Шансы есть… Руссо Ричард

Спорить Линкольн с этим не стал, но, судя по виду, доводы его не убедили.

– А кроме того, – добавил Тедди, – можно еще вспомнить, что это старейшая история на свете – когда с детьми люди поступают так же, как в детстве поступали с ними.

– О, умом-то я это понимаю, – признал Линкольн. – Но та Джейси, которую знали мы, не была жестока. Я пытался, но все равно не могу себе представить, как она говорит Мики, что ей жаль, что она не отпустила его во Вьетнам.

– Может, представить такое как раз можно, зная, что это она с успехом предотвратила, – предположил Тедди, изо всех сил тужась дать объяснение, какое Линкольн – человек, которому с тайнами неуютно, – сочтет удовлетворительным. Он же из семьи, где вопросы ставятся недвусмысленно, а ответы на них очевидны, и дают их с такой уверенностью, от какой дух захватывает. В Минерве Линкольн чувствовал, что его облапошили, когда Том Форд отказался четко ответить на вопрос о Гражданской войне, который они обсуждали весь семестр. Даже теперь, в свои шестьдесят шесть, он стремится к прозрачности во всем – даже в человеческой душе.

Тут с парома скатилась последняя машина и отъезжающие принялись заводить моторы.

– И знаешь, что еще трудно вообразить, – сказал Линкольн, садясь за руль и закрывая дверцу. – Что мы никогда не знали друг друга. Ты можешь себе такое представить?

– Нет, – признал Тедди. – Не очень.

– Но ведь странно же, – произнес Линкольн, поворачивая ключ в зажигании, – потому что каковы были шансы?

И действительно. Все они могли пойти учиться в разные колледжи и провести жизнь в – как там выразилась мать Джейси? – “блаженном неведении” насчет друг друга.

– Поневоле задумаешься. Будь у нас возможность все повторить, выпади нам по куче шансов в жизни – были бы они все иными? – Машина впереди тронулась, и Линкольн включил передачу. – Или игра сложилась бы точно так же?

По образу мысли Тедди – а думал он об этом много, – это зависело от того, с какого конца смотришь в подзорную трубу. Чем ты старше, тем вероятнее будешь разглядывать собственную жизнь не с того конца, потому что так жизнь твоя лишается захламлений, образы становятся четче, а заодно возникает и впечатление неизбежности. Характер – это судьба. Если рассматривать все так, каждый раз, когда Тедди шел на тот судьбоносный подбор, Нельсон, оставаясь Нельсоном, делал ему подсечку, и Тедди, оставаясь Тедди, рушился на пол в точности как и тогда. Если рассматривать издали, даже шанс выглядит иллюзорно. Номер Мики в призывной лотерее всегда будет 9, номер Тедди – всегда 322. Почему? Потому что… ну вот так уж сказка сказывается. Да и, как это понимали древние греки, невозможно прервать или как-то значимо изменить эту цепочку событий, стоит истории начаться. Будь Тедди тем, кем его считала Джейси, когда пыталась соблазнить у Гей-Хед, изменилось бы немногое, потому что она уже была Джейси. Атаксия – частица ее ДНК с зачатия – отыскала бы ее, даже если бы жизнь Джейси не была секс – наркотики – рок-н-ролл. Возможно, такова и была необъявленная цель образования – учить молодых людей видеть мир усталыми глазами того возраста, когда разочарование, усталость и фиаско маскируются под мудрость. Вот каково было Тедди, когда он раскрыл журнал выпускников Минервы и узнал о смерти Тома Форда – словно исход предрешен с самого начала. Конечно же, выйдя на пенсию, Том переехал бы в Сан-Франциско и там – впервые свободный быть самим собой – подцепил бы СПИД и умер, как опасался Тедди, в одиночестве.

Но таков был не тот конец подзорной трубы. Хорошо, пускай – возможно, если глядеть на все с надлежащего конца, искажения все равно неизбежны: дальнее кажется ближе, чем на самом деле, но ты хотя бы смотришь в ту же сторону, куда движется твоя жизнь. А жизнь от ее хлама избавить в действительности не получится по той простой причине, что жизнь и есть сплошь хлам. Если свобода воли лишь иллюзия, не является ли эта иллюзия необходимой – если в жизни вообще обязательно должен иметься какой-то смысл? А точнее – что, если не должен? Что, если тебе дается осмысленный выбор, а то и не один, который способен изменить твою траекторию? Ладно, скажем, иногда и впрямь возникает ощущение, что исход предрешен, но вдруг предрешен лишь частично? Состязание между судьбой и свободой воли такое скособоченное оттого, что люди неизменно принимают одно за другое – яростно бросаются на то, что закреплено и непреложно, в то же время пренебрегая тем, чем поистине могут управлять сами. Сорок четыре года назад на этом самом острове, когда им в лицо глядели целые горы улик иного, Тедди и его друзья согласились с тем, что их шансы жуть как хороши. Дурни, конечно, по всем объективным меркам, но не были ли все они в ту ночь еще и отважны? Что полагается делать, когда перед людьми целый мир, которому плевать, будут жить они или умрут? Съеживаться в комок? Падать на колени? Если Бог и существует, должно быть, Он давится от хохота. Мухлюет с ними, а эти чертовы дурни, кого Он якобы создал по собственному образу и подобию, не Его винят во всем, а себя.

Когда паром с Линкольном скрылся из вида, Тедди остался на причале практически один. Почти время обеда, и он поймал себя на том, что проголодался. Спешить назад в Чилмарк незачем, поэтому он прошелся пешком до той таверны, где они с Линкольном пили пиво всего четыре дня назад, когда он только приехал на остров. А кажется, будто прошла целая вечность. На террасе он заказал миску похлебки. Пиво пить рановато, но он никуда не торопится и потому все же попросил его. Как доест и допьет – поедет вглубь острова, туда, где его ждут несколько месяцев разных задач. Тедди осознал, что с нетерпением ждет каждой. Может, перед тем как начать, позвонит Терезе. Сообщит, что с ним тут произошло, и он не только выжил, но и стал относиться ко всему лучше, чего не было с ним уже давно. Может, даже скажет, что подумывает написать ту книгу, какую ему советовал не писать Том Форд, пока нужда не подопрет. Ничего хорошего, вероятно, у него не получится, но если даже и так, возможно, ее удастся починить. Последние десять лет он чинил испорченное другими – так почему же не починить свое? Много лет он верит, будто на этом свете неотложных дел у него больше не осталось, да и миру он ни к чему. Но, может, ошибается.