Возвращение Хислоп Виктория
— Но зачем он вообще слушал это радио? — ругался он. — Почему ты ему позволила?
— Я не позволяла, — спокойно объясняла она. — Отец не слушал радио.
— Значит, Антонио! — взвизгнул Игнасио, от злости его голос ломался. — Этот красный брат! Этот глупый ублюдок — он всех нас в могилу загонит, неужели не понимаешь? Ему плевать, понимаешь, плевать! Ему на нас плевать!
Он стоял очень близко от матери. Она почти физически ощущала его ненависть.
— Это не Антонио, — тихо призналась она. — Это я.
— Ты? — Он стал говорить тише.
Конча объяснила сыну, что на самом деле виновата она, это она совершила преступление.
Игнасио был зол и на мать, и на отца. Отец должен был запретить матери слушать эти подрывные радиостанции, а матери не стоило вызывать ненужные подозрения своей кампанией за освобождение Эмилио.
— Вы должны быть тише воды, ниже травы! — орал он. — Это бросит тень на наше кафе — его станут считать «кафе для красных», даже если отец этого и не понимал!
Но поделать ничего было нельзя. Спустя несколько дней Конча узнала, что Пабло Рамирес находится в тюрьме недалеко от Севильи.
Сразу после ареста Пабло заперли с сотнями других заключенных в кинотеатре в соседнем городке. Теперь многие тюрьмы были импровизированными, националисты арестовывали так много людей, что обычные тюрьмы были переполнены. Арены для корриды, театры, школы, церкви — везде содержали невинных жертв, и республиканцы не могли не заметить иронии судьбы: места, где получали удовольствие, развлекались, учились и даже молились, теперь стали местом пыток и убийств.
В кромешной темноте кинотеатра, где оказался перепуганный, сбитый с толку Пабло, круглые сутки люди спали в фойе, в проходах, ютились на неудобных деревянных сиденьях. Прошло несколько дней, прежде чем группу арестованных перевели в тюрьму в двухстах километрах к северу. Никто не побеспокоился сообщить людям, куда их отправляют.
Тюрьма была рассчитана на три сотни заключенных, но сейчас в ней содержалось две тысячи. Ночью они лежали, плотно прижавшись друг к другу, прямо на каменном полу, не в состоянии пошевелить и пальцем. Это был холодный ад. Если один кашлял, просыпалась вся камера, и такое соседство означало лишь одно: если у кого-то был туберкулез, он распространялся подобно лесному пожару.
За время заключения Пабло побывал в нескольких тюрьмах, но везде было одно и то же. День начинался еще до восхода солнца — угрожающе бряцали ключи, громыхали металлические задвижки, открывающие камеры. Следовал завтрак: жидкая овсяная каша, принудительное посещение церковной службы, распевание фашистских патриотических песен и долгие часы сплошной скуки и неудобства в ледяной, кишащей вшами камере. Обед напоминал завтрак, но в похлебку бросали еще и горсть чечевицы. После обеда в души заключенных закрадывался страх.
После ужина некоторые начинали молиться Господу, в которого едва веровали. На висках выступал пот, сердце бешено колотилось. Приближалось время, когда начальник тюрьмы скучным монотонным голосом зачитывал список приговоренных к казни. Заключенные были вынуждены слушать, вздрагивая после каждой новой фамилии, если она начиналась с той же буквы, что и их собственная. Список, казалось, был составлен наобум, и попадание в него было делом случая, как будто надзиратели сидели у жаровни и, чтобы как-то убить время, тянули жребий.
Большинство испытывали смешанное чувство тошноты и облегчения от осознания того, что они могут прожить еще один день. Всегда находился человек, который, услышав свое имя, терял над собой контроль, и беспомощное, неприкрытое горе лишало остальных покоя — завтра на его месте легко мог оказаться любой.
Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась уже за полночь, раздираемая тревогой из-за того, в каких условиях находится ее муж, и ужасом при мысли о том, что Эмилио столкнулся с тем же. Ей до сих пор так и не удалось увидеть своего сына.
Все время, за исключением этих нечастых поездок, Конча посвящала работе в кафе. Понимая, что мать не выдержит такого напряжения, Мерседес старалась во всем ей помогать. Девушка поняла, что постоянная занятость работой — это один из способов не думать об отсутствии стольких дорогих для нее людей.
Им сообщили, что Эмилио перевели в тюрьму возле Уэльвы. Туда доехать было еще сложнее, чем до Кадиса, но в следующем месяце Конча наконец добилась свидания с ним. Она приготовила корзинку с едой и припасами. Мать раздирали смешанные чувства: с одной стороны, она была рада видеть сына, с другой — боялась увидеть, в каком состоянии он находится.
Когда Конча приехала в тюрьму, офицер презрительно посмотрел на женщину.
— Ваша передача Рамиресу больше не понадобится, — холодно сказал он.
Матери вручили свидетельство о смерти. В нем говорилось, что Эмилио умер от туберкулеза. Так долго она хваталась за последний лучик надежды, но теперь надежду сменило неопровержимое доказательство его смерти.
Конча не помнила, как приехала домой. Благодаря оцепенению и шоку она смогла, плохо осознавая происходящее, вернуться в Гранаду.
Игнасио стал бывать дома все реже и реже. Судьба родных волновала его, но больше всего заботило чувство самосохранения, поэтому, когда Конча вернулась, дома, как обычно, были только Антонио и Мерседес. Бледная кожа и бескровные губы матери все сказали без слов. Дети уложили ее в кровать и просидели у постели всю ночь. На следующий день она молча показала им свидетельство о смерти. Оно лишь подтвердило то, что они и так уже знали.
Когда Конча уезжала на свидание к отцу, в кафе управлялась одна Мерседес, но в остальные дни в свободную минутку она бегала в Сакро-Монте. Сейчас для нее имели смысл лишь танцы. И это было рискованно, поскольку в Гранаде были введены новые жесткие правила поведения. Женщины были обязаны одеваться скромно, прикрывать руки и шею, более того, «подрывная» музыка была запрещена, равно как и танцы. Жесткие рамки, навязанные новым режимом, лишь распаляли в Мерседес желание танцевать. Танцы — это выражение свободы, которую она никому не позволит у себя отобрать.
Мария Родригес обладала безграничным терпением и неисчерпаемым запасом знаний все новых последовательностей шагов, которые она показывала Мерседес. Она первая оценила, как возросло мастерство этой девушки. Отсутствие Хавьера, смерть Эмилио, сама атмосфера горя, которой был пронизан дом, не требовали от Мерседес никаких усилий, чтобы изобразить пафос и чувство потери. Чувства были такими же неподдельными, как пол у нее под ногами.
В облике Антонио, такого далекого и озабоченного, не осталось и следа от внешности того старшего брата, которого помнила Мерседес. Сейчас он был настоящим главой семьи и всегда беспокоился о благополучии сестры, особенно когда она поздно возвращалась из Сакро-Монте. Гранада была городом, где танцы не приветствовались.
В комнате, погруженной в ночной сумрак, — ставни были закрыты — тишину нарушил негромкий щелчок входной двери. Мерседес не только пришла поздно, она еще и попыталась скрыть, что вернулась, украдкой войдя в дом.
— Мерседес! Где, черт возьми, ты была? — раздался суровый шепот.
Из тени коридора выступил Антонио. Мерседес столкнулась с братом лицом к лицу — голова опущена, руки спрятаны за спиной.
— Почему ты так поздно? Почему ты так с нами поступаешь?
Он колебался, в нем боролись два противоречивых чувства: полное отчаяние и безграничная любовь к этой девушке.
— Что ты прячешь? Будто я не догадываюсь!
Она протянула руки. Мерседес держала пару изношенных черных туфель из мягкой, будто бы человеческой кожи, подошвы протерты почти насквозь.
Он нежно взял ее за запястья и сжал ее руки.
— Пожалуйста, в самый последний раз, я прошу тебя… — заклинал он.
— Извини, Антонио, — тихо ответила она, глядя в глаза брату. — Но я не могу прекратить. Ничего не могу с собой поделать.
— Это небезопасно, милая, небезопасно.
Глава девятнадцатая
Сейчас Игнасио с Антонио находились по разные стороны баррикад. Франсиско Перес, лучший друг Антонио, вбил ему в голову, что Игнасио каким-то образом причастен к аресту отца и брата Франсиско, Луиса и Хулио. Тогда обвинение показалось оскорбительным, но Антонио так и не смог окончательно выбросить его из головы. Близкие отношения Игнасио с правыми, которые сейчас были у власти в городе, не оставляли ни малейших сомнений в том, что он на стороне Франко. Игнасио был звездным талисманом у некоторых злейших сторонников несправедливости и жестокости в городе.
Антонио понимал, что ему придется быть настороже. Несмотря на их кровное родство, он отдавал себе отчет, что его взгляды и дружба с ярыми социалистами делают его легко уязвимым.
Хотя Гранада находилась в руках националистов, в ней оставалось немало скрытых сторонников правящего республиканского правительства, готовых в любой момент восстать против тирании, при которой их вынудили жить. Это означало лишь одно — жестокость проявляли не только сторонники Франко. Нередко случались убийства людей, которых подозревали в сотрудничестве с войсками Франко, на их телах иногда были следы пыток.
Некоторые подобные инциденты начинались как уличные драки с выкриками, тычками и пинками. В одну секунду они могли перерасти в настоящую войну между молодыми людьми, которые в большинстве случаев вместе выросли, вместе гоняли мяч по улицам. Тот же лабиринт узких улочек с такими мелодичными названиями, как Силенсио, Эскуэлас, Дукеса[62], который когда-то был местом бесконечных детских игр в прятки, стал сценой ужасных преступлений. Подъезды домов — кратковременные укрытия в те счастливые времена — стали служить настоящим убежищем, могли даровать жизнь или смерть.
Поздней ночью в январе 1937 года Игнасио с тремя приятелями выпивал в баре неподалеку от арены для корриды. Сюда частенько наведывались сторонники нового режима, бар был постоянным местом для собраний любителей корриды, поэтому если сюда заглядывали сторонники республиканцев, то ничем хорошим это не заканчивалось. В углу сидела небольшая группа мужчин, незнакомых большинству постоянных посетителей; в воздухе запахло грозой. Даже не оборачиваясь, все нутром чуяли присутствие четырех неряшливо одетых молодчиков, и сам бармен обслуживал их подчеркнуто формально, не желая вступать в разговор.
Около полуночи незнакомцы встали, чтобы уйти. Проходя мимо, один из них сильно толкнул сидящего Игнасио в плечо. При других обстоятельствах это можно было бы расценить как дружеский жест, но не тогда и не в том баре. Это был Энрике Гарсиа. Они с Игнасио вместе учились в школе и когда-то даже были лучшими друзьями.
— Как дела, Игнасио? — спросил Энрике. — Как поживает матадор номер один в Гранаде?
В последних словах явно сквозила насмешка, Игнасио тут же понял, на что намекает Гарсиа. Намеки на его причастность к казням в городе разозлили Игнасио. Для него существовала разница между обычным информатором и настоящим убийцей. Собственную жажду крови он удовлетворял на арене.
Он понимал, что не должен отвечать. Если Гарсиа здесь, чтобы затеять драку, это послужит для него хорошим уроком.
Гарсиа навис над Игнасио. Как у пикадора на коне, у Гарсиа были явные преимущества перед сидящим Игнасио. Нечасто Игнасио чувствовал себя таким уязвимым, он ненавидел этого человека за то, что тот стоял так близко и нависал над ним, как будто хотел воткнуть пику ему в бок. Если Игнасио не собирался показывать свой взрывной темперамент, ему следовало отсюда убираться. И поживее.
— Ладно, — спокойно сказал он, оглядываясь на своих приятелей. — Думаю, мне пора.
Приятели зашептались. Им еще рано было уходить, но они видели, что Игнасио пора. Они без слов понимали, что, если выйдут с ним на улицу, это может быть расценено как угроза. Игнасио следовало потихоньку исчезнуть. Существовала вероятность того, что ситуация утрясется сама собой.
Уже через секунду он был на улице. Несмотря на относительно ранний для Гранады час, здесь не было ни души. Засунув руки в карманы, он неспешно побрел по Сан-Херонимо к собору. Ночь стояла сырая, и булыжники на мостовой блестели в неярком свете фонарей. Он никуда не спешил. Ему показалось, что он услышал шаги, но, обернувшись, никого не увидел. Он продолжал свой путь, намеренно не ускоряя шаг. Почти дойдя до конца улицы, он резко свернул на одну из самых многолюдных улиц города.
Именно там, на углу он почувствовал резкую боль в шее. Кто бы ни нанес удар, он, видимо, затаился в подъезде, прекрасно зная, что его жертва пойдет домой по этой дороге. От шока Игнасио пошатнулся и чуть не упал в сточную канаву. Он согнулся от боли, в глазах стоял туман, к горлу подкатила тошнота. Второй удар пришелся по спине. С растущей тревогой (больше всего он боялся, что заденут его красивое лицо) Игнасио поднял голову и увидел, как к нему приближаются еще трое мужчин. Они появились с улицы Санта-Паула, параллельной Сан-Херонимо. Игнасио понял, что попал в тщательно расставленную ловушку.
Оставался один выход — бежать. Игнасио побежал, ощутив прилив адреналина. Его хорошая физическая форма пригодилась ему как никогда. Он, не разбирая дороги, поворачивал налево, направо, путался в улочках, которые так хорошо знал с самого детства. Перед глазами все еще стоял туман, но он не отрывал взгляд от земли, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Несмотря на ночную прохладу, его тело взмокло.
Игнасио припал к дверному проему, чтобы отдышаться. Он увидел, что рубашка взмокла не от пота, а от крови. Алой и обильной. У него было с собой оружие — нож с костяной рукояткой, который он всегда носил с собой. И хотя пока не было случая им воспользоваться, он полез в карман куртки, чтобы удостовериться, что нож там. Его единственной целью было добраться домой, но, когда он встал, его ноги подкосились.
Он понимал, что сейчас является загнанным зверем, у которого слишком мало шансов уйти живым от своих преследователей, чьи ножи были, вне всякого сомнения, острее, чем его собственный. Может, ему удастся где-то спрятаться, пока охота не закончится? В минуты редкой снисходительности распорядитель корриды мог дать быку временную передышку, если считал, что тот демонстрирует небывалую отвагу. Игнасио молился о том, чтобы эти rojos подумали, что ему удалось оторваться, и оставили его в покое. Вероятно, подобные надежды питает и бык во время противостояния с матадором, веря, что в последнюю секунду появится шанс на долгожданное спасение.
Когда вечером Игнасио шел в бар, он совершенно не ожидал такого исхода — как и бык, вбегающий на арену. Сейчас он понимал, что эти левые все тщательно спланировали. Им казалось, что они знают, чем все закончится, как знает и продавец билетов, чем закончится коррида. Целый вечер с ним играли, как с быком, и теперь, когда Игнасио скорчился на полу в подъезде, его тело напряглось в ожидании завершающего удара, который обязательно должен последовать. Перед ним пронеслись «моменты истины», как перед животными, которых он заставил упасть на колени. Он понимал — конец неизбежен. Не существовало ни тени сомнения в исходе этого ритуала. Его начали загонять в ловушку, как быка на арене, с того момента, когда Гарсиа походя толкнул его в плечо.
Возможно, эти были последние отчетливые мысли Игнасио, прежде чем он начал терять сознание, и случайный прохожий мог ошибочно принять его за спящего бродягу. Сквозь пелену он видел, как к нему приближаются двое. В свете фонарей его быстро угасающее сознание увидело вокруг их голов светящиеся нимбы. Может, это ангелы пришли ему на помощь?
На улице Паз Гарсиа схватил его за куртку и быстро нанес последний удар ножом. Но в этом уже не было необходимости. Нельзя убить мертвого.
Они вытащили Игнасио за ноги на середину дороги, чтобы его тело обнаружили с первыми лучами солнца. Это убийство было, с одной стороны, пропагандой, с другой — необычным актом мщения. Из ниши в стене близлежащей церкви на тело Игнасио взирал святой. Широкий кровавый след обозначил место, где Игнасио прятался, а по булыжникам, которыми была выложена дорога, струились ручейки крови. К утру все следы смоет дождь.
В церкви на лике Христа через аккуратно проколотые дырочки проступали капельки крови; на улице через рваную рану на шее быстро утекала жизнь человека.
Когда стало светать, в «Бочку» принесли дурную весть. Стук в дверь тут же возродил в душе Кончи ужасные воспоминания об аресте Эмилио. С тех пор она почти полгода не смыкала глаз по ночам и, даже если и погружалась в сон, просыпалась от малейшего звука: от стука ставен на соседней улице, оттого что оставшиеся ее дети ворочались в постели, от скрипа половицы, от приглушенного кашля.
Антонио поехал на опознание. Личность погибшего не вызывала сомнений. Несмотря на жестокие колотые раны, красивое лицо Игнасио осталось нетронутым.
Одетого в лучший костюм тореро Игнасио забрали из морга и повезли на повозке, запряженной лошадью, к кладбищу на холме, возвышающемся над городом. Похоронный кортеж вел Антонио. Его сестра остатки своих сил направила на то, чтобы поддержать безутешную мать. Она практически несла на себе ее истощенное тело.
Конче Рамирес каждый шаг давался с трудом, как будто она сама несла нелегкую ношу — гроб сына. Подходя к кладбищенским воротам, она внезапно в полной мере ощутила неотвратимость происходящего: двое ее сыновей погибли. До этого мгновения она цеплялась за призрачную надежду, что все это неправда. Не сюда она стремилась попасть. Позади шли друзья, молча, понурив головы, глядя на грязные туфли, ступающие по мокрой дороге.
На эти похороны пришло довольно много людей. Кроме родных явились все распорядители корриды в округе, некоторые преодолели расстояние в пару сотен километров, прибыли даже из более отдаленных районов. Может, Игнасио не успел полностью проявить себя, но его карьера была очень яркой, выдающейся, за короткое время у него появилось множество поклонников. Среди них было много женщин; некоторые — просто безымянные воздыхательницы из толпы, но также было немало и тех, кого он любил, — кого-то несколько дней, кого-то лишь одну ночь. Его любовница Эльвира тоже пришла вместе со своим мужем, Педро Дельгадо, который приехал отдать дать уважения одному из ярчайших молодых андалусских матадоров. Он старался не обращать внимания на обильные слезы, катившиеся по щекам жены, но потом заметил: если бы она не плакала, то была бы единственной не плачущей женщиной в процессии.
На могиле воздвигли камень. «Tu familia no te olvida»[63]. Хоронили одного, а плача и горя хватило бы на двоих. Рамиресы роняли горючие слезы. Конча оплакивала потерю не одного, а двух прекрасных сыновей, в равной степени скорбела о них обоих. Оба, и Игнасио, и Эмилио, испытывали границы родительского терпения, но сейчас, казалось, это уже не имело значения.
Боль от утраты Эмилио была такой же острой в этот холодный январский день, как и в день, когда его увели из дому. Казалось, траур Кончи никогда не закончится, поскольку она так и не увидела тела. Эти похороны стали двойной церемонией: она хоронила и среднего, и младшего сына.
Хотя Антонио и Мерседес были раздавлены потерей братьев, сила материнского горя ошеломила их. Конча несколько дней не ела, не разговаривала и не спала, казалось, ничто не могло вывести ее из этого бессознательного состояния. Долгое время детям не удавалось до нее достучаться.
Потеря любимых, находившихся по разные стороны баррикад, стала двойной бедой для семьи Рамирес. Почему именно они? Следующие недели семья провела в состоянии беспомощного недоверия, не сознавая, что подобное сейчас происходит по всей Испании. В данный момент осознание того, что они были не единственными, с кем случились такие непредвиденные несчастья, служило слабым утешением.
Глава двадцатая
Морозные дни января сменились слякотью февраля, словно накинувшего на город серое покрывало. Солнце едва проглядывало из-за туч, и горы Сьерра-Невада исчезли в тумане. Казалось, Гранада утратила связь с внешним миром.
Наконец острая боль утраты в семье Рамирес утихла, и ежедневные заботы о том, как выжить в стране, где идет война, отвлекли от горя. В кафе стало неуютно. Всех попыток Кончи поддерживать в баре чистоту, как ни печально, было недостаточно. Даже если бы она смогла со всем управляться сама, тревога за мужа истощила ее, а мучительная боль от утраты Игнасио и Эмилио продолжала подкашивать ее силы.
Все чаще ощущалась нехватка продовольствия, и каждый день приходилось из кожи вон лезть, чтобы достать продукты для семьи и провизию для кафе. «Бочка» являлась наследством ее детей, и теперь главной задачей Кончи стало сохранение семейного дела. Она старалась не злиться на дородных владельцев роскошных домов на Пасео-дель-Салон, у которых, казалось, всегда было вдосталь еды, тогда как для многих пришло время очередей и скудных обедов.
За минувшие несколько месяцев Мерседес стала намного менее эгоистичной и теперь без всяких напоминаний помогала матери. Однако в душе она ощущала тщетность всего происходящего. Подносить посетителям кофе и маленькие стопки жгучего коньяка иногда казалось ей абсолютно бессмысленным занятием, и временами она не могла скрыть своего отношения от матери.
— Я согласна с тобой, Мерше, — говорила Конча. — Но это дает людям ощущение нормальной жизни. Может быть, пока и этого достаточно.
Краткие мгновения общения с людьми в многолюдном кафе были единственной ниточкой, которая связывала их с прошлым, тем, что они скоро назовут «былыми временами». Мерседес ничего не радовало. Голые деревья на улицах и площадях были похожи на скелеты. Из города ушло все, что она любила. И от Хавьера не было никаких вестей.
Однажды утром Конча наблюдала, как Мерседес метет пол в кафе, медленно и педантично заметая крошки, пепел и клочки бумажных салфеток в центр комнаты. Мать видела, что дочь рисует идеальные невидимые круги на полу и что ее бедра описывают круги в такт движениям. Рукава ее вязаной кофты были подвернуты, мышцы на сильных руках напрягались, когда она держала веник. Конча ни секунды не сомневалась в том, что мысли Мерседес витают где-то далеко. Безусловно, она танцует в своем воображении. Под аккомпанемент Хавьера.
Еще с раннего детства Мерседес жила в собственном вымышленном мире, и сейчас лишь благодаря этим фантазиям существование девушки было сносным. Иногда она задавалась вопросом: неужели так и будет продолжаться до самой смерти? Только постоянно мечтая, она могла пережить смутные времена. Мерседес подняла голову, почувствовав на себе взгляд матери.
— Почему ты на меня смотришь? — сердито спросила она. — Я что, плохо подметаю?
— Конечно, хорошо, — ответила мать, чувствуя негодование дочери. — Ты отлично подметаешь. Я очень благодарна тебе за помощь.
— Но я ненавижу убирать. Я ненавижу каждую секунду, каждую минуту, каждый час каждого дня! — с раздражением воскликнула Мерседес, швыряя веник в другой угол комнаты.
Она схватила стул, стоявший возле ближайшего стола, и на какое-то мгновение мать отпрянула назад, думая, что дочь и его бросит в угол.
Вместо этого Мерседес тяжело опустилась на стул. Девушка положила локти на стол и обхватила голову руками. Хотя последние несколько месяцев Мерседес мужественно переживала потери, способность скрывать свои чувства внезапно покинула ее.
Девушке было о чем горевать. Двое любимых братьев погибли, отец в тюрьме, а Хавьер, человек, которого она страстно любила, исчез. Даже Конча не ожидала, что дочь расплачется, будет горько сожалеть о потере. Признательность и благодарность могут подождать.
Один из постоянных посетителей появился в дверях, но тут же ретировался — понял, что сейчас не совсем подходящий момент для ежедневного кофе с молоком.
Конча подвинула стул к дочери и обняла ее.
— Бедная Мерше, — прошептала она. — Моя бедная, бедная Мерше.
Мерседес едва ли слышала слова матери, так горько она плакала.
Хотя Конча была не виновата в сложившихся обстоятельствах, тем не менее она чувствовала свою вину в том, что жизнь дочери перевернулась с ног на голову. Казалось, жизнь Мерседес лишилась смысла, мать сочувствовала ее горю и разочарованию. Хотя все старались сохранить обычный уклад жизни, переутомление наложило отпечаток на лица людей, живущих в Гранаде. Страх перед ополченцами, солдатами-националистами, даже болтливыми языками соседей неотступно преследовал их. Напряжение в городе затронуло всех и каждого.
Материнский инстинкт нашептывал Конче, чтобы она заперла дочь на замок и защитила от мира за пределами этой темной, обитой панелями комнаты. Теперь, когда ее мужа и сына арестовали прямо здесь, дом больше не казался таким надежным укрытием, каким они считали его раньше. Обе женщины знали, что тепло и безопасность, которые предлагал родной кров, являлись всего лишь иллюзией. Именно это стало причиной того, что Конча услышала, как произносит слова, противоречащие здравому смыслу и материнскому инстинкту.
— Ты должна его найти.
Мерседес подняла на мать глаза, в которых читались удивление и благодарность.
— Хавьера, — торжественно заявила Конча, как будто были какие-то сомнения по поводу того, кого она имела в виду. — Ты должна попытаться найти его. Подозреваю, он ждет тебя.
Мерседес не нужно было уговаривать, через пару минут она уже была готова ехать. Ее страстное желание увидеть Хавьера в очередной раз перевесило все колебания и страхи. В своей спальне она схватила пальто и шарф. Засунула фотографию своего tocaor[64] в дамскую сумочку и в последний момент заметила танцевальные туфли, выглядывающие из-под кровати. Она подумала, что не может ехать без туфель, наклонилась и подняла их. Когда она найдет Хавьера, они ей, скорее всего, понадобятся.
Когда Мерседес спустилась вниз, Конча заканчивала уборку в баре.
— Послушай, я знаю, что твой отец не одобрил бы мой поступок… Я и сама не уверена, что правильно поступаю…
— Пожалуйста, только не меняй своего решения, — стала умолять Мерседес. — Я скоро вернусь. Поэтому… пожелай мне удачи.
Конча тяжело вздохнула. Она не должна показывать Мерседес свою тревогу. Конча порывисто обняла дочь и дала ей немного денег, краюху хлеба и кусок сыра, завернутого в вощеную бумагу. Мать знала, что дочь сегодня еще ничего не ела. Но и сказать последнее «прощай» было нелегко.
Как только часы на соседней церкви Санта-Ана пробили двенадцать, Мерседес поспешила прочь из кафе.
Конча продолжила убирать — пусть думают, что все идет, как обычно.
Конча была настолько занята поддержанием жизнедеятельности кафе, что перестала замечать, когда приходит и уходит Антонио. Ее первенец казался одним из немногих, о ком не стоило волноваться. Школа снова работала, и Конча считала, что сын до поздней ночи сидит там, готовясь к урокам. По правде говоря, Антонио все свободное время проводил с Сальвадором и Франсиско, своими ближайшими друзьями.
Для El Mudo молчание никогда не означало одиночества. Выразительные глаза и правильные черты лица привлекали людей к этому юноше. Молодые женщины, оказавшиеся в его объятиях, никогда не оставались разочарованными, а его природное чутье к женским потребностям, отсутствие слуха и речи только добавляли отношениям чувственности. Он вызывал еще большее восхищение у женщин, покидавших его спальню, потому что у них в ушах при этом не звенели лживые признания в любви, не было никаких разбитых надежд после страстной ночи. Двое его друзей испытывали благоговейный трепет, глядя на его успехи.
Нередко троица становилась объектом любопытства. Посторонние дивились их порой неистовой жестикуляции. Незнакомые люди чаще всего решали, что все трое не могут ни говорить, ни слышать, и смотрели на парней как на артистов-мимов, заинтригованные миром тишины, в котором они обитали. Для местных появление из-за угла кафе Антонио, Франсиско и Сальвадора, которых так и распирало от молчаливого веселья, стало частью повседневной жизни. Когда вместе оставались только двое, они всегда играли в шахматы.
Они чаще всего встречались в одном и том же кафе, где, будучи детьми, вместе ели мороженое, а когда выросли, стали разделять политические взгляды. Социалистические убеждения связали их еще крепче. Когда им было восемь, они поклялись друг другу в кровной преданности, в которой за многие годы ни разу не усомнились. Для всех троих социализм являлся единственным возможным путем к построению справедливого общества. Они были знакомы с некоторыми радикалами в городе, адвокатами левых взглядов и начинающими политиками, старались ходить в те бары, где эти люди были частыми посетителями. Друзья старались примкнуть к любой группе, где обсуждали политику.
В тот вечер они «вернулись к своим баранам»: в сотый раз стали обсуждать ситуацию в Гранаде, где продолжались бессистемные аресты сторонников республиканцев. Сальвадор внезапно сделал друзьям знак, что им следует внимательно приглядеться к двум мужчинам в углу бара. Будучи глухим от рождения, он мог по выражению лица определить многое, отчего некоторые стали подозревать в нем сверхъестественные способности читать чужие мысли. Честно говоря, он делал то, что было доступно каждому — следил за малейшими нюансами выражения лица и научился различать даже намек на недовольство. Он никогда не ошибался.
— Будьте осторожны, — показал он. — Здесь не все разделяют наши взгляды.
Обычно они разговаривали друг с другом в абсолютном уединении, но временами Сальвадор чувствовал недружелюбный изучающий взгляд, как, например, сейчас. В конечном счете, он был не единственным глухонемым во всей Гранаде, наверняка и другие знали язык жестов.
— Пошли, — сказал Антонио.
Они могли продолжать строить свои планы в другом месте. Все трое встали и, оставив под пепельницей несколько песет за пиво, вышли.
Спустя несколько минут они вернулись в комнату Сальвадора. Даже если бы самый решительный соглядатай прижал ухо к тяжелой двери, он бы не услышал ничего, кроме редких щелчков. Пока что Сальвадор жил один. Его мать и бабушка, когда случился переворот, отправились к тетке на хутор, в пригород и до сих пор не вернулись. Отец умер, когда Сальвадору было одиннадцать.
Сальвадор убрал со стола чашки и тарелки, друзья сели. Хозяин поставил на газ кастрюлю с водой и нашел маленький пакетик кофе. Франсиско уже использовал грязную тарелку в качестве пепельницы, и клубы дыма поднимались к высоким потолкам, оседая на желтых стенах.
Друзья собрались вместе за столом, чтобы строить планы, но чувствовалась какая-то неловкость, и не только из-за соседа, узколицего бухгалтера, который через приоткрытую дверь проводил их недобрым взглядом, когда они шли мимо его квартиры. В них медленно закипало чувство обиды. Необходимо было разрядить атмосферу.
Как и все, кто противостоял Франко, трое друзей соглашались с тем, что в Гранаде невозможно оказать настоящее сопротивление военному режиму. Войска Франко получили в этом городе надежный тыл, их тут встретили с распростертыми объятиями, и уже было поздно что-то менять — показать себя врагом нового режима было сродни самоубийству.
Хотя войска Франко крепко держали власть в Гранаде в своих руках, это совершенно не означало, что все, кто не поддерживал alzamiento[65], бездействовали. Франсиско явно не бездействовал. Теперь он знал, что обвинение против его отца и брата состояло лишь в том, что у тех были профсоюзные билеты. Он не терял времени, пытаясь отомстить за их смерть. И не важно как. Его единственным желанием было ощутить кисловатый запах крови националистов. Хотя фашисты держали Гранаду в ежовых рукавицах, их влияние в окружающих поселках оставалось незначительным. Франсиско стал участником движения сопротивления, направленного на низложение существующей власти. В некоторых городах, где гарнизоны ополчения предали Республику, бунт с легкостью подавили, и, как только их убрали с дороги, появилось множество молодых людей, таких как Франсиско, которые пылали яростью, готовые восстать против землевладельцев и священников, поддерживающих Франко.
Батраки и члены профсоюзов стали коллективизировать большие поместья и разорять склады землевладельцев. Голодные крестьяне ждали снаружи, готовые на все, лишь бы накормить свои семьи. Быков, которые паслись на лучших пастбищах, убивали и ели. Многие впервые за долгие годы попробовали мясо.
И Франсиско проливал не только бычью кровь. Жестокость была направлена и против людей. Священники, землевладельцы и их семьи получали то, что, по мнению сторонников Республики, они заслуживали.
Антонио, преданный идеалам справедливости и законности, уклонялся от подобных беспорядочных, нескоординированных действий.
— Такое поведение приносит больше вреда, чем пользы, — напрямик заявил он со смешанным чувством отвращения и восхищения поступками друга. — Ты знаешь, что означают для фашистов ваши убийства священников и сожжение монахинь, знаешь?
— Да, знаю, — ответил Франциско. — Я точно знаю, что они для них означают. Они дают им понять, что мы настроены серьезно. Что мы намерены выгнать их из страны, а не стоять в стороне и позволять вытирать о себя ноги.
— Фашистам плевать на этих старых священников и горстку монахинь. Ты знаешь, что они им до лампочки? — спросил Антонио.
На мгновение он забыл о языке жестов. Иногда ему было трудно без слов выразить свои чувства. Сальвадор прижал пальцы к его губам, предостерегая друга, чтобы он говорил потише. Всегда существовала опасность того, что у двери подслушивают.
— Что? — воскликнул Франсиско, не в состоянии говорить шепотом.
— Они хотят получить поддержку извне и используют ваши действия для своей пропаганды. Неужели ты настолько глуп, что этого не понимаешь? За каждого мертвого священника они получат десяток иностранных солдат. Вы этого хотите?
Голос Антонио звенел, как и кровь в его ушах. Он понимал, что говорит нравоучительно, назидательно, словно школьный учитель, совсем как у себя в кабинете. Он был абсолютно уверен в своей правоте. Антонио страстно желал донести свои слова до друга. Он с пониманием относился к той жажде крови, которую испытывал Франсиско, и к его решительным действиям, но ему хотелось направить его пыл в правильное русло, чтобы эти действия не приводили к обратным результатам. Антонио считал, что силы стоит приберечь для того, чтобы выступить против врага единым фронтом. Это их единственная возможность.
Франсиско хранил молчание, пока Антонио продолжал свои разглагольствования, не обращая внимания на призывы Сальвадора оставить Франсиско в покое, но потом махнул рукой и стал петь.
— Как, ты считаешь, отреагируют в Италии? Что скажет Папа Римский, когда узнает, что происходит здесь со священниками? Неудивительно, что Муссолини посылает свои войска, чтобы поддержать Франко! Ваши действия оставляют нам все меньше шансов выиграть эту войну, а не наоборот! Из-за них вряд ли у республиканцев прибавится сторонников.
Франсиско же ни о чем не жалел. Даже если его друг Антонио прав и грядет расплата за их деяния, он не потерял рассудок только лишь потому, что появлялась временная отдушина в тот момент, когда он спускал курок. Удовлетворение оттого, что жертва сгибается пополам и медленно сползает на землю после его меткого выстрела, было не сравнимо ни с чем. Ему казалось, что десяти подобных поступков будет достаточно, чтобы отомстить за смерть отца и брата.
Хоть он и продолжал поучать своего старинного друга, в глубине души Антонио презирал себя за бездеятельность. Его семья разбита, братья погибли, отец в тюрьме, а что сделал он? Не одобряя подход Франсиско, он в чем-то завидовал другу, ведь у того на руках была вражеская кровь.
Сальвадор встал на сторону Антонио.
— А еще эти убийства заключенных, — заметил он на языке жестов. — Навряд ли они помогут нашему делу, согласен?
Даже Франсиско был вынужден с этим согласиться. Казнь заключенных-националистов в Мадриде стала актом необоснованной жестокости; он признал, что этим гордиться не стоит. Более того, в доводах Антонио был резон: события, которые националисты использовали в своих целях, чтобы проиллюстрировать зверства левых, дорого обходились республиканцам, которым была так необходима поддержка населения.
Какими бы ни были разногласия между тремя друзьями, объединяло их то, что все трое были готовы разрушить тюрьму, в которую превратилась Гранада, не просто принимать участие в разрозненных актах, а присоединиться к более скоординированной кампании.
— Согласны мы друг с другом или спорим, мы не можем просто слоняться тут без дела, разве не так? — убеждал друзей Франсиско. — Для Гранады уже слишком поздно, но это еще не вся Испания. Посмотрите на Барселону!
— Я знаю. Ты прав. И Валенсия, и Бильбао, и Куэнка… И остальные города. Они сопротивляются. Мы не можем сидеть сложа руки.
Несмотря ни на что, на республиканских территориях, захваченных фашистами, многие верили в то, что восстание можно подавить. Сопротивление, с которым столкнулись войска Франко, было только началом. Дайте время, люди объединятся.
Сальвадор, внимательно прислушиваясь к разговору и жестами выражая согласие, сейчас показал слово, которое еще не было произнесено: «Мадрид».
Антонио совсем забыл упомянуть Мадрид — город, куда они должны были направиться. Символическое сердце Испании нельзя было сдать ни при каких обстоятельствах.
В четырехстах километрах южнее Мадрида они сидели в полутьме квартиры Сальвадора. Столица находилась в осаде, и если где и нужно было оказать сопротивление фашистам — это в столице Испании. Прошлой осенью был организован Народный фронт, чтобы объединить те части армии, которые остались верными Республике, и добровольные дружины: создать объединенные вооруженные силы под централизованным командованием. Трое друзей страстно желали ринуться в бой, стать частью общего сопротивления. Если они не поедут в ближайшее время, может быть слишком поздно.
Уже несколько месяцев, приглушив звук настолько, что приходилось прижимать ухо к динамику, Антонио слушал радио в квартире Сальвадора, чтобы быть в курсе событий в Мадриде. С ноября столицу беспрестанно бомбили войска Франко, но благодаря русским танкам Мадрид устоял. Город продолжал оказывать решительное сопротивление, к которому националисты оказались не готовы. Но упорно ходили слухи, что грядет еще одно великое сражение.
Антонио и его друзья, хоть и остались в стороне и смотрели, как их город сдался в руки Франко, позволить Мадриду повторить судьбу Гранады не могли. Момент назрел, они должны были ехать. Франко необходимо было остановить. Они слышали, что молодые люди со всей Европы — Англии, Франции и даже Германии — прибыли в столицу на помощь. Осознание того, что иностранцы ведут за них войну, побудило их к решительным действиям.
В течение предыдущих нескольких дней Антонио думал только о растущем влиянии Франко по всей Испании, о том, как его войска, казалось, неотвратимо занимают город за городом. Тот факт, что на севере страны они встретили ожесточенное сопротивление, давал сторонникам Республики надежду. Если он и его друзья не присоединятся к борьбе против фашизма, они всю жизнь будут жалеть о своем бездействии.
— Мы должны ехать, — сказал Антонио. — Час настал.
Решительно настроенный, Антонио отправился домой, чтобы подготовиться к отъезду.
Глава двадцать первая
К тому времени, когда Антонио пришел, чтобы сообщить матери о своем отъезде, Мерседес уже несколько часов была в пути. Покинув Гранаду, она стала держаться горных троп, а не главной дороги, полагая, что так встретит меньше людей. Хотя стоял февраль и на горных вершинах толстым слоем лежал снег, она скинула свое толстое шерстяное пальто. Она шла пять часов, но, если не считать замерзших без перчаток кончиков пальцев, ей было не холодно.
Какой-то фермер на своей телеге подвез ее от Вентаса до Альгамы. Он только что продал на рынке пару десятков цыплят, и теперь в телеге освободилось место для пассажира. От него сильно пахло скотиной, и Мерседес изо всех сил старалась не показывать свое отвращение к подобным ароматам и к шелудивому псу, который сидел между ними. Было в этой поездке со стариком с обветренным лицом и заскорузлыми от холода, изрезанными, исцарапанными руками что-то успокаивающее.
Мерседес постоянно проводила несколько недель лета за городом — поездки к дяде и тете в горы остались незабываемыми детскими впечатлениями. Девушке хорошо были знакомы пейзажи, когда деревья покрыты листвой, а на лугах буйно цветут дикие цветы, но зимой в горах было холодно и голо. Поля — серовато-коричневые, ждущие прихода весны и посадки зерна, дороги — каменистые, изрезанные колеями. Копыта мула постоянно скользили по неутрамбованной глине, что замедляло его и без того неспешные шаги. Неяркое послеобеденное солнце совсем не согревало.
Мерседес знала, что доверять никому нельзя, и не вступала в разговор, односложно отвечая на вопросы старика. Она едет из Гранады к своей тете в деревню в окрестностях Малаги — вот и все, что она рассказала.
Он, вне всякого сомнения, тоже относился к ней с недоверием, о себе почти ничего не рассказывал.
Один раз их остановил патруль ополченцев.
— Цель поездки? — последовал вопрос.
Мерседес затаила дыхание. Она готовилась к подобным вопросам, но, когда столкнулась с патрулем, во рту у нее пересохло.
— Мы с дочкой возвращаемся на свою ферму в Периане. Ездили на рынок в Вентас, — радостно ответил фермер. — Сегодня цыплята в цене.
Его нельзя было заподозрить во лжи: пустая клетка, едва уловимый запах куриного помета, девушка. Они махнули: можете ехать.
— Gracias, — тихо поблагодарила Мерседес, когда патруль уже не мог их услышать. Она посмотрела на ухабистую дорогу, как та двигается под большими деревянными колесами. Мерседес убеждала себя, что нельзя доверять этому человеку, и придерживалась своей придуманной истории, несмотря на то что он оказался другом и сразу понял, что девушке нужна защита.
Они ехали еще около часа. Старику нужно было поворачивать. Его ферма находилась на вершине холма. Он кивнул куда-то в сторону леса, маячившего на горизонте.
— Не хочешь у нас переночевать? Найдем для тебя теплую постель, жена приготовит скромный ужин.
На какое-то мгновение она, чувствуя себя истощенной, чуть не поддалась искушению. Но что скрывалось за этим приглашением? Хотя он был добр с ней, она понятия не имела, кто этот человек, женат он вообще или нет. Внезапно Мерседес в полной мере почувствовала свою беззащитность. Она должна продолжать свой путь в Малагу.
— Спасибо, но я должна спешить.
— Ну что ж, возьми это, — произнес он, протягивая руку за сиденье. — Я через час поем, что приготовила жена. Мне уже это не понадобится.
Стоя на дороге возле телеги, она протянула руку вверх и взяла маленькую холщовую сумку. Она нащупала буханку хлеба внутри и поняла, что завтра будет благодарна ему за этот щедрый дар. У Мерседес почти закончилась еда, которую она прятала в карманах. Девушка была искренне благодарна старику за пополнение запасов.
Старика явно не обидел ее отказ. Мерседес понимала, что все же лучше с ним не откровенничать. Давно канули в Лету дни, когда можно было быть полностью уверенным в знакомых людях, что уж говорить о незнакомцах. Они пожелали друг другу удачи, и мгновение спустя он скрылся из виду.
Она снова осталась одна. Фермер сказал, что она в пяти километрах от главной дороги, которая приведет ее прямо в Малагу, поэтому девушка решила продолжать свой путь, а передохнуть тогда, когда уже увидит эту дорогу. Если она не будет ставить перед собой цели, то никогда не дойдет до места.
Было часов шесть вечера, уже стемнело, когда она добралась до перекрестка. В животе урчало от голода. Она села на обочину, облокотилась о большой камень и полезла в холщовую сумку. Кроме буханки хлеба там лежали апельсин и кусок лепешки.
Она оторвала кусок от уже черствого крошащегося хлеба и медленно стала жевать, запивая водой. На какое-то время она перестала замечать все вокруг, полностью занятая утолением голода.
Не зная, насколько близко находится следующая деревня и сможет ли она купить там еды, Мерседес приберегла лепешку и апельсин про запас. Укрывшись от ветра, она закрыла глаза, и перед ними сразу же возник образ Хавьера. Он сидел на краешке низкого стула, согнувшись над гитарой, бросая на нее пристальные взгляды сквозь густую черную челку. В своем воображении она чувствовала его теплое дыхание, ей казалось, что он был всего в метре от нее и ждал, когда она начнет танцевать. Желание погрузиться в сон начало одолевать девушку. И хотя Мерседес понимала, что должна идти дальше, что с каждым часом ее надежда найти любимого все тает и тает, она легла и заснула.
Когда Антонио вернулся в «Бочку», над баром все еще горела тусклая лампочка. Когда он потянулся, чтобы погасить свет, его окликнули. От неожиданности он вздрогнул.
— Антонио…
В глубине кафе в сизой полутьме он разглядел размытый, но знакомый силуэт. Мать сидела за столом одна. Света уличного фонаря оказалось достаточно, чтобы он пересек комнату, ни разу не споткнувшись о стол или стул. Он увидел, что Конча сидит одна, и его сердце забилось от страха и тревоги. Он не знал, как ей сообщить о своем решении. Выдержит ли она такой удар?
— Мама! Что ты делаешь здесь одна?
Теперь, подойдя ближе, он увидел большой бокал на столе перед матерью. Это было совершенно не похоже на Кончу. Обычно перед закрытием бар убирал отец, и Антонио знал, что Пабло в конце вечера наливал себе бокальчик и выкуривал пару сигарет. Но только не мать. Она к вечеру так сильно уставала, что просто запирала дверь на засов и убирала оставшиеся на столе бокалы. Конча знала, что завтра утром Мерседес первым делом помоет посуду.
Мать молчала.
— Мама, почему ты до сих пор не спишь?
Было бы неплохо и матери немного расслабиться, но он почему-то испугался. Все в этом городе жили на грани.
— Мама?
Хотя был виден лишь неясный силуэт, Антонио заметил, что мама обхватила себя руками и потихоньку раскачивается из стороны в сторону. Казалось, что она укачивает ребенка.
— В чем дело? Что произошло? — настаивал сын.
Конча попыталась ответить, но ее речь была бессвязной из-за коньяка и слез. Попытавшись заговорить, она только расплакалась. Антонио не понимал, почему она плачет. Он крепко обнял ее, и, оказавшись в объятиях сына, она стала понемножку успокаиваться. Наконец он ее отпустил. Конча подняла к лицу свой цветастый фартук и шумно высморкалась.
— Я сказала, чтобы она шла, — запинаясь, проговорила Конча.
— О ком ты говоришь? Кому сказала?
— Мерседес. Я велела ей идти искать Хавьера. Без него она никогда не будет счастлива.
— Значит, ты послала ее в Малагу? — не веря своим ушам, переспросил Антонио.
— Но если ей удастся найти Хавьера, они смогут вместе куда-нибудь уехать. Она не могла продолжать чахнуть в кафе. Я смотрела на нее изо дня в день, видела, как горе добавляет ей лет. Эта война — ужас для нас всех, но хоть у Мерседес есть шанс быть счастливой.
В темноте Конча не видела, как кровь отлила от лица сына.
— Но Малагу бомбят, — заметил он, во рту пересохло от тревоги. — Я только что узнал.
Казалось, Конча не слышит сына.
Он взял материнские руки в свои. Было бессмысленно ругать ее в этот момент, хотя он знал, что отец не колебался бы ни секунды.
— Мы вынуждены жить здесь с нашими врагами, — продолжала Конча. — По крайней мере она получила шанс выбраться отсюда.
Антонио нечего было ей возразить. Его собственные взгляды совпадали со взглядами матери. Он понимал, что Конча права, говоря о бессилии, охватившем Гранаду. Хотя после военного переворота было пролито немало крови и совершены значительные разрушения, город захватили относительно легко; многие жители жалели о том, что не смогли оказать сопротивление. Другие города и поселки боролись намного более решительно.
— И когда она ушла?
— Сегодня утром собрала вещи. К обеду ее уже не было.
— А если ее спросят, что она станет рассказывать?
— Скажет, что направляется к тете в Малагу…
— Это почти правда, верно?
— …что ее тетя заболела, она хочет забрать ее в Гранаду, чтобы присматривать за ней здесь.
— Довольно правдоподобно, — заметил Антонио, желая заверить мать, что она поступила правильно, поддержав желание сестры, хотя и понимал, что всю дорогу ее будет подстерегать опасность.
Будучи в настоящее время главой семьи, он чувствовал, что должен проявлять больше беспокойства, если не злости, из-за безответственного поведения сестры. Они некоторое время сидели молча, потом Антонио подошел к бару и щедро плеснул себе в бокал коньяка. Запрокинув голову назад, он залпом выпил коньяк. От звона поставленного на стойку бара стакана мать вздрогнула и очнулась.
— Она вернется, если не найдет его? Она обещала?
Антонио видел, как глаза матери округлились от удивления.
Читать бесплатно другие книги:
