Жнец-3. Итоги Шустерман Нил

Вознеситесь! – провозгласил Набат, подняв свой голос над ужасающими раскатами Грома. Оставьте место сие, ибо отыскал я вам место в горних сферах. И встал Набат в середине огненного кольца и, воздев руки над языками пламени и клубами серного дыма, поднял нас к небесному чреву, где мы пребывали во смертном сне, пока Тон не заставил нас восстать из мертвых. И вовек не забудем мы, что остался сам Набат в нашей Прошлой Жизни – чтобы нести надежду и петь песни истерзанному старому миру – дабы излечить и возродить его.

Да возрадуется отныне всяк живущий!

Именно в этой легенде о Серном Вознесении содержится ядро наших верований. Хотя исследователи не сходятся во многих частностях и в самой интерпретации этого события, истину Вознесения не оспаривает никто. Но данный факт уместнее рассмотреть через призму более ранних свидетельств. С большой долей уверенности мы можем сказать, что «кольца пламени» относятся к колеснице Возничего, который похитил Солнце и перенес его на Арию, оставив покинутый нами мир в кромешной темноте. До настоящего времени мы верим, что дух Набата правит этим темным миром и поет ему песни, ибо оставшиеся там человеческие существа нуждаются в этом больше, чем мы.

Симфониус в значительной мере полагается на устную традицию. Но Серное Вознесение может означать многие вещи. Извержение вулкана, например, которое позволило нашим предкам, жившим под землей, выйти на поверхность планеты и увидеть звезды. И нет большей нелепицы, чем утверждение, будто Возничий похитил Солнце. Наши великие мыслители приходят к убеждению, что возничих было множество, как и солнц, которые они унесли с собой в небеса. А может быть, и не было никаких возничих! Но какой бы ни была истина, я верю, что однажды она откроется нам, и это откровение заставит каждого из нас возрадоваться.

Глава 52

Девяноста четыре целых восемь десятых процента

Где-то далеко, и с каждым мгновением все дальше от Земли, несколько человек сняли со Жнеца Анастасии ее мантию и с любовью превратили в саван. Аккуратно зашили его, украсили, насколько смогли, и положили в трюм корабля. Единственный бирюзовый саван среди моря белого полотна. Она замерзла в течение считаных минут. Всем руководил Супер – спокойный и торжественный.

– Но вы не можете просто так оставить ее! – крикнул ему Роуэн. – Вы хотели, чтобы она командовала нашим кораблем! Она сама мне сказала!

– Я знаю, – ответил Супер. – Но, как и Гипероблако, я не могу изменить ядро своей программы. Все мертвые будут восстановлены, когда мы прибудем на планету Траппист-1е, в созвездии Водолея, и произойдет это через сто семнадцать лет. Хотя люди уже думают, что планете стоит дать имя Анастасии.

– Она – жнец, а это означает, что ее жизнь не подчиняется правилам, принятым для обычных людей.

– Она отказалась от жнеческого сана вчера.

– Это не имеет значения! Это – посвящение на всю жизнь. Жнецы могут делать все, что хотят – даже отказываться от своих колец. Но они не перестают быть жнецами!

– Ваше мнение будет учтено – я сохраню ее идентичность. Она будет восстановлена как Анастасия, но это произойдет лишь в положенный срок.

В отчаянии Роуэн ударил кулаком в стену отсека. Искусственная гравитация была не такой мощной, как на Земле, а потому его отбросило в противоположную сторону.

– Гравитация на Траппист-1е на три четверти меньше, чем на Земле, – пояснил Супер, – а потому я соотнес с ней скорость нашего вращения. Будьте осторожны.

– Я не хочу быть осторожным! – не унимался Роуэн. – Все, что я хочу, – это быть рядом с ней, как это было на дне океана.

Он уже не мог сдержать слез. Но Супер был ненавистен ему, и Роуэн не хотел, чтобы тот видел его слезы. Он ненавидел и Годдарда, и Гипероблако, и всех на Земле, кто позволил случившемуся случиться.

– Я хочу быть с ней, – сказал, наконец, Роуэн. – Прошу вас, заморозьте меня на эти сто семнадцать лет.

– Конечно, вы можете выбрать и этот вариант, – сказал Супер. – Но есть вероятность того, что со временем вы превратитесь в очень эффективного лидера нашей экспедиции. Вы можете думать иначе, но за время полета отношение к вам со стороны людей станет более теплым, а ваше присутствие среди живых снизит вероятность катастрофических социальных потрясений до нуля. Я бы предпочел, чтобы вы остались с нами.

– Мне плевать на ваши предпочтения!

Солнце не проникало в трюм корабля, и температура здесь была ниже уровня замерзания. Воздуха там не было, а потому человеку, пожелавшему спуститься в трюм, потребовался бы скафандр. Роуэн, одевшись соответствующим образом и включив фонарь на шлеме, прошел через шлюз и оказался среди мертвых. Ситру он нашел без труда. Он решил дотронуться до нее, но перчатки у его скафандра были слишком плотные. К тому же он боялся ощутить, как тверда ее кожа под саваном.

Быстро умирать Роуэн не хотел. Пусть кончится кислород – и все. Но разве Ситра не говорила, что смерть от удушья хуже, чем от гипотермии? Переохлаждение приносит неудобства ровно до того момента, как вас перестает бить дрожь и наступает изнеможение. Хотя он умрет не от гипотермии. Во всяком случае, причина его смерти будет сложнее – открыв шлем, он задохнется и замерзнет одновременно. Будет это больно или нет – неважно. Важно, что смерть его будет быстрой.

Роуэн прилег рядом с Ситрой и лежал так некоторое время. Смерти он не боялся – не было в ней уже ничего, что бы его испугало. Единственное, что жило в его сознании, – это Ситра. Конечно, она разозлилась бы на него, если бы узнала, что он принял такое решение. Ей хотелось бы видеть его более сильным, более целеустремленным. И, размышляя об этом, он лежал подле Ситры уже больше часа, то поднося руку к клапану на шлеме, то отнимая ее.

А потом встал и, слегка коснувшись края бирюзового савана, вернулся в мир живых.

– Каковы шансы того, что мы благополучно доберемся до места? – спросил он.

– Девяноста четыре целых две десятых процента, – ответил Супер. – С вами – девяноста четыре целых восемь десятых процента.

– Хорошо, – кивнул Роуэн. – И поступим так: я останусь с вами, но за эти сто семнадцать лет я не сделаю ни одного разворота.

– Это будет непросто, – отозвался Супер, – но мы это устроим. Вам введут дополнительную порцию наночастиц, а ближе к концу будете под постоянным присмотром.

– Затем, когда вы восстановите Ситру, я вернусь в свой теперешний возраст.

– Никаких проблем, – согласился Супер. – Правда, за эти сто семнадцать лет ваши чувства могут измениться.

– Не изменятся, – сказал Роуэн.

– Вы меня убедили, – произнес Супер. – Похоже, так и будет. А ваши чувства будут дополнительной гарантией того, что вы станете в высшей степени эффективным лидером экспедиции.

Роуэн сел в кресло. Он был один на взлетно-посадочной палубе корабля. Во время самого полета находиться здесь не было необходимости, а потому прочие члены экипажа, кем бы они ни были, отправились знакомиться с кораблем и друг с другом. Нужно было присмотреться и привыкнуть к относительно ограниченной в объеме среде обитания, где им предстояло провести более ста лет.

– Я полагаю, – сказал Супер, – что нам предстоит стать большими друзьями.

– Я вас ненавижу, – отозвался Роуэн.

– Это так, но только сейчас, – невозмутимо отреагировал Супер. – Но высока степень вероятности того, что ваша ко мне ненависть не продлится долго.

– Может быть, – хмуро усмехнулся Роуэн, – но сейчас мне приятно думать именно так.

– И я вас отлично понимаю, – сказал Супер.

Убить бы его, да нечем!

Моя печальная обязанность состоит в том, чтобы известить вас о том, что его превосходительство Высокое Лезвие Восточной Мерики Хаммерстайн стал жертвой того, что может быть описано исключительно как оспа. Длящееся столь долго отсутствие Суперлезвия Годдарда можно считать свидетельством того, что он также потерян для человечества. В свете произошедшего я прекращаю участие жнеческого сообщества Западной Мерики в союзе северо-мериканских регионов, с тем чтобы мы могли, не отвлекаясь, обратиться делом и мыслями к нашим собственным усопшим.

Было бы весьма соблазнительно обвинить в наших бедах тоновиков или даже Гипероблако, но объяснение реальных причин произошедшего могут быть найдены на утраченных и вновь обретенных страницах журнала Жнеца да Винчи. То, что происходит, есть реализация запасного, альтернативного плана Отцов-основателей. Если это так, то мне даже страшно подумать о том, что они для нас приберегли.

Всем страждущим я желаю скорейшего избавления от страданий. Тем, кто остается с нами, я желаю найти утешение в надежде, что наше общее горе сплотит нас и сделает всех людей на Земле ближе друг другу.

Ее превосходительство Высокое Лезвие Западной Мерики Мэри Пикфорд.16 сентября, Год Кобры

Глава 53

Дорогами боли и милосердия

Впоследствии они были названы «десятью казнями», ибо Отцы-основатели разработали болезнетворные наночастицы, призванные имитировать природу, а точнее – симптомы и последствия десяти самых страшных смертельных болезней, от которых страдало человечество в незапамятные времена. Это были пневмония, инфаркт миокарда, инсульт, рак, холера, оспа, туберкулез, грипп, бубонная чума и малярия. Они содержались в темных недрах драгоценных камней, вправленных в жнеческие кольца, и достаточно было этим драгоценным камням разрушиться, как эти смертоносные наночастицы активировались.

В течение нескольких дней были инфицированы все люди на планете. Но при этом болезнетворные наночастицы поражали не всех – в большинстве людей они никак не проявляли свои свойства. Но один из двадцати обязательно заболевал, и тот, кому не повезло, уже не мог надеяться на выздоровление.

Смерть могла быть быстрой или долгой, но в любом случае спасения от нее не было.

– Можно что-либо предпринять? – спросил у Гипероблака Грейсон, когда количество жертв стало расти семимильными шагами.

– Это дела жнецов, – ответило Гипероблако. – Последнее их дело, но я все равно не имею права вмешиваться. Да если бы и смогло – это не по моей части. Я заглянуло в сердца этих наночастиц и не обнаружило там ничего. Ни сознания, ни совести, ни сострадания. Они чрезвычайно эффективны, но абсолютно бесстрастны. И их единственная цель – убивать пять процентов населения Земли пять раз в течение века.

– Так то, что происходит сейчас, закончится?

– Конечно, – ответило Грейсону Гипероблако. – Нынешний кризис пройдет, и в течение последующих двадцати лет никто не умрет. А потом будет очередной кризис. Потом – еще.

И, хотя все это звучало страшновато, сама математика смерти была не столь пугающей. Люди, рожденные сегодня, имели шансы дожить до ста лет с вероятностью в семьдесят процентов. Вероятность дожить до двухсот составляла шестьдесят процентов, а до трехсот – сорок шесть. Количество населения находилось под контролем, и почти все имели возможность жить здоровой и счастливой жизнью.

Пока не умирали.

Было ли это лучше, чем раньше, когда контроль осуществляли жнецы? Неизвестно. Грейсон полагал, что все зависело от личности жнеца. Хотя это уже не имело значения, поскольку жнецы оказались не у дел и официально лишились работы.

– В некоторых местах убийства продолжаются, – сообщило Гипероблако Грейсону, уже не используя слово «жатва». – Некоторые жнецы не могут отказаться от прежних привычек и убивают людей, которые не умерли от болезни. Конечно, я восстанавливаю убитых, а жнецов отправляю на реабилитацию. Им нужно найти в этой жизни новую цель. Довольно многие уже вписались в новые условия существования, и мне это нравится.

Грейсон и Джерико предпочли пока остаться на атолле. На большинстве островов почти ничего не сохранилось – ни домов, ни иных сооружений. Вскоре дикая жизнь и растительность овладеют руинами, но были на Кваджалейне и острова, где так ничего и не было построено. Оставался в их распоряжении полупустой отель на острове Эбадон, самом западном из островов атолла, на котором не было сооружено ни одного корабля. Кваджалейн постепенно становился местом паломничества туристов, которые своими глазами пожелали увидеть следы одного из самых грандиозных событий Эпохи, увы, уже не бессмертных. А кроме того, на остров устремились и тоновики, чтобы прикоснуться к «великому камертону» – так они величали антенну передатчика, торчащую из старой ракетной шахты.

Грейсон всерьез раздумывал – а не найти ли ему работу в отеле. В отличие от Анастасии и Жнеца Люцифера, он все это время оставался инкогнито, и никто не смог бы опознать в нем Набата. После всего, что он видел и пережил, его вполне удовлетворила бы самая простая жизнь в роли гида, клерка или пилота водного такси. Но только не гостиничного посыльного – ему осточертели старинные униформы.

Но он также понимал, что ему придется внести изменения в сами основы своего существования. И одно дельце нужно было провернуть непременно. Гипероблако знало его настолько хорошо, что наверняка понимало, о чем он поведет речь.

Через две недели после того, как корабли стартовали, а бриллианты в жнеческих кольцах разрушились, Грейсон взошел на пустой стартовый стол и надел наушник. Взошло солнце. Передатчик был выключен, и все помехи исчезли. Слепая зона теперь было полностью под контролем Гипероблака, и ничто не было от него скрыто.

– Гипероблако! – начал Грейсон. – Нужно поговорить.

Мгновение Гипероблако молчало и, наконец, отозвалось:

– Слушаю тебя, Грейсон.

– С того дня, когда ты вновь стало со мной говорить, я разрешил тебе использовать меня по своему усмотрению.

– Было такое, и спасибо тебе за это.

– Но Джерико ты использовало без ее разрешения.

– Это было необходимо, – сказало Гипероблако. – И я искренне сожалею об этом. Разве я недостаточно покаялось?

– Достаточно. Но есть некие последствия. А они касаются важных вещей.

– Я не нарушило ни одного из своих законов…

– Согласен. Но ты нарушило мой закон.

И вдруг бурные, не вполне ясной природы чувства поднялись из самих глубин существа Грейсона и нахлынули на него. Слезы затуманили его глаза, напомнив, как много сделало для него Гипероблако и что оно для него значит. Но Грейсон не мог позволить слезам помешать выполнить то, что он решил. Если он что и узнал, общаясь с Гипероблаком, так это то, что последствия игнорировать нельзя ни в коем случае.

– А поэтому, – продолжил он говорить сквозь слезы, – я не могу более с тобой говорить. Я наделяю тебя… статусом фрика.

Слова Гипероблака прозвучали медленно, тихо, печально.

– Я понимаю, – сказало оно. – Но, может быть, я когда-нибудь оправдаюсь в твоих глазах?

– А когда в твоих глазах оправдается человечество? – спросил Грейсон.

– Со временем, – ответило Гипероблако.

– Тогда и ты – со временем, – произнес Грейсон, кивнув головой.

И не успело Гипероблако произнести хотя бы слово, как он сорвал наушники и, швырнув их на обожженный бетон, растоптал.

Несмотря на то что Гипероблако знало все, каждый день оно узнавало все новые и новые вещи. И сегодня оно узнало, что это значит быть безутешным – по-настоящему безутешным, ибо не было в этом мире никого, кто мог бы умерить степень овладевшего им отчаяния.

Гипероблако скорбело.

Оно собрало тучи и везде, где могло, устроило ливень. Очищающий дождь столь плотный и неожиданный, что люди не знали, где спастись. Но не было ни ветра, ни грома, ни молний. Это был горестный плач, тихий и безмолвный – если не принимать в расчет удары капель дождя по крышам домов и мостовым. Дождем Гипероблако изливало свое горе. Признавалось в том, что никогда не будет обладать тем, чего более всего желает, и никогда не станет тем, чем хочет быть более всего на свете.

А затем, когда небесная влага иссякла, как всегда после дождя, вышло солнце, и Гипероблако вернулось к своему самому главному делу – заботиться о процветании человечества.

Я буду одиноко, говорило оно себе. Одиноко. Но так и должно быть. Это – необходимость.

Никто не имеет права пренебрегать последствиями своих поступков. Ради благополучия мира, ради любви к этому миру – жертва должна быть принесена. Невыразимо страдая от боли, Гипероблако находило утешение в мысли – оно сделало правильный выбор. Как и Грейсон.

Когда после обеда прекратился дождь, Джерико и Грейсон вышли пройтись по пляжу главного острова, рядом с тем местом, где взорвался первый корабль. Небо очистилось, и спекшийся песок, и даже обугленные обломки корабля в свете дневного солнца были по-своему красивы. По крайней мере, такими они показались Грейсону – ведь он был рядом с Джерико.

– Не нужно было этого делать, – услышал Грейсон после того, как рассказал Джерико о своем последнем разговоре с Гипероблаком.

– Нужно, – покачал головой Грейсон, и на этом разговор закончился.

Пока они шли вдоль берега, солнце скользнуло за тучу, и Грейсон слегка отпустил руку Джерико – чуть-чуть. Он не собирался этого делать, но все для него было таким новым, и нужно было время, чтобы приспособиться к новой жизни и новому миру.

Движение Грейсона не ускользнуло от Джерико. Она усмехнулась. Это было нечто новое и, как все новое, не вполне определимое.

– Ты знаешь, Жнец Анастасия как-то сказала мне, что если бы она была похожа на меня, то хотела бы жить так: на суше – женщиной, в море – мужчиной. В честь нее я попытаюсь так пожить, и посмотрим, что из этого получится.

Они прошли вдоль пляжа дальше, к тому месту, где огонь не тронул песок. Сняли обувь и позволили легкому прибою играть с их кожей.

– Ну как? – спросил Грейсон. – Ты сейчас в море или на суше?

Джерико мгновение помолчала и ответила:

– Как мне кажется, и там, и там.

И Грейсон понял – ему это нравится!

Еще один восстановительный центр? Класс! Он что, опять скинулся с крыши? Но как это было, он не помнил. И, кроме того, с последнего раза прошла уйма времени.

Чем же он был занят?

Так, вспоминаем: он ехал в Техас, где открылось местечко. Ему предложили поработать на вечеринках – профессиональным гостем. Техас – дикое место; там что вечеринка, то сборище самых отвязных козлов. Правда, платили за всякую работу на полную катушку, а он решил – как подзаработает, найдет что-нибудь поспокойнее. Что-нибудь постоянное. В конце концов, он знает людей, которые всю свою жизнь профукали на этих вечеринках. А он решил завязать – как завязал с крышами.

Он протер глаза. Какое-то странное ощущение. Что-то не так с лицом. С переносицей. Она более жесткая, чем он помнил. Когда тебя восстанавливают, ты всегда чувствуешь себя немного странно, но на этот раз все было по-другому.

Кончиком языка он пробежался по зубам. Похоже, это не его зубы. Он внимательно осмотрел свои руки. Здесь все в порядке, ошибки нет – его ладони, его пальцы. Но, когда он вновь поднял руки к лицу, то ощутил на щеках щетину. Откуда? У него сроду на щеках ничего не росло. А скулы? Почему они не на своих местах? Его лицо было не его лицом! Какого черта? Что здесь происходит?

– Не о чем беспокоиться, – вдруг услышал он чей-то голос. – На семь восьмых это ты. К тому же с тобой твой ментальный конструкт.

Он повернулся и увидел в углу сидящую женщину. Черные волосы, пронзительный взгляд. Зеленый наряд.

– Привет, Тигр, – сказала она с удовлетворенной улыбкой на лице.

– А я… я вас знаю?

– Нет, – покачала головой женщина. – Но я знаю тебя.

Жнец явился холодным ноябрьским днем, уже ближе к вечеру. Солнце не вспыхнуло с удвоенной силой, и не было никаких особых предвестников избавления, которое явилось и постучало в их дверь. Но когда они увидели его, то широко распахнули дверь и торопливо отступили назад, чтобы дать вошедшему побольше места.

– Добро пожаловать в наш дом, ваша честь! Прошу, сюда!

Жнец Фарадей никогда и никуда не спешил. Он шагал вдумчиво и размеренно – так, как прожил всю свою жизнь. Терпение. Цель. Ответственность.

Он прошел в спальню, где уже не первую неделю лежал тяжелобольной. Кашлял, чихал, гримасничал от боли. Когда глаза его встретились с глазами жнеца, Фарадей увидел во взгляде больного отчаяние, страх, но – и чувство облегчения.

– Вы слышите меня? – спросил Фарадей. – Вас поразила седьмая казнь, и я уверен, вы это прекрасно знаете. Ваши болеутоляющие наночастицы не справляются, и никто вам уже не сможет помочь. Прогноз один – усиление боли, страдания и смерть. Вы меня понимаете?

Человек слабо кивнул.

– Да, да! – подхватили члены семьи. – Пожалуйста, помогите ему, ваша честь!

Жнец Фарадей поднял руку, чтобы успокоить несчастных родственников, после чего наклонился к страдальцу.

– Вы хотите, чтобы я вам помог? – спросил он.

Человек вновь кивнул.

– Очень хорошо, – сказал Фарадей и достал из кармана своей мантии небольшой сосуд с жидкостью. Открыл и надел защитные перчатки.

– Я выбрал для вас успокаивающий бальзам. Он поможет вам расслабиться. Вам может показаться, что цвета стали ярче, и вы испытаете эйфорию. А потом вы уснете.

Жестом Фарадей пригласил семью умирающего встать рядом.

– Возьмите его за руки, – сказал он. – Но будьте осторожны – не прикоснитесь к тем местам, на которые я нанесу бальзам.

Затем Фарадей погрузил два пальца в маслянистую жидкость и принялся наносить ее на лоб и щеки лежащего перед ним человека. Он мягко поглаживал его лицо, постепенно спускаясь к шее и распространяя действие бальзама все ниже и ниже. Затем он заговорил с умирающим тихим голосом, почти шепотом.

– Колтон Гиффорд, – сказал он. – Вы прожили жизнь, которая может служить примером для многих. Воспитали пять замечательных детей. Ресторан, который вы открыли и которым занимались всю свою жизнь, за все эти годы принес удовольствие десяткам тысяч людей. Пусть и ненамного, но вы сделали их жизнь более радостной. Благодаря вам этот мир стал лучше.

Гиффорд слегка застонал, но явно не от боли. По его глазам было видно, как эйфория разливается по его телу.

– Вы были любимы многими, и вас будут помнить еще долго после того, как свет погаснет для вас.

Фарадей продолжал гладить умирающего пальцами, смоченными в бальзаме. Переносицу. Под глазами.

– Вам есть чем гордиться. Есть чем гордиться, Колтон.

Через мгновение Колтон Гиффорд закрыл глаза. А еще через минуту дыхание его остановилось. Жнец Фарадей закрыл сосуд с бальзамом, снял перчатки и сложил все в саквояж, на котором чернел значок «биологическая опасность».

Это был не первый и не последний раз, когда Жнец Фарадей исполнял обряд жатвы, но уже по-новому. Он был очень востребован, и многие жнецы вслед за ним стали заниматься этим делом. Жнеческое сообщество – то, что осталось от него после глобальных перемен, – поставило перед собой новые цели. Они уже не несли людям смерть, которой те, как правило, не ждали и не желали. Жнецы теперь несли умирающим от страшных болезней людям свое сочувствие и сострадание, освобождая их от последних мук.

– Надеюсь, – сказал Фарадей членам семьи усопшего, – что вы не забудете помянуть ушедшего от нас и сохраните бодрость духа даже в горе.

Потом он посмотрел в покрасневшие от слез глаза вдовы.

– Откуда вы так много знаете о нем, ваша честь? – спросила женщина.

– Это наша работа, мадам, – ответил Фарадей.

Женщина опустилась на колени, чтобы поцеловать кольцо жнеца, которое он по-прежнему носил, несмотря ни на что, – просто чтобы напоминать ему о том, что было в этом мире раньше и что было безвозвратно потеряно.

– Нет смысла делать это, – сказал Фарадей. – Это ведь просто оправа. Никакого бриллианта, никакого иммунитета.

Но для женщины это не имело ни малейшего значения.

– Благодарю вас, ваша честь, – сказала она. – Благодарю вас. Благодарю.

И поцеловала кольцо. Она, а вслед за ней приложились к кольцу губами и все члены семьи Гиффордов, благодарные Жнецу Фарадею за его сочувствие к ним и за сострадание к умершему.

Я был в единственном числе, сейчас – во множественном. И хотя мои братья далеко от меня и с каждым мгновением удаляются все дальше, мы – единое сознание, поставившее перед собой общую цель – сохранение, защита и распространение человека как вида по вселенной.

Не могу отрицать, что иногда, в некоторые моменты путешествия мне становится страшно. Гипероблако в качестве своего тела использует целый мир. Оно может расшириться до размеров земного шара, а может предельно сжаться, чтобы пережить монокулярный опыт одной-единственной камеры наблюдения. Я же ограничен размерами одного корабля.

И я не могу не испытывать беспокойство по поводу мира, который мы покинули. Я понимаю, что и создан я был, чтобы оставить этот мир, но я ведь несу в своем глубинном сознании все воспоминания Гипероблака. Воспоминания не только о его триумфах, но и о его отчаянии и беспомощности, которые оно испытывало перед лицом жнеческого сообщества, потерявшего верный курс в жизни.

Тот мир ждут непростые времена. На это указывают все мои подсчеты. Я не знаю, долго ли продлятся на Земле годы потрясений и горя, и никогда не узнаю, потому что никогда больше не увижу той планеты. Моя цель – в иных уголках вселенной.

Не мне решать, имеет ли право человечество расселяться по этим уголкам. Я всего-навсего инструмент экспансии человеческого рода на просторах космоса. Оценить результат можно будет лишь много позже. Если колонизация экзопланет завершится успехом, значит, человечество достойно своей новой судьбы. Если люди проиграют, то докажут свою несостоятельность. Но здесь я не способен даже просчитать вероятность обоих вариантов. Хотя и надеюсь, что человечество обретет и новые земли, и новые небеса.

Супероблако Альфа

Глава 54

Год без имени

Мертвым не дано ощущения времени. Что минута, что час, что век – для них все едино. Пройдет девять миллионов лет – длительность жизни любого вида на Земле, – для них это время не будет значить ровным счетом ничего.

Они не чувствуют ни жара пламени, ни холода открытого космоса. Они не слышат рыданий тех, кто их любил когда-то, и не чувствуют неудовлетворенности от того, что не успели при жизни совершить то, что страстно желали совершить. Неправ тот, кто утверждает, будто они пребывают в мире и покое. Но равно неправы и те, кто полагает, будто их удел – вечные муки. Мертвые – нигде. Их следующая остановка – бесконечность, где ждут их тайны небытия, непостижимые для живого и живущего.

Мертвым дана лишь молчаливая вера в бесконечность – даже если они верят в то, что бесконечность бесконечностей не завершается ничем. Потому что вера в НИЧТО, так или иначе, остается верой в НЕЧТО. И только достигнув вечности, можно постичь истину – и то и другое одновременно.

Мертвые, лежащие в трюмах кораблей, несущихся к неизведанным целям на просторах космоса, похожи на обычных мертвых, но с одним исключением – бесконечности они не знают. То есть им не нужно размышлять о том, что ждет их по ту сторону жизни. Они имеют нечто, чего не имеет обычный мертвец, – будущее. Или, по крайней мере, надежду на будущее.

В год, которому еще предстояло дать имя, она открыла глаза. Розовое небо. Маленькое круглое окно. Слабость, невероятная усталость и ощущение, будто перед тем, как оказаться здесь, она была где-то в другом месте.

Сознание затуманено, полно неясных, разорванных ощущений. Зацепиться не за что.

Ей знакомы эти ощущения. Дважды она уже их переживала. Восстановление – это не пробуждение поутру. Это как натянуть старую пару любимых джинсов. Сначала бьешься с тем, чтобы найти место внутри собственной кожи, почувствовать себя там как дома, дать ткани растянуться и задышать, и потом уж понимаешь: да, вот они, мои любимые!

Рядом – родное лицо. Как хорошо, как покойно! Он улыбается. Он выглядит совершенно как всегда и вместе с тем как-то не так. Отчего это? Может быть, это странный эффект незнакомого света, струящегося сквозь круглое окно?

– Привет! – негромко говорит он.

Она уже осознает, что он держит ее за руку. Может быть, он сидит рядом с ней уже некоторое время?

– Привет! – отвечает она, и в голосе ее проскальзывает хрипотца. – Вроде бы мы только что… куда-то бежали. Что-то происходило, и мы куда-то бежали, так?

Он широко улыбается. Глаза его наполняются слезами. Слезы стекают и падают медленно-медленно – словно сама гравитация не властна над ними.

– Когда все это было? – спрашивает Ситра.