Красная перчатка Блэк Холли

– Девушка, я вас знаю?

– Ох, Кассель, заткнись, – отвечает Даника, а потом спохватывается. – Прости меня, я соболезную твоей потере и не…

– Хорошо бы все прекратили говорить «соболезную», – пожалуй, я говорю чуточку громче, чем следовало.

Сэм в панике оглядывает зал.

– Не хочу тебя расстраивать, но все присутствующие именно это и собираются говорить. Похороны же, в этом и суть.

Я улыбаюсь краешком губ. Хорошо, когда они рядом, даже здесь с ними не так тяжко.

Входит распорядитель с очередным необхватным букетом, позади семенит мама и указывает, куда поставить цветы. По ее лицу очень нарочито и театрально стекают слезы вперемешку с тушью. Мать замечает тело Филипа (уже раз десятый, наверное) и с рыданиями падает на стул, прикрывшись платком. Тут же подбегают какие-то женщины, чтобы ее утешить.

– Твоя мама? – зачарованно спрашивает Даника.

Как же ей объяснить? Мама устроила настоящий спектакль, но это ничего не значит, она и правда по-настоящему скорбит. Просто горе для нее – одно, а спектакль – совсем другое.

– Да, наша мамочка, – говорит кто-то скучающим голосом. – Удивительно, как мы еще в младенчестве не начали грабить супермаркеты.

Даника подпрыгивает, словно ее застукали на воровстве.

А я не поворачиваюсь – и так знаю, что это Баррон.

– Привет, братец.

– Ты Дани, правильно? – спрашивает тот, хищно улыбаясь, и усаживается подле меня.

Вспомнил ее. Хорошо. Может, Баррон теперь поменьше работает с воспоминаниями. Но неожиданно мне в голову приходит и другая мысль: я же подвергаю Сэма и Данику опасности. Им не следует здесь находиться, люди ведь собрались отнюдь не безобидные.

– Меня зовут Сэм Ю, – сосед протягивает Баррону руку и одновременно заслоняет собой Данику.

Брат отвечает на рукопожатие. Костюм поприличнее моего, черные волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены. Прямо весь из себя хороший мальчик.

– Друзья Касселя – мои друзья.

К кафедре подходит священник и тихо обращается к маме. Я его не знаю. Мать никогда не отличалась особой набожностью, но сейчас обнимает его с таким рвением, точно готова немедленно покреститься в первой же попавшейся луже.

Спустя минуту она принимается вопить, перекрикивая безликую музыку, играющую на заднем фоне. Что ее взбесило, интересно?

– Его убили! Так и скажите в своей проповеди! Нет на свете справедливости, так и скажите!

И тут, словно по сигналу, входит Захаров. Поверх костюма накинуто неизменное длинное черное пальто. На булавке для галстука переливается фальшивый Бриллиант Бессмертия. Взгляд холодный и жесткий – прямо не глаза, а стекляшки.

– Поверить не могу: ему хватило наглости сюда явиться, – тихонько говорю я и встаю, но Баррон хватает меня за руку.

Рядом с отцом Лила. Я не видел ее с того самого ужасного разговора в Веллингфорде. Золотистые волосы вымокли из-за дождя, она вся в черном, только на лице необычайно ярко выделяется красная помада.

Лила смотрит на меня, а потом замечает Баррона и, сразу же посуровев, усаживается на стул.

– Хорошо бы кто-нибудь унял вон ту мою доченьку, – дедушка показывает на маму, будто доченек у него не одна, а несколько, и можно случайно перепутать. – Аж с улицы слышно.

Я и не заметил, как он вошел. Встряхнув зонтик, дед неодобрительно хмурится. Я вздыхаю от облегчения, как же здорово, что он здесь.

Старик треплет меня по волосам, как маленького.

Священник прокашливается, и все медленно затихают и рассаживаются по местам. Мать все еще рыдает, а чуть позже принимается стенать так громко, что проповеди почти не слышно.

Как бы, интересно, Филип себя чувствовал на собственных похоронах? Наверное, огорчился бы, что Мора не привезла сына попрощаться; застыдился бы мамы; и скорее всего, страшно разозлился при виде меня.

– Филип был воином в царствии Божьем, – вещает пастор. – Теперь он в воинстве ангельском.

Его слова неприятно отдаются в голове.

– Сейчас сюда выйдет Баррон и скажет несколько слов о своем любимом покойном брате.

Баррон выходит к кафедре и принимается расписывать, как они с Филипом вместе карабкались на какую-то гору и по пути узнали много важного друг о друге. Трогательная речь. История полностью содрана с одной книжки, которую мы читали в детстве.

Все, пора стащить у кого-нибудь фляжку, выбраться отсюда и тихонько посидеть в уголке.

Я удобно устраиваюсь на ступеньках в фойе. В соседнем зале тоже с кем-то прощаются: из-за двери доносятся приглушенные голоса, не такие громкие, как голос Баррона. Откинувшись назад, я гляжу на потолок, на мерцающую хрустальную люстру.

С папой мы здесь же прощались. Помнюэтот запах нафталина, пышное шитье на тяжелых шторах, узор на обоях. Помню, как старательно отворачивался распорядитель, когда безутешной вдове передавали конверты с нечестно заработанными деньгами. Похоронное бюро располагается неподалеку от Карни, и мастера часто пользуются его услугами. После церемонии мы отправимся на местное кладбище, где лежат папа и бабушка Сингер. Оставим цветы на их могилах. Может, те, из соседнего зала, будут там же своего покойника хоронить. Мастера ведь гибнут что ни день.

На папины похороны приехала тетя Роза, мы ее много лет до этого не видели. Самое яркое мое воспоминание: я стоял возле гроба и на ее вопрос «Ты как?» ответил «Нормально». Автоматически, даже не понял, что она имеет в виду. А тетя поджала губы, словно расстроилась, какой я плохой сын.

И я действительно почувствовал себя плохим сыном.

Но брат из меня еще хуже.

В фойе выходит Захаров и осторожно прикрывает за собой дверь. До меня доносится голос Баррона: «Мы никогда не забудем, каких необычных зверюшек Филип делал из воздушных шариков, как замечательно он стрелял из лука».

Захаров с улыбкой приподнимает густые седые брови:

– Сколько интересного я сегодня узнал о твоем брате.

Я встаю. Может, я и не могу ничего хорошего сказать о покойном и прощения у него просить не собираюсь, но кое-что сделать все-таки могу. Самую малость. Врезать его убийце.

Захаров, наверное, увидел выражение моего лица: он примирительно поднимает руки в перчатках. Плевать. Подняв кулак, я наступаю на него.

– Мы же заключили сделку.

– Я не убивал твоего брата, – он на шаг отступает. – Я пришел сюда, чтобы выразить соболезнования твоей семье и сказать тебе, что я его не убивал.

Я не опускаю кулак. Приятно смотреть, как он пятится.

– Не надо. Я не имею отношения к убийству, остановись и подумай – это же совершенно очевидно. Ты для меня гораздо более ценен, чем месть какой-то мелкой сошке. Ты хорошо понимаешь, насколько важен твой дар, ты же умный парень.

– Правда?

Вспоминаю, как Филип сказал тогда, несколько месяцев назад: «Перерос или не перерос, идиотом ты так и остался».

– Почему твоя мать меня не обвиняет? И Баррон, и дедушка. Думаешь, они бы позволили мне прийти, если бы правда думали, что я организовал убийство Филипа?

Старик так сильно стиснул зубы, что вздулись желваки. Если ударить сейчас, когда он напряжен, будет еще больнее. Да, Захаров явно давненько не дрался.

Как же хочется врезать, прямо руку сводит. Я обрушиваю кулак на вазу, которая стоит возле входа в зал. На ковер летят осколки, водопадом льется вода вперемешку с цветами.

– Вы нисколечко не жалеете о его смерти, – я тяжело дышу, но ярость слегка отступает.

Непонятно, что и думать.

– Так и ты не жалеешь, – в голосе Захарова звенит металл. – Признайся, после его смерти тебе стало спокойнее спать по ночам.

В этот миг я ненавижу его, как никогда раньше.

– Вы прямо напрашиваетесь, чтобы я вас ударил.

– Я хочу, чтобы ты на меня работал. По-настоящему.

– Сделка отменяется.

И тут до меня доходит: после гибели Филипа я наполовину высвободился из хватки Захарова. И даже больше, чем наполовину, ведь теперь я не верю его обещаниям, а значит, и угрозы не смогу воспринимать всерьез. Если тебе говорят: «Сделай это, а иначе», и ты делаешь, а потом все равно случается «а иначе»… Какой мне резон его слушаться? Вместе с Филипом Захаров потерял и средство давления. Да, пожалуй, он действительно ни при чем. Я представляю для него ценность: редко, когда мастер трансформации практически сам приходит к главе преступного клана.

Захаров кивает на занавешенную нишу – там скорбящие родственники могут уединиться и поплакать. Неуверенными шагами я иду следом за ним. Старик усаживается на длинную скамейку, а я остаюсь стоять.

– Ты жесток по натуре и нисколько меня не боишься, – тихо начинает он. – Мне нравится в тебе и то и другое, хотя чуть больше уважения бы не помешало. Из тебя, Кассель Шарп, получился бы превосходный убийца – убийца, которому нет нужды марать руки кровью, которому не придется содрогаться при виде содеянного, который никогда слишком сильно не увлекается.

От его слов у меня мороз по коже.

– Кассель, соглашайся работать на меня, и я обеспечу тебе защиту. Тебе и брату. Матери. Деду, хотя его я и так считаю своим. Защиту и весьма приятный образ жизни.

– Так вы хотите…

– Филип не должен был погибнуть, – перебивает Захаров. – Если бы мои люди присматривали за ним, ничего бы не случилось. Позволь мне позаботиться о тебе. Пусть твои враги станут моими врагами.

– Ну да, и наоборот. Нет, спасибо, – качаю головой. – Я не хочу быть убийцей.

Захаров улыбается.

– Можешь превращать жертв в живые существа, если от этого тебе легче спится по ночам. Главное – убрать их со сцены.

– Нет, не буду.

Я вспоминаю, как смотрела на меня сияющими глазами белая кошка.

– Ты уже так делал. Может, Баррон стирал тебе память, но теперь-то ты помнишь. И доказательство тому – проклятие, которое ты сам же и снял.

– Это проклятие было наложено на вашу дочь.

Захаров резко втягивает воздух, а потом медленно выдыхает.

– Что было, то было, Кассель. Ты теперь мастер. И однажды магия тебя поманит. Ты не сможешь устоять перед соблазном, у тебя просто не останется другого выхода. Очнись. Ты один из нас.

– Еще нет. Не совсем.

Только за это и остается цепляться.

– Ты вспомнишь о моем предложении. Вспомнишь рано или поздно, когда придет пора разобраться с кое-кем из близких тебе людей.

– Вы про Баррона? – Удивленно спрашиваю я. – Ну и сукин же вы сын – предлагаете мне на похоронах одного брата распланировать убийство другого.

Захаров встает и с улыбкой отряхивает штаны.

– Заметь, ты это сказал – не я. Да, я сукин сын. Но однажды я буду тебе нужен.

И он уходит обратно в зал.

А потом появляется Лила. Я сижу, уставившись на занавеску. Сколько людей, интересно знать, здесь рыдало? Может, на ткани осели маленькие кристаллики соли, как на пляжной подстилке, которую намочили в морской воде. По-моему, я схожу с ума.

– Эй, – она протягивает мне чашку кофе; на губах по-прежнему яркая кроваво-красная помада. – Сейчас произносит речь один из друзей Филипа. Кажется, вспоминает, как они впервые ограбили винный магазин.

Я беру чашку. За последние три дня я, по-моему, вообще ничего не ел, только пил кофе. Должен уже, по идее, по стенам бегать. Наверное, именно поэтому я чуть не набросился на Захарова.

– Лила, иди обратно в зал. Я не… Не могу… – я качаю головой.

Я столько всего не могу. Например, рассказать ей правду о своих чувствах. Но и убедительно соврать сейчас тоже не получится.

Я так тебя хочу, сделал бы что угодно, чтобы тебя заполучить.

Пожалуйста, не позволяй мне.

– Мы же были друзьями. Даже если ты ничего больше ко мне не чувствуешь.

– Мы по-прежнему друзья, – повторяю я почти на автопилоте; как бы я хотел, чтобы это была правда.

– Ну и хорошо, – Лила присаживается рядом. – Тогда не злись на меня. Я не пытаюсь тебя охмурить, ничего подобного.

– Хм, то есть за свою добродетель можно не беспокоиться? – фыркаю я в ответ. – Ну, спасибо и на том.

Лила закатывает глаза.

– Нет, я понимаю, зачем ты пришла. Наверное, тебе приятно, что он мертв, – «После его смерти тебе спокойнее стало спать по ночам», – сказал Захаров. Нет, я не желаю так думать. – Теперь ты чувствуешь себя в безопасности.

Лила смотрит на меня с изумлением, словно поверить не может в услышанное, а потом смеется:

– Трудно снова стать девочкой – человеком с руками и ногами. Носить одежду, ходить в школу. Снова говорить. Иногда я чувствую…

– Что?

– Будто… Не знаю. Это же похороны твоего брата, мне следует спросить, что чувствуешь ты.

Я делаю большой глоток. Как кстати сейчас этот кофе.

– Вот уж о своих чувствах я бы сейчас меньше всего хотел рассказывать.

– Я умею утешать, – говорит Лила с едва заметной лукавой улыбкой.

– Эй, полегче, мы ведь бережем мою добродетель! Давай, ты что-то собиралась сказать.

Она задумчиво пинает стенку. У ее черных начищенных туфель открытые носки, и видно большие пальцы с накрашенными ярко-синим лаком ногтями.

– Ладно. Ты когда-нибудь по-настоящему злился? Будто вот-вот весь мир разнесешь в пух и прах, и все равно будет мало? Когда не знаешь, как успокоиться, и от этого пугаешься, но из-за страха только злишься еще больше?

– Я думал, мы договорились не обсуждать мои чувства.

Я стараюсь говорить беззаботно, потому что очень хорошо ее понимаю. Как будто Лила вслух выразила мои собственные мысли. Она уставилась в пол, уголки губ чуть поползли вверх.

– А я вовсе не их обсуждаю.

– Да.

– Иногда я ненавижу все на свете, – она смотрит на меня серьезно.

– Я тоже. Особенно сегодня. Даже не знаю, что я должен чувствовать. К Филипу. Ну, понимаешь, отношения у нас были не очень. Само собой. И я все вспоминаю. Стыдился ли Филип того, что сделал со мной? Может, именно поэтому он и не мог мне в глаза смотреть? Но ведь это Филип не желал меня прощать. Мы, можно сказать, сквитались. Ладно, не совсем сквитались, но все-таки. Но он упорно не признавал свою вину и меня считал врагом. Будто я перестал быть для него человеком. Братом.

Не надо все это говорить, но я не могу остановиться.

– И ты. Ты была моим единственным настоящим другом. Ну, еще школьные друзья, но обычно мама все портила, или мы меняли школу из-за очередной ее аферы, или они узнавали про мою семью. И все. А ты совсем другое дело. Когда-то я мог тебе все рассказать, вообще все, а потом думал, что убил тебя, а теперь ты наконец вернулась, а я не могу… Ты… Она отняла…

Лила быстро наклоняется. Чувствую на своей щеке ее мягкие губы.

Я закрываю глаза. Какое теплое дыхание. Стоит лишь чуть наклонить голову, чуть-чуть поддаться, и получится настоящий поцелуй. Поцелуй Лилы излечит скорбь, боль и вину. Я хочу этого больше всего на свете.

– Ты думаешь, что не можешь получить все, что так желаешь. Но ты сможешь, – говорит она тихо, стирая помаду с моей щеки. – Просто еще не знаешь об этом.

От прикосновения ее перчатки у меня вырывается вздох.

С речами покончено, и дедушка ведет меня к черному лимузину. Я усаживаюсь возле матери на заднее сидение. Она уже открыла мини-бар и наливает себе что-то темно-коричневое в бокал для виски. Следом забирается Баррон.

Машина трогается. Мы молчим. В бокале звякают кубики льда, кто-то прерывисто дышит. Я закрываю глаза.

– Не знаю, что делать с вещами Филипа, – ни с того, ни с сего начинает мама. – Мора не хочет ничего забирать. Придется сложить их в его комнате в старом доме.

– Только я там все повыкидывал, – ворчит дедушка.

Мать словно не слышит.

– Вы двое, когда полицейские уйдут, запакуйте вещи, – она срывается в истерику. – Когда-нибудь они понадобятся его сыну.

– Не понадобятся, – устало отвечает Баррон.

– Откуда тебе знать.

Мама наклоняется налить еще спиртного, но в этот момент лимузин наезжает на кочку, и все проливается на платье. Она плачет. Ее тело сотрясают тихие приглушенные рыдания, так не похожие на громкие стенания в похоронном бюро.

Я хватаю салфетки, чтобы вытереть пятно, но мама отталкивает мою руку и повторяет сквозь слезы:

– Откуда тебе знать. Посмотри на Касселя. Он же надел отцовский костюм.

– Да, – соглашается брат, – только этот костюм из моды вышел лет сто назад.

Я пожимаю плечами, стараясь ему подыграть. Дедушка ухмыляется:

– Шандра, все будет хорошо.

Но мама только качает головой.

– Выкини вещи. Избавь сынишку Филипа от мучений, – не унимается Баррон. – Пускай он никогда не будет выглядеть как Кассель. К тому же, у меня на крючке один парень из Принстона – хочет купить картину. Мне нужен партнер для аферы. Да мы на эти деньги накупим кучу шелковых костюмов.

Мать фыркает и залпом осушает бокал.

На кладбище идет дождь. Мы с Барроном стоим под одним зонтом, поэтому вода постоянно стекает мне за шиворот. Он обнимает меня, и я на миг склоняюсь к нему на плечо, словно это и вправду любимый старший брат, готовый защитить и утешить. Сами похороны получаются тихими и спокойными – речи-то уже сказаны. Даже у мамы иссякли слезы.

Или просто дождь слишком сильный.

Церемония окончена, Лила с отцом и телохранителями садится в машину и уезжает. На прощание она машет мне рукой.

Остальные отправляются домой к дедушке на поминки. Знакомые старушки из Карни потрудились на славу: стол так и ломится от разнообразных запеканок, пирогов и нарезок.

Пожилая женщина в черном твидовом костюме шепчет что-то своей подружке, а та со смехом отвечает: «Конечно же, нет, Перл! Я была замужем трижды, и ни один из моих мужей ни разу не видел меня без перчаток. И свои они не снимали».

Я иду на кухню.

На пороге комнаты меня останавливает мать. Тушь размазалась, превратившись в сероватые пятна, и поэтому кажется, что глаза у нее ввалились. И взгляд затравленный.

– Детка.

– Мама.

Я пытаюсь проскользнуть мимо. Лучше держаться подальше, и так уже перебор с эмоциями, больше я не выдержу.

– Я знаю, ты всегда восхищался Филипом.

Будто и не было последних шести месяцев. Последних трех лет. От нее сильно пахнет спиртным.

– Но мы с тобой должны быть стойкими.

Я молчу. Боюсь не удержаться и что-нибудь ляпнуть.

– Баррон настаивает, чтобы я переехала к нему. Волнуется, что я одна.

– Это здорово, – я действительно рад: может, брат сможет ее немножко отвлечь.

Одна из старушек внезапно бросается к маме с утешениями, и я сматываюсь подобру-поздорову. На кухне появляется чуть ошалевший Сэм. Конечно, столько преступников собралось, все щеголяют ожерельями из шрамов – он к такому не привык. Даника осталась в столовой и тоже явно не в восторге, еще бы – оказалась на сборище мастеров, в городе, повсеместно известном своими магами.

Надо напиться до бесчувствия и как можно скорее. Вытащив из бара бутылку водки, я хватаю три рюмки и на автопилоте спускаюсь в подвал.

Там все точно так же, как в детстве, когда я проводил лето у деда: сыро и холодно, слегка пахнет плесенью. Плюхнувшись на кожаный диван перед телевизором, я ставлю рюмки на журнальный столик, разливаю водку и с мрачной решимостью выпиваю все три, одну за другой.

Здесь оживают воспоминания. От этого мне становится чуть лучше, и одновременно хуже. Хуже, пожалуй, из-за самих воспоминаний.

– Ой, забыл, – я оглядываюсь на Сэма. – Надо было и тебе рюмку прихватить.

Сосед вопросительно поднимает брови и берет одну со столика.

– Может, я у тебя позаимствую?

Я рассеянно машу рукой.

– Мы сюда часто приходили с Лилой. Кино смотрели.

И с братьями здесь сидели. Помню, как, лежа на полу, играл с Филипом в морской бой – так смеялся, чуть не обмочился. Помню, как уже подростками Антон и Филип выгоняли нас из комнаты и смотрели ужастики. Мы с Барроном сидели на лестнице и осторожно подглядывали, трясясь от страха.

Наливаю еще. Две рюмки себе и нехотя одну Сэму.

– Что у вас с Лилой? Я думал, она тебе нравится. Ну, помнишь, в прошлом году, когда приключилась та история. Но в Веллингфорде ты ее старательно избегаешь.

Как же я себя ненавижу. Выпиваю водку залпом, даже не поморщившись.

– Не хочу об этом говорить. Не здесь. Не сегодня.

– Ладно, – нарочито спокойно соглашается Сэм. – А о чем ты хочешь говорить?

– О своей новой карьере. Буду помогать федералам поймать убийцу брата. Прямо как в «Команде аутсайдеров».

– Этот сериал никто не смотрит. Только пятидесятилетние старики.

Кто-то спускается по лестнице. На всякий случай я наливаю еще (вдруг они стащат у меня бутылку – в такой компании держи ухо в остро) и громко провозглашаю:

– Прекрасный сериал, очень жизненный. Вот так и заживу. Дадут мне значок и пистолет, буду гоняться за злодеями.

Меня захлестывают приятные ощущения. Как все замечательно. Словно во сне, не хочу просыпаться.

– Злодеи, говоришь? – Даника тоже плюхается на диван. – А вы видели Бетти Душегубку? На ней золотая маска. Значит, это правда! Она убила своег последнего мужа и из-за отдачи лишилась носа.

Показываю на выстроившиеся рядком рюмки, и Даника берет одну. Какой я сегодня щедрый, только бред какой-то несу.

– Буду их арестовывать и звать злодеями. А Бетти не буду. Бетти она и есть Бетти. Обычно я ее зову «тетя Бетти», но неважно.

– Я не совсем уверен, – Сэм поворачивается к своей девушке, – но, по-моему, наш пьяный друг пытается сказать, что к нему подкатывали агенты ФБР.

– Даже секретные документы мне дали, – поддакиваю я радостно.

– Да уж, везет тебе, – сокрушается Даника.

Мы сидим в старом подвале и пьем, а потом я отключаюсь прямо на диване перед телевизором. Последнее, что помню – Сэм и Даника целуются на полу. Надо бы сходить на кухню, выпить воды, но я не хочу им мешать, поэтому просто тихо закрываю глаза и зажмуриваюсь, сильно-сильно.

Я открываю глаза. Друзья свернулись клубком на коврике под шерстяным пледом. Плетусь на кухню, сую голову под кран и жадно пью холодную воду прямо из-под крана.

На улице темно. Дождь, кажется, закончился. На лужайке перед домом на раскладном стуле сидит дедушка с бутылкой пива и смотрит на ветхий сарай. Я все еще немного навеселе.

Громко хлопнув дверью, я выхожу на грязный задний дворик, но он даже ухом не ведет.

– Привет, – я неуклюже раскладываю еще один стул.

– Что-то ты больно потрепанный, – дедушка достает из кармана трубку и набивает ее табаком. – Присядь, а то свалишься.

Я послушно сажусь, и стул подо мной жалобно скрипит.

– Ты с каких пор куришь трубку?

– А я и не курю, – старик чиркает спичкой и затягивается. – Много лет назад бросил, после рождения Шандры.

– Ну да.

– Мы с твоей бабушкой никак не могли завести ребенка. У Мэри все время случались выкидыши, она очень переживала, береглась, с постели не вставала, когда думала, что беременна. Доктора твердили, что все дело в резус-факторе, а я винил свою магию, магию смерти. Боялся, что не могу зачать здорового ребенка из-за отдачи. Может, это и ерунда, но как только я бросил убивать людей при помощи проклятий, родилась твоя мама.

– Я думал, такую работу не бросают.

– Да, уйти мне Захаровы, конечно, бы не позволили. Но как и чем убивать – я решал сам, – дед выдыхает облако сладковатого дыма. – Ведь я был настоящим профессионалом.

– Понятно.

Трудно представить деда опасным убийцей, хотя он у меня на глазах прикончил Антона. Приходится время от времени напоминать себе, что он работал на Захаровых, еще когда могущественный Лилин папаша под стол пешком ходил.

– Магический дар открывает перед тобой разные возможности, дает выбор, – продолжает дедушка. – Только чаще всего возможности эти не очень хорошие.

Он отхлебывает пива.

Не очень хорошие возможности. Интересно, они-то меня в будущем и ожидают? В настоящем все именно так и есть.

– Возможно, если бы я действовал иначе, твой брат был бы сейчас жив. Мы с Мэри безбожно баловали твою мать, но я не сумел ее уберечь, хоть и должен был. Она ведь так и не стала официально членом преступного клана, и мы думали, что у внуков будет шанс начать новую жизнь. Но ведь я сам приглашал вас сюда на лето, хотел повидаться.

– Мы тоже всегда по тебе скучали, – язык у меня немного заплетается.

Как нестерпимо хочется вернуться в детство. Когда папа был жив. Когда мы бегали под поливалкой у деда на лужайке.

– Знаю, – он хлопает меня по плечу. – Но я и вас троих не уберег. Да, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так я думал.