Шансы есть… Руссо Ричард

Мики

Хотя время года было другим – конец лета, а не начало, – луна вставала над дальними волнами совсем как тогда, в 1971-м. Той ночью воздух тоже был зябким, он-то и загнал их в конце концов внутрь. Дом Мейсона Троера ниже по склону был темен – тоже как тогда. Вчера Мики даже собирался туда прогуляться и сильно запоздало извиниться за то, что ударил мужика. Совсем ли у него зажила челюсть? У самого Мики правая рука, насчет которой к врачу он так и не обратился, дождливыми днями по-прежнему болела и порой отекала. Сам, конечно, виноват, к черту. Отец, который в юности был драчуном, предупреждал его о физическом насилии и об опасностях его, и особенно – об удовольствиях. Когда бьешь, то, что свернуто в тебе, разворачивается в ударе, и это высвобождение… ну что может быть лучше? Начать и закончить драку одним ударом, как Мики удалось с Троером? То был абсолют. Доказательство, что любую работу, сколь бы сомнительна ни была она, можно выполнить на “отлично”. В тот день у корпуса “САЭ” Мики действительно думал о своем отце. О Берте. Так все парни из отцовой бригады звали Майкла-старшего, потому что походил он на Берта Лара – Трусливого Льва из “Волшебника из страны Оз”. “Эй, Берт, – говорили, бывало, они. – Чем мускусная крыса защищает свой мускус?” И старик его, подыгрывая, отвечал: “Муж-жеством”.

И будь он проклят, если те каменные львы тоже на него не смахивали.

Напротив, когда Мики замесил отца Джейси, это ощущалось как неприятная обязанность – даже близко никакого удовольствия. Может, все из-за того, что дело происходило в конторе, вокруг слишком много народу, большинство женщины, и все в ужасе. Первый удар Мики превратил папашин нос в месиво хрящей, и ну да, ладно, вот это неплохо ощущалось. Как и сказать: “Дочка ваша привет передавала”, когда мужик рухнул на шикарный ковер. Может, если бы тот первый удар сразу вырубил его, Мики чувствовал бы себя лучше. Но Кэллоуэй с трудом поднимался на ноги не один раз, а целых три, словно не хотел, чтобы Мики жмотничал с трепкой, которая, знал он, неизбежна. И Мики оказал ему любезность, хотя в каждый последующий удар вкладывал меньше силы и вращающего момента. Когда прибыла полиция и на него надели наручники, он обрадовался. Не придется больше дубасить этого человека. От того раза все насилие в нем прокисло, и он больше никого никогда не бил – ему это лишь время от времени снилось.

Хотя луна на волнах и прохладный воздух напоминали 1971-й, сегодняшняя ночь была иной – и не только потому, что больше нет Джейси. Петь сегодня тоже никто не станет. Им теперь по шестьдесят шесть, они слишком стары и уже не могут себя убедить, будто их шансы жуть как хороши, будто миру не насрать на их надежды и грезы – если у них какие еще и остались. Но даже так перед тем, как выйти на террасу, он тихонько включил музыку. Дилия, все еще злясь на него за то, что обвинил ее в том, как все обернулось, наконец-то уснула, а обычно спит она крепче под музыку. Почти каждую ночь укладывается спать в наушниках, уверяя, что музыка глушит голоса у нее в голове, которые ей постоянно напоминают, что она говно. Сегодня, чтобы приглушить собственные мрачные мысли, Мики порылся у Линкольна в кухонных шкафах, пока не отыскал ту бутылку хорошего скотча, о покупке которой упомянул Линкольн. Теперь он почти не пил крепкого – после того, как сходил к врачу с жалобой на одышку и ему сообщили о его дефектном сердечном клапане. Еще б не быть ему дефектным. Не сын ли он своего отца? Кувшин “Кровавой Мэри”, который он нынче утром смешал, был первым бухлом, что он попробовал больше чем за год. Дилии он пообещал, что с крепким завязал, и до сегодняшнего дня держал слово в тщетной надежде, что она сдержит свое. Хрен там. Мики претило судить других, но уж очень ему хотелось, чтобы люди не врали, что они в завязке, а на деле – вовсе нет. Неужто он многого от них просит?

Однако что такое его собственная жизнь, как не паутина лжи, по большей части – необязательной. Его ставило в тупик то, что ему хочется, чтобы друзья его поверили, будто он до сих пор всерьез бухает, хотя пьет теперь в лучшем случае пиво – оно, как сказали врачи, убьет его не так быстро. Гора ребрышек, которую он съел вечером, тоже была показухой. Черт, да если бы ему сегодня кокс подвернулся, он бы тоже вмазался, наверное, лишь бы убедить Линкольна и Тедди, что он тот, каким был всегда, что жизнь его протекает по плану и он ни о чем не жалеет, поскольку жалеть ему не о чем. Он не признался бы даже в мотоциклетной аварии, если бы ее свидетельство не было так тошнотворно зримо – лютый розовый шрам у самой линии волос. Будь здесь один Линкольн, он бы, глядишь, шансом и воспользовался. Однажды еще в Минерве Линкольн заметил, как их препод по государствоведению хромает, и спросил почему. Потому что, проинформировал его тот, его левая нога – это протез до бедра. Весь семестр он ковылял перед ними, словно капитан Ахав[62], а Линкольн заметил только сейчас. В каком-то смысле привычка друга ничего не улавливать превращала его в идеального студента, которого больше интересуют значения предметов и явлений, нежели то, что они вообще существуют, как будто можно определить значение чего-нибудь, на самом деле его не пронаблюдав. У Тедди же взор был орлиный – особенно по части телесных травм. Он как будто ожидал, что все, с чем бы ни вступил он в контакт, его покалечит. И надеяться не стоит, что он не заметит шрам.

Останься отец в живых, все было бы иначе, думал Мики, но это, возможно, еще одна ложь. Странно и вместе с тем как-то уместно вернуться туда, где началась жизнь, полная обмана, которой он себе не планировал. На этот остров. В этот дом.

К тому времени, когда вернулись друзья, Мики задремал на террасе. Его разбудил хруст колес по гравию, потом открылись и закрылись дверцы, в тихой ночи послышались приглушенные голоса. Ему стало легче. Линкольну он сказал, что Тедди уже будет ждать, когда он подъедет к больнице, но сам вовсе не был уверен, что так оно и окажется. Тедди официально не выписали, поэтому, возможно, ночная сестра попробует его остановить. А может, когда Тедди встанет с кровати и попытается одеться – поймет, что не может. Но нет, вот они. В доме зажегся свет, и мгновение спустя за стеклом двери возник Линкольн, лицо мрачнее грозовой тучи. Отодвинув ее, шагнул в сторону и пропустил Тедди, который замешкался в проеме, ошалело покачиваясь. Правый глаз у него прятался под толстой белой повязкой размером с теннисный мяч.

Мики встал.

– Помочь?

– Я справлюсь, – буркнул Линкольн, еле сдерживая ярость, и вывел Тедди наружу.

Когда они устроили его, Линкольн тоже было сел, но заметил бутылку виски и вернулся в кухню.

– Ну что, – произнес Мики, оглядывая Тедди, – выглядишь лучше, чем в клубе. Как ты себя чувствуешь?

– Слабость. Но пока не очень болит.

– Что тебе дали?

– Забыл. Какие-то пилюли от боли, нового поколения. Действуют, вот что главное.

– Слыхал, штука в том, чтобы перестать их принимать, когда боль утихнет. Ты к этому готов?

– Разбудите меня, если начну дремать. Думаю, я уже почти все и сам вычислил.

– Да ну? – Мики очень сомневался в том, что это вообще возможно.

– Ну, не совсем вычислил, – ответил Тедди. – Скорее… просто проснулся, это зная.

Мики хмыкнул.

– Хорошо, тогда ты нам все и расскажешь.

Когда Тедди отозвался слабейшей своей улыбкой, Мики ощутил, как его оборола нечистая совесть. То, что он делает – требует, чтобы друзья выслушивали его историю именно этой ночью, – и эгоистично, и жестоко, хотя другим вариантом было бы улизнуть с острова на пару с Дилией, а они пускай воображают себе худшее, что Линкольн, вполне вероятно, уже и так начал.

Дверь вновь отодвинулась, и возник Линкольн с двумя стаканами, в каждом по нескольку кубиков льда, поставил их на середину стола.

– А тебе, вероятно, нельзя, – сказал он Тедди, но тот уже взял стакан.

На два пальца налил Линкольн себе, Тедди чуть плеснул, после чего поставил бутылку так, чтоб и Мики достал. Смысл ясен – себе сам пускай наливает, что тот и сделал.

– Ладно, – заговорил Мики. – Не знаю толком, с чего начинать, но…

– Это был несчастный случай, – выпалил Линкольн. – Начни с этого.

– Чего-чего?

– Как она умерла. Объясни, что это был несчастный случай.

– Линкольн, – произнес Тедди чуть ли не шепотом. – Пускай сам рассказывает.

– Ага, Мик, – согласился Линкольн. – Расскажи нам, как умерла Джейси.

– Она умерла у меня на руках, – ответил Мики.

В своих объятиях он ее чувствовал до сих пор, сорок с лишним лет спустя.

– Несчастный случай.

– Да, – признался он, хотя понятия не имел, как Линкольн мог догадаться.

Линкольн сглотнул.

– Похоронена она тут?

Ошеломленный Мики покачал головой. Если бы мысль эта не была совершенно чокнутой, он бы поклялся, что под “тут” его друг имеет в виду этот склон с лужайкой.

– Я что-то не понял, чувак. С чего б ей быть тут похороненной?

– Не ври, – сказал Линкольн. – Ты мне, к херам, только не ври, Мик. Завтра сюда нагрянут легавые и перекопают здесь все до последнего дюйма. Если она тут, ее отыщут.

Смеяться сейчас – вот что было совсем уж лишним, конечно, однако вот правда: Мики не сдержался. Ври сорок лет себя не помня, и все тебе верят, а когда наконец решишь сказать правду…

– Линкольн, – сказал он, – я даже близко не в силах догадаться, о чем ты…

Но успел выговорить он лишь это, потому что Линкольн, не проявляя никаких признаков больной спины, вылетел из своего кресла. Левой рукой схватив Мики за горло, правую сжал в кулак и уже занес его. И ударил бы, Мики был в этом уверен, если бы дверь на террасу как раз не скользнула вбок. Видя, как в проеме моргает осоловевшая Дилия, Линкольн разжал хватку на шее Мики, выпрямился и повернулся к женщине. Мики встал, Тедди тоже поднялся.

– Все в порядке, – хрипло сказал Мики. – Выходи давай, познакомься с моими друзьями.

Мучительный миг никто не шевелился. Но затем Тедди подошел к Дилии в дверях и сгреб ее в объятия. Поразившись этому, она бросила на Мики взгляд из-за его плеча, но дала себя обнять. Долгое мгновение спустя Тедди сделал шаг назад, чтобы рассмотреть ее получше на расстоянии вытянутой руки.

– Ты похожа на маму, – произнес он и улыбнулся.

В ответ она улыбнулась тоже – совсем как Джейси.

Встретиться они договорились в ресторанчике у паромного причала в Вудз-Хоуле, но он не был уверен, придет она или нет. Скоропалительный план сложился у них вчера днем, пока Линкольн разговаривал по телефону с Анитой, а Тедди в своей периодичной тоске отправился гулять.

Но с тех пор многое произошло, и Мики не стал бы ее упрекать, если б она передумала.

– С каких это пор завелись у нас друг от дружки секреты? – спросил он, и вопрос прозвучал не вполне риторически.

Еще утром они с Тедди удрали к Гей-Хед, и, если судить по тому, как он держался, когда вернулись, там, должно быть, что-то произошло. Бедный Тедди. Все они были в нее безнадежно влюблены, но он, казалось, пропал совсем. Он что, утратил самообладание и признался в своих чувствах, стал ее умолять, чтоб не выходила за Ванса? И она тогда подрезала ему крылышки? Сделала бы она это очень нежно, разумеется, потому что Мики подозревал: Тедди у нее любимчик. Однако если Тедди нарушил их бессловесный уговор – что ж, так ему и надо, разве нет?

Подумав так, он тотчас же устыдился. В конце концов, если уговор у них без слов, кто скажет, что он вообще есть? Сам он всегда подразумевал, что к этому и сводится их “один за всех и все за одного”: зашифрованное соглашение, что они никогда не станут действовать друг у друга за спиной, добиваясь чувств Джейси, а потом все сложилось даже удачно – после ее помолвки с кем-то совершенно посторонним. Если уговор вообще существовал, он сводился всего лишь к запрету на соперничество, который после ее помолвки и не понадобится блюсти. Однако в некотором смысле они действительно состязались, даже когда бывали вместе, и если Джейси намеревалась выйти замуж за того, кого звали не Мики, он предпочел бы, чтоб звали этого человека и не Линкольн или Тедди. Признание позорное, но уж какое есть, и если он только не ошибался, друзья его считали так же. Ванс, вероятно, и впрямь полный мудак, а Джейси определенно заслуживала лучшего, но Мики смирился с тем, что они поженятся, как смирился со всем тем в жизни, чего он не в силах изменить, – смерть отца, номер в лотерее. Если же Джейси суждено связать себя узами с Линкольном или Тедди, ну… тут вот он уже не уверен, что сможет привыкнуть.

В общем, возможно, что после вчерашней ночной спевки “все за одного” и совокупно употребленного бухла она передумала с ним встречаться, как собирались, и села в автобус до Нью-Йорка, как и намеревалась изначально. Вообще-то, оглядывая ресторан и не видя ее, он ощутил как сокрушительное разочарование, так и… эгей, облегчение. Но затем ему помахала молодая женщина в шляпе с широкими обвислыми полями и темных очках, сидевшая на террасе одна.

Выйдя наружу, он выдвинул стул напротив.

– Это что, маскировка? – Выглядела она как хипповая копия Одри Хепбёрн из “Шарады”[63].

Джейси театрально сощурилась:

– Они что-нибудь заподозрили?

Мики покачал головой. Линкольн и Тедди высадили его у входа в Пароходную администрацию в Фэлмете, где все неловко и попрощались друг с другом.

– Послушался бы ты разума, – сказал Тедди. – Черт, да я бы сам поехал с тобой в Канаду, если бы хоть так можно было не пустить тебя во Вьетнам.

Тронутый предложением Мики отмахнулся от него с юморком, заверив обоих друзей, что на самом деле он больше тревожится за них, а не за себя, особенно за Линкольна – если учитывать, какой он теперь стал подкаблучник, а ведь еще даже не помолвлен. Дальше Мики не будет рядом, и пример Линкольну брать не с кого.

На что Тедди произнес:

– Большое спасибо.

В конце Линкольн отказался даже от шуточного прощанья, не пожал протянутую руку, а сказал лишь:

– Иди сюда, – и крепко прижал к себе Мики, прошептав: – Удачи, чувак, – а это означало, что и Тедди пришлось с ним обняться.

Как только они отъехали, Мики, чувствуя себя подонком из-за того, что обманул их, забрал свою машину и поехал обратно в Вудз-Хоул.

– Так, – сказал он Джейси. – Объясни, что мы тут делаем, потому что я не понимаю.

– Всему свое время. Дай-ка я на твою руку посмотрю.

Он поработал ради нее кулаком, стараясь не морщиться.

– Сегодня лучше. Отек сошел.

Она лишь покачала головой и улыбнулась ему с выражением “почему все мужчины такие брехуны”, эта ее улыбка была у него среди любимых, хоть и обожал он их все.

Ее “Кровавая Мэри” – самое что надо, поэтому когда подошла официантка, он себе тоже заказал.

– Надо полагать, время у нас есть? – произнес он.

Джейси кивнула:

– Мне никуда не нужно.

– Я думал, ты денек-другой проведешь у Келси в Нью-Йорке.

– Я соврала, и что?

“Когда правда вдруг стала ложь”, – подумал Мики.

– А дальше ты мне скажешь, что не выходишь замуж.

– Великолепное предсказание!

Он постарался не просиять от такого известия, но ощутил, что не удалось.

– А Ванс об этом знает?

– Пока нет, но он не удивится.

– А родители?

– Они будут в шоке. – Вот теперь просияла она.

– Так что же произошло?

Джейси вздохнула:

– Мы так и не договорились, где жить. Я думала про Хейт-Эшбери. Его же представление – Гринвич, где-то на полпути между домами наших родителей.

– Могли бы сойтись на компромиссе. Мне то и дело рассказывают, что обычно у всех семейная жизнь к этому и сводится.

Она покачала головой.

– Условия диктует Ванс. Вот к этому сводится вся семейная жизнь, если ты женщина.

Снова загрузившись, паром дал гудок и отвалил от рампы; пассажиры, отплывавшие на остров, махали с верхней палубы. Когда официантка принесла Мики “Кровавую Мэри”, он одним махом заглотил треть, и похмелье тут же отступило.

– Тедди сказал, что поедет со мной в Канаду, если это поможет не пустить меня на войну.

– Бедный Тедди, – произнесла она, глядя куда-то вбок, и глаза у нее блеснули.

– Вчера у Гей-Хед что-то чудное было?

– Купались голышом.

– Да ну? И кто это придумал?

– Я, – ответила она, встретившись с ним взглядом, и в этом признании слышался вызов.

Она его что, проверяет? “Не спрашивай”, – подумал он, но спросить, конечно, пришлось.

– А еще что-то было?

Она по-прежнему смотрела прямо на него.

– Больше ничего.

Что ж, подумал он, этим тогда и объясняется уныние Тедди. Выглядел он виновато, хотя на самом деле у него просто сердце разбито. Неудивительно, что его пришлось уламывать спеть с ними на террасе “Шансы есть”. Его собственные, какими хлипкими бы ни были, только что отменились вовсе, а вот шансы Мики возродились как по волшебству.

– Как бы там ни было, – произнесла Джейси, – тебе нельзя ехать с ним в Канаду.

– Нельзя?

– Об этом не может быть и речи.

– Почему?

– Потому что ты едешь туда со мной.

– Ты был когда-нибудь в Бар-Харборе? – поинтересовалась она два дня спустя.

За час до этого Джейси умолкла, и Мики ощутил, что ей не хочется, чтоб он заполнял это молчание трепом. Возможно, подумал он, ее наконец накрыло серьезностью того, что они делают – сбегают в Канаду без денег и даже толком не спланировав, чем станут заниматься, когда доберутся туда. Он уже ждал, что следующими ее словами будут: “Ладно, разворачивай машину. Дурацкая это мысль”.

Выехав из Вудз-Хоула, они миновали полпобережья Мэна, и Атлантика всегда оставалась у них по правую руку, иногда всего в сотне ярдов, а потом на час или больше исчезала из виду совсем. Когда он заметил, что в Канаду есть дороги и попрямее, она сказала:

– Твои поездки напрямик уже в прошлом.

Это заявление он счел метафорическим, хотя смысл его от него ускользал. Она обещала ответить на вопрос, который он задал ей еще в Вудз-Хоуле (“Что мы делаем?”), равно как и на тучу других, не дававших ему покоя с тех пор (“А не стоит ли позвонить твоим родителям, чтоб не волновались? Разве не нужно сообщить Вансу, что свадьбы не будет? А что делать с Линкольном и Тедди? Почему такая секретность во всем?”). Но все вопросы до единого пока что оставались без ответа. Казалось, что-то не дает ей покоя, но вытянуть из нее удалось лишь, что он все поймет во благовременье.

– Когда б это я успел побывать в Бар-Харборе? – фыркнул в ответ он.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Когда родители тебя с собой в отпуск брали в детстве?

– Мы ездили на озеро.

– Какое озеро?

– Видишь ли, в чем дело, бедненькая богатенькая девочка. В детстве я считал, что существует лишь одно озеро. И мы туда ездили в августе на неделю. Иногда на две, если денег хватало. Там проводили отпуска все, кто жил у нас в районе.

Глядя на него, она прищурилась.

– Значит… когда ездили в отпуск, вы там видели тех же людей, что и весь остальной год? На той улице, где ты живешь?

– “Люди пялятся, – проблеял Мики, – ну и пусть глядят… Я нигде больше на свете не хочу стоять…”[64]

Сколько времени должно пройти, чтобы она поняла, спросил он себя, эту штуку, его жизнь до Минервы, которую он вечно старался объяснить, и ему это никогда не удавалось. Даже Тедди и Линкольн – при том, что ни тот ни другой не купались в деньгах, хоть семья Линкольна и была довольно зажиточна, – казалось, с трудом понимали, почему он так упрямо цеплялся за некоторые представления. Никак не верили, к примеру, когда он по собственной воле предпочел остаться на кухне и драить там кастрюли, когда мог бы стать лицевым и рассекать по столовой. Ну как объяснить им “Акрополь” – забегаловку в Уэст-Хейвене и его первую настоящую работу, ну да, он драил там кастрюли, – где хозяин Нестор платил ему под столом? Всего несколько часов после школы и еще несколько на выходных. Каждый день на длинной сушилке его ждала гора котлов и сковородок – грязная корка засыхала на них с обеда. Следующие два часа он медленно отмывал их по одной, воображая, как будет ощущаться у него на плече ремень “Фендера-Стратокастера”, на который он давно уже положил глаз, а под мозолистыми пальцами – лады на изящном грифе. Сознавая, что родители не одобрят его работу после школы, когда он вроде бы должен заниматься, чтобы оценки были выше, он сказал им, что записался в учебную группу Организации католической молодежи, – а такая ложь, предполагал он, на небо его не протащит. Но тогда еще старик с подозрением относился ко всему, что вылетало из уст сына, и однажды, закончив работу в кухне, Мики обнаружил Майкла-старшего у стойки заведения – тот ел чизкейк. Показал на пустовавший табурет рядом, и Мики примостился на нем.

– Газировки хочешь? – спросил отец. – Какой-то ты весь потный. – Когда принесли колу, отец спросил: – Ну и ради чего все это?

– Ради гитары, – признался Мики.

– У тебя же есть гитара.

– Эта лучше.

Глаза отца сузились. Опасная почва.

– Та, что мы тебе подарили на Рождество, недостаточно хороша тебе? (Немарочная “НуТоун”[65] с гнутым грифом и торчащими ладами, она жужжала и гавкала.)

– Счита ее… инструментом, – пояснил Мики, довольный тем, что нащупал аналогию, которую его старик в состоянии понять. “Любой мастак под стать своему инструменту” было одним из его любимых присловий.

– Ладно, – произнес отец, как бы не против пока что и уступить, – только тут вот еще что.

– Что тут еще?

– Ты солгал матери.

Вот в этом весь его отец. Стоило Мики попасться на чем-то таком, что ему делать не следовало, он неизменно подводил свою мать, а не разочаровывал их обоих. Как будто отец давно уже списал его со всех собственных счетов как пропащего.

– Ты говорил, что ходишь куда-то заниматься или еще какую-то хрень. Извините, – добавил он, потому что как раз в этот миг возникла официантка подлить ему горячего кофе.

– А ты маме расскажешь про этот чизкейк? – спросил Мики.

Потому что при последнем визите отца к врачу у него обнаружилось не только высокое давление, но и повышенный уровень сахара. Поскольку ему велели сбросить вес, сладости в его рацион больше не входили – только утром в воскресенье, когда отправлялись на особую прогулку на Вустер-стрит за итальянской выпечкой.

Отец воззвал к официантке, которая и сама смахивала на диабетичку:

– Уму непостижимо, до чего этот пацан языкастый, а?

– Нынче вся молодежь такова, – ответила та, подмигнув Мики.

– Его язык до добра уж точно не доведет, – произнес отец, шлепнув по стойке двадцаткой.

Уже сев в машину, Мики спросил:

– Так можно мне на работе остаться?

– Пока да, – ответил отец, – при условии, что мать согласится. Нестор к тебе хорошо относится?

– Ага, годится.

– Вот и пусть. У меня в багажнике кусок пластиковой трубы, который ему в ухо войдет идеально. Тебе работа-то нравится? Я только потому спрашиваю, что дома ты, по-моему, ни тарелки не вымыл.

Мики начал было отрицать: мол, мытье кастрюль – не самоцель, но тут же понял, что это не совсем так. Да, поначалу созерцать эту гору посуды всегда страшновато – когда он только входит в кухню, но ему на самом деле даже нравилось справляться с ними по очереди в своем собственном темпе, а ощущение, возникавшее, когда заканчивал, он любил еще больше: выполнил задачу, пусть даже она бессмысленна, а сам после нее остаешься вонять кухонной тряпкой, которую мариновали в топленом сале.

– Да ничего вроде.

– Хорошо, – сказал отец. – Даже слышать не хочу, что ты работаешь спустя рукава. Эта пластиковая труба и к твоему уху приспособится, капиш?[66]

Вот чего Линкольн и Тедди – что уж там о Джейси говорить, – казалось, никак не могли взять в толк. Они подозревали, что он не вылезает из кухни потому, что у него зуб на богатых девчонок и ему не нравится с ними любезничать. А ему просто нравилось на кухне. Поварихи напоминали ему материных подруг в Уэст-Хейвене, и по душе были даже длинная сушилка из нержавейки, промышленной мощности распылитель над мойкой и вечная духота – все это возвращало его в “Акрополь” и вновь будило восторг того первого “Стратокастера”, что он купил на заработанные там деньги. Кухня корпуса “Тета” немного напоминала Мики церковь – вернее, то, как он церковь воображал, но она такой никогда не бывала – по крайней мере, для него. В Минерве ему нравилось, но, в отличие от Линкольна и Тедди, он так и не уверился в том, что ему здесь место. Конечно, тут лучше, чем в Уэст-Хейвене, но это же не значит, что Минерву нужно любить. Кроме того, он начинал постепенно соображать, что величие его отца – причина, почему на этого человека стоило равняться, – состоит в способности любить то, что ему дадено, что сунули ему в руки, что волей-неволей оставалось только принять.

Теперь ему бы хотелось объяснить все это Джейси. Вопросы, что она задавала ему о его прежней жизни, всегда показывали ее искренний интерес, хотя Мики было ясно и другое: для нее это было сродни изучению иностранного языка. Ей удавалось распознать в нем что-то родственное и собрать себе небольшой практичный словарь, но чтобы заговорить на этом языке бегло, нужно в него погрузиться. А с чего бы девушке из Гринвича, Коннектикут, погружаться в Уэст-Хейвен, с его строителями, жирными лягашами и пижонистыми мордоворотами? Хотя ему нравилось, что она так любознательна, ответы его, казалось, не подводили ее к истинному пониманию, а лишь вызывали новые вопросы (“Так почему же родители не возили тебя в Бар-Харбор? Ладно, может, им не по карману было жить там долго или в местах получше, но поехать-то они хотя бы могли?”). Даже с ним-путеводителем она оставалась туристкой. Не то чтоб он ее упрекал. Какая разница, если она не бегло говорит на его языке? В Минерве он научился такому выговору, что был ближе к ее произношению, чем к своему собственному, так? Поэтому общаться-то они могут. А если зазор и остается, со временем они его сомкнут.

– Так, значит, вы в Бар-Харбор летом ездили регулярно?

– Не каждый год. Иногда отправлялись в Беркширы. Или на Кейп. Или на Нантакет.

– Просто втроем?

– Порой ездили еще с одной парой. Обычно с кем-нибудь из фирмы Дональда.

Мики уже собирался уточнить, кто такой Дональд, но тут вспомнил, что Джейси всегда называла родителей по именам. Дональд и Вивиан. Дон и Вив.

Август на Нантакете против недели на озере. Вот в чем зазор, который им предстояло сомкнуть, чтобы у них все получилось. Даже не зазор – пропасть. И все же, предполагал Мики, пропасть эта могла быть и шире. Он мог быть беднее, Джейси – еще богаче. Он бы мог быть черным. Однако зазор все-таки был настоящим, а не пустяком. Помочь тут может любовь – при условии, что это ее они сейчас в себе чувствуют. В самом деле, не любовь ли и есть так называемый ответ?

И был еще один зазор. Сбежать в Канаду, вместо того чтоб явиться на службу, после торжественного обещания, какое он дал отцу.

– Не уверен, что я так могу, – сказал он ей еще в Вудз-Хоуле.

– Но так же правильно, – упорствовала она. – Ты не можешь этого не видеть. Война – бред. Не говоря уже о том, что она безнравственна.

Так-то оно так – правда есть и в том, что отец понял бы его, хотя бы частично.

“Жениться на твоей матери – самое умное, что я в жизни сделал”, – любил говаривать он, когда ее не было рядом и она не могла его услышать. Он бы уж точно отдал должное силе чувств Мики к Джейси. Но пусть даже старик уже умер, Мики так и видел, как они вдвоем примостились на табуретах у стойки “Акрополя” и его отец лопает запрещенный чизкейк. “Ну и ради чего все это? – спросит он. – Надеюсь, не ради еще одной гитары, нахер”.

“Ради девушки”, – ответит Мики.

“Ладно, пусть, – согласится отец. – Это-то прекрасно, только тут вот еще что”.

“Что тут еще?”

“Эта война”.

“Дурацкая она, пап”.

“Все войны дурацкие. Не в этом дело”.

“А в чем?”

“Дело в том, что если не пойдешь ты, вместо тебя пойдет кто-то другой, capisce? Оглянись-ка, посмотри на эту столовку. Тут с полдюжины твоих сверстников. Парочка вон в той кабинке сидит. Кто из них должен пойти вместо тебя? Покажи его мне, потому что я не различаю”.

“Смысл в том, чтобы никто не шел”.

“Ага, но кто-то все равно пойдет. Пойдет какой-нибудь несчастный хмырь”.

“И ты считаешь, что на его месте должен быть я”.

“Нет. Вообще-то я б сам вместо тебя пошел, если б они, нахер, нашли какое-нибудь дело для пожилого водопроводчика с хилым сердчишком”.

И ведь пошел бы, Мики был в этом уверен. Больше всего на свете он хотел бы, чтоб его отец был жив и познакомился бы с Джейси. Потому что вот тогда она бы поняла, что просит его сделать.

“Прости, пап. Я постараюсь загладить это перед тобой”.

“Да вот же незадача, это не между мной и тобой. Это между тобой и тобой”.

– Так что, – спросил Мики, – хочешь переночевать в Бар-Харборе?