По ту сторону жизни Ильин Андрей

– Да, учился.

– Враг народа?

– Пятьдесят восьмая – десять.

– Против советской власти агитировал? За «десять» – «червонец» получил?

– Пятнашку…

И что интересно, разговор простой, человеческий, без блатного жаргона.

– Ты жри, успевай. Можешь всю сковороду умять.

Взял кружку, обхватил двумя руками, прихлёбывает мелкими глотками, глаза от удовольствия прикрывая.

– Ты чего тогда за Деда впрягся? Кто он тебе?

– Никто. Просто человек старый.

– Просто… В чужие разборки не встревай, тут каждый сам за себя. А ты полез. Братва тебя за то приговорила.

Замерла ложка над сковородкой. Подрагивает рука… Выходит… Как же так?.. Он же только сказал, он никого даже пальцем… А теперь…

– Помочь тебе хочу. Пацан ты правильный… был. Не робкого десятка. Студент. Я ведь тоже когда-то учился. Давно. Жаль будет, если тебя на перья поставят. По нраву ты мне… Жить хочешь?

Дёрнулась голова подбородком вниз, сама по себе. Кто жить не хочет? Даже самый последний, даже «опущенный» зэк за жизнь пальцами цепляется, надеясь рано или поздно на волю выйти. «Умри ты сегодня, а я – завтра» – такая лагерная философия.

– Не западло в «мужиках» ходить?

– А что, в шестёрках лучше? – Положить ложку, отодвинуть от себя сковородку. – Спасибо за угощение.

Ухмыльнулся «Сивый».

– Гордый? Это правильно, что гордый. «Человек – это звучит гордо», – так кажется ваш пролетарский писатель говорил?

– Писал. В пьесе «На дне».

– Читал. Только дна настоящего он не видел, где каждый каждому глотку зубами рвёт, сверху вертухаи, а сбоку «Кум» и стеночка в дырках, которая всех ровняет… А я там был! Что теперь зона – курорт, а я под Ежовым с Ягодой срок тянул. – И без перехода: – Жиганом будешь. Так я решил!

– Шестерить?

– Кому «шестерить», те без тебя сыщутся. При мне состоять будешь. Поговорить я люблю, а не с кем. Отъешься на харчах вольных, а то дошел совсем.

– А если я…

– Если откажешься – дурак будешь, сдохнешь на общих. Не жилец ты, у меня глаз наметан, до весны не дотянешь, в землицу мёрзлую ляжешь. Надо тебе это? А так, глядишь, домотаешь свой срок, домой к мамке поедешь. Подумай.

А что тут думать?.. Велик соблазн, потому как не «должность» – жизнь ему предлагают. Прав «Сивый» – доходит он. Ноги уже сил нет таскать, зубы во рту шатаются, скоро выпадать начнут. Видел он таких дистрофиков, которые как тени, а через неделю-другую их за ноги с нар волокут и в яму общую сбрасывают. И он – такой. И ему там лежать под безымянной дощечкой. А здесь еда, тепло… Почему нет?

– Наверное… Наверное, я соглашусь.

Кивнул «Сивый».

– Ну и правильно. «Жизнь она дается раз и ее прожить надо так, чтобы не было мучительно…» – переврал, перевернул «Сивый» известную цитату. – Хороший выбор сделал, правильный. Перетащишь свое барахло сюда. Сегодня.

И как гора с плеч, потому что жизнь…

И тут же, как ледяной водой из ушата, – потому что… жизнь.

– У «Фифы» заточку возьмёшь и «Летуна» подрежешь. Ночью.

– Что?! Кого?!

– «Летуна», который с тобой за «Деда» впрягся. Вредный он, «мужиков» на «мясню» подбивал. Теперь не жить ему. Если мы порядок на зоне держать не будем, беспредел наступит, а это кровь большая. Теперь ему простить, он завтра больший кипешь учинит. Нельзя прощать. На то я здесь поставлен, чтобы порядок был.

Вот, значит, какой пропуск в жизнь новую. Вернее, просто – в жизнь.

– Возьмёшь заточку, рядом с ним на нары ляжешь, на тебя он не подумает. А как он заснёт – пырнёшь… Хоть знаешь куда, чтобы наверняка? Пырнёшь и слиняешь по-тихому.

– Я… Я не смогу.

– Все не могут. А потом – могут. Человека убить, что муху раздавить – раз и нету. Душа в человеке еле держится – толкни, сама вылетит. Не ты, так другой. Не жилец «Летун». Лучше ты его, чем «Фифа», через то ты жизнь получишь. А если «Фифа», то и тебя за «Летуном» в яму. Ничего ты изменить не сможешь, только сам себя приговоришь. Дело тебе толкую – жив будешь, и приятель твой лёгкую смерть примет. Ты подумай.

И ведь верно говорит – коли приговорили лётчика, – не жить ему. Хоть – так, хоть – так. Ну день, ну два, а потом его блатные всё одно достанут, не заточкой, так молотком по затылку. Скольких таких уже из барака утром выволакивали. И никто не вступится, не полезет за него на перья. «Умри сегодня ты…»

Всё так… Но «Летун» и «Дед»… Встал ведь лётчик, и он рядом с ним. Оба они стояли. А теперь…

– Нет, не смогу я.

Поморщился «Сивый», не привык он, чтобы ему отказывали.

– Сдохнуть хочешь? А если не ты, а «Летун» – тебя, коли я ему предложу?

– Не согласится он.

– А ты знаешь? Жить все хотят… Иди, ты свой выбор сделал. Видеть тебя не хочу.

И всё, и занавеска упала, как занавес…

Утром с нар сволокли закоченевшее, прямое как доска, тело летчика, которого во сне пырнул заточкой неизвестный. В самое сердце…

Администрация провела расследование, но, как водится, ничего выяснить не смогла, потому что никто ничего не видел и не слышал, и даже те, что спали на нарах рядом с убитым. Труп лётчика сволокли за колючку и сбросили в глубокую яму, где рядами лежали припорошённые снегом мёртвые зэки…

– Фамилия, имя, отчество?

– Семёнов Илья Григорьевич.

– Звание, воинские специальности?

– Нет званий. Не служил. Гражданский я.

Странно, а этот-то как сюда попал? Гражданский.

– Кем были до войны?

– Следователем уголовного розыска.

– А во время войны?

– И во время.

– Гражданский, значит… В кабинетах припухал, когда другие за тебя жизни на фронте клали?..

– В кабинетах… Но только зря вы так, гражданин начальник. Я десять лет на оперработе, я в банды ходил, пять ранений имею.

– Что? Ранения? Откуда, если ты…

– Оттуда, – кивнул в сторону бараков. – От уголовных элементов, которые не лучше, чем фашисты.

Задрал голову к потолку. И точно, поперек горла шрам тонкий, белый, как от бритвы.

– Что? Резали?

– Резали, да недорезали. Могу другие показать. У меня много меток от перьев и стволов имеется. Так что – не только на фронте…

– Что ты в бандах делал?

– Внедрялся, чтобы всех их по головам посчитать и «малины», схроны и лежбища вскрыть. Работа такая – под урку шарить, на дело с ними ходить, а после добычу дуванить и водку жрать.

– Так ты что, как натуральный бандит? И людей резал?

– Резал. Иначе кто бы мне поверил? Но я одного зарезал, зато десяток других спас, которых бы они жизни лишили.

– А коли распознали бы они тебя?

– Тогда плохо. Тогда смерть пришлось бы принять. Лютую. Дружка моего, Ваньку Ларионова, как раскрыли – три дня на куски резали – вначале кожу лоскутами снимали, потом пальцы рубили, потом глаза сигаретами выжигали…

Слушает «Кавторанг» – мурашки по коже. Думал он, что только на фронте солдатики «киселя хлебали», а тут – на тебе, в далёком тылу, в мирной жизни, и такая смерть. Ходил он десантом, в рукопашке рубился, но чтобы так, чтобы глаза выжигали, да не враги, а свои, советские…

– Как же ты соглашался?

– А кто бы меня спрашивал? Я пять раз на фронт просился, а мне – отлуп. «Иди, – говорят, – служи. У нас тут тоже фронт». Я четырёх сотрудников за войну потерял. И после.

– А на зону за что?

– За самосуд. За то, что банду кончал вот этими самыми руками. Тех, что у фронтовиков-инвалидов последнее забирали и еще ордена с медалями, а после резали их. И семьи не щадили, хоть баб, хоть детишек малых, чтобы свидетелей не оставлять. Сорвался, перешмалял всю эту мразь из ТТ. Ну, мне и припаяли. А я еще сказал следователю: отчего это в стране Советов такая сволота имеется, когда мы теперь коммунизм строим? Ну, мне и добавили пятьдесят восьмую за антисоветскую агитацию.

– Что умеете?

– А что надо? Стрелять хоть из кармана, с пером, простите, с холодным оружием обращаться. Замки могу ломать, гомонок, извините, кошелек из кармана вытащить…

– А кошелек-то здесь при чем?

– Не знаю, вы спросили – я ответил. Следить за преступниками могу или от слежки уходить – приходилось, когда от коллег своих вместе с бандой ноги делал. Общий язык с любым уркой найду, хоть даже с ворами. В любом городе крышу над головой или пищу сыщу – не пропаду. Всё могу – и как урка, и как следователь.

Смотрит «Кавторанг» на следователя, соображает: нужен он, не нужен? Вроде как ни к чему им замки ломать, но что-то есть в этом следаке, что-то по-настоящему крепкое. И с оружием он, судя по всему, не хуже, чем иной фронтовик…

– Я подумаю.

– Спросить можно, гражданин начальник?

– Валяй.

– Пацан здесь один. Хороший. Надо бы его с кичи вынуть. Пока жив.

– При чем здесь пацан, когда разговор за тебя?

– За меня не впрягайтесь, я не пропаду, коли они меня до сих пор не раскусили, то как-нибудь и дальше обойдется. Я их нравы знаю и приспосабливаться умею. Мне что банда, что зона – один хрен, законы везде одинаковы. А парнишка пропадет – приговорили его.

– За что?

– А вот это разговор отдельный. Вступился он за пожилого зэка, а это блатные не прощают. Он, да «Летун» один. «Летуна» того подрезали – нет его. Следующим пацан пойдет, я как смогу подстрахую его, но это не выход, ну день, ну неделя… а после один черт достанут его.

– Он фронтовик, боевой опыт имеет?

– Нет, студент он.

– Тогда вряд ли подойдет.

– Слушай, начальник… – придвинулся, налез на стол грудью бывший следак. – Я не мальчик, я вижу больше, чем говорю, а говорю, лишь что должно сказать. Так что ты послушай. И брови не хмурь, не надо, не поверю я, что ты грозный такой. Не «барбос» ты, не наш, хоть и в кабинетике при делах сидишь в пиджачке гражданском, с перышком вечным в руке. Своих я за версту чую, по «запаху гуталина». Вояка ты, портяночник, вошь окопная. И еще ты – с нар. Не знаю, как давно, но срок ты тянул точно. Так?

Молчит «Кавторанг» думает, желваки на скулах перекатывает.

– Вот видишь – так! У меня глаз на людей наметан, иначе бы я давно в земле гнил. Мне ошибаться нельзя было. Не знаю, зачем ты нас тут собираешь, кого ищешь, предполагаю, что ты и сам того не ведаешь, но чую, дело серьезное затевается. Хитромудрое. Иначе бы здесь не ты сидел, а какой-нибудь опер при погонах, и разговор бы у нас иной шел – он мне в рыло, а я ему – «не могу знать, гражданин начальник». Поэтому давай на чистоту.

– Ну давай, коли ты такой, кругом умнее всех, – кивнул «Кавторанг».

– Под дело твое я подпишусь и пригожусь, можешь мне поверить. Понадобятся вам следаки.

– Почему это?

– Потому, что всем к месту приходятся, коли они не костоломы из НКВД, а опера от сохи. Вам по-всякому с людьми работать, а они для нас, для меня – книга открытая, которую я читаю, как ты азбуку. За моим столом сотни людишек разных пересидело – от шпаны безродной до генералов, и к каждому я ключик подобрал. А вы, на фронте, всё больше штыком да пулей. Вам в людях разбираться не досуг, вы на «передке» дольше недели не живете. Для вас все на одно лицо. Вот ты теперь людишек вербуешь, разговоры с ними говоришь, вопросики задаёшь, а я тебе с первого взгляда про человечка сказать все могу. Тот первый, что у тебя был, с гнильцой он.

– Откуда ты про него знаешь?

– На зоне все про всех знают. Ты что думаешь, если его в санчасть вызвали, а вслед ему еще троих, я в их болячки поверю, в то что им лепила клизмы ставил? К тебе их таскали, как меня. За тех двоих ничего не скажу – нормальные наши советские ребята, а тот, первый, – себе на уме. Ты лучше дело его в сторонку отложи.

– А тебя?

– А меня оставь. И пацана того забери. Смышлёный он. И крепкий, коли против блатных встал и воровскому миру не продался. Такие много пользы принести могут. А ножи метать, стрелять, на кулачках биться – дело наживное. Главное, характер иметь и голову. А они у него есть. Хочешь – поручусь за него, башку свою подставив? Вместе будем – обучу его, всему, что умею.

– А если я его, не тебя возьму?

– Тоже дело. Не я, так кто-нибудь другой. У нас незаменимых нет. Я как-нибудь до свободы докантуюсь, не век же мне здесь куковать, а он – нет. Его – перо воровское ждёт. Ну что, договорились?

Ухмыльнулся «Кавторанг».

– А хрен же с тобой, душа ты краснопёрая, – где наша не пропадала! Я, конечно, не живоглот, как ты, но кое-что в жизни поглядел своими собственными глазками, когда на «пятачках» сидел и с фрицами цапался. Там человечек тоже как на ладошке, когда ни ближнего, ни дальнего тыла, ни соседей справа и слева. И народишко мне разный попадался и плохой, и хороший, а случалось такой, что я их собственной этой рукой к богу Нептуну спроваживал, без всякой на то бюрократии и волокиты, о чем нимало не жалею. Так что давай так порешим – твою папочку я в стопке оставлю, а за пацана этого ты сам ответ держать будешь. Коли что не так – две головы слетят: твоя и его в одну корзинку.

– Пусть будет так!

– Тогда ступай. Хитрый ты, однако, мужик и скользкий, как угорь морской – не ухватишь.

– Какой есть. Разрешите идти, гражданин начальник?

– Попутного ветра в корму. А к пацану этому ты получше приглядись, прежде чем ручательства за него давать. А я дело его гляну – интересно мне, за кого ты так впрягаешься, что чуть из портов не выскакиваешь…

– Ну, здравствуй, Нугзар. Как до Москвы добрался?

Стоит Нугзар, речи лишившись, во все глаза смотрит и даже рот приоткрыл. Потому что на товарища Сталина смотрит, который перед ним живой стоит, прямо как с плаката.

– Чего молчишь, Нугзар, воды в рот набрал?

– Здравствуйте, батоно… Здравствуйте, товарищ Сталин!

– Ну-ну, – похлопал дальнего родственника по плечу Вождь Народов. – Называй меня просто – дядя Иосиф. Мы ведь не чужие, я отца твоего знал и деда знал.

– Дядя Иосиф, можно спросить?

– Спрашивай.

– Мои братья… Их… Их арестовали…

– Знаю, Нугзар. Беда с твоими братьями случилась большая. Много глупостей натворили – зачем болтали, зачем такие слова про власть советскую говорили, заговор делали? Совсем глупые мальчишки! Но ты не переживай – Органы разберутся.

– А можно мне их увидеть?

Строго глянул товарищ Сталин.

– Нельзя, Нугзар. Там следователи, они к ним никого не пускают. Не положено это. Но я попрошу, может быть, товарищу Сталину не откажут, пойдут навстречу. А ты пока располагайся, отдыхай с дороги. Завтра тебе комнату твою покажут в общежитии, где ты жить будешь.

– Спасибо това… спасибо, дядя Иосиф.

– Не за что, дорогой. Близкие люди должны помогать друг другу, так велят наши законы.

Тревожные думы у зэка, и все про одно и то же – про жизнь и волю. Больше про волю, где нет вертухаев, баланды, натасканных на человечину собак, кума, блатных… где есть женщины в лёгких ситцевых платьях, трамваи и киоски с мороженым, которых, живя там, просто не замечаешь. Но чтобы увидеть волю, нужно сохранить жизнь. И это становится главной целью зэка – выжить любой ценой. И он живёт в условиях, в которых любая собака, любое животное давно бы сдохли. Живёт, несмотря ни на что, не чтобы жить, но чтобы дождаться, уйти за проволоку и начать жить там, на воле. Но когда здесь, на зоне, за ним приходит смерть, оказывается, что и эта никчёмная, мучительная жизнь ему дорога, и он цепляется за дни, часы и минуты своего существования. Удивительно это…

Толчок локтем в бок:

– Чего пригорюнился, студент?

Оглянуться, глянуть. Кто это? Рожа знакомая, но всех не упомнить, лагерь – он большой, а лица все одинаковые, все – исхудалые, с тёмными провалами глазниц и ввалившимися щеками.

– Ты кто?

– Называй меня «Крюк», все меня так кличут.

– А чего так?

– Вишь согнулся, за столом много сидел, бухгалтер я в той жизни. А теперь «мужик». На, кури. – Сунул в руку скрутняк из газеты, что дорогого на зоне стоит.

Взять самокрутку, затянуться. Махра злая, в нос бьёт и лёгкие, до кашля и выступивших на глазах слез. Но табак голод перебивает и голову крутит, печальные мысли отгоняя.

– Крепкий табак… Тебе чего от меня надо?

Не верят зэки в просто так. Не бывает просто так – если тебе что-то дали, обязательно что-то попросят взамен. Иногда жизнь твою.

– Говори.

– Ничего не надо. Говорят, приговорили тебя блатные?

И как ножом по сердцу, как заточкой в бок. Зачем напоминать, когда забыться хочется? Зачем душу бередить, когда ничего изменить нельзя. Воровской приговор он хуже прокурорского, тот еще может сбавить или стенку «четвертаком» заменить, или под амнистию подвести, а эти – нет, эти не помилуют! Этот приговор окончательный без кассаций и жалоб. И даже если вдруг на другую зону переведут – и там они достанут, пусть не сразу, но обязательно, во все края малявы разослав. Не уйти из-под того приговора, не спрятаться.

Смотрит «Крюк» как-то даже весело и не понять, чего ему нужно.

– Зачем тебе про то знать? Или ты от «Кума»?

– Я сам себе кум… Скажи, ты зачем за «Деда» встал?

– Дурак был.

– Это точно. «Деда» один хрен не уберегли, а сами подставились. И ты, и «Летун». Я ведь тоже все это видел и зубками скрипел, да не встал. Потому как последствия понимал – плетью обуха не перешибёшь. Кабы все впряглись да кипешь подняли… Только никто не будет, всяк свою жизнь стережёт, о соседе не заботясь, а урки – они кодлой, поодиночке с ними не справиться.

– Чего говорить теперь – встал и встал.

– А к «Сивому» в служки чего не пошёл?

– Откуда ты знаешь?

– Наблюдательный я. И любопытный. Ты как от него шел, от тебя за версту картошечкой на маслице и лучке жаренной в нос шибало. А чего бы он тебя за просто так кормил? Значит – сватал. А ты отлуп ему дал, иначе на свои нары уже не вернулся бы.

– Гладко пишешь, только не пойму к чему?

– К тому, что сегодня ночью они к тебе пожалуют.

И как морозцем по хребту, так что волосы на затылке зашевелились.

– Кто сказал?

– Слышал. Так что ты парень нынче не спи – бодрствующего они тебя резать не станут, им шум не нужен. И вот на тебе.

– Что это?

– Держи, там посмотришь.

В ладонь ткнулась какая-то холодная железка. Заточка, из арматуры сработанная. Пощупать пальцами: рукоять – тряпка, в несколько слоёв накрепко проволокой примотанная, остриё, как шило, зачернённое, на конце – калёное.

– Откуда?!

– Оттуда, где уже нет. Обращаться-то с инструментом умеешь?

– Не очень.

– А надо – очень. С волками жить – по-волчьи клыками клацать. Коли не резал никого – с блатными не совладаешь, они в этом деле мастаки, не одну душу на небеса спровадили. Но ты вот что – ты ненароком инструмент сей им покажи – полезно им будет его увидеть.

– Зачем?

– Затем, что свои шкуры дырявить им резона нет, не любят они, когда им дырки в ответку прокалывают. Увидят заточку, сообразят, что им тоже прилететь может. Зарезать, конечно, они тебя зарежут, по-всякому, но, может, и ты кого зацепишь. Они же не знают, что ты в этом деле сосунок. Так что сразу не сунутся, будут случая подходящего искать.

– Не смогу я – усну.

– А ты не спи! Продай, что хошь, чаю купи, чифирь завари.

– Ладно, одну ночь вытерплю. А вторую?

– Вторую я тебе подмогну – полночи ты посторожишь, полночи я. Всё легче будет.

– Для чего тебе это?

– Не люблю, когда хороших людей как баранов режут.

– Да ведь всё равно – не сегодня, так завтра. Бессмысленно всё это!

– Э-э, нет, парень, завтра не сегодня! Жизнь, она в каждую следующую минуту может так повернуться… Человек предполагает, а господь располагает. А он повыше любого прокурора сидит! Так что давай не дрейфь. Я теперь рядом с тобой лягу, может, еще кого подтяну, кто в драку не сунется, но лягнет тебя, чтоб проснулся. Ну всё, бывай. И нос раньше времени не вешай!

Ушёл «Крюк», на прощание махнув, и как-то легче стало, не потому даже, что надежда появилась – какие тут надежды, но потому, что кто-то руку протянул…

Стоит на полянке заляпанный по самые стекла «Виллис», подле которого толкутся два офицера и гражданский. Что-то смотрят, руками показывают.

– Поганое место.

– Что так?

– Подъезды – одна-единственная грунтовка, не дорога – слёзы. Пройдёт сильный дождь – хрен выберешься, и объезда нет. С той стороны – болота, с другой – озеро, между – более-менее сухой перешеек. И с другой стороны не подберёшься, там сплошные нехоженые урманы. Мешок! На хрена сюда забираться? И сам путь вёрст сорок – пока зэки дойдут – четверть помрёт.

А вот и хорошо, что мешок и только одна дорога.

– Опять же до центра – семь вёрст киселя хлебать, ни в кино офицерам не сходить, ни в магазин, ни жёнам куда-нибудь в продмаг или школу устроиться. Гиблое место. Ты бы поближе чего выбрал.

– Здесь!

– Ну, хозяин-барин. Нам приказано оказывать содействие… Едем? А то скоро вечер, комарье поднимется, жрать поедом начнёт.

– Поехали.

Офицеры попрыгали в «Виллис», который тут же рванул с места…

– Разрешите доложить, товарищ Сталин!

Сталин поднял голову от бумаг, разложенных по столу. Много у него было писанины, не все доверял он помощникам, больше старался сам.

– Докладывай, коли есть что сказать.

– Так точно, есть! Команда собрана – сто человек, все с боевым опытом, по лёгким статьям, многосемейные. Место определено…

– Что дальше делать станешь?

Растерялся Александр Михайлович, не зная, что ответить. Откуда ему знать, что дальше делать, когда он не понимает для чего людей подбирал? Не рассказывает лишнего товарищ Сталин.

– Не знаю. Лагерь построим, людей туда привезём.

– Для чего?

– Чтобы продолжить отбывать наказание.

– Зачем такое слово «отбывать»? Работать они должны, учиться.

– Чему? Простите, товарищ Сталин.

– Не знаю. Это ты мне сказать должен. Хочу их на охрану поставить важных для меня людей, чтобы они берегли их пуще глаза своего.

– Они в МГБ работать будут?

– Нет… Не верю я МГБ. Расслабились они, зазнались – плохо службу несут. Совсем плохо. О пайках думают, о наградах, совсем о службе не думают! А ну как врага просмотрят? Пусть еще, пусть другие будут – кашу маслом не испортить.

Растерялся Александр Михайлович. Уверен он был, что «Хозяин» новую службу внутри Министерства госбезопасности создаёт. А выходит, что нет?

– А в чьём тогда подчинении эта… эта новая служба будет?

– Хороший вопрос. Молодец! Если их в МГБ отдать или милицию – разбалуются они, станут как те, другие. Пусть они никому не подчиняются, пусть мне подчиняются. Разве плохой товарищ Сталин начальник?

– Никак нет! Самый лучший!

– Ну вот. Пусть только я командовать ими буду. Один. Ты их научи охрану нести – за врагом смотреть, узнавать про него всё, стрелять, бегать… Ну, ты сам подумай. Мне такие бойцы нужны, чтобы лучше всех!

– А если МГБ узнает?..

– Как узнает? Кто им скажет? Товарищ Сталин не скажет. Или ты скажешь?