Проклятая картина Крамского Лесина Екатерина
– А газета?
Людмила пожала плечами:
– Пусть просохнет. А завтра с утра и повесим.
Мысль показалась здравой.
Из школы Вера вылетела. Ее не волновали больше ни газета, ни возможный гнев завучихи, и ничего, кроме бабки, которая, наверное, беспокоится… бежала она дворами, коротким путем.
Встретили в арке.
– Привет, Верунчик. – Генка вышел навстречу.
А с ним еще двое, которых Вера никогда не видела.
– Что, добегалась?
– Чего тебе?
Вера отступала, но и второй выход перегородили.
– Чего мне? Она еще спрашивает… Верунчик, ты хоть понимаешь, во что, дура, вляпалась? Какой ущерб нанесла предприятию?
Он подходил неспешно, не сомневаясь, что деваться Вере некуда. Да и вправду некуда. Арка узкая. И парень, схвативший за локоть, держит крепко.
– Скольким людям ты отдых испортила… что тебе не молчалось, а?
– Ты сам виноват.
Нападение – плохая тактика. И надо бы бежать, звать на помощь… вдруг да отзовется кто, но голос перехватило.
– Я виноват? Верочка, я к тебе как к человеку… а ты… носом крутила… нехорош, да? Пускай… но ты, деточка, влетела… ущерб надо восполнять. Деньгами. У тебя деньги есть?
Денег у Веры не было, жили-то на бабкину пенсию, которая была невелика.
– Нет… плохо, Вера… очень плохо… тогда остается натурой… отработаешь, и свободна…
Генка заржал.
А Вера закрыла глаза, почему-то она очень явственно представила, как именно придется отрабатывать. И что Генку молить о пощаде бесполезно. Ему даже в радость будет…
Она приготовилась драться. Драться Вера не умела, она и на физкультуре-то была слабее многих, но вот просто покориться мешал… страх?
Самолюбие?
– Я буду кричать, – предупредила Вера.
– Кричи. – Генка согласился с легкостью. – И погромче… мальчикам это нравится.
Все тогда могло кончиться очень и очень плохо, но судьба в очередной раз сделала виток.
– Генка. – Этот человек выступил из темноты. – Отпусти ее и убирайся…
Вера даже не поняла, кто это…
– Женек… в своем ли ты уме?
Женька. Семушкин. Тихий и неприметный Женька Семушкин, который краснел и заикался, стоило к нему обратиться. Он вечно был в каких-то своих мыслях, и потому казался смешным и неловким.
– В своем.
– Тогда иди, пока цел…
– Это ты, Генка, иди, пока цел… и вы тоже… Ты сказал им, кто мой отец? Не сказал… так вот, мой отец – судья… Как вы думаете, сколько он вам вкатит, если со мной что-либо случится? А со мной случится, потому что я отступать не собираюсь… и, Генка, это свинство – срываться на девчонке. Если у тебя есть претензии, то давай решим дело по-мужски…
– Теперь это все кажется… бредом, что ли? Возвышенным таким… Герой-спаситель явился в трудную минуту… – Вера шла по узкой кромке бордюра, пытаясь удержать равновесие, и делу этому отдавалась с полной сосредоточенностью. – И вызвал злодея на поединок… те, которые с Генкой пришли, решили не связываться… У Женьки и вправду отец из судейских… Неплохой мужик…
Она вздохнула.
– Женька Генку тогда побил… Тот до последнего поверить не мог, что тот способен на такое… Женьку ведь все слабаком считали, а он с детства борьбой увлекался, правда, говорил потом, что спорт – это одно, а драка – другое… Но тогда, для Генки, исключение сделал… в общем, вывалял его знатно. И сказал, что если Генка снова ко мне сунется, то закопает его… вот так.
Вот так.
Женька, который с детства занимался борьбой, – это что-то новое… Он ведь и вправду был тихим, неконфликтным. Драк избегал отчаянно, как делают люди, которые не способны драться.
Его не трогали.
Почему?
– Потом он проводил меня… сказал, что я ему всегда нравилась, только подойти он не решался. А Генка говорить начал, что меня проучит, вот Женька и решил на всякий случай подстраховать… Дома сам с бабкой объяснялся… Она как услышала, что отец из судейских, то и прониклась. Свой, значит… Он часто у нас бывать стал. В кино звал… в кафе водил. А как исполнилось восемнадцать, то и предложение сделал. У меня и мысли не возникло отказаться. Он же такой…
Вера вздохнула.
– Рыцарь… защитник… романтический образ… и бабка к тому же говорила, что лучше я не найду. Только учебу просила не бросать… Она умерла спустя месяц после нашей свадьбы. Мы с Женькой переехали к нам. У его родителей была четырехкомнатная квартира, нас никто не гнал… и меня там приняли как родную. У него очень хорошие родители… Только Женька говорил, что мы должны своей жизнью жить… я верила. Я каждому его слову верила… переехали. Поступили… Правда, я на первом курсе бросила учебу. Женька ревновал. Он каждый день расспрашивал меня об однокурсниках… потом о преподавателях. Приходить стал в институт… караулить… и не дай бог видел, что я кому-то улыбаюсь. Однажды я задержалась… реферат писала, в библиотеке… а Женька не поверил. Тогда он впервые меня ударил… потом извинялся… говорил, что случайно вышло. Розы принес. Умолял оставить учебу… Зачем учиться, если меня и так на работу брали. Его отец помог. Канцелярия. Одни женщины кругом… Хорошее место, и платят достойно. Да и то, с деньгами у нас никогда проблем не было. Женькины родители помогали. И я решила, что и действительно, зачем мне институт? Семья дороже… а женщины всегда ради семьи чем-то жертвовали. И я не исключение…
Она дошла до края дороги и остановилась.
– Мне казалось, что как только я брошу институт, то все проблемы решатся.
– А они не решились?
– Нет, конечно.
Странно было ожидать иного. Проблема ведь не в институте.
– Некоторое время все было хорошо. Почти идеальная семья… Я работала, Женька учился. Дети… он не хотел. Теперь как понимаю, не собирался делить меня ни с кем… но затишье закончилось. Выяснилось, что у коллег есть взрослые дети, да и в канцелярию заглядывают всякие люди, которым там, по Женькиному мнению, делать совершенно нечего. Я с ними флиртовала… так он сказал… потом мы как-то подрались… и снова… и я попала в больницу. Было очень стыдно признаваться, что муж побил, такое ведь только в социально неблагополучных семьях случается. А я социально благополучная… Наврала, будто упала с лестницы. Он бегал, носил цветы, домашнюю еду в лоточках… Все восхищались тем, какой у меня заботливый муж. Но работу пришлось оставить…
Вера не то всхлипнула, не то засмеялась. Если так, то смех ее был горьким.
– Он требовал отчитываться. Вести дневник времени… где была, что делала. Записывать подробно, с кем разговаривала… поминутно… и иногда приходил проверять. Я уже понимала, что это ненормально, но надеялась, что он убедится в моей верности и успокоится. И мы наконец заживем счастливо… Дура, правда? Он хотел с каждым разом все большего… Он ведь карьеру делал, ради меня. А я была всего-навсего домохозяйкой без образования. Моя задача – обеспечивать ему комфорт… Он возвращался и проверял мой дневник. Потом шел по дому, смотрел, как выполнила я его поручения… Каждый день утром оставлял список. Находил недостатки. Рассказывал мне, что и как неправильно делала… Мне следовало слушать и записывать. Он ведь хотел как лучше… Если был в хорошем настроении, то на этом все заканчивалось. Если в плохом…
– Как ты выбралась?
– Не иначе как чудом… Свекр как-то в гости заглянул. Мы ведь к ним не ходили, то есть Женька навещал родителей, а мне там было делать нечего. Свекр был умным человеком… и когда я в очередной раз попала в больницу, а в тот год я как-то особенно часто там оказывалась, то и понял, что… Никто не может быть настолько неуклюжим. Пришел он после очередной ссоры… То есть, я давно уже не отвечала на претензии Женькины, но ему требовалось спустить пар. Я даже синяки не замазывала. Все равно из дому почти не выхожу, кто меня увидит? Свекр увидел. И потребовал ответа. А я… я к тому времени настолько привыкла подчиняться приказам, что и мысли не возникло солгать. Рассказала, как все было… а он велел собирать вещи. Вещей, как оказалось, у меня немного… до смешного дошло. У меня не было даже сапог и куртки зимней, потому что зачем мне? Он забрал меня. Отвез на квартиру к знакомой… Там я жила две недели. Как жила… отходила. Мне было сложно, это как… не знаю, не описать, вся твоя жизнь, а мы больше пяти лет вместе прожили, ломается. Никто утром не говорит, что делать… никто вечером не проверяет. И даже дневник вести нет нужды, но я по привычке вела… Потом появился свекр и продиктовал заявление на развод.
Вера замолчала.
– На суде Женька кричал, что я никому не нужна буду, кроме меня… Что он меня любит, все исправит и я должна дать ему еще один шанс… и если бы тот судья не был знакомым Женькиного отца, он бы шанс предоставил. А до второго слушанья я бы не дожила. Тогда у меня спросили, настаиваю ли я на разводе… и я ответила, что да. Откуда только силы взялись? Я именно там осознала, что он меня почти уничтожил. Как личность. Как человека. Стер, понимаешь?
– Вас развели.
– Развели, конечно… Как-то к делу оказались подшиты выписки из моей медкарты, нашлись свидетели, которые видели, как Женька меня унижал… его отец был не просто зол – в ярости… Мама вот приходила ко мне, умоляла образумиться. Говорила, что Женя немного погорячился, но не надо семью рушить. А надо родить ребенка, и тогда все наладится… Я не захотела… Я счастлива была, что детей у нас нет, потому что не знала, что и с собой-то делать… опять же помогли. Свекр нашел работу… Не у нас, сказал, что мне стоит на время уехать. Он же заставил Женьку уйти из моей квартиры. Уж не знаю, чего это ему стоило, но…
Женькин отец, судя по всему, был порядочным человеком, это радовало. А вот Женька…
– Я вернулась через три года. Боялась, говоря по правде, хотя за три года научилась более-менее жить сама. Это не так и сложно… В общем, мы с Женькой встретились в доме его родителей. Я сама пришла… Нет ничего хуже, чем бегать от собственных страхов. Надеялась, он успокоился, образумился. Мы поговорим, как взрослые люди, разойдемся, чтобы жить каждый своей жизнью.
– Получилось?
– Его отец был болен. А он… он очень много для меня сделал. И мне хотелось лично сказать спасибо… Женька вел себя прилично. Был вежлив. О себе почти не рассказывал. Что-то там у него с карьерой не заладилось, а он не любил рассказывать о неудачах. Только обмолвился, что пришлось место работы сменить… про меня спрашивал… а что я? Была секретарем… потом училась на курсах, потому что без образования вообще никак… В общем, никаких особых высот и вершин. Они мне и не нужны были… разошлись. Женька не звонил недели две, я и успокоилась. А потом вдруг объявился, предложил встретиться… по старой памяти. Да и ради отца, он же болен… На память мне было наплевать, я бы от нее избавилась. А вот отец его – дело иное. Вдруг ему нужна моя помощь? Нет, не деньгами, но… я неплохо делала уколы, да и сиделкой подрабатывать приходилось. Но Женька заговорил не об отце, а о нас, о том, как нам было хорошо, что он работал над собой, исправился… и если мы попробуем снова. Я отказалась. Ушла… он снова позвонил. Потом явился… заночевал под дверью… Ключей у него не было, но… он приходил ко мне на работу. Иногда с цветами, чаще – с претензиями, что я стала стервой, которая его ни во что не ставит… и может, был прав… Я стала стервой, иначе и не скажешь. Вот так мы последние десять лет и воюем…
– Понятно.
Почти все было понятно, за исключением того, что эта Верой рассказанная история, несомненно, очень и очень жизненная, даже поучительная, к картине не имела ни малейшего отношения.
– Тогда… пойдем? – Вера обернулась, резко, точно подозревая, что бывший ее супруг вовсе не исчез, а прячется где-то в тени.
– Пойдем, – согласился Илья. – Только скажи… зачем ты меня убить пыталась?
Часть IV
Столица
Петербург встречал туманами и дымами.
Он был непривычно шумен, и Матрена жмурилась от счастья, вслушиваясь в многоголосье толпы. Кричали торговки, силясь перекрыть друг друга, суетился простой люд, заполняя грязные улицы. Медленно ползли экипажи. И все-то здесь, пестрое, неряшливое, порою уродливое, было ей мило и чудесно.
Неужели вернулась…
В столицу.
Давид был мрачен. И пусть решение о приезде принимал он, но все одно не мог отделаться от мысли, что, возвратившись, совершил самую большую ошибку в короткой своей жизни. И даже счастье жены не радовало.
– Спасибо. – Матрена поцеловала супруга в щеку. – Я так рада…
Он лишь вздохнул.
В конце концов, если вдруг что-то пойдет не так, всегда можно вернуться…
Встречала матушка.
– Ах, дорогой, – сказала она, обнимая сына. – Как же я по тебе соскучилась!
Невестку она одарила внимательнейшим взглядом и с трудом скрыла раздражение: роды, как сие порой бывает, нисколько не убавили ее красоты. Девка не располнела, не подурнела, нет, она выглядела так же, как два года тому…
– И вас, дорогая моя. – Графиня удостоила невестку поцелуя в щеку. – Премного рада, что ваше здоровье позволило вам вернуться в столицу… полагаю, вам будут здесь рады…
– Очень на это надеюсь, – ответила нахалка, скромно потупившись.
А вот Давид, пылкий несчастный мальчик, не сумел скрыть раздражения. Что ж… ревность – это уже хорошо…
Матрена успела отвыкнуть от этого дома, оглушающе огромного, пустого и столь недружелюбного. От свекрови с ее холодными глазами и удивительным умением появляться именно тогда, когда это появление наименее уместно.
От замечаний.
И критики.
Гардероб Матрены устарел? Так ее ли в том вина… Дорогая матушка сама понимает, насколько тяжело в провинции отыскать приличную портниху, а журналы вечно запаздывают. Но теперь, благодаря помощи графини – а она ведь не откажет в помощи? – Матрена надеется все изменить…
И закружилось.
Журналы.
Портнихи… мерки и примерки. Тафта и атлас. Поплины, сатины, кружево-блонд… перчатки и шляпки, зонты и зонтики, туфли, туфельки и башмачки… Матрена окунулась в этот чудесный мир женских мелочей, которые вовсе не были мелочами. Она вдруг обнаружила, что способна часами перебирать альбомы с узорами кружев или шитья, выбирая именно то, что подойдет ей.
И требуя.
И споря со свекровью, которая вскорости сама признала, что вкус у Матрены безупречен. А этакое признание, полученное от старой гадюки, грело душу лучше собольей шубки… Правда, Давид не желал понимать, что на самом деле кружево – это не пустяк, а очень даже серьезная проблема.
Нет, он слушал.
И кивал, когда требовалось, но при том явственно сдерживал зевки… Скучно ему было.
«…дорогая моя сестрица Аксинья.
Пишу тебе сама не знаю по какой надобности, ибо письмо это ты навряд ли получишь. Скорее уж в силу привычки некой, сложившейся за время моего жития в доме Бестужевых, чувствую я необходимость излить мысли на бумагу.
Жизнь моя вновь переменилась и на сей раз к лучшему. Я обрела то, чего желала всем своим сердцем, – свободу!
Нет, свобода сия, конечно, имеет свои границы, но в Петербурге, где я имею счастие ныне обитать, границы весьма условны. Полагаю, ныне ты по давней своей привычке подумаешь обо мне дурно, однако спешу заверить, что не имею и в мыслях оскорбить своего дорогого супруга изменой. Само собой, я люблю и Давида, и нашего сына.
Его пришлось оставить в поместье, чего ты, несомненно, не одобрила бы. А потому я несказанно рада, что ныне лишена возможности лицезреть и тебя, и твое неодобрение. Петруша в хороших руках, а в свете не принято, чтобы мать нянчилась с младенцем самолично. И не могу сказать, чтобы меня не устраивало такое положение дел.
Супруг мечтает о дочери, однако я надеюсь, что господь в милости своей убережет меня от второй беременности. Я не готова вновь оказаться в сельской глуши. Не теперь, когда передо мной вот-вот откроются ворота столицы…
Ах, дорогая Аксинья, когда б знала ты, сколько всего со мною произошло! Давече имела я счастие посетить галантерейную лавку, где и обнаружила прелестнейшие перчатки из оленьей кожи… Они, конечно, предназначены для верховой езды, в которой я не сильна, хотя гадюка и приобрела для меня две амазонки. И если шерстяная несколько грубовата, как на мой взгляд, то вторая из стриженого бархата чудо до чего прелестна…»
Лист бумаги отправился в камин, и Матрена, глядя на то, как расползаются по белому полю уродливые пятна ожогов, вздохнула.
Вспомнилась сестра.
К чему вдруг?
Конечно, стоило бы и вправду написать, коротко и прямо, как Аксинья любила… Денег послать. Платьев… Хотя к чему ей, боярской стряпухе, наряды? Да и не налезут, Аксинья всегда была широка в кости…
Как она?
Обыкновенно… Вон, царским указом всем волю дали, а на воле сестрица не пропадет. Запросы у нее невелики, и на ногах она стоит твердо. А если б и вправду нужда случилась, Аксинья написала бы, знает, где Матрену искать…
Нет, ни к чему думать о прошлом, когда будущее ждет. И оно прекрасно… Завтра, уже завтра все начнется, а потому следует отдохнуть хорошенько. И супруга успокоить, который в последнее время сделался не в меру ворчлив. Этак Матрена себя и вправду виноватой ощущать начнет.
А в чем ее вина?
В том, что она женщина?
Не понимает… Она пыталась объяснить, но все равно он не понимает… в письмах своих прячется. Не говорит, от кого, но тут и гадать нечего. Амалия… Это имя вызывало глухое раздражение, нет, Матрена не ревновала. К кому? К толстухе, которой недавно исполнилось двадцать четыре? Помилуйте, это почти уже старость, а она и замужем-то не была… Не берут, стало быть, несмотря на все приданое, вот и остается ей, что вздыхать и писать письма чужому мужу.
И впору пожалеть несчастную, да не примет она жалости.
И не надо.
Но Давид после тех писем становится задумчив. И ответы сочиняет часами, будто бы нет у него иных занятий… А стоит спросить, о чем же таком важном написано, все отмалчивается…
…мой милый друг.
Вновь пишу тебе, хотя давече клялся, что не стану больше мучить тебя своими домыслами и проблемами, которых, быть может, и не существует вовсе. И уповаю лишь на то, что нытье мое еще не надоело тебе.
А если и надоело, то ты отпишешь о том честно.
Говоря по правде, я с немалым удивлением обнаружил, что в этом огромном доме мне совершенно не с кем перемолвиться словом. Отец занят делами партии, в коих я, будучи от политики далек, ничего не смыслю. Матушка и Матрена увлечены созданием гардероба и, кажется, впервые нашли общий язык. Они пытались и меня вовлечь в удивительный и загадочный мир женской моды, однако я оказался слишком черств и напрочь лишен чувства прекрасного, потому и малые мои советы были отвергнуты. Хотя, видит бог, я не представляю, какова разница в полоске узкой и широкой и почему одну можно использовать с пуговицами квадратными, а к другой нужны круглые и обязательно костяные.
Только, умоляю, не просвещай меня! Я блажен в своем неведении! И даже не знаю, чего хочу больше: чтобы это их безумие длилось как можно дольше, принося в дом некое подобие согласия меж моими близкими женщинами, или же чтобы оно поскорей прекратилось.
Как бы то ни было, в данном вопросе от меня ничего не зависит.
Мне остается терпеть и подписывать счета – я пришел в ужас, обнаружив, что за дамскую шаль ныне просят пятнадцать тысяч рублей! Не говоря уже о прочих мелочах, за которые я мог бы приобресть не одно имение. Нет, конечно, Бестужевы не бедствуют, и данная шаль, даже десяток шалей, сотня их не пустит нас по миру, но все же эти перемены обходятся нам в немалую сумму. Не подумай, что я скареден. Скорее уж удивлен тому, что женщины, да и мужчины, готовы тратиться на подобную ерунду…
Вновь пишу не о том.
Не шали меня заботят, моя дорогая Амалия, но неизбежное приближение дня, вернее, вечера, когда супруга моя вновь предстанет пред очами высшего света. Она спит и видит тот бал, предвкушая триумф, а у меня не хватает силы духа, чтобы упредить ее.
Матрена не ведает, сколь жестоки бывают люди!
И мне страшно.
Я боюсь, что ее не примут. Или примут, но как удивительную зверушку, забавное существо, на которое можно глядеть, удивляться ее существованию, однако невозможно признать равною… Я боюсь и того, что она своею красотой, наивностью привлечет тех, кто не слишком-то порядочен.
И я бы сказал ей обо всем, но… как испортить ей радость? Это сродни тому, что отнять у ребенка Рождество Христово.
Да и, мнится мне, не поймет Матрена. Решит, что вновь я ревную. А я и вправду почти теряю разум от ревности, стоит представить подле нее того же В.
Что мне делать?
Ты скажешь, делать то, что я должен. Но беда в том, что ныне я запутался совершенно и сам не знаю, что же я должен. Отступить? Удержать? Не отпускать ни на мгновенье, рискуя при том обрести славу ревнивого безумца? Пускай, я и вправду безумен, ревнив, когда речь заходит о ней.
Такова любовь.
Ты спрашивала как-то, на что я готов ради любви. Теперь я знаю ответ: на все.
Пожалуй, еще немного, и я, уподобившись древнему тирану, заберу супругу, запру ее в высокой башне, заставив вернуться в то прошлое, где я был счастлив. И часть меня жаждет того, говорит, что я имею полное право поступать так, как заблагорассудится. Не я ли вызволил ее из неволи? Не я ли дал ей свое имя и положение? Сделал холопку Бестужевой? Так почему я должен поступаться своими желаниями и счастьем? Другая же часть меня твердит, что я все равно не был бы счастлив, сделав несчастною Матрену. И что самопожертвование – это естественно для любви. Хотя ты, моя дорогая Амалия, только посмеешься. Я никогда-то не был склонен жертвовать собою и во многих иных людях, с которыми случалось мне сводить знакомство, качество сие полагал недостатком.
Выходит, я изменился, моя дорогая Амалия. И переменам этим должен быть благодарен судьбе, которая свела меня с Матреной и позволила узнать, что есть истинное счастье».
Амалия, давая волю раздражению, скомкала письмо и отправила в камин.
– Мы едем в Петербург, – объявила Амалия компаньонке, тенью притаившейся в углу. Та кивнула, как обычно, не удостоив Амалию ответа.
Да и нужен ли он был?
Компаньонка давно усвоила свое место в этом доме и не собиралась ничего менять. Амалия же… Что ж, маменька будет рада, что дщерь ее беспутная решила вернуться в столицу. Вероятно, сочтет, что доводы ее достигли разума Амалии и та решила все же найти себе жениха.
А может, и вправду…
Есть люди помимо Давида… Пусть он и дальше возится со своею холопкой, пуская пузыри от счастья… Амалия же… Амалия забудет и его, и письма эти. Выкинет из головы.
Или нет?
Памятью она обладала чудесной, на свою беду, и самолюбием, излечить которое было куда сложней, нежели сердце. Что сердце? Поноет и перестанет, но мысль о том, что и дальше, всю свою жизнь Амалии придется сталкиваться с Бестужевой… и делать вид, что рада этим встречам… и притворяться ее другом…
Нет, это несколько чересчур.
Ладно, если уж маменьке так хочется устроить очередные смотрины, Амалия потерпит. Она даже постарается не быть слишком придирчивой, вдруг да и вправду попадется приличный человек. Но и Бестужевых без внимания не оставит.
Чутье подсказывало, что предстоят презанятные времена.
Амалия усмехнулась и, подвинув лист, написала:
…Дорогой мой друг.
Счастлива слышать, что ты наконец нашел в себе силы признать собственную слабость. Отчего-то мужчины полагают за достоинство быть не просто сильными, но сильнее всего на свете. Я вовсе не призываю тебя стенать и лить слезы, но лишь говорю, что жалобы твои мне понятны и делают понятнее и ближе тебя самого.
Что же касается твоих желаний, то, мнится мне, они тоже более чем естественны. И справиться с ними способен лишь ты. Я же, со своей стороны могу обещать, что всегда выслушаю тебя и не стану смеяться. Во всяком случае, постараюсь.
А заодно уж я решила, что пришло время и мне вернуться к светской жизни, тем паче ты сам знаешь, что матушка моя все еще мечтает о моем успешном замужестве. И мне придется пойти ей навстречу, пусть и вовсе у меня нет ни малейшего желания связывать себя узами брака…
Первый бал.
Не вечер в доме, не представление, но именно бал… Сердце то замирало, то бросалось вскачь. И в голову лезли всякие мысли… А не слишком ли вычурно платье? Прическа, над которою трудились не один час, выдержит ли она бал? И сама Матрена… ей ведь придется говорить… танцевать… Она чудесно танцевала, но дома, с супругом.
Вдруг да растеряется в обществе?
Или не растеряется, но случится так, что бальная книжка ее останется пустой?
Если, несмотря на наряд и драгоценности, в ней увидят вовсе не будущую графиню Бестужеву, но бывшую холопку…
Или вовсе не пустят?
Нет, такое невозможно… Графиня не простит подобного позора, а падет он не столько на Матрену Саввишну, сколько на все семейство Бестужевых. Кто захочет ссоры?
– Волнуешься? – Супруг был спокоен, и это спокойствие, его надменная ленивая улыбка злили неимоверно. Что стоило ему выказать хоть какое-то волнение? – Вот увидишь, все будет замечательно… Ты прелестна.
И ручку поцеловал.
Не сказать, чтобы Матрена вовсе успокоилась, но… уверенности прибыло.
И было все именно так, как она представляла.
Бальная зала.
Сотни свечей.
Несколько душно, немного тесно… Людно, естественно. И Матрена с восторгом разглядывала пеструю эту толпу. Ах, до чего многолика она! Дебютантки в белом кружеве, в дозволенных этикетом жемчугах, схожие друг с дружкой, словно сестры. Хотя, видит бог, меж Матреной и Аксиньей куда больше различий, нежели меж этими ряжеными девицами, что, прячась за юбки тетушек и матерей, ревниво разглядывают друг друга…
И дуэньи их в нарядах куда более роскошных – у возраста имеются свои преимущества – не отстают от подопечных. Вооруженные лорнетами и моноклями дамы степенно раскланиваются друг с другом, кивают, порой роняют пару слов, которые не более, нежели дань вежливости. На самом деле же каждая следит и за вверенною заботам ее девицей, и за ее конкурентками. А заодно уж кавалерами из тех, что представляют особую ценность на брачном рынке. Вдруг да случится оказия для знакомства?
Вдруг да знакомство это перерастет в нечто большее?
Почтенные дамы высокого звания стоят над этой озабоченной единственно вопросами устройства выгодного брака толпою. Им доставляет удовольствие наблюдать за чужими играми, но и собственные они порой ведут, соглашаясь протежировать какую-нибудь милую или же не милую, но состоятельную особу…
Кавалеры… Что ж, иные сами ищут знакомства, выбирая на ярмарке невест тех, кто не столько красив, сколько способен принести супругу небольшое или же, напротив, большое состояние. Но этих охраняют особо рьяно, оберегая от неудобных знакомств… Иные же, хоть и не уклоняются от круговорота этого брачного рынка, но все ж держатся наособицу, строго, всем видом своим давая понять, что вовсе не заинтересованы в заключении брака…
Наособицу держатся и пары замужние.
Впрочем, как обмолвилась Ольга, нынешние нравы столь вольны, что допускают появление мужа без жены или, хуже того, жены без мужа… Сказав это, она выразительно взглянула на Матрену, будто бы ожидала от нее именно такого поведения.
– По-моему, это… неправильно. – Матрена потупилась. Все же, пусть норов у старой гадюки был и вправду гадостен, но имя ее значило в свете многое. И это имя было нужно Матрене.
Пока не появится собственное.
И ради того Матрена готова была терпеть уколы… В конце концов, с Мизюковой было ничуть не легче, но Матрена справилась. И с гадюкой, глядишь, поладит…
– Милочка. – Ольга одарила невестку насмешливым взглядом, в котором читалось, что все-де уловки Матрены видны и понятны, и потому не следует ей и дальше притворяться невинною овечкой, пустое это. – Я рада, что ваши моральные принципы столь высоки, что позволяют осуждать других. Надеюсь, они же помогут вам избежать ошибок…
И удалилась.
Пошла сплетничать с такими же, как сама, престарелыми гадюками, чьи лучшие годы остались в прошлом. Пускай, без нее Матрене легче…
Душа ее пела.
А тело желало танца… и шампанского… и она приняла бокал, поднесенный мужем.
– Осторожней. – Тот не удержался, чтобы не предупредить. – Шампанское – опасный напиток.
Можно подумать, что до этого дня Матрене не случалось его пробовать. И ныне он, занудный, не способен был просто помолчать. Просто получать удовольствие…
Но вспыхнувшее было раздражение погасло. Не здесь, не в месте столь замечательном… Матрена не позволит испортить себе бал.
Вскоре стало не до разговоров.
И не до мужа…
Появление Бестужевых не осталось незамеченным. К ним подходили… представлялись и представляли… и вскоре Матрена позабыла обо всем. Она наслаждалась новой для себя ролью – если не хозяйки, то всяко дорогой гостьи.
Мужчины… женщины… Женщины завистливы и ревнивы, от них не дождешься доброго слово, ибо каждое произнесенное щедро сдобрено ядом. Зато мужчины… Ах, как они смотрели!
С обожанием.
Восхищением.
И восхищение это не стеснялись выражать в словах… Столько изысканных комплиментов Матрена в жизни не слышала. И от слов, от чужого восторга голова кружилась сильней, нежели от шампанского… а потом ее пригласили на танец. И приглашали вновь и вновь… Она чувствовала себя превосходно, ставши частью нарядной веселой толпы, сроднясь с нею, будто бы именно для того – для вечного празднества – и была рождена.
Амалия наблюдала за молодой Бестужевой.
Кокетка.
Пока лишь кокетка, и кокетство это невинно, но, как и следовало ожидать, Давид ревнует. Он держится рядом с женою, с видом пренезависимым, но в то же время каждому, кто способен не только смотреть, но и видеть, ясно, что вид этот – маска.
Бедняга.
С другой стороны, чего он ожидал от провинциальной девочки? Она вот-вот потонет в патоке пустых славословий, сама того не заметив. И вид старого приятеля, который уже давно перестал быть приятелем, доставлял несказанное удовольствие.
Впрочем, когда надоело наблюдать – юная графиня кружилась в танце с очередным кавалером, уже не задумываясь о том, как сие будет воспринято, – Амалия подошла к Давиду.
– Ты выглядишь чудесно, – не слишком-то искренне произнес он.
И при том взгляда не спускал с жены, будто опасаясь, что если отвернется хоть на мгновенье, то случится непоправимое…
– Благодарю… но до твоей супруги мне далеко.
Давид не ответил, вскинулся, точно собираясь сказать что-то резкое, но сдержался.
– Не сердись, дорогой… Не проводишь меня на балкон? – Амалия сама взяла Давида под руку: стоит ли ждать любезности от мужчины, мысли которого заняты всецело ветреной женой.
Он же, беспомощно оглянувшись, – Матрена вовсе не собиралась бросать ни танец, ни толпу кавалеров – покорился.
– Не сердись. – На балконе было прохладно, но лучше прохлада, чем духота бальной залы, в которой Амалия, говоря по правде, начала задыхаться. – Твоя жена не собирается тебе изменять.
Не сейчас.
Читать бесплатно другие книги:
