Тэмуджин. Книга 1 Гатапов Алексей
Солнце давно перешло на западную сторону неба, когда Оэлун, наконец, разогнула спину, оторвавшись от темных гроздей брусники, густо устлавших таежную поляну недалеко от опушки, и бросила в наполненный туес последнюю горсть ягод. Терпкий, прохладный воздух тайги взбодрил ее и она, с самого утра без передышки проползав на коленях по земле, обеими руками набирая ягоду, почти не чувствовала усталости.
– Хасар! – негромко позвала она, оглянувшись вокруг.
Тот высунул голову из-за ветвей молодого кедра, вопросительно посмотрел на нее.
– Собери дрова и разожги огонь на опушке, – приказала Оэлун. – Пора отдохнуть и поесть.
С усилием оторвав от земли тяжелый туес, она осторожно засеменила с поляны.
На опушке паслись их оседланные кони на длинных поводках от недоуздков, без охоты щипали пресную лесную траву. Заметив вышедшую из леса Оэлун, они разом подняли свои косматые головы и с ожиданием в больших, умных глазах посмотрели на нее.
– Нет, еще не скоро, – мимоходом, торопливо промолвила Оэлун и только потом поймала себя на том, что начала разговаривать с животными.
Она в бессилии опустила на землю туес и, присев рядом, тихо засмеялась над собой. Тут же, опомнившись, она оборвала смех, смущенно оглянулась вокруг: не видел ли кто-нибудь из детей? Встала, одернув халат, перевязала волосяной пояс.
«Подумают еще, что мать понемногу с ума сходит, – усмехнулась она. – И в самом деле, в голове в последнее время будто все перевернулось. Видно, устала от всех этих потрясений, может быть, и на самом деле что-то там сдвинулось, если уже стала с животными как с людьми разговаривать. А может быть, уже старость подходит… В детстве над старухами смеялась, когда они, забывшись, заговаривали сами с собой, а тут уже сама начинаю чудить… Коротка жизнь, правду, оказывается, говорят старые люди: только начнешь жить и вот уже и конец видно…»
Вышел Хасар с охапкой сосновых сучьев, с треском бросил на землю.
– Здесь? – спросил он.
– Что здесь? – не поняла Оэлун.
– Здесь огонь разжигать?
– Да, разжигай там, – она быстро взяла себя в руки и, встряхнувшись, твердыми шагами подошла к своей кобыле, отвязала от седла увесистую переметную суму со снедью. – Потом сходи и позови братьев.
Те вскоре сами вышли из леса. В стылом, чистом воздухе издалека донеслись их голоса. Еще не видя их за кустами, Оэлун разобрала отдельные слова Бэлгутэя:
– Сегодня первый день новой луны… вечером можно тайменя на мышь половить.
У Оэлун мгновенно сжалось сердце.
«Первый день новой луны! – в груди ее словно раздался отчаянный крик. – Как же это я могла такое забыть?!»
Еще в первые дни после похорон Есугея толстуха Шазгай, утешая ее, говорила, что старухи ближайших борджигинских родов вынесли решение: в последнее новолуние года[48] женщины должны будут ехать в землю предков и совершить тайлган с жертвоприношениями мужьям, ушедшим в мир предков. И с той поры Оэлун терпеливо ждала этого дня, мысленно готовилась к тому, чтобы вместе с подношениями и возлияниями передать Есугею о своих неостывших чувствах к нему. Заранее готовила слова, которые скажет мужу, чтобы он знал, как она тоскует по нему и как ей тяжело жить в этом мире без него. Еще она хотела заверить его, что сделает все, чтобы поднять на ноги детей, чтобы он со спокойным сердцем продолжал свой путь на небе. А еще она собиралась просить мужа, чтобы он почаще обращал свои взоры на землю, на детей и в трудные дни заступался за них перед небесными ханами. Многое она хотела сказать своему мужу…
И сейчас, когда она вспомнила про это, ее словно иглой кольнуло в груди: «Что Есугей подумает, когда не увидит меня среди других женщин племени?..»
Оэлун рывком отвязала повод, не по-женски резво вскочила в седло.
– Побыстрее наполняйте туесы и чтобы до темноты все были дома, – коротко приказала она опешившим сыновьям.
Круто повернув кобылу, она дважды хлестнула ее по гладкому крупу и стремительной иноходью пустилась в сторону куреня.
С самого детства она не скакала так быстро. Да и тогда она не любила гонять коней без нужды. А сейчас она неслась, не разбирая пути, не сбавляя бега, перескакивала через овраги, непрестанно понукая кобылу поводьями и стременами. Любимая ее лошадь, непривычная к такому ее обращению, старалась изо всех сил и все чаще перебивалась с иноходи на рысь, чего раньше с ней не бывало.
Встречный ветер выдувал из суженных глаз Оэлун слезы, они стекали к вискам, мочили волосы, и в том месте она чувствовала пронизывающий холод. В голове обрывками проносились мысли: «Ведь все эти годы они всегда за несколько дней напоминали, приходили советоваться, как и что приготовить, приглашали к общему котлу, а теперь будто забыли про меня… Неужели сговорились, нарочно сделали из-за того, что я отказала Даритаю?»
Дома она застала одного лишь Тэмуджина. Тот убирал стрелы в отцовский сундук.
– Где другая мать? – Оэлун быстро прошла на женскую половину и взялась за туески и мешочки.
– Сочигэл-эхэ[49] еще утром села на свою лошадь и уехала.
– Куда?! – резко обернулась Оэлун, побледнев, и сжала зубы так, что на скулах ее бугорками выступили желваки.
– Не знаю.
– Что она сказала?
– Ничего не сказала.
– Что взяла с собой?
– Налегке уехала.
Оэлун задумалась.
«Если налегке, значит, не на тайлган, не к Есугею…», – забившееся было от ярости и ревности сердце в груди успокоилось и Оэлун, не теряя времени, продолжала приготовления. Налила в два малых туеса арзы и хорзы, положила в суму масла, сметаны, творога, приказала Тэмуджину все уложить в переметную суму, а сама переоделась в обшитый синим шелком теплый халат из ягнячьей шкуры.
Уже садясь в седло, чувствуя на себе не отстающий вопросительный взгляд сына, она пояснила:
– Сегодня женщины брызгают предкам, а меня не предупредили. Хоть и стыдно ехать с опозданием, но надо, отец ждет… – Помолчав, она вздохнула и тронула лошадь.
Когда Оэлун, наконец, добралась до земли предков, там уже все подходило к концу. В стороне от могильного холма, в пожухлой травянистой низине кругами сидели женщины племени. По виду почти все они были уже хорошенько выпившие. Окинув их косым взглядом, Оэлун отметила, что на этот раз приехали женщины даже из дальних родов.
«Значит, заранее готовились, они не могли сговориться в один день, – окончательно убедилась она. – А меня нарочно отделили…»
В воздухе вместе с сизым дымом потухающих костров плыли резкие запахи жжёного мяса и масла. Беспорядочный гомон голосов глухо расходился вокруг. Не слушая друг друга, покачиваясь из стороны в сторону, женщины потухшими глазами смотрели перед собой и невнятно бормотали что-то свое – они переговаривались с духами из потустороннего мира.
Заметив ее, некоторые замолкали, толкая друг друга локтями, провожали любопытными взглядами. Оэлун, не задерживаясь, не глядя на лица, сразу проехала к середине, чтобы поклониться старухам.
На толстых, вчетверо сложенных войлочных подстилках сидели Орбай и Сохатай, суровые вдовы хана Амбагая, много лет назад погибшего в чжурчженском плену. После того, как умерли жены предыдущего хана Хабула, эти две старухи взяли власть среди женщин племени и все сколько-нибудь значительные дела в семействах борджигинских нойонов, относящиеся к ведению женщин – приготовления к свадьбам, похоронам, принятие женихов, проводы невест, обряды уложения в колыбель новорожденных, подношение предкам – вершились под их строгим присмотром. Властолюбивые и придирчивые, для Оэлун они были самыми вредными в первое время ее замужества. Тогда, во время войны с татарами, семьи киятских и тайчиутских нойонов жили одним куренем, айлы их стояли в одном кругу и Оэлун в долгое отсутствие Есугея жила под присмотром этих двух старух.
Подъезжая поближе, Оэлун увидела, что справа от старух отдельным кругом сидели и киятские женщины; Шазгай, мельком оглянувшись на нее, поспешно отвернулась, склонила голову.
Оэлун заметила как Орбай и Сохатай постарели за последние годы: усохли некогда пышные их тела, обвисли плечи, опали, сморщились темные щеки. Но глаза их, злобно настороженные, вечно ищущие какой-нибудь подвох во всем, что происходило вокруг, были все еще прежние.
Первой заметила ее Орбай. Слезящиеся глаза ее, как у старой сторожевой суки, возбужденно прищурились, исподлобья смерили Оэлун, и она что-то тихо сказала под нос. Сохатай резко вскинула голову, ищущим взглядом окинула вокруг и, увидев Оэлун, оскалила крупные желтые зубы.
– А-а, явилась?.. Почему опоздала?
– А чего ей торопиться? – громко, привлекая внимание других женщин, усмехнулась Орбай. – Ведь как только умер муж, она поскорее отказалась от родства с нами. Я думаю, она хочет выйти замуж в другое племя. Тогда к чему мы ей теперь?
Вокруг разом установилась тишина. Женщины дружно обернулись к ним, напрягаясь пьяными лицами, дальние приставляли к ушам ладони, жадно улавливая каждое слово.
– А какой прилежной да радивой притворялась при муже, а? – торжествующе уличала Оэлун Сохатай. – Даже нас, старух, сумела обмануть. А мы немало прожили на свете, немало невесток повидали, но такую хитрую в нашем племени мы еще не знали. Только что муж умер, а она тут же хвост в сторону.
Оэлун видела, что старухи перепили архи и сейчас были словно сумасшедшие, не знали меры своей злобе, и это было опасно. Видела она и то, что они были одержимы желанием мести – за то, что все эти годы она за высоким именем Есугея прожила независимо от них: не дрожала, не заискивала, как другие молодые невестки племени. На тайлганах и племенных празднествах, несмотря на молодость, восседала среди самых почетных; ее, оглядываясь на Есугея, побаивались понукать и одергивать старухи, даже сами Орбай и Сохатай воздерживались от того, чтобы открыто притеснять, и теперь, увидев ее перед собой одинокую и беззащитную, загорелись жаждой припомнить все.
Зная, что оправдываться или противоречить им сейчас бессмысленно, Оэлун, не сходя с седла, поклонилась и хотела отъехать, но не успела повернуть кобылу, как разъярившиеся старухи вскочили на ноги. Сжав кулаки, они стали подступать к ней, обходя с обеих сторон.
– А ну, стой, куда поехала?
– Смотрите на нее, она даже разговаривать с нами не хочет!
– Слезь с лошади!
По судорожно искаженным лицам старух было видно, что они распалились не на шутку и теперь не отпустят ее, пока не утолят злобу. Орбай одной рукой схватилась за повод недоуздка, другой, искривившись набок, подобрала из кострища толстую, дымящуюся и ярко краснеющую на конце головешку.
«Будут бить!» – промелькнуло у Оэлун в голове и она, вдруг загоревшись решимостью, безразличная к тому, что будет потом, дальше все делала как во сне. Натянув поводья, она подняла кобылу на дыбы. Орбай отпустила повод и, не удержавшись, рухнула в сторону, заорала дурным голосом.
– Держите ее! – исступленно закричала Сохатай, дико выпучив глаза, ошеломленная невиданной дерзостью. – Ты еще вырываться от нас будешь?.. Ну, подожди, сейчас мы с тебя шкуру спустим. Сдирайте с нее одежду! Рвите волосы!..
Несколько крепких женщин из ближнего круга с готовностью вскочили со своих мест, двинулись на Оэлун, мстительно улыбаясь ей в глаза. Она дернула поводьями, толкнула гутулами кобыле в бока. Та рванула вперед, грудью снесла с ног двоих; третью, уцепившуюся было в подол ее халата, Оэлун хлестнула плетью по лицу. Кобыла понеслась прочь, по-волчьи оскалив белопенные зубы; женщины перед ней шарахались в стороны, испуганно отползали с дороги.
Перед гребнем холма Оэлун оглянулась назад. Орбай и Сохатай, окруженные толпой, ожесточенно махали руками, выкрикивая что-то воинственное: было видно, к чему-то призывали женщин.
XIX
Вернувшись от тайчиутов, нойоны Хутугта, Бури Бухэ, Ехэ Цэрэн и Даритай, не расходясь по домам, остановились у Даритая. Будто бы хотели отдохнуть с дороги, заодно и обсудить положение, договориться о том, что делать дальше, но за едой да разговорами перебрали архи, остались ночевать. Наутро они опохмелились, снова перепили, а там уж пустились в безудержное многодневное пьянство…
На другой день после них в курень приехали Алтан с братьями, но, не пробыв и полдня, о чем-то переговорив с ближними людьми, уехали обратно. В ту же ночь все их подданные, занимавшие восточную часть куреня, разобрав юрты и погрузив поклажу в бычьи и верблюжьи арбы, укочевали.
Утром сородичи ходили по образовавшемуся пустому месту в курене, где еще вечером стояли юрты, рассматривали широкий след их кочевки, протянувшийся прямо на восток и поняли, что ушли они на осенние пастбища тайчиутов, под крыло к Таргудаю. А курень кият-борджигинов сократился четвертую часть. Разрушенным и нелепо изодранным выглядел он теперь по сравнению с прежним, гладким и цельным, как большой белый камень, видом.
В айле Даритая теперь ежедневно резали овец и беспрерывно варили в котлах мясо, а в большой юрте, провонявшей крепкой хорзой и нестерпимым перегаром, с утра до вечера не стихали пьяные голоса. Даже Хутугта, всегда отличавшийся сдержанностью к вину, а в последнее время отказавшийся от него совсем, на этот раз не уступал другим.
Глядя на нойонов запили и подданные. Видя, как мгновенно порушились улусы их властителей, как пошатнулось их положение в племени и как опускаются они сами, подданные словно отвязались от пут. По всему куреню с утра до вечера толпами бродили подвыпившие нукеры, забросили свои работы харачу и боголы. Женщины, глядя на мужей, тоже оставили свои ежедневные хлопоты, перестали доить коров и кобыл, подпуская к ним телят и жеребят; перестали сбивать масло, выделывать шкуры. Голодные их дети уходили на реку или в степь, ловили рыбу и охотились на тарбаганов, жарили их на кострах. Некормленные собаки, разинув пасти, рыскали между юртами, горящими глазами высматривая добычу, и уже несколько раз люди видели, как те по-волчьи нападали на овец и телят, разрывали их на куски, за малое время не оставляя от них ничего кроме шкуры, рогов и копыт. В несколько дней курень погрузился в такую бездну запустения, какого не помнили старики еще с тех времен, когда по степи рыскали войска чжурчженей, истребляя целые рода и племена, а уцелевшие, бросив свои хозяйства, спасались по ущельям и оврагам.
Бывало и раньше, что люди пили по нескольку дней, но то обычно было в праздники или свадьбы, и там все шло по порядку, с соблюдением всех обрядов и приличий, с жертвоприношениями предкам, угощением стариков. Бывало, что кто-то запивал и без праздника, но что для целого куреня значит то, что запьют один или несколько человек? Ежедневная, веками заведенная жизнь от этого не нарушалась, люди исполняли должное, покой их охранялся войсками. Чрезмерно распустившихся наказывали нойоны и старейшины, те исправлялись и продолжали размеренное свое существование.
Теперь же, когда на глазах у всех расползался по швам недавно могущественный род кият-борджигинов, а нойоны, вместо того, чтобы сплотиться и дружно встать лицом к лицу с невзгодами, опустили руки, то и подвластные им люди, многие годы благоденствовавшие под широким крылом этого рода, теперь будто шкурами своими почуяли, что остались без защиты и неизвестно что будет с ними завтра. Не зная, что теперь делать, растерянные и ошеломленные, они тоже стали доставать свои припасы, спрятанные до праздников, и напиваться до беспамятства; те же, кто не имел своего вина, искали его по всему куреню, обменивали на вещи. И пили со зла, глядя на своих беспутных нойонов, проклиная их, не способных наладить жизнь, пили для того, чтобы забыться от тревожного чувства опасности и неизвестности.
– Все, оказывается, держалось на одном лишь Есугее-багатуре, – говорили между собой харачу. – А мы и не догадывались.
– И на мудрости Тодоен-нойона.
– Как только они ушли, тут же все и развалилось.
– Без них эти нойоны из пастухов превратились в скотину…
– Это волчья добыча…
– Теперь ждите беды.
– Да еще под самую зиму…
Люди болтали, забыв о строжайшем запрете говорить об этом, и уже не смотрели на нукеров, которые поначалу еще хватались за плетки, заслышав такие разговоры, а потом махнули рукой. И сами нукеры вели такие же разговоры, стоило им собраться вокруг очередного бурдюка с арзой:
– Говорят, Таргудай хочет забрать улус Есугея…
– Говорят, так и объявил нашим.
– А что наши?
– Наши, не иначе, промолчали.
– Тогда пусть забирает…
– Не наше добро и не нам заботиться о нем…
– А что, если наши заартачатся?
– Пусть, какое нам дело?
– А такое, что нам придется взяться за оружие, если они поднимут знамена…
– Ну, нет, я не буду воевать со своими соплеменниками.
– А куда денешься?
– Пойду за теми, которые ушли к тайчиутам.
– Пожалуй, все так и сделают…
На седьмой день пьянства опухший и почерневший Бури Бухэ вдруг вспомнил о том, что грозился откочевать к бугунодам.
– Я отделяюсь от вас! – крикнул он, сидя среди таких же пьяных братьев. – Ухожу сейчас же!
– А про меня ты забыл? – отозвался Ехэ Цэрэн. – И я с тобой.
– Верно, и ты со мной, – обрадованный Бури Бухэ полез к нему обниматься. – Вместе будем кочевать. Ты у меня самый верный сородич, не то, что они, – он пренебрежительно махнул рукой в сторону Хутугты и Даритая, молча наблюдавших за их разговором. – Пусть они остаются и пониже кланяются Таргудаю. А мы с тобой уйдем и будем жить отдельно… Не пропадем…
– Это нам с тобой пропадать? – недоуменно разводя руками, переспрашивал Ехэ Цэрэн. – Хе-хе-хе… Пропадать будут они, а не мы. Подожди, мы с тобой, как начнутся зимние бураны, такие табуны с Алтая пригоним! Сколько хочешь. А они еще позавидуют нам. Еще с нами будут проситься…
– А мы их не возьмем.
– Да.
– Нам никто не нужен.
– Никто.
– Скажем, идите к своим тайчиутам.
– Да.
– Пойдем отсюда.
– Пойдем.
Они тяжело поднялись, обнявшись за плечи, на нетвердых ногах пошли к выходу. Долго протискивались в низкую и узкую дверь. Выйдя наружу, долго возились, взбираясь на своих застоявшихся коней. Затем, невнятно переговариваясь, удалились из айла…
Оставшись одни, Даритай и Хутугта подавленно молчали.
– Что делать будем, брат? – хрипло спросил Даритай. – Теперь нас осталось двое…
– Надо тоже уходить отсюда. Оставаться здесь нельзя.
– Почему?
Помедлив с ответом, о чем-то пораздумав, поморщившись, как от болезненного чувства, тот неохотно сказал:
– Потому что здесь не только мы с тобой. Здесь еще и Оэлун с детьми и нукерами Есугея. Улус его еще не поделен, а жены и сыновья его с норовом, нукеры преданные, могут шум поднять, когда люди Таргудая придут забирать их владение. В суматохе может произойти и такое, что потом пожалеешь, что находился рядом. Потому уж лучше быть подальше от этого места, понимаешь?
– Понимаю, брат Хутугта. Пусть Оэлун остается одна, раз такая глупая. Ведь из-за нее вся смута! – вдруг ожесточившись, крикнул Даритай. – Если бы она согласилась выйти за меня, теперь, может быть, все было бы по-другому. Давай, брат, раз так, сегодня же и укочуем отсюда.
– Да, надо уходить сегодня. Завтра может оказаться поздно.
– А куда мы пойдем, брат? – с пьяной озабоченностью наморщив лоб, спрашивал Даритай, заглядывая ему в лицо. – Давай, брат, говори, куда нам теперь кочевать… Куда ты скажешь, туда и я пойду.
– Я думаю… к Таргудаю.
– К Таргудаю?.. А почему к нему?
– Потому что у злой собаки лучше быть в друзьях, а не во врагах.
– А-а… Это ты верно сказал.
– Пока все не прояснится, побудем с ним, – отрешенно глядя перед собой, говорил Хутугта. – А там будет видно.
– Очень верно сказано! Ты истинный мудрец, брат мой Хутугта. Давай выпьем за это по одной.
– Ну, по одной выпьем, и хватит. Пока не опьянели, надо приниматься за дело. Надо поднимать народ. А там ложись в арбу и спи…
– Да. Только по одной…
Даритай налил по полной и, не глядя на старшего брата, тяжелыми гулкими глотками осушил свою чашу.
XX
Вернувшись с земли предков перед самым закатом, Оэлун застала Сочигэл дома. Сыновья еще не вернулись из леса.
Та хлопотала перед кожевенной юртой, вынеся старые зимние одеяла, развешивала их на длинных шестах. Она оглянулась на стук копыт, оставив на шесте нерасправленное одеяло из беличьих шкурок, с любопытством повернулась к ней.
– Ну, как съездила? Много собралось людей?.. Подожди, да ты вся потемнела лицом. Что случилось?
– Зайдем в юрту, поговорим, – сухо сказала Оэлун, привязала кобылу и, не дожидаясь ее, пошла к большой юрте.
Сочигэл оставила на траве кучу пыльных одеял и, недоуменно пожимая плечами, последовала за ней.
В юрте Оэлун сняла с себя верхний ягнячий халат и повесила на восточную стену. Сели на женской половине.
– Где ты была сегодня? – прямо спросила Оэлун, глядя невестке в глаза.
– Ездила в курень генигесов, к знакомой, – протяжным голосом ответила Сочигэл. – Ты ее знаешь, это жена кузнеца, который этим летом делал нашему Есугею топоры. Мне сказали, что она хорошо гадает на бараньей лопатке и я хотела порасспросить ее о нашем будущем, что нас ждет впереди. Но дома ее не оказалось, сказали, что она уехала на угощение предков. Ну, я и вернулась… А ты, наверное, видела ее там. Ведь я думала, что раз ты с утра поехала в лес, то не собираешься вместе со всеми, и я решила не ехать. Что я там одна буду делать, правильно?.. Возвращаюсь от генигесов, а тут Тэмуджин говорит мне, что ты поехала подносить предкам…
– Ты знала, что сегодня женщины собирались туда?
– Знала.
– Почему же мне не сказала?
– А зачем говорить, ведь ты сама об этом знала. Ты что, забыла? Ты ведь сама мне первая об этом сказала, еще полтора месяца назад, – Сочигэл теперь удивленно разглядывала ее, будто пытаясь понять, в уме ли она.
– Да, забыла.
– А я подумала, что раз ты ни словом не обмолвилась об этом ни вчера, ни позавчера, то и не хочешь ехать вместе с нашими женщинами. И я промолчала, думаю, что зря говорить, душу тревожить.
– Ладно, я сама во всем виновата. Забот в последнее время было много, сама знаешь, думы всякие лезли в голову, вот и забыла.
– Ну, а как съездила?
– Съездила я не очень хорошо… Я там подралась с женщинами.
– Что-о? Подралась? – у Сочигэл изумленно приподнялись тонкие, изогнутые брови и тут же оживленной улыбкой осветилось ее лицо. – С кем? Ну-ка, расскажи! Наверно, кое-кто получил досыта, если уж тебя смогли вывести из себя.
Оэлун, вяло поддаваясь нажиму невестки и понемногу размягчаясь сердцем, рассказала о случившемся.
– Теперь уж жалею, что поехала туда. Едва не побили и не опозорили на все племя. Только я Есугея не хотела огорчать.
– Ничего, к Есугею мы с тобой потом съездим, он нас поймет и простит, – Сочигэл, возбужденная от услышанного, злорадно потирала руками. – Ах, как ты хорошо сделала! Говоришь, Орбай так и растянулась на земле? Жалко, что я не видела этого, уж я бы посмеялась над ней, еще и сверху добавила бы… С этими двумя старухами только так и надо! До сих пор помню их гнусавые голоса, вечно недовольные, вечно раздраженные, помню, как кривились их лица, когда увидят меня. Меня-то они особенно не любили… Молодец ты, Оэлун! – обхватив ее за плечи, Сочигэл звучно поцеловала ее в щеку. – Какая ты молодец! Ты добрая-то добрая, а как рассердишься, на такое способна, что у обычных женщин пупы развяжутся.
– Ладно, не говори зря, – Оэлун, не разделяя ее веселья, безулыбчиво продолжала: – Меня тогда одно поразило: с какой радостью эти женщины пошли на меня. Так и жаждали унизить, избить, а за что? Ведь я им ничего плохого не сделала, меня саму они почти не знают, они из других родов. Ну, пусть из-за страха были вынуждены подчиниться этим двум старухам. Но ведь я видела их глаза: они меня будто ненавидели за что-то и хотели отомстить. За что?..
– За что, спрашиваешь? Вот я слушаю тебя и удивляюсь, Оэлун-эхэ. Ты такая умная и рассудительная, а вот людей ты совсем не знаешь. Да они убьют и тебя и меня вместе с нашими детьми только за то, что мы с тобой, а не они были женами Есугея-нойона. За то, что не они, а мы восседали на самых высоких местах среди женщин племени. Если только будет им повод, они нас с тобой загрызут, как голодные собаки грызут овец, если поблизости не окажется людей, чтобы заступиться… Эх, не знаешь ты людей, Оэлун-эхэ. А я их с детства знаю. Бывают и такие, что детей своих готовы продать как скот, лишь бы самим было выгодно… Звери бывают лучше людей, Оэлун-эхэ…
Оэлун вспомнила, как два месяца назад на этом же месте то же самое говорила Шазгай о братьях Есугея.
– Неужели на самом деле люди такие? – будто не Сочигэл, а саму себя спросила Оэлун. – А я и не знаю?
Та внимательно посмотрела на нее и махнула рукой.
– Видно, ты никогда не поймешь этого. Ты сама не такая и думаешь, что все люди как ты. Нутро у тебя белое и никак не можешь поверить, что у других оно бывает черное. Я тебя хорошо узнала за все эти годы, потому тебе и говорю прямо.
– А какая ты, Сочигэл?
– Такая, какая есть, – встряхиваясь от грустного разговора, весело отшутилась та и покачала плечами. – Я всякая. Но ты во мне не сомневайся. Нас с тобой судьба повязала и породнила… – она хотела еще что-то сказать, но вдруг замолчала, прислушавшись. Из-за стены доносился негромкий, крадущийся стук копыт.
– Кто-то к нам подъехал, – сказала она. – Видно, это не из наших…
Она уже встала и направилась к двери, чтобы встретить гостя, когда навстречу ей из-под полога в юрту заглянуло красное, потное лицо Шазгай. Окинув бегающими глазами юрту, она вошла.
Оэлун нахмурилась, вспомнив о том, что на поминальном пиршестве на земле предков среди других женщин видела и ее – как та все отворачивалась и прятала от нее лицо. Она неприязненно оглядела гостью, сухо сказала:
– Проходи, невестка, садись.
– Оэлун-эхэ, как все хорошо получилось! – запричитала та, сжав перед собой руки и присаживаясь рядом. – Как ты ловко вырвалась от них…
– Подожди об этом, Шазгай, – Сочигэл насмешливо оглядела ее с ног до головы. – Ты нам лучше скажи о другом. Почему, будучи самой ближней нам невесткой, ты не предупредила нас о тайлгане?
– Я хотела вас предупредить! – вскричала та, широко раскрывая глаза. – Я хотела вас предупредить, но сегодня утром одна моя рабыня, доившая кобылиц за куренем, доложила мне, что вы с детьми поехали в лес, вот я и успокоилась…
– Успокоилась? – Сочигэл удивленно переглянулась с Оэлун. – Отчего успокоилась? Другая на твоем месте послала бы вслед человека или хотя бы сюда передала, ведь я была дома и Тэмуджин здесь был…
– Погоди, я не о том, – Шазгай нетерпеливо замахала руками. – Эти Орбай и Сохатай еще вчера вечером сговорили всех невесток споить на тайлгане тебя, Оэлун-эхэ, и пьяную растравить на драку. Потом хотели в суматохе кому-нибудь пробить голову, чтобы обвинить в этом тебя и потребовать анзу. Все это для того, чтобы опозорить на все племя, чтобы люди отвернулись от вас.
– Где это вы вчера собирались? – неприязненно оглядывая ее, допрашивала Сочигэл.
– У жены Алтана, у нее остановились эти старухи. Нас всех по одной вызывали туда и велели быть заодно против вас. Я хотела еще вчера прибежать к вам и предупредить, да за хлопотами забыла, вспомнила только когда ложилась спать и решила прийти с утра, после дойки кобыл. А когда моя рабыня сказала, что вы уехали в лес, я подумала, что вы и вовсе не собираетесь вместе со всеми и у меня отлегло от сердца. А когда я увидела тебя там, на тайлгане, с испуга я начисто протрезвела и до сих пор хожу трезвая… Налей мне, Оэлун-эхэ, чашку арзы, а то что-то голова начинает болеть.
Оэлун кивнула Сочигэл. Та достала березовый туес с арзой, поставила на столик три медные чаши, наполнила, нарезала холодные бараньи почки. Осушив свою чашу, Шазгай тут же, не закусывая, продолжала:
– Слава западным богам, что ты, Оэлун-эхэ, приехала под конец, когда все архи было уже выпито. А то они тебе подносили бы и подносили, а отказывать старухам нельзя, пришлось бы пить. Много ли арзы нам, женщинам, надо, чтобы помутиться головой? Да еще, наверно, вино у них было заговоренное. Не может быть, чтобы такие старухи как Орбай и Сохатай не были колдуньи…
Оэлун, уже не слушая ее, благодарила свой очаг и онгонов за то, что они притупили ей память и направили в другую сторону от опасного места.
«Домашние духи, видно, на моей стороне, – с облегчением думала она. – Значит, пока я дома, я не под силу их козням, пусть они и на самом деле будут колдуньи…»
Шазгай продолжала о чем-то говорить. Сочигэл напряженно смотрела на нее. Оэлун оторвалась от своих мыслей, прислушалась.
– Приезжаю с тайлгана домой, вижу, у коновязи лошади наших нойонов стоят, у кожевенной юрты рабы режут овцу, а на внешний очаг поставили большой котел и наполняют водой. Спрашиваю у рабов, что случилось, а они только плечами пожимают: «Нойон повелел». Захожу в юрту, а они все там сидят, все, кроме детей Хутулы, уже хорошенько подвыпившие, а лица злые, спорят и ругаются последними словами. Я постояла-постояла и, пока меня не заметили, выскочила обратно и пошла к вам… Недолго я их слушала, но главное поняла: Таргудай отказал им…
– Подожди, Шазгай, – почувствовав что-то неладное, остановила ее Оэлун. – О чем ты говоришь? В чем отказал Таргудай?
Та замолчала, забегала глазами, видно, поняв, что сболтнула лишнее.
– Да я не про то, – испуганно залепетала она, прикрывая рот рукой. – Не то, не то я говорю, Оэлун-эхэ, невестка Сочигэл, пожалейте меня, глупую, Даритай мне язык отрежет. Уж на этот раз точно отрежет, сколько раз он мне обещал…
– Ну что ты говоришь, невестка Шазгай, разве мы не свои люди? – Сочигэл быстро обернулась к столику, налила арзы до краев. – На вот, выпей, поправь голову и расскажи нам все без утайки, облегчи свой язык, ведь тяжело все носить в себе, что-то надо и выплеснуть.
– Нет уж, если так дело пошло, выпьем все вместе, – настояла на своем Шазгай, вытирая слезы.
– Давайте выпьем вместе, – не стала спорить Сочигэл.
Незаметно подмигнув Оэлун, она подала ей полную чашу.
Выпили до дна. Закусили.
– Поклянитесь, что не выдадите меня! – заметно пьянея, потребовала Шазгай.
– Шазгай, поверь нам, – Оэлун мягко положила ей на плечо руку. – Мы никому не скажем, ты будь уверена. Ведь ты меня хорошо знаешь. А клясться на пустом грех, боги не любят этого.
– Я тебя знаю, поэтому и скажу! – наконец, решилась та и, потянувшись, налила себе еще, выпила. – Три дня назад половина людей всех наших улусов с осенних пастбищ ушла к тайчиутам. Не иначе, Таргудай их переманил. Наши нойоны поехали к нему требовать возврата подданных. Вот они сейчас вернулись и сидят у нас, пьют архи и думают, что теперь им делать.
– Начинается! – Сочигэл многозначительно посмотрела на Оэлун. – Я так и думала, что все это так просто не закончится.
– Начинается, да совсем не с того конца, – растерянно отозвалась Оэлун. – Я и не ожидала, что так все обернется.
– Вы меня выдадите! – вдруг, стукнув кулаком по столу, залилась слезами Шазгай. – Вы выдадите меня! Хотите, чтобы меня убили? Убейте сразу! Не хочу так больше жить! Убейте меня!
Она кричала разъяренно, не видя перед собой ничего сквозь слезы, обильно текущие из глаз по обеим щекам, порывисто сотрясая плечами.
– Да замолчи ты! – прикрикнула на нее Сочигэл. – Никто тебя не собирается выдавать. Кому здесь охота твои сплетни разносить? Нам не до этого.
– Не надо, не кричи на нее, – остановила ее Оэлун. – Видишь, обеспамятовала она. Лучше уложи ее спать у себя, пусть проспится.
– Пошли! – Сочигэл, с силой потянув за руку, подняла ее на ноги. – А то Даритай увидит такую, попробуешь лишний раз его плетку. Еще нас потом будет ругать, мол, напоили жену… А ну, двигай ногами, некогда мне с тобой возиться!
На следующий день разговоры об уходе людей к тайчиутам шли по куреню уже открыто и Оэлун с Сочигэл узнавали все новые и новые подробности. Уже в сумерках перед вечером Сочигэл сходила в айл Даритая, прошлась по куреню и скоро вернулась.
– Пьяные они до того, что говорить не могут, – рассказывала она про нойонов, сидя в большой юрте. – Только мычат, как переевшие быки. Шазгай нигде не видно, ни в малой, ни в молочной юрте, а рабы все подвыпившие ходят, да еще архи перегоняют. От них я пошла дальше, зашла к жене стрелочника, а там сидят несколько женщин и вяжут перед светильником. И они говорят мне, мол, про тебя, Оэлун-эхэ, нехорошие слухи идут. Будто ты там, на тайлгане, напилась больше всех и начала оскорблять почтенных старух, а когда тебе указали на это, ты и вовсе разъярилась и на кобыле своей бросилась их топтать. Хорошо, мол, женщины успели подскочить, утихомирили тебя. И меня спрашивают, мол, правда так было или нет. Я им говорю, что сплетни это, спросите хоть у Шазгай. А они говорят, уже спрашивали, но та молчит как немая; тогда спросили у невесток Хутулы, а те будто подтвердили. Я хотела было рассказать им про все, откуда идет этот дым, да потом думаю: зачем? Что это мы будем оправдываться перед людьми, будто виноватые? Пусть думают, что хотят, если такие глупые. Ведь каждой дуре не докажешь, откуда, что и почему, верно ведь, Оэлун-эхэ?
– Верно, не докажешь, – тоскливо глядя на огонь, согласилась Оэлун.
Она чувствовала, как огромная усталость овладевает всем ее телом и разумом, а в груди нарастает тяжелая, ноющая боль и досада. «И во всех куренях сейчас, конечно, такое про меня говорят, – опустошенно подумала она. – Ну и пусть говорят. Умные, наверно, не поверят, а я ни перед кем не виновата…»
XXI
Таргудай-Хирэлтэг был сыном Сэнгуна Билгэ и племянником его младшего брата Амбагай-хана, которые были внуками Хайду, вождя всех монголов и основали род тайчиутов. По племенному порядку тайчиуты сидели ниже киятов, они шли от второго сына Хайду, когда те – от первого. Зато, если считать по поколениям, прошедшим от Хайду, ныне живущие тайчиуты оказывались намного старше нынешних киятов. Таргудаю из киятов был бы равен дед нынешних киятских нойонов – Хабул-хан, если бы они жили в одно время: оба они приходились правнуками Хайду. Об этом Таргудай часто повторял в разговорах, давая понять, что из нынешних монгольских нойонов только он достоин ханского трона. Кроме этого, другой такой же важный довод имел властолюбивый Таргудай: если первым ханом монголов был киятский Хабул, заменил его тайчиутский Амбагай, а после него на трон подняли снова киятского Хутулу, то теперь должен быть избран нойон опять же из рода тайчиут. А кто теперь старший среди тайчиутов, если не он, Таргудай?..
Еще когда был жив Хутула-хан, Таргудай был уверен в том, что следующим ханом будет он: горячий и глупый Хутула, который сам бросался во все сражения, не мог долго оставаться в живых. И больше, казалось, некому быть ханом…
Но после смерти Хутулы среди больших вождей вдруг возник молодой Есугей, встав на его пути. В ту пору татарская война была в самом разгаре, сражения шли одни за другими, и было не до ханских выборов. А имя Есугея в походах и битвах росло день ото дня. Когда монголы, наконец, окончательно добили врага, тот возвратился домой с такими табунами, войсками и пленными, что стал одним из первых владетелей в племени. Слава его в народе гремела в ту пору так, что про него повсюду слагали песни, словно про какого-то невиданного багатура из былых времен, и с ханством Таргудай решил подождать. Он выжидал, рассчитывая, что пройдет время и дух войны в народе остынет, люди позабудут мясо и кровь сражений, вот тогда и можно будет приступить к делу.
Поначалу все шло так, как он рассчитывал: мирная жизнь успокоила народ, багатуры стали отходить в тень. Но тут неожиданно Есугей сошелся с кереитским ханом и пошел с ним в поход на найманов. Вернулся он оттуда клятвенным братом крупнейшего в степи властителя, став еще богаче. А имя его отныне стало непоколебимо в племени и будь выборы даже в самое мирное время, про него теперь никто не забыл бы. Вот тогда и задумал свою думу Таргудай: как убрать лежащий на пути камень…
Наконец, когда Есугей, а за ним и Тодоен убрались к предкам, Таргудай вздохнул свободно и взялся за подготовку к ханским выборам. Готовился он, не торопясь, исподволь: нужно было выдержать время траура по ушедшим, чтобы в народе не болтали лишнее, будто он жаждет поскорее сесть на трон. Другие киятские нойоны были ему не опасны: сын Хутулы Алтан время от времени доносил о них, и по его рассказам выходило, что, оставшись без старших, они стали совсем как неразумные дети: один тянет в одну сторону, другой в другую, и нет согласия между ними, одни лишь ссоры и ругань.
«Дети-то они дети, – озабоченно думал о них Таргудай. – Да вот только отцы и деды слишком большие владения им оставили. А зачем детям слишком много?.. Им и малого хватит, лишь бы было чем себя потешить». Не общаясь с ними самими, Таргудай непрерывно, через своих лазутчиков, вел переговоры с их тысячниками и сотниками, и кого обещаниями, кого и угрозами, немалую часть их привлек на свою сторону.
Увел он людей и от детей Хутулы, чтобы и они прочувствовали его власть и побаивались. Когда же они прискакали к нему, опередив других киятов, Таргудай спокойно выложил им свой довод:
– А как же иначе? Ведь я не мог одни ваши улусы оставить нетронутыми, когда забрал подданных ваших братьев – чтобы они вас ни в чем не заподозрили. Что с вами будет, если тот же Бури Бухэ узнает о том, что вы мне на них доносили, а? – и, глядя на их обиженно потупленные лица, успокоил: – Ну, ничего, если будете служить мне хорошо, придет время – и все получите обратно. Только служите мне хорошо!..
Нойонов других родов племени ему уговаривать не приходилось. Увидев, на чью сторону склонилась победа, они теперь сами толпами приезжали к нему, чтобы поклониться и по нескольку дней жили в его курене.
Читать бесплатно другие книги:
