Возвращение Хислоп Виктория
Было 15 августа. В любой другой год эта дата, возможно, о чем-то ему бы и напомнила, но сегодня она не имела смысла. 15 августа — Успение Богородицы, день, когда Дева Мария вознеслась на небеса. Для сотен верующих, собравшихся у дверей собора в надежде услышать мессу, которую служили внутри, это был один из самых почитаемых праздников в церковном календаре. В церкви просто не хватило места для всех желающих.
Изнутри раздались аплодисменты, они распространились на площадь, и вскоре вся толпа рукоплескала в ответ. Появление архиепископа в главных дверях приветствовали оглушительные звуки военной фанфары.
Оказавшись в окружении плотной толпы, Антонио попытался оттуда выбраться. Его тошнило от этой кичливой демонстрации единства военных и церкви, и он устремился прочь с площади. Повернув назад на главную улицу и направившись к Плаза Нуэва, он чуть не столкнулся с отрядом легионеров, которые строевым шагом шли к собору; по их суровым точеным лицам струился пот. Антонио почти перешел на бег. Он краем глаза заметил нескольких нарядно одетых людей, которые вышли на свои украшенные флагами балконы. Некоторые заметили и Антонио — единственного человека, который двигался против колонны солдат.
Когда он вернулся в кафе, родители сидели вместе за столом. Отец курил и смотрел в никуда.
— Антонио, — окликнула Конча, улыбнувшись старшему сыну, — ты вернулся… Что сейчас происходит на улицах?
— Люди празднуют, вот что происходит, — ответил он, задыхаясь от отвращения. — Католики и фашисты. Отвратительно. Терпеть не могу. Какая мерзость. Архиепископ, жирная задница… Господи, заколол бы его, как свинью!
— Тсс, Антонио, — урезонила его мать, заметив, что в кафе вошли посетители. Месса закончилась, в бары опять потекли люди. — Прикуси язык.
— Мама, но почему? — прошипел он. — Как человек, являющийся главой Церкви, может благословлять все эти… убийства? Где его сострадание?
Антонио был прав. Монсеньор Августин Парадо-и-Гарсия, кардинал, архиепископ Гранады, являлся одним из многих высших чинов католической церкви, которые горячо поддерживали Франко. Эти люди считали мятеж в рядах армии священным крестовым походом. И только по этой причине предпочитали не вмешиваться и не пытаться спасти жизни невинных людей, арестованных и убитых националистами.
Конча повязала фартук и встала за стойку бара, за ней последовал Пабло, и, когда они стали принимать заказы, Антонио исчез за дверью.
Для Антонио стало слабым утешением то, что Франко вскоре стал взимать со своих сторонников взнос в размере десяти тысяч песет. Деньги жертвовались в фонд армии, Общества Красного Креста, на них покупали самолеты, и некоторым семьям приходилось брать на дом постояльцев — старших офицерских чинов. Война дорого обходилась всем, сами банки тоже переживали кризис. Никто не хотел вкладывать в банки деньги. Люди только снимали со счетов, запасы хранилищ потихоньку иссякали.
Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих малочисленных богатых клиентов. Кафе всегда славилось смешанной клиентурой, и чете Рамирес приходилось нелегко в их желании сохранять абсолютный нейтралитет. Любая другая позиция была чревата последствиями и даже губительна.
— На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа, — сказала одна женщина лет пятидесяти пяти, с красивой прической.
— Печально, — ответила ее подруга. — А когда, думаешь, вам его вернут?
— Не уверена, что теперь хочу получить его назад, — сказала она с плохо скрываемым презрением. — Я видела его сегодня утром — битком набит ополченцами. Можешь себе представить, в какое убожество они его превратили. Сбоку на двери огромная вмятина.
Конфликт больно ударил по обеим сторонам. Многие имели родственников в других городах, а какое-то время сообщение между Гранадой и внешним миром было ограничено. И никакое количество выпитого коньяка не могло в полной мере унять тревоги людей, которые сидели в кафе, волнуясь о здоровье своих сыновей и дочерей, дядей и родителей в Кордове, Мадриде и далекой Барселоне, от которых они не получали вестей. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.
Теперь, когда положение националистов в Гранаде стало прочным, они принялись посылать войска в другие города. Антонио и его друзья с радостью узнали, что многие из этих городов оказывают решительное сопротивление. Хотя узкий коридор между Севильей и Гранадой был в руках нацистов и усиленно охранялся, большая часть региона до сих пор оказывала сопротивление войскам Франко. Жесточайшая борьба продолжалась даже в маленьких городках, которые националисты рассчитывали взять без сопротивления.
Зловещее задание — следить за жителями Гранады — было поручено членам фашистской молодежной партии фалангистов, которые с радостью принялись доносить и преследовать тех, кого считали республиканцами. Преступлением против нового режима считалось почти все, начиная от коммунистической пропаганды на стенах, которую могли туда повесить сами фалангисты, чтобы спровоцировать конфликт, и заканчивая голосом, отданным за Социалистическую партию на предыдущих выборах. Самым страшным казалось то, что аресты были почти произвольными.
Для Эмилио день после Успения Богородицы, 16 августа, стал самым худшим днем войны. В течение суток арестовали его лучшего друга Алехандро и его кумира Гарсиа Лорку. Поэт незадолго до переворота приехал в Гранаду, чтобы побыть с семьей, но, почуяв грозящую ему из-за социалистических симпатий опасность, покинул дом и спрятался у приятеля-фалангиста. Даже помощь того, кто поддерживал правых, не спасла его. Лорку арестовали в тот же день, когда его зятя, мэра Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.
Новость об аресте Лорки тут же распространилась по округе, и три дня его семья и все, кто его любил, пребывали в тревожном ожидании. Лорка не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому трудно было объяснить его задержание.
Эмилио работал в кафе, когда услышал разговор двух посетителей. Сначала он решил, что ошибся, но потом понял, о ком они говорят.
— Значит, ему выстрелили прямо в спину, да? — спросил один другого.
— Нет, прямо в зад, — пробормотал тот. — За то, что он гомосексуалист.
Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.
Минутой раньше в кафе спустился Игнасио. Он услышал последние слова и не мог не вмешаться в разговор.
— Да-да, именно так все и произошло. Ему пальнули прямо в зад за то, что он гомик, maricn! В этом городе слишком много подобной швали.
В кафе повисла гробовая тишина. Даже часы, казалось, перестали тикать, но Игнасио не мог сдержаться, когда предоставлялась возможность привлечь внимание толпы.
— Нашей стране нужны настоящие мужчины, — с вызовом произнес он. — Испания никогда не станет сильной державой, пока в ней полно педиков.
С этими словами он пересек кафе и исчез за дверью на улице. Его мнение разделяло большинство правых. Мужественность являлась необходимой чертой настоящего гражданина.
Какое-то время все молчали. Эмилио замер на месте как громом пораженный. По его лицу текли слезы. Он вытер их тряпкой, но они продолжали течь. Появилась Конча, взяла сына за руку, отвела в кабинет за баром и закрыла дверь. Оттуда раздавались приглушенные рыдания, а посетители продолжили начатые беседы. Вышел Пабло, чтобы присмотреть за кафе. От Алехандро не было никаких известий, и Эмилио казалось, что худшее уже произошло.
Смерть Лорки стала переломным моментом в конфликте. Последние надежды на честность и справедливость рассеялись. Люди по всей Испании пришли в ужас от такой жестокости.
В конце августа, когда жители Гранады только успели почувствовать облегчение от прекращения бомбардировок, самолеты республиканской армии вновь закружили над Гранадой. Некоторые бомбы падали на город, артиллерийские орудия были абсолютно не в силах их остановить. Хотя подобный шаг республиканцев вселял страх и ужас во всех, включая тех, кто их поддерживал, своими авиаударами они показали, что война еще не проиграна.
— Видите, — воскликнул Антонио на следующий день, обращаясь к родителям, — мы еще в силах вернуть Республику!
— Мы все это понимаем, — перебил его Эмилио, — разумеется, за исключением Игнасио.
Конча вздохнула. Эта вражда между сыновьями, которая зрела вот уже многие годы, окончательно утомила ее. Она изо всех сил старалась сохранять нейтралитет, оставаться невозмутимой и беспристрастной.
Когда прекратились налеты, город вновь словно бы зажил обычной жизнью.
Как-то раз в конце месяца Игнасио вернулся домой, сияя как никогда.
— На следующей неделе состоится коррида, — сообщил он родным. — Я впервые выйду на арену в качестве матадора.
Антонио не смог сдержать едкий ответ.
— Хорошо, если арену снова станут использовать по прямому назначению, — сказал он. Все поняли, на что он намекает.
В начале августа на арене в Бадахосе, городке к юго-западу от Гранады, весь песок на огромной арене пропитался не кровью быков, а кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их пригнали на аккуратную белую plaza de toros[58] и через ворота, где обычно начинался парад, вывели на арену. Пулеметы уже были выстроены, почти две тысячи мужчин и женщин упали как подкошенные. Некоторые тела несколько дней пролежали на арене, пока их не убрали, а кровь запеклась и стала черной на белом песке. Ходили слухи, что прохожих мутило от тошнотворного запаха пролитой крови, и единственное, от чего были избавлены жертвы националистов, — от вида своего разграбленного и опустошенного города.
— Что бы там ни случилось в Бадахосе, — заявил Игнасио, — эти rojos[59], видимо, получили по заслугам.
Он прошел мимо Антонио и положил руки матери на плечи.
— Ты же придешь на корриду, придешь? — с мольбой вопрошал он.
— Конечно, приду, — заверила мать. — Я бы такого никогда не пропустила. Только не уверена, что придут твои братья.
— Я и не жду их прихода, — ответил он, оборачиваясь, чтобы посмотреть на Антонио. — Особенно того, что наверху.
На следующей неделе на арене царила эйфория. Трибуны гудели от возбуждения, когда зрители, разодетые в лучшие наряды, оживленно болтали и махали друзьям через всю толпу. Поскольку этим спортом увлекались преимущественно консерваторы, открытие сезона корриды знаменовало собой возвращение к нормальной жизни, и люди смаковали это мгновение.
Пабло с Кончей были на трибунах. Антонио, Эмилио и Мерседес решили остаться дома.
Со своих мест, надежно отгороженных от идеального круга plaza de toros, зрители не видели опустошения и разорения родного города. Для людей в настоящий момент важным было лишь одно: они могли насладиться возвращением к своей старой жизни, чувством привилегированности, возвратом к старинным традициям и иерархии. Даже место зрителя — на солнце или в тени — отражало социальное положение человека в городе.
— Что бы ни произошло в ближайшие несколько месяцев, — говорили соседи Кончи, — по крайней мере мы избавимся от этих ужасных левых в городском совете.
После этих слов она постаралась не прислушиваться к двум пожилым мужчинам, сидевшим рядом с ней, которые явно не имели представления о том, насколько жестоко и бесчеловечно обошлись с некоторыми социалистами, членами городского совета, но обрывки разговора продолжали долетать до нее, от этого никуда нельзя было деться.
— Будем молиться, чтобы нация увидела свет и сдалась на милость генерала Франко, — сказал один из них.
— Будем надеяться, — ответил другой. — Так будет лучше для всех. И чем скорее это произойдет, тем лучше.
— Не слушай их, — посоветовал Пабло, тоже уловив обрывок разговора. — Свой ум людям не вставишь. Смотри! Вот-вот начнется парад…
Торжественная церемония затмила пышностью предыдущие, мужчины казались еще красивее, костюмы — еще ярче. Целый час Игнасио готовился к представлению в своей гримерной. Он затянул на поясе брюки, уложил и заколол волосы, прежде чем надеть гладкую шляпу — монтеру. Он с восхищением взглянул на свое отражение в зеркале и задрал вверх подбородок. Сияющая белизна костюма лишь подчеркивала его темные волосы и смуглую кожу.
Выйдя на арену с другими участниками парада, он поклонился распорядителю корриды и местным знаменитостям, сидевшим в ложе. Игнасио подумал, что в жизни нет ничего лучше корриды.
«Все только начинается», — подумал он, греясь в лучах искренней радости и предвкушения.
Игнасио должен был выйти на ринг третьим. Хотя люди проявляли уважение, их совершенно не впечатлилидва первых матадора. Второй матадор неудачно начал выступление, когда его бык ударил в заграждение и сломал рога.
Беспечность животного сохранила ему жизнь и свободу, его вернули на пастбище, где он вырос. Этот же матадор искусно расправился со вторым быком, потом нанес ему быстрый чистый удар, но не было в его выступлении зрелищности, ничто не тронуло зрителей.
Все ждали выхода Игнасио. Многие уже раньше видели его выступления, а о его мастерстве, о поразительном умении уворачиваться от быка не раз писали местные газеты.
Толпа была готова к захватывающему зрелищу. Лучшее всегда оставляли напоследок. Та вакханалия смерти и насилия, свидетелями которой люди стали за последний месяц, лишь подогрела аппетит к зрелищам. Они уже видели много пролитой за сегодняшний день крови, но пока еще не получили в полной мере двойного удовольствия от волнения и душевной разрядки. Эти быки не представляли настоящей опасности для молодых людей.
Жестокость толпы, казалось, можно было потрогать. Они не желали, чтобы бык умирал так быстро: он должен был умирать медленно, испытывая сильные страдания перед последним, решающим ударом, мучения животного следовало растянуть надолго.
Сейчас большая часть арены находилась в тени, и наконец повеяло прохладой. Лучи низкого вечернего солнца играли на золотой вышивке куртки Игнасио. Настало лучшее время для боя.
Бык бросился к матадору, коснулся его плаща, передние ноги оторвались от земли. Несмотря на раны, нанесенные пикадорами и бандерильеро, животное продолжало излучать мощь и энергию. Игнасио продемонстрировал искусный удар — лезвием мулеты пощекотал спину быка.
После нескольких простых поворотов Игнасио осмелел. Он изумлял толпу грациозностью «бабочки», размахивая плащом у себя за спиной, а потом, к восхищению зрителей, встал на колени.
— Какое безрассудство! — затаила дыхание толпа. — Какая самоуверенность! Какие нервы!
Бык склонил голову. Сможет ли Игнасио увернуться, находясь в такой позе? Секунду спустя зрители уже знали ответ.
Игнасио вскочил на ноги и сорвал аплодисменты. Сейчас он стоял спиной к быку — он продолжал демонстрировать животному свое превосходство. Это был жест, граничащий с пренебрежением. Если бы бык мог, он бы пронзил рогами идеальные круглые ягодицы дерзкого противника, но воля животного уже была сломлена.
Faena[60] подходила к концу. Игнасио осталось лишь сделать несколько вероник, раскручивая плащ над головой. На последнем пируэте раненый бык пробежал так близко от Игнасио, что его белая куртка стала алой от крови животного.
— Теперь я понимаю, зачем он оделся в белое, — сказала Конча.
Игнасио коснулся левого рога животного. Была в его жесте какая-то нежность, как будто он гладил быка, благодаря того за возможность испытать себя.
Предварительная работа Игнасио с быком грацией и элегантностью напоминала танец в замедленном исполнении, а сейчас бык шел прямо на него, почти на полусогнутых, достойный уважения. Игнасио поднял клинок и глубоко вонзил его в быка, поразив животное в самое сердце. Когда зрители увидели предсмертные конвульсии поверженного быка, они вскочили и замахали платками. Противостояние между Игнасио и быком было почти совершенным.
Родители Игнасио весь бой сидели молча, разве что несколько раз вскрикнули, когда вся толпа, затаив дыхание, ждала, что будет дальше. Пару раз Конча хватала мужа за руку. Матери было тяжело смотреть на то, как сын оказался один на один с быком, она испытывала при этом настоящий ужас. Лишь когда лошади протащили тушу животного по арене в последний раз, Конча перевела дыхание. Затем Пабло стал ликовать с остальными, опьяненный гордостью оттого, что его сын купается в поклонении толпы.
Загремели фанфары. Игнасио вновь вышел на арену и прошелся перед зрителями, подняв руки вверх, приветствуя радостные возгласы. Чувственные и соблазнительные узкобедрые юнцы с важным видом сделали круг почета, ослепляя зрителей блеском алых, розовых и белых костюмов, испачканных кровью.
Конча встала. Она тоже гордилась Игнасио, но ненавидела это место, от корриды ее тошнило, и она была рада, что уже можно уходить.
Коррида, казалось, стала кратковременным возрождением былой Гранады: на улицах было множество людей, бары переполнены, все гуляют. Отряды ополчения, находясь в состоянии боевой готовности, настороженно следили за происходящим, но все, кому было не по себе от триумфа правых сил, в ту ночь предпочли остаться дома.
Игнасио стал уважаемым человеком. В самом модном баре возле арены он в окружении своей свиты и десятков богатых землевладельцев и страстных любителей корриды, которые выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку, праздновал свою победу. Здесь же сидели десятки женщин, ловивших его взгляд; веселье продолжалось до глубокой ночи. Все в этом тесном кругу придерживались одинаковых взглядов на происходящее в Испании, в пьяных тостах и песнях отражалось их отношение к ситуации в стране.
Красавчик Лорка, что за скука!
Держу пари, досталось суке!
Они повторяли эти слова снова и снова, получая истинное наслаждение от их двойного смысла.
— Видели бы вы моего братца, когда он узнал о смерти Лорки, — смеялся Игнасио в кругу своих приятелей. — Полностью раздавлен!
— Значит, он тоже педик, да? — спросил, испуская густой сигарный дым, один из его наиболее вульгарных приятелей.
— Скажем так, — заговорщическим шепотом признался Игнасио, — он не разделяет моего влечения к девушкам…
Одна из самых роскошных женщин в баре во время этого разговора украдкой приблизилась к Игнасио, он обхватил руками ее талию, продолжая беседу со своими приятелями. Он сделал это непроизвольно. В три часа ночи, когда бар наконец-то закрылся, они вместе направились в ближайшую гостиницу «Мажестик», в которой всегда оставляли свободными пару номеров для звезд корриды.
И в последующие дни Игнасио был неугомонным. Он едва сдерживал свое ликование. Родным подарили голову быка — результат его изумительной победы. Где-то в темном углу кафе она провисела много лет, ее безучастные глаза молча взирали на посетителей, входивших в «Бочку».
Но даже в то время, когда Игнасио праздновал победу, зверства продолжались. Лорка был лишь одним из сотен исчезнувших с лица земли.
Месяц спустя раздался страшный грохот — в три часа ночи кто-то постучал в стеклянную дверь «Бочки». Удары были настолько сильными, что дверь чуть не разбилась.
— Кто там? — крикнул старший Рамирес из своей комнаты на третьем этаже. — Кто, черт возьми, барабанит там в дверь?
— Рамирес, открывай! Немедленно! — Резкий голос и фамилия Пабло свидетельствовали о том, что дело безотлагательное.
К этому моменту уже все жители улицы проснулись. Ставни были открыты, женщины и дети высунулись из окон, несколько отважных мужчин вышли на улицу и оказались лицом к лицу с десятком солдат. Залаяли собаки, звук их отрывистого лая рикошетом отлетал от стен, создавая на узкой улочке оглушающую какофонию. Удары продолжали сыпаться на стекло двери даже тогда, когда Пабло начал отодвигать засов. Лишь после того как дверь распахнулась, стук прекратился и даже собаки замерли. Пятеро солдат ворвались в кафе, с грохотом захлопнув за собой дверь. Остальные околачивались на улице и курили, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные взгляды окружающих. На улице стало тихо. Прошло минуты две, а может двадцать, никто не знал, сколько именно.
Наконец двери распахнулись. Молчание нарушил крик сеньоры Рамирес.
— Вы не можете его забрать! Вы не можете его забрать! — рыдала она. — Он не сделал ничего плохого. Вы не можете его забрать!
В ее голосе слышались отчаяние и беспомощность. Она понимала, что никакими протестами солдат не остановить. Тот факт, что у них не было официального постановления об аресте, не имел ни малейшего значения.
На улице не горели фонари, поэтому было трудно с точностью сказать, что происходило в полутьме, но все увидели, что на улицу вывели Эмилио. Он был в ночной сорочке, которая казалась неестественно белой в ночном сумраке, руки связаны за спиной, голова опущена. Он стоял и не двигался. Один из солдат ударил его в живот прикладом.
— Шевелись! — приказал он. — Немедленно!
От удара Эмилио, казалось, очнулся. Он, спотыкаясь, точно пьяный, чуть не падая на неровной мостовой, побрел прочь из дому.
Потом раздался голос сеньора Рамиреса, старавшегося успокоить жену:
— Его отпустят, дорогая. Его отпустят. Они не имеют права его арестовать.
Человек шесть солдат проследовали по улице вслед за Эмилио, двое постоянно толкали его между лопаток, чтобы он шел, куда надо. Вскоре они скрылись за углом, стук металлических набоек на форменных сапогах растаял в тишине ночи. На улицу высыпали соседи, женщины бросились утешать Кончу, мужчины были разгневаны и напуганы.
Антонио с Игнасио стояли нос к носу.
— Пошли, — сказал Антонио. — Мы должны их догнать. Быстро.
Уже давно Игнасио перестал слушаться брата, но теперь их хотя бы связывала общая цель. Тревога за родного человека, особенно за мать, на короткое время объединила их.
Через пару минут они увидели вдалеке группу военных и последовали метрах в восьмистах за ними, скрываясь в темных арках и дверных проемах, когда солдаты останавливались. Если бы их заметили, беды было не миновать, особенно Эмилио. Больше всего Антонио удивило, что они направлялись прямо к государственному учреждению. Меньше месяца назад отсюда управляли Гранадой во имя благополучия горожан.
Эмилио очередной раз получил тычок в спину, упал на порог, затем двери плотно закрылись у него за спиной. Стало светать, братьям опасно было оставаться на улице, их вот-вот могли заметить. Они опустились на корточки у дверного проема, боясь даже закурить, поскольку зажженная спичка могла привлечь к ним ненужное внимание. Минут десять они так и сидели, споря о том, что делать дальше. Остаться? Уйти? Постучать в дверь?
Вскоре ситуация разрешилась сама собой: к боковой двери подъехала машина, из нее вышли двое солдат. Невидимые фигуры впустили их в здание, а через несколько минут они появились вновь. На этот раз между ними шел еще один человек. Они поддерживали его под руки, поскольку сам он идти не мог, но делали они это не из сострадания. Человек согнулся пополам от боли, а когда они открыли дверь машины и впихнули его внутрь, стало видно, что доброта тут ни при чем. К нему относились как к вещи. Когда человек повалился на сиденье машины, оба брата, Антонио и Игнасио, мельком увидели белую ночную сорочку. Не оставалось ни малейших сомнений, что человек, которого они видели, — Эмилио.
Машина с ревом умчалась в ночь. Пришлось признать, что машину им не догнать.
У Антонио на сердце скребли кошки. «Мужчины не плачут», — повторял он себе. Мужчины не плачут. На его лице застыли печаль и недоверие, он тут же зажал ладонью рот, чтобы сдержать рыдания, но глаза наполнились слезами. Какое-то время братья сидели, опустив головы, рядом с каким-то незнакомцем, крепко спящим на полу в подъезде.
Игнасио начал волноваться. Уже почти рассвело, им нужно было убираться отсюда, возвращаться домой. Их родители ждут известий.
— Что мы им скажем? — прошептал Антонио сдавленным голосом.
— Что его арестовали, — резко ответил Игнасио. — Какой смысл врать?
Они молча и медленно возвращались домой по пустынным улицам. Антонио ожидал ободряющих слов от младшего брата, но тот не сказал ничего. Хладнокровие Игнасио в сложившейся ситуации на мгновение выбило Антонио из колеи. Он знал, что Игнасио ненавидит Эмилио, но представить не мог, что брат как-то причастен к его аресту.
Как старший брат, он должен был сам рассказать родителям, что произошло. Игнасио держался в стороне, его мнение о ситуации осталось таким же туманным, как и городские улицы.
Вот уже больше месяца власть в городе принадлежала националистам, но с каждым днем число людей, которых арестовывали и грузовиками отвозили на кладбище, где расстреливали, продолжало расти. Казалось невероятным, что это может коснуться их семьи.
— Может, они просто хотят задать Эмилио несколько вопросов об Алехандро? — предположила Мерседес, отчаянно хватаясь за соломинку. Со времени ареста лучшего друга Эмилио от того не было никаких известий.
Конча Рамирес была убита горем. Она не могла этого выносить. Живое воображение и неизвестность рисовали перед ней ужасные картины того, что могло произойти с ее сыном.
Однако Пабло наотрез отказывался верить, что больше никогда не увидит Эмилио, он говорил со всеми так, как будто его сын вот-вот вернется.
Соня и Мигель уже давно выпили по второй, а потом и по третьей чашке кофе. Время от времени к ним подходил официант и спрашивал, не нужно ли чего. Прошло два часа с тех пор, как они сели за столик.
— Они, наверное, обезумели от горя, — заметила Соня.
— Думаю, вы правы, — пробормотал Мигель. — Это означало, что и их семью не миновала ужасная участь. Арест одного означал, что теперь они все в опасности.
Соня огляделась.
— Здесь становится слишком душно. Не возражаете, если мы выйдем на свежий воздух? — предложила она.
Они расплатились по счету и вышли из кафе. Мигель продолжил свой рассказ, пока они гуляли по площади.
Глава восемнадцатая
Целыми днями Конча молилась за возвращение сына.
Она становилась на колени у кровати, складывала руки в немой мольбе и начинала просить снисхождения у Девы Марии. Она мало верила, что ее молитвы будут услышаны. Националисты прикрывались именем Господа, но Конча была абсолютно уверена, что Он не будет внимать просьбам ни одной из сторон конфликта.
В комнате ничего не трогали с той ночи, как Эмилио вырвали из постели. Мать не хотела ничего менять. Простыни оставались такими же смятыми, похожие на сливки в чашке кофе, одежда, которую он носил в день ареста, была небрежно перекинута через старый стул. Гитара лежала по другую сторону кровати, ее чувственные изгибы напоминали красивое женское тело. Сеньоре Рамирес пришло в голову, что по иронии судьбы гитара была единственной женственной и чувственной вещью в его постели.
Через день после ареста Эмилио Мерседес обнаружила плачущую мать в комнате брата. Впервые за несколько недель она подумала о ком-то, кроме Хавьера, и, вероятно, впервые в жизни избавилась от своих детских иллюзий.
Она ни разу не улыбнулась за все восемь недель, как они виделись с Хавьером в последний раз. Насколько ей было известно, Хавьер находился у себя дома, в Малаге, когда войска Франко заняли Гранаду. С его стороны было бы неразумно рисковать своей жизнью и возвращаться в Гранаду. Даже ради нее. Поэтому в Мерседес боролись тревога за любимого и растущее раздражение из-за того, что он не подал ей весточки. Она не знала, что и думать. Если он жив и здоров, почему не дает о себе знать? Почему не приезжает? Для Мерседес подобное состояние неизвестности было в новинку, оно приводило девушку в уныние, недовольство росло. Но, увидев материнские слезы, она потрясенно поняла, что люди вокруг нее, возможно, страдают не меньше.
— Мама! — воскликнула она, обнимая Кончу.
Не привыкшая к таким проявлениям нежности со стороны дочери, Конча заплакала еще горше.
— Он вернется, — прошептала дочь матери на ухо. — Обязательно вернется.
Чувствуя, как мать дрожит в ее объятиях, Мерседес внезапно испугалась. А что, если ее любимый добрый брат, с которым у нее было столько общего, не вернется?
В неизвестности прошло несколько дней, Пабло с головой окунулся в работу в кафе. Людей было, как всегда, много, но теперь у него не было помощника, Эмилио. Хотя Пабло был угнетен и встревожен, целый день его разум был занят другими вещами. Время от времени его, словно удар, пронзало отчетливое воспоминание об Эмилио. Тогда он чувствовал, что в горле встает комок, а на глаза наворачиваются слезы, которые так обильно проливала его жена. Но он, мужчина, должен был сдерживать эмоции.
На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что из тупика, в котором оказалась семья Рамирес, должен быть найден выход. Она должна узнать правду. Вероятно, в местном ополчении сохранились хоть какие-то записи.
Она всегда относилась к этим злобным личностям в отвратительных кожаных шляпах с большим подозрением, и с момента возникновения конфликта ее неприязнь к ним только усилилась. Они постоянно балансировали на грани вероломства и предательства.
Конча сама пошла в отделение. Дрожащим голосом она назвала имя сына, дежурный открыл книгу на столе, чтобы просмотреть записи за минувшие несколько дней. Он провел пальцем по списку и перевернул несколько страниц. Сердце Кончи подпрыгнуло. Имени ее сына там не было. Может, это означает, что его отпустили? Она повернулась, чтобы уйти.
— Сеньора! — окликнул он ее тоном, который можно было назвать дружелюбным. — Как фамилия, вы сказали?
— Рамирес.
— Мне показалось, вы сказали Родригес…
Для Кончи Рамирес весь мир остановился. Ее надежды взлетели так высоко, но по тону его голоса она поняла, что все они были тщетны. С его стороны это было преднамеренной жестокостью — вселить в нее надежду, а теперь разбить ее, раздавить сапогом, как букашку.
— Вот запись о неком Рамиресе. Сделана она вчера утром. Был вынесен приговор. Тридцать лет.
— А где он? — шепотом спросила она. — В какой тюрьме?
— Пока не могу вам этого сказать. Приходите на следующей неделе.
Во всей этой суматохе Конче удалось добраться до двери, где она упала на колени. Новость сразила ее, словно удар. Она задыхалась и через какое-то время поняла, что звериный вой, который она слышит, — это ее собственные рыдания. В пустом коридоре отделения ополчения звук ее страданий отражался от высоких потолков. Из-за конторки на нее безо всякого участия взирал сквозь стекла очков дежурный. Он уже за сегодняшнее утро повидал немало других плачущих матерей, их боль не находила в нем ни малейшего отклика. Он не любил «сцены» и надеялся, что эта женщина, как и многие другие до нее, скоро уберется прочь.
Оказавшись на улице, Конча хотела одного: вернуться домой и рассказать родным новость. Она, спотыкаясь, шла по улицам, и с каждым поворотом знакомые здания дарили ей такую необходимую поддержку. Прохожие принимали ее за подвыпившую и направляли в нужную сторону, когда она, пошатываясь, натыкалась на двери магазинов. Она едва узнавала улицы своего города, но инстинктивно, глядя сквозь пелену слез, добрела до знакомого палисадника «Бочки».
Пабло не нужно было даже говорить, что случилось. По выражению лица жены он сразу, как только она вошла в кафе, понял, что новости плохие.
Девять ночей они не спали, каждый день Конча пыталась выяснить, куда забрали Эмилио. Ее лицо примелькалось в отделении. Когда она наконец получила окончательное подтверждение того, что ее сын находится в тюрьме недалеко от Кадиса, это принесло ей странное чувство облегчения. Тюрьма находилась в двухстах километрах от Гранады, но теперь они хоть что-то знали наверняка.
Сначала Конча решила поехать к сыну. Если бы она смогла передать ему провизию, он бы не голодал.
— Но это же глупо — ехать так далеко, — сказал Игнасио. — Особенно в одиночестве.
— У меня нет выбора, — ответила Конча.
— Конечно же, есть! — настаивал Игнасио.
— Однажды ты поймешь, — спокойно ответила она, — когда у тебя будут собственные дети.
— Что ж, храни тебя Господь. Это все, что я могу тебе сказать.
Поездка заняла два дня. Несмотря на все необходимые документы, которые предполагали безопасное передвижение, постоянные проверки часто сопровождались агрессией солдат и ополченцев, и несколько раз Конча была почти уверена, что ее вернут в Гранаду.
Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.
— Он в одиночной камере, — рявкнул дежурный. — Пока он лишен всех льгот.
Она даже представить себе не могла, какие могут быть в этом ужасном месте «льготы».
— Как долго это продлится? — спросила она, онемев от разочарования.
— Может, два дня, может, две недели. Поживем — увидим!
Она не решилась спрашивать, кто увидит. В любом случае она уже не верила их словам.
Продукты она оставила в тюрьме. Конча не знала, попадет ли ее передача к сыну. В один из грецких орехов она спрятала записку. Это было просто материнское письмо, в котором она сообщала о делах в семье и передавала ему приветы. Но когда это письмо обнаружили, срок заточения Эмилио в одиночке увеличили еще на одну неделю.
Из многих источников Конча и Пабло узнавали об условиях содержания в тюрьме. Временами кому-то удавалось бежать, но более распространены были истории о ежедневных расстрелах и жестоком обращении с осужденными.
Пока Конча была занята личной драмой — арестом сына, матери по всей стране теряли своих сыновей. А сыновья — матерей.
С наступлением осени националисты забросали бомбами безоружных жителей Мадрида, всем грозила опасность. Даже матерей, которые толпились в очередях за молоком для своих детей, отправляли к праотцам. Целью Франко была столица Испании, войска националистов достигли окрестностей города. Разбрасывались листовки, предупреждающие жителей: если они не сдадутся, Мадрид сотрут с лица земли. Непрекращающиеся бомбардировки уничтожали население города. Люди являлись отличными мишенями.
Все — и республиканцы, и сторонники Франко — следили за новостями из Мадрида. События в столице обуславливали исход конфликта для всей страны.
В начале ноября прилетели первые русские самолеты и начались контратаки. Хотя в воздухе господствовали республиканцы, на земле добивались успеха войска Франко. В том же месяце они заняли один из пригородов Мадрида, Гетафе, и это вселило в них надежду на то, что они вот-вот одержат окончательную победу.
Антонио стал изучать газеты более внимательно и нередко, пока мать вытирала стаканы, читал для нее вслух выдержки.
— Несмотря на непрекращающиеся бомбардировки со стороны республиканцев, войска повстанческой армии заняли Карабаншель и важные мосты, что открыло им доступ в центральную часть города, — читал Антонио. — На улицах ведутся ожесточенные рукопашные бои, потери исчисляются тысячами для обеих сторон. Войска Франко прорвали оборону и вошли в университетский городок.
Антонио не знал, что мать неотступно следит за происходящим, слушая каждое утро запрещенную радиостанцию, которая вещала из Малаги.
— Это положит конец войне, — сказал Антонио. — Вероятно, Франко добьется своего.
Игнасио, который только что вошел в кафе и слышал слова Антонио, решил успокоить мать.
— Знаешь, мама, — заявил он, — как только Франко провозгласит победу, твоего Эмилио отпустят.
— Хорошо бы, — улыбнулась она при этой мысли. — Но разве не важно, какие против него выдвинуты обвинения?
— Думаю, что важно. Но уверен, что ничего серьезного.
Игнасио иногда нравилось выступать в роли утешителя матери. Это облегчало редкие приступы вины, вызванные тем, что неосмотрительная болтовня о гомосексуализме брата, возможно, привела к его аресту. Если бы он мог предвидеть, какое жестокое наказание ожидает брата и какое горе его арест принесет семье, он был бы более осмотрителен, несмотря на свое негативное отношение к Эмилио.
Победа Франко над Мадридом не была настолько неотвратимой, как полагал Игнасио. Измученные жители Мадрида увидели проходящих мимо них солдат в форме и решили, что это батальоны националистической армии. С нескрываемым удивлением и радостью они вскоре поняли свою ошибку. Революционные песни и характерная мелодия «Интернационала» тут же указали им, что это члены интернациональных бригад, которые, как по волшебству, прибыли им на выручку. Среди них были немцы, поляки, итальянцы и англичане; поговаривали, что все они, без исключения, бесстрашно отправятся на передовую.
Члены анархистского движения, которые неистово верили в свободу, даже если и не были дисциплинированными бойцами, тоже прибыли на защиту Мадрида. Бои в университетском городке продолжались, как и сражения за больницу, которую захватили националисты. Вскоре эта территория вновь оказалась в руках республиканцев, линия фронта изменилась в очередной раз.
В конце ноября 1936 года Игнасио, просматривая свежие газеты правых сил, узнал последние новости о событиях в столице. В отличие от остальной семьи, которая терпеть не могла читать сообщения правой прессы, Игнасио нарочно читал их, а его сожаления о том, что Франко проиграл сражение за Мадрид, уже переполнили чашу терпения его обычно флегматичного отца.
— Игнасио, — воскликнул отец, наконец выйдя из себя, — неужели ты на самом деле думаешь, что солдаты имеют право убивать невинных людей?
— Каких невинных людей? — Игнасио не мог скрыть своего презрения. — Что ты имеешь в виду под словом «невинные»?
— Простых жителей Мадрида, разумеется! Женщин и детей, которых бомбы разрывают на куски. В чем они виноваты?
— Тогда что ты скажешь о заключенных? Едва ли они заслужили смерть, согласен? Не рассказывай мне о невиновности! Какая еще невиновность?! — Игнасио стукнул по столу кулаком.
Игнасио имел в виду казнь заключенных националистов в начале этого месяца. Мадрид являлся городом смешанных политических взглядов, тут поддерживали и республиканцев, и националистов, а когда республиканская армия начала одерживать победы, многие националисты, оставшиеся в городе, были вынуждены бежать. Несмотря на это, многие были арестованы. Когда в начале ноября показалось, что войска Франко вот-вот войдут в Мадрид, возникла серьезная обеспокоенность тем, что армейские офицеры, находящиеся под арестом, могут присоединиться к захватчикам. Чтобы этого не произошло, несколько тысяч заключенных вывезли за пределы города и хладнокровно расстреляли республиканские гвардейцы, рвущиеся на защиту своей столицы.
Пабло молчал. Даже ярым сторонникам республиканцев было стыдно за этот поступок. Он просто вышел из комнаты. Иногда это было намного проще, чем вступать в спор с сыном, и, хотя отец был с ним в корне не согласен, последние слова Игнасио звучали искренне. В этом противостоянии порой было очень трудно сказать, кто прав, а кто виноват.
Гранада продолжала жить в страхе и тревоге. Как-то декабрьским днем, когда на улицах уже стемнело и булыжные мостовые в свете уличных фонарей поблескивали, словно металл, в бар вошли двое солдат-националистов. На этот раз им не пришлось стучать по стеклу. Бар работал, было много посетителей, зашедших выпить чашечку обеденного кофе.
— Мы бы хотели осмотреть помещение, — заявил один солдат Пабло слишком дружелюбным тоном, который сразу настораживал.
Хозяин кафе не стал им препятствовать, прекрасно понимая, что это лишь вызовет нежелательную агрессию.
Прямо за баром располагалась маленькая кухня, а за ней кладовка, размером не больше буфета, где Пабло составлял заказы и делал переучет, подсчитывал доходы и расходы. Кроме письменного стола здесь стоял старый деревянный комод, из которого и без обыска фашистских вандалов так и вываливались бумаги. Солдаты перевернули каждый ящик, пока все не оказались пусты, но даже не удосужились прочитать ни одной бумажки. Они напоминали детей, скаливших зубы при виде созданного ими в комнате беспорядка, получая удовольствие от того, что бумаги летали, как снег во время бури, когда они ворохом бросали их в воздух. Это было похоже на игру. Их совершенно не интересовали счета за хлеб и ветчину.
Пабло продолжал обслуживать клиентов.
— Не беспокойся, — ободряюще сказал он жене. — Позже мы уберем. Нам нечего прятать. Я уверен, они скоро уйдут.
Конча аккуратно нарезала тонкими ломтиками огромный кусок manchego[61] и с еще большим усердием разложила его на тарелке, сохраняя занятой и непринужденный вид. Но внутри у нее все сжималось от страха. Они с Пабло молча согласились, что в такой ситуации лучше сохранять полнейшую невозмутимость.
Посетители продолжали пить и потихоньку разговаривать, но атмосфера в кафе стала напряженной. Жители Гранады уже привыкли к подобным вторжениям, и, несмотря на то что в этой обстановке им было нелегко поддерживать непринужденную беседу, они с упорством придерживались привычного ежедневного распорядка жизни, например по крайней мере раз в день заходили в бар или кафе.
Двое солдат на самом деле и не собирались ничего искать. Как только все бумаги оказались на полу кладовки, они тут же взялись за то, что явилось истинной причиной их вторжения. Их интересовало радио. Все остальное было лишь игрой. С торжествующим выражением лица тот, который был повыше, потянулся к ручке настройки, включил радио и сделал шаг назад. Радио не пришлось даже настраивать. Сигнал был уже пойман, комната наполнилась звуком мужского голоса. Это, вне всякого сомнения, были волны коммунистической радиостанции, которая регулярно передавала сводки последних событий по всей стране. Он сделал звук громче, чтобы было слышно и в баре. Когда солдат помоложе вошел в кафе, его лицо расплылось в самодовольной улыбке. Теперь радио вещало на всю комнату. Пабло с Кончей тут же бросили заниматься своими делами за стойкой бара и всплеснули руками. Все воззрились на фашиста, который стоял абсолютно спокойно, скрестив руки на груди.
Конча всегда глубокой ночью слушала радио, пока Пабло мыл оставшиеся пепельницы и стаканы, а дети уже спали.
Старший по званию откашлялся, ему приходилось говорить, перекрикивая звук радио. Конча отпустила руку мужа, за которую только что крепко держалась, и едва заметно подалась вперед. Она не удостоит этих типов лишними вопросами и сама во всем признается, сохранив свое и чужое время. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Она почувствовала, как муж схватил ее за предплечье, а потом, секунду спустя, почти грубо отпихнул в сторону и вышел вперед, практически заслонив собой от солдат.
У нее оставалась лишь доля секунды, чтобы возразить, но время было упущено. Пабло протянул обе руки, на его запястьях защелкнулись наручники, и мгновение спустя его уже вывели из кафе. Он внимательно посмотрел на жену. Она поняла, что означает его взгляд. Если она откроет рот, арестуют не только его, но их обоих. А иначе уведут только одного Пабло.
Ее охватило чувство вины, но, несмотря на шок, она продолжала, как во сне, заниматься рутинной работой.
Мерседес вошла в кафе приблизительно час спустя после того, как солдаты увели отца. Она все утро провела с Пакитой и ее матерью, помогая им расставить вещи в новой квартире. Дом ее подружки в Альбайсине был почти разрушен во время летних бомбежек, и ради собственной безопасности они были вынуждены искать другое пристанище. Впервые за долгое время Мерседес захотелось танцевать, она надеялась застать дома Антонио. Он мог подобрать мелодию, а желание потанцевать было таким сильным, что ее не останавливал даже тот факт, что старший брат являлся жалкой копией Хавьера или Эмилио.
Когда пришла дочь, Конча была в кабинете, убирала последние разбросанные бумаги. Мерседес тут же поняла: что-то произошло. Со дня ареста Эмилио она не видела, чтобы мама была такой бледной. Несколько минут спустя с работы пришел Антонио. Конча спокойно рассказала детям о том, что произошло. Дети обезумели от горя, но помочь ничем не могли.
Игнасио вернулся поздно ночью, еще не зная дурных вестей. Мать закрывала бар на ночь. Арест отца вывел Игнасио из себя. Гнев его был направлен не на тех, кто его арестовал, а на собственную семью, особенно на Кончу.
Читать бесплатно другие книги:
