есть особенности, которые как будто вполне соответствуют такому диагнозу; имея в виду его сексуальную распущенность, нет ничего удивительного, если именно эта болезнь отравила его личность и в конце концов погубила. Были ли проблемы Ивана по происхождению органическими или психологическими, события его жизни привели к углублению психического расстройства, идущего от детских лет, усугублённого болезнью 1553 г. и в конце превратившего умелого, умного государственного деятеля в подозрительного и жестокого тирана.

Он давно уже выглядел старше своих лет, высох и сгорбился, длинные седые волосы беспорядочно свисали с лысины на плечи. Особенно его потрясла смерть сына и наследника, в которой он сам был виноват. В 1581 г. он набросился со своим посохом на третью жену своего сына Елену Шереметьеву, когда она была беременна, потому что, по мнению Ивана, она была неблагопристойно одета. Она упала, а потом у неё случился выкидыш. Когда её муж возмутился тем, как отец обошёлся с его женой, Иван обрушился на него и нанёс смертельную рану. После смерти сына царь испытывал тягчайшее чувство вины, в горе бился головой о его гроб, а потом потерянно бродил по коридорам дворца в тщетных поисках сына.

К 1584 г. здоровье Ивана становилось всё хуже и хуже. Он болел, как говорили, «разложением крови» и «порчей внутренностей». Тело у него распухло, кожа слезала и страшно воняла. Ему несколько помогала горячая баня, и он не так легко терял интерес к жизни. За четыре дня до смерти он показывал английскому гостю Джерому Горсею свою коллекцию драгоценных камней. 18 марта 1584 г. царь приказал прочитать завещание, потом велел подать к постели шахматы: когда он расставлял фигуры, вдруг свалился и умер. Сын, который стал его преемником, царь Фёдор I, был благочестивым монархом, его прозвали «звонарём» за любовь к церковным службам, но он отличался слабым умом и замедленным развитием.

Существует поразительное сходство между Иваном и тем, кто сменил его спустя полстолетия, Петром Великим. Оба правили с огромной энергией и авторитетом, и своими реформами они произвели колоссальные изменения в патриархальной России. Они усилили её влияние в международных делах, ведя войны с турками и пытаясь выйти к Балтийскому морю. И тот, и другой были одинаково неординарны. Они были необыкновенно или по меньшей мере суеверно набожны и одновременно находили примечательное удовольствие в богохульстве. Они обожали пьяные выходки и упивались насилием. И тот, и другой убили своих старших сыновей и наследников, Иван — нечаянно, Пётр — намеренно. Весьма вероятно, что их судьбы были обусловлены трудностями, пережитыми в детстве, когда их терроризировали их собственные буйные и могущественные подданные, и возможно, что у обоих психическое здоровье было подорвано серьёзной болезнью. Их созидательная деятельность была окрашена психической ненормальностью, возможно, органического происхождения.

Для русских историков, и царских, и марксистских, Пётр всенепременно является героической фигурой. Он был тем, кто сбросил оковы прошлого; как выразился русский писатель Чаадаев, «Пётр Великий нашёл у себя дома только лист белой бумаги, своей сильной рукой написал на нём „Европа и Запад“, и с тех пор мы принадлежим Европе и Западу». Он бросил вызов всё ещё феодальным боярам и ввёл западные идеи и обычаи во всё ещё патриархальной Московии. Хотя в глубине души он был человеком суеверным, он оказался смертельным врагом церковного консерватизма. Наиболее верные традициям русские христиане, особенно старообрядцы, тут же увидели в своём царе самого антихриста, проклиная Петра за одежду заморского стиля и беспутный образ жизни, за его новые мундиры и за насильственное бритьё бород, что они считали покушением на самый образ Бога в человеке.

Пётр был в высшей степени неукротимым человеком. Если в некоторых отношениях он кажется точной копией Ивана Грозного, его отличала большая уверенность в себе и более сильная вера в своё предназначение. Он не только перестроил государство, но и как великий полководец перекрыл поражение, которое его армия потерпела от шведов под Нарвой, славной победой над шведским королём Карлом XII под Полтавой в 1709 г. Против турок, как и Иван, он действовал менее успешно; но территориальная экспансия России под его руководством настолько же стала фактором хода мировой истории, как и видимое освобождение страны от её средневековой оболочки.

Даже если можно с должным основанием утверждать, что значение Петра для России не столь велико, как принято думать, почти нет сомнений, что он был огромен во всех отношениях. Ростом почти в семь футов, он был поразительно силён. Он мог пальцами скручивать серебряные монеты, и, хотя это, без сомнения, было мучительно для его жертв, любил выдирать зубы у своих придворных в качестве любителя-дантиста.

Он обожал ручную работу, был искусным ремесленником и сапожником. Он ходил так быстро, что спутники не могли за ним угнаться. Он гораздо больше путешествовал, чем любой предшествующий правитель России, побывал в Англии, Голландии, Германии, и всё время учился: выучил немецкий и голландский языки и, где бы он ни был, проявлял бесконечное любопытство.

И всё же, несмотря на невероятную физическую стойкость и цепь достоинств, у Петра имелась тёмная сторона, которая, казалось, останавливалась только на самой границе безумия. Она проявлялась в патологических вспышках гнева, в действиях, отвратительных по своей жестокости, в мерзких выходках его беспутного и пьяного двора. Как и в случае с царём Иваном, по крайней мере некоторые грани характера Петра становятся понятнее в свете его детства и воспитания. Четырнадцатый ребёнок царя Алексея, хотя и единственный сын его второй жены, молодой Натальи Нарышкиной, Пётр родился в Кремле 30 мая 1672 г. Ему было четыре года, когда умер его отец. Россия немедленно погрузилась в двенадцать лет борьбы за власть между боярами, которые поддерживали родню одной или другой жены покойного царя. Непосредственный преемник Алексея, царь Фёдор, был болезненным юношей, который умер в 1682 г., через шесть лет после восшествия на престол. Во время его царствования мать Петра, Наталья, вместе с сыном жила в тени, хотя и не преследовалась. Но её воспитатель и наставник, Артамон Сергеевич Матвеев, был из Москвы выслан. Когда умер царь Фёдор, видные люди потребовали, чтобы юный Пётр, которому было десять лет, был провозглашён царём совместно с братом и наследником Фёдора, слабоумным Иваном V.

Но вскоре судьба Петра и его матери оказалась под угрозой, так как сестра Ивана V, грозная Софья Алексеевна, решила прибрать власть к своим рукам. Ей удалось привлечь на свою сторону московский гарнизон, стрельцов, и избавиться от наставника Натальи, вернувшегося из ссылки Матвеева, которого сбросили с дворцового балкона на копья стрельцов, ждавших внизу. Софья и её любовник князь Василий Голицын захватили власть, а Пётр и его мать удалились в подмосковное село Преображенское. Жизнь Петра оказалась вскоре в такой опасности, что он спешно ночью бежал из Преображенского под защиту монастыря Св. Троицы, где свалился в состоянии ужаса и истощения. В глубине души он так и не забыл унижений, испытанных в детстве.

В других отношениях в его детстве как будто не было ничего примечательного. Он играл с карликами, уродцами с самоедских и калмыцких просторов, которые, в одежде малинового цвета, украшенной золотыми пуговицами и отороченной белым мехом, катали царя в маленькой тележке с лаем, ржаньем, рёвом, кудахтаньем и пуканьем. Став старше, он проявил острый интерес к военным играм, устраивая потешные бои между конюхами и экспериментируя с фейерверком и другими опасными затеями, в результате чего зять его шотландского любимца Гордона сгорел заживо.

Наконец произошёл дворцовый переворот, в результате которого Пётр смог сослать свою единокровную сестру Софью в монастырь, где она могла найти сомнительное утешение, а его единокровный брат Иван V, который никогда ничего не значил, умер в 1696 г. У Петра теперь появилась возможность начать осуществление тех планов, которым в течение следующих двадцати лет суждено было превратить Россию в великую державу и успешно воевать со шведами на севере и с турками и татарами на юге. В этом горниле он заново выковал нацию, создал новую столицу в Санкт-Петербурге, построил флот, обучил армию, реформировал управление и подчинил церковь своей воле.

И всё же в этом человеке, наделённом творческой гениальностью, проявлялись причудливые особенности, которые казались признаками если не безумия, то по меньшей мере сильного психического расстройства. Он был традиционно верующим, объяснял все свои военные успехи Божьей милостью. Но любимыми его занятиями во время отдыха были богохульство и похабство. Может, это было просто обвинение консервативной церкви, которая, будучи ревнительницей традиционных обычаев, могла рассматриваться как враждебный критик политики реформ, но, похоже, была и тёмная сторона в тех грубых и фривольных поступках, которые совершали Пётр и его придворные.

Пётр обожал пародии на ритуал православной церкви. Он учредил синод «самых пьяных дураков и шутников», устав которого Пётр, как настоятель ордена, помог составить; характерно — первая заповедь гласила, что напиваться следует каждый день и никогда не ложиться спать трезвым. У синода был потешный патриарх, старый учитель Петра Никита Зотов, который именовался самым шутовским отцом Иосафатом, патриархом Прессбурга и реки Яузы. Члены ордена получили похабные клички. Оловянная митра, которую надевал так называемый патриарх, изображала обнажённого Бахуса на бочке. Водка заменяла святую воду. На святки потешный патриарх и его команда совершали шумные и пьяные поездки по городу на санях, запряжённых свиньями, козами или даже медведями. Во Вторник на масляной неделе в 1699 г. был устроен пир в честь Бахуса, на котором патриарх, благословляя гостей, крестил их двумя длинными курительными трубками, что было оскорбительным жестом, так как православная церковь осуждала употребление табака.

«Пьяный синод» стал постоянной характерной чертой царского двора. В 1715 г. Пётр смотрел, как потешного патриарха, восьмидесятилетнего маразматика, женили на молодой вдове. Когда Зотов умер через шесть лет, в 1721 г. была придумана специальная церемония, чтобы отпраздновать и выборы его преемника, Бутурлина, и женитьбу на вдове Зотова. Царь, который слышал легенду о так называемой папессе Иоанне, придумал то, что он считал забавной шуткой для определения пола двух главных действующих лиц. Были изготовлены сидения со специальными отверстиями, через которые Пётр и другие участники могли рассматривать интимные органы потешного патриарха и его жены. Царь схватил Бутурлина за гениталии с криком «У него дырка!». В ходе последовавшей оргии так называемые кардиналы сидели в специально построенных ложах, и обязаны были пить ложку водки каждые четверть часа всю ночь. Когда рассвело, царь сопровождал полуголую девушку, «принцессу-аббатису», которая несла корзину с яйцами. Каждый из пьяных кардиналов целовал аббатисе груди, а потом брал яйцо, которым голосовал за патриарха. В награду за свою службу Бутурлину разрешили свободно пользоваться царскими погребами и жильём в Москве и Санкт-Петербурге.

Трудно сказать, насколько всё это проливает свет на психологию Петра и насколько это имеет значение. Возможно, что подобными выходками Пётр просто хотел воспротивиться тому, что он считал лицемерием русской церкви, или даже, в соответствии с русскими стандартами того времени, всего лишь от души веселился. Важно, до какой степени такое «веселье» включало насмешки над старыми, простодушными и безвредными людьми. Может, это отражает даже более скрытый невроз.

Тёмные стороны психики Петра, возможно, сильнее отразились в насилии и жестокости, с которыми он расправлялся с противниками. Когда в 1689 г. он заподозрил, что замышлялся заговор против его власти, в котором была замешана его единокровная сестра Софья, он приказал отрубать заговорщикам руки и ноги, прежде чем их поднимали на эшафот и обезглавливали, и кровь их капала на труп главного заговорщика Ивана Милославского. Через три года, после восстания стрельцов, он лично выполнял роль палача, умело отрубая топором головы… Он любил смотреть, как пытали людей и секли женщин.

Его отношение к своему сыну и наследнику Алексею, в некоторых отношениях понятное, подчёркивает его психопатический характер. Алексей был сыном Петра от первого брака на Евдокии, особе, которая Петру быстро надоела и была отправлена в монастырь. Кое-кто предполагал, что у Петра были гомосексуальные наклонности, ибо, очевидно, царь так боялся спать один, что если у него не было женщины, он заставлял ложиться с собой дневального. Такие случаи говорят не столько о гомосексуальных наклонностях, сколько об основном его неврозе. В конце концов он завёл себе постоянную подругу, немецкую служанку Екатерину, которая перед этим была любовницей царского фаворита Александра Меншикова; впоследствии он короновал её как царицу.

Сын Алексей принёс своему отцу глубокое разочарование, так как во многих отношениях был полной противоположностью всему, что так нравилось Петру. Он сравнивал своего сына с рабом из Евангелия, который закопал свои таланты в землю. Алексей отличался традиционной религиозностью и завёл друзей среди монахов и других критиков отцовской политики. У Алексея не было ни таланта, ни склонности к военным свершениям. Отец заставил его жениться на пышной немецкой принцессе Шарлотте Брауншвейгской, но царевич ею пренебрегал. Когда жена его умерла, он страстно привязался к финской служанке Ефросинье.

Пётр пригрозил Алексею, что он или должен исправиться, или его надо отрезать, как гангренозную конечность. Алексей, в страхе перед отцом, пообещал, что откажется от права наследования, если ему позволят стать монахом. Наконец, в августе 1716 г. царь, который был с визитом в Копенгагене, потерял терпение и предъявил Алексею ультиматум, чтобы он либо выехал к нему, либо немедленно уходил в монастырь. В отчаянии Алексей, в сопровождении своей любовницы Ефросиньи, переодетой в мужское платье, бежал в Вену, где он попросил убежища у императора, а в конце концов оказался в Сент-Эльмо около Неаполя, где к нему приехал посланник его отца Пётр Толстой, который уговорил его вернуться в Россию. Алексей несколько наивно поверил, что ему разрешат жениться на своей любовнице и отказаться от своих прав. Его арестовали и предали суду, на котором он выдал, среди других, свою мать, которую отправили в более суровый монастырь; царь приказал, чтобы её любовника Глебова посадили на кол в меховой шубе, чтобы продлить его мучения на морозе русской зимы. Алексей получил 40 ударов кнутом и в результате умер.

Как мы объясняем поведение Петра? Может, оно не нуждается в объяснениях, поскольку талант его бесспорен, а приписываемые ему жестокости ни в коей мере не являются необычными для того века или страны, в которых он жил. И всё же трудно отрицать в характере Петра существование тёмных, стихийных нервных приступов.

Марксистский историк Покровский объясняет психическую неуравновешенность Петра прогрессивным течением сифилиса. В 1706 г., согласно французскому источнику, ему довелось пережить то, что эвфемистически описали как «позор при дворе любви», и, очевидно, ему прописали ртуть. И всё же, как и с Генрихом VIII в Англии, на самом деле доказательства психической болезни недостаточны для предположения, что в заключительные годы его жизни у него была третья стадия сифилиса.

Нет никаких сомнений, что во время серьёзного волнения у Петра появлялся нервный тик различной интенсивности, который затрагивал левую сторону его лица. Может, это был просто спазм, охватывающий половину лица, периодический и непроизвольный, воздействующий скорее на левую, чем на правую часть лица. Обычно вызываемый эмоциональным напряжением или усталостью, в общем он представляется не связанным с неврологической болезнью. Похоже, однако, что бывали случаи, когда у Петра этот нервный тик переходил в конвульсивный приступ и приводил к потере сознания. И действительно, одной из тех особенностей, которые он ценил в своей будущей жене Екатерине, была её способность успокаивать его, когда он чувствовал наступление такого приступа. Он клал голову к ней на колени, пока не засыпал. Когда он просыпался посвежевшим, то не помнил, что произошло раньше, — отличительная черта эпилепсии. «Его левый глаз, левая рука и левая нога, — зловеще писал кардинал Коллониц, примас Венгрии, — пострадали от яда, который ему дали при жизни его брата, но сейчас от этого остаётся только застывший взгляд в глазу и постоянное движение его руки и ноги».

Это даёт веские основания думать, что у Петра случались эпилептические припадки, и даже что психическое расстройство, от которого он страдал, было эпилепсией височной доли. Хотя он был физически силён, он постоянно болел. Он был очень опасно болен между ноябрём 1693 г. и январём 1694 г. и всю жизнь мучился от периодических приступов лихорадки. Если болезнь, во время которой опасались за его жизнь, была энцефалитом, это могло бы также объяснить его предрасположенность к конвульсивным припадкам, дисфункцию его мозга и буйство вызванное ею. В случае с Петром так же, как и с Иваном, при отсутствии более определённых доказательств эти предположения остаются в лучшем случае умозрительными. Несомненно, долгосрочное влияние мучительных детских переживаний и длительное злоупотребление алкоголем также повлияли но его здоровья и мировоззрение.

В конце его жизни были некоторые признаки того, что царь терял свою хватку в результате угасания его умственных способностей. «Никакие слова, — докладывал прусский министр своему королю, — не являются достаточно выразительными, чтобы дать вашему величеству верное представление о той невыносимой нерадивости и неразберихе, с которыми тут ведутся самые важные дела». Сама царица тоже стала жертвой гневных подозрений её мужа, ибо неосторожно завела себе любовника, Вильгельма Монса, брата одной из брошенных любовниц Петра. Монса казнили 14 ноября 1724 г., а его заспиртованная голова была помещена в спальню Екатерины в качестве напоминания о супружеской неверности.

Общее состояние здоровья Петра ухудшалось, даже хотя в последние годы у него хватило вкуса к жизни, чтобы председательствовать на выборах нового потешного патриарха пьяного синода и ринуться в холодную осеннюю воду, чтобы помочь спасти попавшую в беду лодку. Но в 1722 г. врачи определили затруднения в мочеиспускании и камень; была также закупорка уретры и мочевого пузыря, вызываемая спазмами мышц, что причиняло ему жестокую боль. Летом 1724 г. английский хирург доктор Горн вставил катетер, и в конце концов камень вышел. Но к середине января 1725 г. тучи сгустились и умирающий царь искал прощения за всё зло, которое он причинил. Ранним утром 28 января 1725 г. он умер от сильной боли в мочевом пузыре и от цирроза печени, естественного последствия его злоупотребления алкогольными напитками. Ему закрыла глаза его жена Екатерина, которая стала его преемницей в качестве царицы всея Руси.

Большинство русских правителей после Петра Великого были мужчинами и женщинами с характером, и даже, как в случае Екатерины Великой, некоторого таланта. Сама Екатерина была не русская, а немецкая принцесса, которая вышла замуж за молодого и слабоумного принца, будущего царя Петра III, насильственную смерть которого в 1762 г. она же, возможно, и инициировала. Их сын, Павел, которого возмущало, что он не может в течение трёх десятилетий взойти на трон из-за своей матери, был психопатом; после пяти лет неуравновешенного правления убит заговорщиками — гвардейскими офицерами и придворными. И всё же истинным преемником Ивана Грозного и Петра Великого на самом деле стал не какой-нибудь царь династии Романовых, последний из которых, Николай II, был убит большевиками в 1918 г., но диктатор Иосиф Сталин, в котором многие черты Ивана и Петра, вызывавших его истинное восхищение, с лихвой повторились.

X. Околдованный король и его наследие

Хотя обычно умелому практику нетрудно определить физическую болезнь, даже специалисту трудно точно указать причину и характер болезни душевной. И всё же болезни тела и души так тонко переплетаются, что их, очевидно, нельзя отделить, и они постоянно друг на друга влияют. Как в случае с русскими царями, физическое нездоровье может быть способствующим фактором для нарушения душевного равновесия, а в некоторых не вызвать серьёзного психического нарушения, но всё же она может, пусть только косвенно, повлиять на разумность суждений.

Взаимозависимость между физической слабостью и умственной неполноценностью особенно ярко проявилась у испанского короля XVII в. Карла (Карлоса) II, жизнь которого с самого рождения определялась хроническим нездоровьем. Он не был сумасшедшим в обычном смысле слова, но его физическая неполноценность дополнялась умственной слабостью, даже при том, что время от времени, хотя и редко, у него появлялись искры политического понимания или даже мудрости. Двойная болезнь тела и души сделала правление Карла, если это можно назвать правлением, катастрофой для его народа.

Личность Карла, так мощно сформированная генетическими факторами, была подтверждением важности наследственности в европейской политике. Браки между близкими родственниками в королевских фамилиях сыграли важную роль в истории Европы. Ясно, что некоторые физические болезни могут передаваться из поколения в поколение. Если, как настаивали Макальпин и Хантер, Георг III страдал от расстройства обмена веществ, порфирией, тогда, как они утверждают, болезнь восходит к Марии Стюарт, Прусской и Ганноверской королевским фамилиям, и от самого Георга III она передалась принцам и принцессам в XX в. Врождённая болезнь крови, гемофилия, передалась женщинами (которые сами ею не болеют) своим детям мужского пола — ещё один пример наследственной болезни, которая не так давно катастрофически поразила королевские фамилии Европы. Сама королева Виктория была переносчиком, ибо один из её сыновей, Леопольд, герцог Альбанский, три внука и шесть правнуков болели гемофилией. Через родственные браки гемофилия распространилась на королевские фамилии Испании и России. Цесаревич Алексей, наследник последнего русского царя Николая II, был болен, и именно то, что его мать искала излечения, привело её под дурное влияние Распутина с такими гибельными последствиями для России и всего мира.

В XVI и XVII вв. родственные браки стали преимущественно характерной традицией австрийских и испанских Габсбургов. «Ты, счастливая Австрия, вступаешь в брак; остальные воюют» — написано на ярлыке XVI в. Габсбурги, хотя почти не переставали воевать, с энтузиазмом вступали в брак с родственниками, что впоследствии сильно повредило их потомству. Двоюродные братья женились на двоюродных сёстрах, дяди на племянницах. Филипп II в четвёртый и последний раз женился на Анне, дочери императора Максимилиана II, его кузена, и именно этот союз в конце концов дал наследника испанскому престолу. Его сын, Филипп III, женился на Маргарите, сестре Габсбургского императора Фердинанда II. Их сын, Филипп IV, женился сначала на французской принцессе, а позже на своей племяннице Марианне, тоже принадлежащей к Габсбургам. Конечным плодом всех этих брачных мероприятий был последний Габсбургский король Испании, Карл (Карлос) II, в личности которого мощно и катастрофически сконцентрировались врождённые фамильные пороки, физические и психические. Хотя кто-то считал его идиотом, он не был сумасшедшим, и всё же он был жертвой наследственности, которая в каком-то смысле деформировала его физически и психически.

Отец Карла II, Филипп VI, дал жизнь не менее чем пятнадцати детям от двух браков; но из этих детей двое были выкидышами, троих еле-еле успели окрестить, и шесть прожили от двух недель до четырёх лет. Король, которого не без оснований прозвали «Дон-Жуанским королём», имел множество незаконных детей; они, не в пример законным, казались относительно здоровыми. Из них наиболее известным был галантный и талантливый Дон Хуан, хотя недавно появилось мнение, что на самом деле он не был сыном короля, от актрисы Инес де Кальдерон, но плодом её связи с параллельным любовником Мединой де лас Торресом.

В то время как незаконные дети Филиппа II процветали, законная ветвь была слабой до грани исчезновения. Испанский историк медицины Грегорио Мераньон считал, что Филипп болел сифилисом, что серьёзный приступ случился в 1627 г. и что симптомы сифилиса присутствовали и в его последней болезни. То, что «сексуальный авантюризм» Филиппа подорвал его способность быть королём, кажется сомнительным, поскольку на протяжении большей части своего правления он был энергичным правителем, который пытался справиться с большим количеством проблем, но скорее всего его здоровье имело серьёзные последствия для его потомства.

Личная проблема, которую Филиппу трудно было решить удовлетворительно, была проблема престолонаследия. Его первая жена, французская принцесса Изабелла, страдала от выкидышей. Она оставила двух детей, мальчика Балтазара Карлоса, запечатлённого на века Веласкесом в его изумительном портрете, и девочку, Марию Терезу, которая в конце концов вышла замуж за своего двоюродного брата французского короля Людовика XIV. Балтазар Карлос был помолвлен ещё ребёнком со своей кузиной Марианой, дочерью императора и племянницей его отца, но в 1646 г. принц умер от оспы, немного не дожив до семнадцати лет. Его мать, королева, умерла тремя годами раньше.

Лишившись законного наследника мужского пола, овдовевший испанский король, в некоторых отношениях преждевременно состарившийся, решил, что долг повелевает ему поискать новую жену в надежде стать отцом будущего короля. Его выбор пал на племянницу, принцессу Мариану, ту самую — невесту его сына. Когда он на ней женился в 1649 г., ей было пятнадцать лет, на тридцать лет меньше, чем мужу, но она оказалась плодовитой. В том же году она родила Маргариту Марию, которая позже стала императрицей Австрии, но Филиппу нужен был сын, а не дочь. Поэтому весть о рождении принца, Фелипе Просперо, в 1656 г. вызвала в Испании всеобщую радость. К сожалению, искра от этого фейерверка горела недолго, так как Фелипе Просперо оказался болезненным эпилептиком и умер в ноябре 1661 г. Оставался последний шанс. К несказанной радости Филиппа, который в последние годы часто впадал в уныние при мысли о крушении своей империи, чьи несчастья казались ему в какой-то степени последствием его собственной неправильно прожитой жизни, у него родился ещё один сын, будущий Карл II, 6 ноября 1661 г.

Итак, когда через четыре года, в 1665 г., Карл стал королём, ничто не предвещало счастливого будущего ни стране в целом, ни ему лично. Филипп IV умер 17 сентября 1665 г., двумя днями раньше простившись со своей женой Марианой и приказав наградить его четырёхлетнего наследника орденом Золотого Руна. «Да пожалует тебе Господь в своей милости больше счастья, чем мне», — с чувством произнёс он. Однако когда его незаконный сын дон Хуан попросил встречи с королём, который раньше публично признал своё отцовство, его поставили на место. «Никто не просит его являться, — пробормотал король. — Мне осталось только умереть».

Кому-то казалось, что умирал не только король, но и сама Испанская империя истекала кровью. Хотя как будто бы в царствование Карла II появлялись внешние знаки экономического оживления в виде роста сельскохозяйственной продукции и расширения торговли вдоль Кантабрийского и Средиземноморского побережий, испанская экономика, особенно в Кастилии, была истощена непрерывными войнами; в денежном обращении царил хаос; промышленность почти не развивалась; большая часть заморской торговли находилась под контролем иностранных купцов. Международный престиж Испании падал, так как она вынуждена была признать независимость Нидерландов, потеряла Португалию, и её затмила мощная Франция Людовика XIV. Все иностранные комментаторы мрачно соглашались, что Испания обеднела. «Если, — замечал французский посол в 1689 г., — посмотреть на правление этого монарха… можно заметить состояние крайнего беспорядка». Нужен был искусный рулевой, который мог бы спасти трещавший по швам корабль от затопления. Хотя не стоит преувеличивать значение личного внимания короля к делам управления, долгое царствование физически больного и умственно отсталого монарха можно рассматривать как важный фактор в упадке Испании.

Так как Карл был только маленьким мальчиком четырёх лет от роду, в своём завещании Филипп IV попытался обеспечить будущее управление страной, учредив комитет или хунту советников для королевы-матери Марианы, которая назначалась регентом и главным исполнителем. Мариана была благочестивой недалёкой женщиной, обычно одетой в мрачное вдовье или даже монашеское платье. У неё не было ни опыта, ни способностей к эффективному правлению, и хотя она была предана своему сыну, она совершенно не понимала глубоких и трудных проблем, стоящих перед этой страной. Она доверилась своему духовнику, хитрому австрийскому иезуиту, отцу Эверардо Нитхарду. Так как Филипп в своём завещании запретил иностранцам заседать в Государственном совете, она ухитрилась добиться его испанского гражданства и назначения главным инквизитором.

Но с самого начала регентства путь Марианы был далеко не гладким, так как ей пришлось столкнуться с единокровным братом короля, незаконным сыном Филиппа, честолюбивым, способным и привлекательным доном Хуаном. Дон Хуан устранил основного министра королевы-матери, отца-иезуита Нитхарда, но так как не проявил достаточной настойчивости, он позволил королеве наделить властью ещё одного её любимца, Фернандо Валенсуэлу. Именно в этой душной атмосфере, при нетерпимом дворе, где царил строгий этикет, но раздираемом интригами, недоверием и обманом, воспитывался юный король.

С самого начала Карл был болезненным ребёнком с замедленным развитием. Его воспитание не помогло решить те психические и физические проблемы, которые он унаследовал, и вероятно, учитывая их серьёзную природу, этого и нельзя было ожидать. Почти до четырёх лет его пришлось кормить грудью целой команде из четырнадцати кормилиц. Он был рахитичным и не мог научиться ходить, потому что ноги его не держали. В девять лет он всё ещё не мог ни читать, ни писать, и его общее образование оставалось очень бедным на протяжении всей жизни. Ему было восемь с половиной лет, когда он в первый раз отправился на пешую охоту, и он в первый раз сел на коня в 1671 г., хотя в дальнейшей жизни охота была одним их самых его любимых развлечений; ему нравилась строго спланированная облава, и он любил музыку — она временно успокаивала раны, которых было так много в его жизни. Когда он заболел желудочной лихорадкой в мае 1671 г., ежедневно ожидали его смерти. Он постоянно болел. Его наследственная габсбургская челюсть была такой удлинённой, что ему трудно было жевать пищу.

Через несколько лет, в 1686 г., папский нунций писал о Карле II:

«Он скорее маленького роста, чем высокий; хрупкий, неплохого сложения; лицо его в целом некрасиво; у него длинная шея, широкое лицо и подбородок с типично габсбургской нижней губой, не очень большие бирюзово-голубые глаза и прекрасный нежный цвет лица. Выглядит он меланхоличным и слегка удивлённым. Волосы у него длинные и светлые и зачёсаны назад, открывая уши. Он не может держаться прямо при ходьбе, если не держится за стену, за стол или за кого-нибудь. Он так же слаб телом, как и разумом. Время от времени он проявляет признаки ума, памяти и определённой живости, но не сейчас; обычно он медлителен и безразличен, апатичен и вял, и кажется тупым. С ним можно делать всё, что угодно, потому что своей воли у него нет».

«Из пяти Габсбургских королей, — позже язвительно писал Мараньон, — Карл V{4} вызывает энтузиазм, Филипп II — уважение, Филипп III — безразличие, Филипп IV — сочувствие, а Карл II — жалость».

И всё же когда 6 ноября 1675 г. Карл достиг совершеннолетия, он проявил вспышку энергии, даже свою собственную волю, что может означать, что при лучшем обучении он проявил бы сообразительность. Очевидно, противясь подавляющей воле своей матери, он тайно написал письмо своему единокровному брату дону Хуану (которого его мать и Совет решили теперь отправить вице-королём в Сицилию) с просьбой вернуться в Мадрид и помочь ему править. «Шестого (ноября), — писал король, — я вступаю в правление своими королевствами. Я нуждаюсь в вашей персоне около себя, чтобы помочь мне и избавить меня от королевы моей матери. В среду 6-го в 10.45 будьте в моей приёмной». Когда, за два дня до этого, 4 ноября, королю подали декрет, который продлевал бы полномочия королевы-матери и правящей хунты, он в самом деле отказался подписать этот документ. Когда дон Хуан прибыл во дворец, толпа приветствовала его, и он сопровождал короля к мессе и благодарственной службе. Означал ли этот дворцовый переворот, что юный монарх действительно станет королём?

Отнюдь, это был самый короткий в истории день для простаков. После церковной службы Карл отправился с визитом к своей матери и оставался у неё два часа. Он вышел в глубоком отчаянии, по щекам у него текли слёзы, раз и навсегда мятеж Карла окончился. «Дон Фернандо Валенсуэла, — докладывал сэр Уильям Годолфин, — шепнул мне на ухо, что весь этот шум закончился ничем». Попытка короля вылезти у матери из-под юбки не удалась, и он снова попал к ней в полную зависимость. Он не мог сопротивляться давлению, которая она на него оказывала. Отныне король стал отрицательным фактором в своём собственном правительстве, он редко посещал заседания Совета или отдавал приказы по собственной инициативе. На самом деле фундамент правительства королевы-матери не был прочен, как скала, даже при том, что дон Валенсуэла снова был в седле, назначенный главнокомандующим Гренады и явным «премьер-министром». Если сам король смирился, то многие гранды осуждали милости, которые сыпались на Валенсуэлу, и жаловались на некомпетентность его правительства. Тогда как могло показаться, что все карты на руках у Валенсуэлы, на самом деле джокером в колоде оставался единокровный брат короля дон Хуан. Группа грандов потребовала его возвращения (собственная подпись дона Хуана была одиннадцатой в петиции) и устранения Валенсуэлы. На Рождество 1676 г. непопулярный министр бежал в королевские покои в Эскориал, но позже был арестован и изгнан.

Возвращение дона Хуана к власти горячо приветствовал его единокровный брат-король и большинство грандов. Казалось возможным, что дон Хуан возьмётся за реформы в управлении и даже научит своего младшего брата-короля, как выполнять свои обязанности. Королеве-матери приказали покинуть Мадрид и удалиться в Алькасар в Толедо, а дон Хуан принялся за трудную, если не невозможную, задачу побудить своего брата более серьёзно выполнять обязанности короля. Он пытался научить его более грамотно писать, и решил, что народ должен увидеть своего короля, а король — посетить собрание кортесов. Король редко уезжал за пределы Мадрида, его самое дальнее путешествие до тех пор было из Мадрида в Аранхуэс, но дон Хуан организовал для него поездку в Сарагосу, самое дальнее из трёх путешествий, какие Карл когда-либо предпринимал.

У дона Хуана были добрые намерения, он был добросовестен и не без способностей. Ему было по силам оживить испанское правительство, но звёзды были против него. В народе пошли слухи, распространяемые посредством сатиры, с жалобами, что он не торопится со столь нужными реформами. В 1677 г. случился неурожай, а за ним голод; высокая цена на хлеб сделала его непопулярным. Многие области Испании поразила чума. Инфляция достигла высшей точки. Война с французами закончилась только ценой унизительного договора, подписанного в Неймегене в 1678 г.

Дон Хуан стремился к реформам, но время было против него. Самое главное, он должен был быть постоянно на страже в обществе короля, чтобы тот не вернулся к матери. Он хотел, чтобы Карл побывал на кортесах в разных частях своих владений, в Арагоне, Каталонии, Валенсии и Наварре, но помимо поездки в Сарагосу король не двинулся. Резиденция его матери в Толедо, из которой она бомбардировала своего впечатлительного сына посланиями с горькими жалобами на то, как с ней обращаются, стала центром для сборищ всё большего числа недовольных грандов. А потом дон Хуан заболел, вероятно острым холециститом, ибо вскрытие после смерти зафиксировало, что у него в жёлчном пузыре — два камня, один величиной с грецкий орех, а другой с фундук. Дон Хуан боролся с болезнью два месяца и умер в возрасте пятидесяти лет 17 сентября 1679 г.

Смерть дона Хуана положила конец всем надеждам на эффективные реформы и на то, что Карл возьмёт бразды правления в свои руки. Не столь уж удивительно, что через четыре дня после смерти дона Хуана король воссоединился со своей матерью в Толедо и правление снова погрузилось в обычное состояние разнородной некомпетентности. Спираль неправильного управления раскручивалась. Финансовое положение снова двигалось к банкротству, а без банковского управления денежным обращением кредит короны совершенно прекратился. Никто ничего не мог сделать, чтобы преодолеть финансовый дефицит. С 1693 по 1699 г. правительство вынуждено было приостановить выплату государственных долгов. «Текущие потребности этой монархии, — докладывал Станоп, — непостижимы. Большинство счетов, которые они послали во Фландрию, недавно вернулись… Меня уверяют… что ни в одном отделении невозможно найти кредит на 100000 дукатов, каким бы срочным ни был случай». Невозможно было ничего ожидать от хрупкого и слабоумного монарха, который в своём королевстве был почти нулём.

И всё же в этой ситуации был аспект, который непосредственно относился и к королю, и к будущему его государства: его собственный брак. Доктора уже настойчиво рекомендовали, ввиду определённых физических проявлений, подумать о женитьбе короля. Но кто же будет той новобрачной, которая подвергнется его сомнительным объятиям? Будет ли это австрийская принцесса, тоже из рода Габсбургов, как хотела его мать, или французская принцесса, за которую с самого начало высказывался дон Хуан? Так как кандидатке королевы-матери было всего пять лет, в конце концов более подходящей признали французскую принцессу Марию Луизу, дочь герцога Орлеанского и племянницу Людовика XIV. Людовик сам, хотя ему передали в зашифрованном послании, что Карл физически отвратителен, одобрил союз, который, как он думал, будет выгоден Франции.

Итак, худосочный испанский король предпринял второе по длине путешествие в своей жизни, чтобы встретить свою будущую жену в Бургосе. Мария Луиза была живой семнадцатилетней девушкой, она плохо приживалась в стране, языка которой не знала, обычаи находила слишком строгими; испанцы же не любили её как символ французского влияния. Она в конечном счёте делала что могла, чтобы выполнить свой долг в качестве жены короля, но без толку. Ибо оказалось, что хотя король предпринимал попытки сношения, у него случалась преждевременная эякуляция, так что ему не удалось добиться проникновения. Французский король беспокоился о будущем и просил, чтобы его подробно информировали о самых интимных деталях личной жизни испанского монарха. «Наконец, сир, — сообщал французский посол Ребенек своему царственному господину 23 декабря 1688 г., — она (королева) однажды сказала мне, что очень хочет мне признаться… что на самом деле она уже не девственница, но что насколько она может судить, ей кажется, что у неё никогда не будет детей». Ребенеку удалось заполучить пару подштанников короля — «он не носит рубашек длиннее, чем до талии» — и поручил хирургам исследовать их на следы спермы; но врачи разошлись во мнении относительно своих открытий.

Положение королевы оставалось незавидным, поскольку, за исключением тех времён, когда сообщались впоследствии неподтверждаемые слухи о её беременности, её очень не любили. Возможно, частично в результате злоупотребления сладостями, что могло быть формой компенсации за неудачу произвести наследника, она становилась всё более тучной и из-за этого всё менее привлекательной для её тщедушного мужа. Своему дяде французскому королю она писала о своей боязни, что её травят. Она заболела, очевидно, желудком, в августе 1687 г. и снова в ноябре 1688 г. 8 февраля 1689 г. во время верховой езды с ней произошёл несчастный случай, и хотя, по-видимому, она серьёзно не пострадала, всё же слегла в постель, пожаловалась, что её отравили, и через несколько дней, 12 февраля, умерла.

Так как наследника не было, приобрёл злободневность вопрос о повторном браке короля. Мать Карла снова с надеждой смотрела в сторону Австрии. У брата Марианы, императора Леопольда I, была дочь, но неудобство состояло в том, что она была ещё мала, ей было всего девять лет, но у жены Леопольда, императрицы, была сестра, на самом деле три сестры, и король, несомненно под влиянием своей матери, определённо выбрал одну из них, Марию Анну Нойбургскую. Отец Марии Анны, курфюрст Пфальца Филипп Вильгельм, был далеко не богат, но сделать одну дочь императрицей, а другую королевой Испании — такое достижение сулило хорошие дивиденды, тем более что Мария Анна вскоре проявила готовность вывезти из своей новой страны всё, что только можно, включая произведения искусства, чтобы обогатить свою немецкую семью. Так получилось, что Карл предпринял третье, самое длинное путешествие в своей жизни, в Вальядолид, встречать свою невесту, на которой и женился 4 мая.

Но чего Мария Анна так же не могла дать своему мужу, как и Мария Луиза, так это ребёнка. Распространялись постоянные слухи о беременности, вероятно, нарочно, её приближёнными, но результатов не было. Хотя Мария Анна не могла дать стране то, что было нужно, она была женщиной с сильной волей, намеренной влиять на правительство своей страны в пользу австрийских Габсбургов. Она не обнаруживала единства взглядов со своей соотечественницей, королевой-матерью Марианой, но Мариана умерла от рака груди 16 мая 1696 г. в «ореоле неуместной святости». Исчезновение основного влияния в короткой жизни Карла означало, что он всё больше и больше становиться добычей противоборствующих партий своего двора.

Время от времени у Карла случались периоды улучшения здоровья и умственного просветления, но общее направление, как чувствовал и сам несчастный, указывало на медленный, но неизбежный упадок. Письма, которые иностранные послы писали своим правительствам, напоминали таблицу температурных колебаний. «Его католическое величество, — докладывал Станоп лорду Ноттингему в мае 1693 г., — сейчас здоров и показывается на людях, и по поводу его выздоровления здесь всеобщая радость и ночью конный маскарад с факелами перед дворцом». «Его католическое величество, — писал он через три года, 16 сентября 1696 г., — очень серьёзно болен уже семь дней; но, слава Богу, ему стало гораздо лучше от лечения хинином, и всё-таки он ещё не в такой безопасности, как хотели бы его верные подданные». Через три дня он сообщал герцогу Шрузбери, что король вне опасности, но

«здоровье его настолько ослаблено и подорвано не по возрасту, что все опасаются думать, каков будет исход следующего приступа. Пока он болел, ему отрезали волосы, но природа расправилась с ними раньше, и весь верх головы у него лысый. У него волчий аппетит, и он целиком глотает всё, что ест, так как его нижняя челюсть настолько выступает наружу, что два ряда зубов не соприкасаются; и в компенсацию у него огромное широкое горло, так что куриный желудок или печень целиком через него проходит, но его слабый желудок не может это переварить, и всё это в таком же виде выбрасывается наружу».

Тем не менее, через неделю английский посланник докладывал, что здоровье короля гораздо лучше. Улучшение продолжалось недолго, ибо не прошло и месяца, как он снова заболел, и «с тех пор у него каждый день приступы, — писал Станоп 14 ноября 1696 г., — и в промежутках он не полностью здоров». Торжества, которые планировались по случаю его выздоровления, пришлось отложить.

«Гранды и иностранные послы были допущены в королевскую спальню в день его рождения, причём его величество оставался в постели. Церемония проходила тихо, мы не произносили ни слова… его иногда заставляют подниматься с постели, во многом против его воли и сверх его сил, чтобы лучше скрыть его болезнь от широкой публики. Он не только крайне слаб телом, но и на душе у него тяжкий груз меланхолии и тревоги, во многом приписываемый постоянным назойливым попыткам королевы заставить его изменить своё завещание».

И всё же к следующему апрелю объявили, что он убил на охоте семь волков. В октябре 1697 г. он и королева побывали у гробницы Св. Диего в Алкале (его мощи использовались, как раньше в случае с Доном Карлосом, чтобы помочь королю выздороветь), чтобы вознести благодарность за спасение короля от смерти.

Колебания в здоровье короля неизбежно вызывали глубочайший интерес при дворах Европы, особенно в тех, у кого были личные надежды на наследование испанского престола. Тогда как король буквально ковылял от одной церемонии до другой, разнёсся слух, что нездоровье короля, и особенно его импотенция, возможно, были вызваны сверхъестественными силами, другими словами, что в него вселился дьявол.

Ещё в начале декабря 1688 г. французский посол Ребенек докладывал Людовику XIV, что «доминиканский монах, друг королевского исповедника, имел откровение, что король и королева околдованы. Я также добавляю, сир, что король Испании давно вбил себе в голову, что он околдован». Действительно, теологи давно уже признали, что импотенция сама по себе может быть знаком бесовского вселения. Карл сам поднял этот вопрос в разговоре с главным инквизитором Вальядаресом в 1696 г.; но совет инквизиции тогда решил не проводить дальнейшего расследования этого дела. Однако в январе 1698 г. вопрос снова был поставлен при новом главном инквизиторе, строгом аскете Хуане Томасе де Рокаберти.

Теперь в дело вмешалась высокая политика. Многим не нравилось сильное влияние королевы и её проавстрийская политика, а те, кто смотрел в сторону Франции, а не Австрии, имели на своей стороне талантливого оратора кардинала Портокарреро, энергичного и честолюбивого священнослужителя, очень честного, если и не слишком учёного; его библиотеку называли «одной из трёх девственниц Мадрида», а две другие были королева и шпага герцога Медины Сидонии, по слухам труса. Портокарреро очень строго критиковал королеву и очень стремился подорвать её влияние. Думали, что одним из путей к этому была смена королевского духовника, отца Педро Манильи, человека, которому король очень доверял, но которого все считали креатурой королевы. «Эта армия вредителей, или скорее стая дьяволов», — так невежливо отзывался о свите королевы дон Себастьян де Корес.

Итак, отец Манилья удалился в монастырское уединение, где через месяц умер, и его в качестве королевского исповедника заменил Фроилан Диас, уважаемый учёный, в прошлом профессор университета в Алькале. Это назначение имело далекоидущие последствия и для короля, и для его страны. Диас, который много думал о мнении, что король околдован и что этим объясняется его импотенция, связался со своим другом Антонио де Аргельесом, который, по-видимому, добился успеха в изгнании злых духов не из одной монахини в монастыре Кангас де Тинео в Астурии, где он был капелланом. При поддержке главного инквизитора, Томаса де Рокаберти, но без одобрения местного епископа Томаса Релуса Овьедского, Диас попросил Аргельяса помочь в попытках обнаружить, какие именно бесовские силы околдовали короля, о чём так много говорилось. Аргельес согласился выполнить просьбу Диаса. Его указания излагались в зашифрованном письме, в котором инквизитор назывался «хозяином», а Диас — «другом». 14 марта 1698 г. Станоп написал графу Портленду в Париж, намекая на слухи о том, что Карл околдован:

«Король настолько слаб, что едва может поднять голову, чтобы поесть; и он так чрезвычайно мрачен, что ни его шуты, ни карлики, ни кукольные представления… ни в малейшей степени не могут отвлечь его от воображения, что всё, что говорится и делается — это искушение дьявольское, и он считает себя в безопасности только со своим исповедником и ещё двумя монахами, которых он заставляет каждую ночь ложиться у него в спальне».

Страницы: «« « 123456 » »»