Шансы есть… Руссо Ричард

– А того, что вы уже в говно. Сами сюда приехали?

– Ну не пешком же пришел.

– Вот поэтому и одно пиво. Случись что с вами по пути домой, ваши старые дружки засадят меня за то, что вас обслужил.

– Ай, да тебя можно засадить за что угодно, Кевин.

– Одно пиво, – повторил тот, опуская стакан на бирдекель.

– А теперь можешь оставить нас в покое, – сказал Гроббин. – Сомневаюсь, что речь у нас зайдет о спорте, но если так, мы тебя известим.

Когда бармен ушел, Гроббин чокнулся со стаканом Линкольна.

– Штука в том, – начал он, будто продолжая ранее прерванную беседу, – что мы недобро к девушкам относимся.

– Кто?

– Мы. Вы и я. Мужчины вообще. Смыкаем ряды, все до единого. Особенно легавые. Не следует, а мы всё равно.

– Мы сейчас о Джейси говорим, мистер Гроббин?

Тот продолжал, как будто Линкольн и рта не раскрывал:

– Настоящих преступлений тут случается немного. И знаете почему?

Линкольн признал, что нет.

– Здравый смысл подсказывает, если вдуматься. Скажем, ты говно какое-нибудь совершишь. Пристрелишь кого-нибудь. Банк ограбишь.

Линкольн поневоле улыбнулся. Нынче утром Гроббин воображал его насильником и убийцей, а вечером его понизили до простого налетчика.

– Ну и что ж дальше?

– Откуда я знаю, – ответил Линкольн. – Я ж не преступник. Сбегаешь?

– Тепло. Уезжаешь. На высокой скорости. По крайней мере, так ты поступаешь в других местах. А здесь – ждешь парома. Острова не способствуют преступности, Линкольн. Это факт. Особенно той, что требует бегства. Или замысла. Импульсивные преступления, когда сам все понимаешь, но ничего с собой не можешь поделать? Вроде домашней драки? Вот в чем наша сила, особенно зимой, когда разъезжаются все туристы и для нас наступают постные времена. Нигде никаких богатеев. Никто не наймет тебя стричь газон или чистить бассейн. От Дня Колумба до Дня памяти. Черт, как можешь, так и выкручиваешься. Расписываешь бюджет на всё: ребенку нужны скобки на зубы, машине – новая коробка передач, всякая херня еще может произойти. А накатывает херня волнами, вы уж мне поверьте. Но каждый год? Пиздец наступает именно от того, чего не ждешь. Кто-то поскользнулся на льду и сломал бедро. И тебе вдруг выставляют больничные счета. Запаздываешь с арендной платой, с рассрочкой за снегоход, который вообще покупать не стоило. Тебе начинают названивать взыскатели долгов. Вам знакомы такие неприятности, Линкольн?

– Лично мне – нет.

– Рад это слышать, – неубедительно произнес Гроббин. – А вот многим, кто живет тут круглый год, они знакомы хорошо. В общем, настает январь и ваш дружок незнамо где добывает билеты на переигровку “Патриотов”[60], скажем, в Денвере. Желает знать, ты в деле или нет. А ты не в деле, Линкольн. В деле ты бы не был, даже проводись игра в Фоксборо и ты б мог туда долететь, маша руками, как крыльями. Но ох как бы тебе хотелось поехать на эту игру. И ты пытаешься придумать, кто б мог ссудить тебе денег, кто согласится тебе поверить, но ты сам себя обманываешь. Тут остров, Линкольн, и все, кого ты знаешь, знают и тебя. Озираешься, кого б еще за это обвинить. Под рукой у тебя жена, вот ты ей все и объясняешь. Отчего она говно насранное. Отчего во всем этом она виновата.

Линкольн вздохнул и устроился поудобнее. Как и утренняя беседа, этот разговор тоже грозил провалиться в кроличью нору, только теперь Гроббин в придачу был еще и пьян.

– Зачем вы мне все это рассказываете, мистер Гроббин?

Лицо у того тотчас же помрачнело.

– Заткнись, Линкольн.

– Прошу прощения? – Потому что он поразился не на шутку. Попробовал припомнить, когда кто-нибудь в последний раз велел ему заткнуться, и не смог.

– Я тут кой-чего объясняю, поэтому окажи-ка любезность. А кроме того, сам же слышал, как я тут пообещал Кевину не хулиганить. Не делай из меня вруна.

Вот, пришло в голову Линкольну, то самое, о чем тревожилась Анита: что если его предоставить самому себе, он окажется в час ночи рядом с воинственным пьянчугой. Есть те, кто предвидит всякое, и те, кто нет, и Линкольн принадлежит к последней категории. Влажные салфетки – не единственное, чего он не предусмотрел. Линкольн уже всерьез раздумывал, не слезть ли ему с табурета и не направиться ли к двери, да только был более чем уверен, что попробуй он такой маневр, Гроббин возложит тяжелую лапу ему на плечо и велит сесть на место. Завидев это, Кевин, возможно, подойдет и вмешается, но и это будет скверно. Хотя в итоге Линкольн остался сидеть из-за того, что в голосе Гроббина, попросившего не делать из него вруна, помимо угрозы, прозвучало и нечто жалобное.

– Спасибо, – произнес он, как только стало ясно, что Линкольн не рыпается. – На чем я остановился?

– Я объяснял своей жене, почему она во всем виновата, – напомнил ему Линкольн.

– Верно. Что она и без того знала, потому что у вас с ней такие разговоры уже бывали, и виновата во всем всегда она. А еще она соображает, что с тобой ей лучше не пререкаться, потому что ничем хорошим это никогда не заканчивается. Поэтому она просто стоит между тобой и холодильником, не прекословит и ждет, что будет дальше. Настанет день, Линкольн, когда кто-нибудь проведет такое исследование, и обнаружат они вот что: единственное место, где тебе точно не нужно оказываться, если ты женщина и живешь с жестоким пьяницей, – это между мужиком и холодильником. В общем, ты пихаешь ее нахер с дороги – сильней, чем собирался, – и она падает. Лежит и хнычет на полу, пока ты не приказываешь ей встать. Она не дура и делает, что велено. Стоит, глядя на тебя, вся такая “что я сделала?”. И знаешь, что ты при этом думаешь, Линкольн?

Поскольку его предупредили рта не раскрывать, Линкольн просто качнул головой.

– Ты думаешь: “Не та девчонка, на ком я залип”. Теперь – жирная неряха, волосья висят. Ты ведь так и не забыл, какой стройной красоткой она была раньше, и тебе от этого лишь еще сильней хочется двинуть в эту жирную уродскую рожу. Что ты в конце концов и делаешь, Линкольн. Пусть и не в тот же вечер, но тут уж без вопросов – туда ты и держишь курс. И сам знаешь, и она знает, и оно наконец происходит, и на сей раз ты велишь ей встать с пола, а она не встает, потому что не может. Просто лежит и моргает, не соображает ничего. И пусть даже ты сам какое-то время уже знал, что это неизбежно, ты все равно удивлен, что ее стукнул, до того быстро все произошло, а еще больше тебя удивляет, что тебе в результате тошно, потому что ты даже не упомнишь, когда в последний раз у тебя шевелились какие-то нежные чувства к суке этой. Но что есть, то есть – стыдно. Как… тебе… не стыдно. Поэтому ты думаешь: “Все, хватит”. Убеждаешь себя, что так вышло всего один раз, и этот порыв из организма ты выгнал. Но в глубине души-то знаешь, что все далеко не так, Линкольн. Тебе известно, что там, где в тебе это сидит, осталось намного больше. И ей известно, а поэтому в следующий раз, когда ей светит то же самое, она уже не ждет. Она запирается в ванной с мобильником и вызывает 911. И вот тогда появляемся мы.

Линкольн решил рискнуть и задать очевидный вопрос.

– А потом что? – Поскольку раз уж оказался он в кроличьей норе, ему стало интересно. А также благодаря всем этим его “ты” он ощущал и собственное соучастие. Что же будет с ним?

– Нынче-то? Не знаю. Я говорю о том, как было раньше. – В старике что-то неуловимо поменялось – прежняя угроза почти рассосалась, и он выглядел чуть ли не несчастным. – Теперь в полиции больше женщин служит. Всех лучше готовят. А тогда ты с напарником просто выводил мужика наружу. (“Слава богу”, – подумал Линкольн. Гроббин по-прежнему “тыкал” ему, но теперь Линкольн хотя бы легавый, а не правонарушитель.) Не на парадное крыльцо, конечно, где соседи увидят. А на задний двор, Линкольн, где темно и уединенно. И говоришь там мужику: “Если так и дальше будешь, ты ей сильно навредишь. Дело попадет в газеты. Тебе оно надо? Чтобы все знали, что ты жену свою нахер избил?” Мужик к этому времени уже уплыл в фугу, поэтому ты не очень понимаешь, сколько и чего до него доходит. Он просто перед тобой стоит и смотрит, как будто только и ждет, чтобы все закончилось – чтоб ты прекратил с ним разговаривать и убрался, что, как ему известно, в конце концов и случится. Если бы ты собирался его арестовать, давно б уже арестовал. Ты говоришь ему: “В следующий раз ты ее, наверное, убьешь. Если такое произойдет – сядешь. Сейчас-то ты думаешь, что хуже у тебя в жизни уже не будет, но еще как оно, блядь, будет”. Вот это до него доходит, потому что даже такой тупой сукин сын понимает. Жизнь всегда становится хуже. Видно, как его рвет на тряпки, Линкольн. Одна его часть желает объяснить, как оно все так вышло, но ему очень не хочется объяснять. В смысле, мы же все мужики, верно? Все втроем? Так чего ради ему объясняться насчет бабы другому мужику? Просто иногда… его такая злость, блядь, разбирает. Сам же понимать должен, как оно бывает, ну? Каково тебе от баб? Суки они, все до единой.

Тут Гроббин умолк, пристально разглядывая Линкольна с озадаченным видом.

– Я вот чего опасаюсь, Линкольн, – что вы не очень следите за ходом моей мысли.

– Вообще-то слежу.

– Тогда скажите мне. К чему я клоню?

– К тому, что мы все недобро к девушкам относимся?

Старик склонил голову, глаза у него опасно сузились, и Линкольн сумел прочесть у него в голове: “Ты надо мной издеваешься, Линкольн?” И потому он изо всех сил постарался бессловесно внушить Гроббину, что у него в намерениях такого и близко не было.

– Нет, Линкольн, это у меня… всеохватывающая тема. А клоню я к тому, что когда выводим этого дрочилу наружу, мы его стараемся защитить, а не ее. Если он и дальше так будет продолжать, что-то скверное случится с ним, а нам такого не надо. Мы не хотим, чтоб он терял работу, если она у него есть, или детишек, если их завел.

– Точно, – произнес Линкольн. – Согласен с вами.

– Рад это слышать, Линкольн, но спросите у меня, почему же нам вообще этот мудила небезразличен. Вам же должно быть хоть немного интересно.

– Почему он вам не безразличен, мистер Гроббин? – послушно спросил Линкольн, потому что ему действительно захотелось это узнать.

– Ну, быть может, еще в школе мы с ним знались – или с кем-нибудь вроде него. А если мы ровесники, то, может, в одной команде играли.

– Как вы с Троером играли за “Кубок острова”?

Гроббин пропустил мимо ушей.

– Или, если мы моложе, может, смотрели, как играет он, и хотели быть, как он, когда придет наш черед. Ну да, хорошо, пускай сейчас он жалкий мудозвон, но мы-то его знали еще тогда. По нашему мнению, ему нужно только вспомнить, кем он был раньше, и снова стать тем парнем. Это же до того парня, которого мы когда-то знали, мы на самом деле стараемся сейчас достучаться в темноте. Надеемся мы на то, что он где-то там еще остался. И вот тут-то мы не особо сообразительны, Линкольн, потому что того парня там давно уж нет.

“Нет, и давно”, – подумал Линкольн, припомнив, как тем утром Мики выразился о Джейси.

– Мистер Гроббин…

– С кем бы там, нахер, мы ни разговаривали, нам нужно одно: пусть ответит нам, что понимает, о чем мы толкуем, пусть произнесет волшебные слова, от которых мы исчезнем. “Я понимаю”. Как только он их скажет – пых, и нас тут нет.

– Мистер Гроббин…

Тот предупреждающе воздел указательный палец.

– Вы были хорошим мальчиком, Линкольн, и мы почти закончили. Уже на финишной прямой.

Линкольн кивнул, отхлебнул дерьмового теплого пива.

– Вам вот еще что, надо полагать, непонятно, Линкольн. После того как он произносит эти волшебные слова, заходим ли мы снова в дом и проверяем ли, как там женщина, перед тем как уйти?

– Догадываюсь, что нет.

– И в этом вы правы. Никуда мы не заходим. Почему? Ну, если честно, нам вовсе не хочется видеть, как она сидит за кухонным столом и прикладывает носок с кубиками льда к глазу или губе. Что мы ей тогда скажем? “Ты же знаешь, что парень на этом не остановится, правда?” Это ей и самой известно – ну или хотя бы отчасти. “Ушла б ты от него”? Может, и ушла б, а может, и нет. Вдруг следующий окажется еще хуже. Хрен знает, как ей это удается, но она, похоже, вечно притягивает к себе каких-то ушлепков. “В другом месте тебе будет безопасней”? Ну, сказать так мы можем. Возможно, действительно есть место, где ей будет безопасней, чем здесь и сейчас. Но рано или поздно он ее отыщет, если, конечно, она с острова не уедет. Поэтому нет, Линкольн, мы не желаем с нею разговаривать. Мы – пара крупных крепких парней, но знаете что? Мы ее боимся. Боимся, что, вернись мы в этот дом, она в самом деле примется нас благодарить. За то, что вступились и угомонили его. Потому что больше ничего ему на самом деле и не требовалось. Сидя в кухне и промокая кровь бумажным полотенцем, вот чего она хочет – чтоб мы поняли, что в глубине души человек-то он хороший. Выдай ей хоть полшанса – и она тебе это наврет.

Тут Гроббин неожиданно расхохотался, отчего Кевин и мужчины у другого конца барной стойки глянули на него.

– Видите, Линкольн, если бы мне взять и написать ту книжку, которую хочет моя невестка, – о моей жизни легавого на острове? Так вот, то, что я вам тут рассказываю, и было б этой книжкой.

Линкольн решил попробовать еще разок.

– Но, опять-таки, зачем вы мне все это рассказываете, мистер Гроббин? Что я должен из этого почерпнуть? Что если что-то нехорошее случилось с Джейси в семьдесят первом, полицейские могли знать, кто это сделал, и сомкнуть ряды? Замести следы?

– Нет, Линкольн, я даже близко этого в виду не имею.

– Этот ваш гипотетический парень, который избивает женщин? Мы о Троере говорим?

Гроббин принялся массировать виски большими пальцами.

– Ох, Линкольн, вы меня весьма разочаровываете. Нет, мы говорим о мужчинах вообще. Как о биологическом виде. Что в этом было непонятного? Троер – мужчина, поэтому, конечно, говорим мы и о нем, но еще и о вас, обо мне и о вашем приятеле Мики.

– Ага, ладно, но…

– И еще об одном человеке мы тут говорим.

“Ну, поехали, – подумал Линкольн, – опять в кроличью нору”.

– И кто же это?

– Мой собственный сын, Линкольн. Еще мы говорим тут о нем.

Линкольн не был уверен, чего вообще ожидал от этой беседы, но не вот этого. Старик вдруг сделался больным, бледность его – темно-серой, а дыхание рваным. И тут до Линкольна дошло наконец, что к этому они двигались всю дорогу.

– Муж Беверли?

– Бывший. Скажите-ка мне, Линкольн. Вы можете вообразить, что поднимаете руку на такую женщину, как она?

– Мистер Гроббин? – произнес Линкольн. – Я знаю, что это не мое дело, но вы неважно выглядите. Давайте я подвезу вас домой? У вас же завтра операция, да?

– Операция эта по желанию, Линкольн. И я желаю ей не подвергаться. Только что решил.

– Думаете, это хорошая мысль?

– Кто ж ее знает. – Теперь он разглядывал Линкольна с обостренным интересом – очевидно, что-то не давало ему покоя. – Вы говорили, что жизнь у вас задалась?

– Да, – подтвердил Линкольн, ощущая в этом признании как правду, так и что-то сродни стыду. Как и большинство удачливых людей, он, вероятно, недостаточно часто радовался своей удаче, но в то же время обостренно ощущал ее – и сознавал, что везение в целом и его конкретное в частности мало что общего имеют с добродетелью.

Этим он отличался от Вольфганга Амадея – и это запросто могло оказаться главным различием между ними. Вава был кальвинистом. Везде он видел знаки не только собственной избранности, но и избранности Линкольна. У других людей с этим не очень. На Тедди посмотрел разок – и не увидел ни следа божьей милости. Ошибался ли он? Нынче вечером, когда Линкольн брел за каталкой, на которой Тедди везли в операционную, у него не шел из головы вопрос: отдельный ли случай то, что произошло в “Рокерах”, или же его лучше рассматривать как часть давнего шаблона, который в двух словах можно описать так: жизнь у Тедди (заимствуя понятие Гроббина) не задалась? Еще в Минерве Тедди, казалось, смирился с вероятностью того, что жизнь у него не задастся. Отчего сам собой напрашивался вопрос: такое смирение – причина или следствие? Кротко ль Тедди принял неизбежную траекторию собственной жизни, – или же принял мужественно свою неспособность изменить эту траекторию?

А Мики? Удалась ли жизнь у него? Наблюдая, как он играет свой любимый рок-н-ролл на очень высокой громкости, Линкольн ответил бы: да. Разве не это он сказал Аните? Что из них троих, похоже, только Мики живет той жизнью, которой и должен жить? Но всего несколько кратких часов спустя уверенности в том поубавилось. Благодаря философским разглагольствованиям уставшего от жизни пьянчуги в Линкольне, как он тому ни пытался противиться, поселились сомнения насчет старого друга, и сейчас он вновь припомнил лицо Мики тем утром, когда тот, сидя на своем “харлее”, глядел куда-то в пространство, а лицо у него было маской… чего? Разочарования? Печали? Сожаления? Музыка – это для него жизнь или побег от жизни?

– Что ж, я этому рад, – произнес Гроббин без явной иронии или горечи. – Может, вам и дальше будет везти. По моему опыту, с везучими так обычно и бывает.

Опять кальвинизм. Избранные остаются избранными, проклятые – проклятыми. Решив что-то однажды, Бог никогда не отступается от своего суждения, и это Вольфганга Амадея Мозера вполне устраивало, раз уж он убежден, что отчего-то заслужил избранность, а вот остальные как-то не сдали этот важный экзамен – вероятно, еще в материнской утробе. Гроббина же, напротив, казалось, вымотала целая жизнь попыток изменить предрешенное.

– Мистер Гроббин? – осведомился Линкольн.

– Да, Линкольн?

– Мне очень нужно отлить.

– Вам не требуется мое разрешение.

– У меня отчего-то сложилось впечатление, что требуется.

В мужском туалете Линкольн вытащил телефон и прокрутил журнал недавних звонков, пока не долистал до номера, с которого ему утром звонила Беверли. Ответил сонный женский голос.

– Беверли? Это Линкольн Мозер. Помните меня?

– Эм-м-м. Да?

– Простите, что звоню так поздно. Речь о вашем свекре.

– С ним все в порядке? Я пыталась ему дозвониться.

– Он в клубе под названием “Рокеры” в Оук-Блаффс.

– Пил?

– И прилично, я бы сказал.

– У него же завтра операция.

– Мне он сообщил, что решил ее не делать.

Она не ответила сразу, и Линкольну потребовался лишний миг, чтобы сообразить, что она плачет. Наконец Беверли произнесла:

– Мне нужно пятнадцать минут, чтобы доехать. Можете его заговорить на это время?

– Думаю, сложностей не возникнет.

Когда Линкольн сел на свой табурет у стойки, Гроббин произнес:

– Ладно, вот что будет дальше, Линкольн. Начальник полиции в Эдгартауне – мой друг. Завтра я к нему загляну. Расскажу о своих подозрениях.

– И каковы они?

– Та девушка с острова не уехала.

– Значит, передумали.

– Да.

– Ладно, но опять-таки – зачем сообщать об этом мне?

Старик хмыкнул, но совсем не весело.

– Потому что, Линкольн, я предлагаю вам возможность вступить в клуб “Мы недобро относимся к девушкам”. Как его основатель, я имею право. Хотите предупредить своего друга Мики? Пускай уходит в бега? Так и пожалуйста.

– Послушайте, мистер Гроббин, я уважаю ваши профессиональные инстинкты, но Мики не имел никакого отношения к исчезновению Джейси.

Старик на это лишь покачал головой.

– Но вы этого не знаете. Вы в это верите. Вот вам мое слово: знание и вера – совершенно разные зверьки.

– Как вам будет угодно.

– Нет, Линкольн, это не как мне будет угодно – или вам. Факты смотрят нам в лицо. Факты вроде того, что у вашего друга Мики уголовное прошлое в штате Коннектикут, где его арестовывали за избиение человека так, что тот впал в кому. Два часа назад вы этого не знали. Теперь знаете.

– Вот только ничего подобного я не знаю, поскольку – со всем должным уважением – я на самом деле не знаю вас. Познакомились мы только сегодня – ну, вчера, – и вы последние полчаса рассказываете мне о всяких избивателях жен, которых пытались выгородить, служа в полиции. И вы с Троером старые друзья. С чего бы мне не заподозрить, что вы его выгораживаете?

– Ну, рассудите сами. Вы закончили колледж Минерва. Чего ради мне вам рассказывать о вашем друге такое, что вы с легкостью можете опровергнуть, если я лгу.

– Потому что я могу вам и поверить.

– Но вы же не верите.

– Нет, не слипается. Если за Мики уголовка… если он напал на отца Джейси, как вы утверждаете, почему он не сел в тюрьму?

– Ох, Линкольн, мне жаль вас. Вот правда жаль. Он сел в тюрьму. Это открытые сведения. Целую неделю провел в окружном карцере. Не дали ему тюремного заключения. Потому что когда тип, которого он отдубасил, пришел в себя, то отказался выдвигать обвинения.

– Почему?

– Ну, если б Мики был моим другом, я бы спросил у него.

– Вы за этим и ездили сегодня в Чилмарк? Спросить у своего друга, не причастен ли он к исчезновению Джейси?

– Такова была причина.

– Ион сказал, что нет?

– Верно.

– И вы ему поверили.

– Я так выражусь, Линкольн. Не могу сказать, что я ему не поверил.

– Ладно, тогда чем же он вас убедил?

– Ну, тот день, когда ваш друг ему вломил? У Мейсона другая версия, что тогда произошло. То, что вы рассказываете, – когда ваш кроткий добродушный дружок наткнулся на них двоих на кухне, Троер зажал девушку в углу и лапал ее. Поэтому Мики ринулся на выручку.

– Так оно все и было.

– А Мейсон утверждает, что нет. По его словам, девушка вовсе не была против того, чтоб ее лапали.

– Херня какая.

Гроббин не обратил на это внимания.

– По-его выходит так, что он загородил собой девушку, потому что решил, что ваш друг хочет ударить ее, а не его.

– Это…

– Вы при этом присутствовали? – Линкольн замялся, и Гроббин продолжил: – Нет, я так и думал. А это означает, что вы не знаете, Линкольн. Вы верите. И, как все истинные верующие, с ходу отвергаете все, что эту вашу веру подрывает.

– Ладно, а разве та же самая логика к вам не применима? Ни вы, ни я не желаем не верить другу.

– Обстоятельства у нас сходны, Линкольн, но не тождественны. Мы с Мейсоном давно знакомы. Ему порой бывает нужна моя помощь, это правда, и в духе полного разоблачения должен признаться, что был случай, когда я валился в пропасть, а Мейсон оттащил меня от самого края. Поэтому да, я действительно хочу верить, что он говорит правду. Но иллюзий у меня нет. Он всегда бывал мудаком на любой вкус, особенно если дело касалось женщин. И ага, я рассматривал вероятность того, что он мне баки заколачивал. Можете ли вы честно сказать то же самое о своем дружочке Мики?

Тут на другом конце барной стойки раздался вопль ликования.

– Господи, – произнес кто-то, – покажите мне это еще раз.

– Я понял, Линкольн, – продолжал Гроббин. – Верность. Вера. Вы считаете, я не хотел верить своему сыну, когда он рассказывал мне, откуда у его жены все эти синяки? И она всегда его поддерживала? Объясняла, что с рождения такая недотепа?

– Простите…

– Вас не за что мне прощать, Линкольн. Я же говорю – я рад, что у вас жизнь сложилась. Рад, что вам не пришлось следить за домом собственного ребенка, потому что в глубине души вы подозревали, что он лживый мешок говна. Подозревали, потому что видели, как у других женщин возникают такие травмы, и я на самом деле рад, что вы не заглядывали в окно в тот вечер, когда ваш сын схватил свою жену за глотку и швырнул ее через всю комнату. Потому что там был я, Линкольн. У них под домом, заглядывал в окно. Мог бы предотвратить то сотрясение мозга, когда она ударилась затылком о стену, потому что видел ясно как день, что сейчас произойдет, но пока он действительно этого не сделал, я не знал. А до того мига? Пока не надел на него наручники? Я все еще мог верить.

Если бы Линкольн ее не ждал, в женщине, вошедшей в тот миг в “Рокеры”, Беверли он бы не признал. В “Виньярд газетт”, прилично одетая и накрашенная, она была до того привлекательна, что в Линкольне тогда даже совесть шевельнулась. Теперь же, без макияжа, в мешковатых шортах и вытертой фуфайке, она выглядела на все свои годы – да еще и с прихватом. С учетом того, что он только что услышал, трудно было не видеть в ней женщину, которую жестокий муж некогда швырял через всю комнату. Лишь когда она положила руку Гроббину на плечо, тот оторвался от созерцания опивок у себя в стакане и заметил свою невестку в зеркале за баром; лицо у него сделалось невыразимо грустным, как будто это он своим рассказом вызвал ее к жизни в нынешнем поблекшем состоянии. Затем как-то слишком быстро лицо у него потемнело.

– Кевин, – выдохнул он, и темная злость, какую Линкольн в нем уже замечал, вновь прозвучала в его голосе.

Линкольн вдохнул поглубже. Если всему суждено пойти очень и очень плохо, произойдет это прямо сейчас.

– Это я ей позвонил, мистер Гроббин, не он.

Если старик и услышал, то виду не подал. Уже выложив двадцатку на стойку, он подвинул ее теперь к подходившему бармену. Кевин кивнул Беверли, двадцатку двинул обратно.

– За мой счет, Джои. Но будет очень хорошо, если вы сюда заходить больше не будете.

Не прикасаясь к купюре, Гроббин посмотрел на Линкольна.

– Знаете, что бывает с качками, жрущими стероиды? – спросил он. – И не говорите, что они глупеют, потому что они без этой химии и так глупые, иначе бы не пошли в качки.

– Джо, – взмолилась Беверли. Тот еще никак не показал, что видит ее. – Пойдем, давай-ка доставим тебя домой.

– У них по всему позвоночнику такая ярко-красная сыпь выступает. Как грядка с клубникой.

– Мистер Гроббин… – начал было Линкольн.

– Я прав, Кевин? У тебя так спину обсыпало? Вот эта двадцатка подтверждает, что да.

Кевин покачал головой.

– Вы правда хотите, чтобы я из-за этой стойки вышел, Джои?

– Нет, я просто хочу, чтоб ты показал моему новому друг Линкольну свою сыпь. Он такой никогда не видел, а он из тех, кто не верит на слово, – только если увидит все своими глазами.

– Потому что если я отсюда выйду, Джои, нежен я с вами не буду. Я знаю, вы раньше были крутым, но теперь вы состарились, и тем дням настал конец.

– Прошу тебя? – умоляла Беверли. – Джо?

– Это необязательно, мистер Гроббин, – сказал Линкольн. – Я верю вам, договорились? – Конечно, он старался разрядить напряжение, но произнеся эти слова, он не лгал.

– Вы не просто мне дым тут пускаете, Линкольн? Не хотелось бы, чтоб вы это говорили только для того, чтобы Кевин улизнул от трепки.

– Ухохочешься, – сказал Кевин.

– Нет, я правда вам верю, – повторил Линкольн, и на сей раз слова его не прозвучали ложью.

Гроббин пьяно разглядывал его, решал. Наконец произнес:

– Ну и ладненько. Наверное, тогда всем можно разойтись по домам. – И снова пихнул двадцатку к бармену: – Положи себе в банку с чаевыми. Потом купишь мази для своей сыпи.

Соскользнув с табурета, Гроббин потерял равновесие и, вероятно, упал бы, не поддержи его Беверли. Проделала она это так, что стало понятно – ей это уже не впервой. Гроббин выглядел опустошенным – в нем не только энергии не осталось, но и пульса, будто беседа с Линкольном выжала его досуха. Линкольн надеялся, что это не так, потому что ему нужно было кое-что узнать.

– Пока не ушли…

– Да, Линкольн?

– Тот случай, о котором вы мне рассказали? С моим другом Мики? Вы не припомните, когда это произошло?

Гроббин уставился в пространство.

– Подмывает сказать – в семьдесят четвертом, но я же говорю, можете сами поискать.

– Ладно, спасибо. Вам помочь на улице?

Спрашивал он Беверли, но ответил Гроббин:

– Нет, я считаю, что вечер и без того прошел унизительно.

Семьдесят четвертый, – подумал Линкольн, когда дверь за ними наконец закрылась. Если ему не изменяет память, той осенью Джеральд Форд объявил амнистию для уклонистов и Мики, как и многие другие, вернулся домой. Пока он был в Канаде, они друг с другом не связывались, если не считать одной-единственной открытки. Пришла та на адрес родителей в Данбар, в октябре 71-го, – к тому времени Мики не было уже несколько месяцев. На открытке был величественный “Шато Фронтенак”[61] в Квебеке, а на обороте Мики накорябал: “Решил, тебе захочется взглянуть на мою новую фатеру”. И подписался: “Большой Мик на кастрюлях”. Возбудившись, Линкольн позвонил Тедди – и узнал, что его родители получили точно такую же открытку и с тем же посланием.

– Сдается мне, он мог и не слышать о Джейси, – рассуждал Тедди, – иначе спросил бы, вышла ли она на связь.

Лишь позже Линкольну пришло в голову, что логика у его друга хромает. Если бы Мики хотел узнать про Джейси, ему бы следовало указать обратный адрес, чего, конечно, делать бы не стал, чтобы эти данные не попали в чужие руки.

Только в начале 1975-го, после амнистии, Линкольн получил от Мики известие в виде запоздалой рождественской открытки, сообщавшей, что он вернулся и снова даст о себе знать, кактолько обустроится. Пока что он в Уэст-Хейвене, живет с матерью, ищет работу и жилье. Он тут знает парочку парней, которые хотят сколотить группу, поэтому, наверное, к ним присоединится. Джейси на этот раз он упомянул: “О Джейси небось никто не слышал?” Через месяц-полтора после того они созвонились, и он объяснил, что мать, с которой он оставался на связи, пока был в Канаде, рассказала ему, что Джейси, очевидно, сбежала, вместо того чтоб выходить замуж, и Мики счел это самой вероятной причиной ее исчезновения. Когда же Линкольн выразил свои сомнения на этот счет, Мики от них отмахнулся:

– Попомни мои слова, однажды она объявится с европейским мужем и будет хвалиться тем, что она иностранный корреспондент в каком-нибудь Сингапуре или другой глуши.

А отвечая на вопрос, как он сам поживает, сказал, что у него все клеится, но в голосе его Линкольн услышал нечто такое, отчего возник вопрос, не трудней ли Мики живется, чем он готов рассказать. Вернувшись домой, не жалеет ли он, что сбежал в Канаду? Не относятся ли к нему как к отщепенцу?

– Приехал бы к нам в Аризону повидаться, – сказал ему тогда Линкольн, и Мики ответил, что так и поступит, вот только устроится, но так и не приехал.

Поэтому если Гроббин сейчас говорит ему правду, все это было в лучшем случае увертками, а в худшем – прямым обманом. Первейшим делом для Мики были вовсе не поиски работы, квартиры или новая группа. Нет, Делом Номер Один, очевидно, было разыскать отца Джейси. Но зачем? Он что, думал, будто Дональду Кэллоуэю известно, где его дочь? Почти все то время, что Мики провел в Канаде, этот человек просидел в тюрьме. За этот период что-то от Джейси могла слышать только ее мать. Не логичнее было бы тогда выследить ее? Линкольн пытался во всем этом разобраться, но это равносильно тому, чтобы наткнуться в глубине шкафа на старую головоломку, которой не хватает половины деталек.

Вынув мобильник, он подумал, не позвонить ли Мики еще раз. Если он везет эту Дилию на водном такси, они уже наверняка доплыли до большой земли, и связь появилась. Но если Мики ответит, Линкольну придется решать, звонит он ему как друг или как допросчик – как член клуба “Мы недобро относимся к девушкам”, и потому советует ему бежать, пока есть шанс, или как мститель, полный решимости докопаться до правды, чего бы это ни стоило. Очень не хотелось такого допускать, но Гроббин был прав. Вера и знание – действительно разные зверюшки. Именно к знанию стремился он, когда гуглил Троера, и еще раз – когда зашел в “Виньярд газетт”. Отправившись к Гроббину в Виньярд-Хейвен, он по-прежнему желал получить информацию. Почему ж ему не пришло в голову, что задавая вопросы о прошлом, можно разворошить и настоящее, и в конце, возможно, захочется забыть то, что он узнает?

Сын? – донесся до него пронзительный голос Вольфганга Амадея, пищавший аж из Данбара, штат Аризона, и в нем не слышалось ни признака перенесенного удара. – Боюсь, ты забыл «Бытие». Да, Древо Познания в Саду. Но грехом Адама была гордыня.

Закрой варежку, пап, – ответил ему Линкольн. – Я тут думать пытаюсь.

Но старый стервятник дело говорит. Линкольн и был гордецом. А то и тщеславным – вот еще одно отцово любимое слово. Решить загадку исчезновения Джейси – задача, как он убедил себя, для него посильная. Вот только вся его тяга к знанию и пониманию не затрагивала Джейси. Как не затрагивала ни правды, ни справедливости. Дело только в нем самом. Ну до чего же это нелепо, а? Шестьдесят шесть лет, а все еще пытается доказать уже сорок лет как мертвой девушке, что выбрать ей следовало его.

Значит, признаёшь, – произнес его отец. – Я прав.

За своим носом, папа, следи, к черту, – ответил Линкольн. – Поди поговори на испанглийском со своей новой подружкой.

А вот это, сын, – ответил Вава, – уже удар под дых.

Выходя из “Рокеров”, Линкольн рассчитывал, что Гроббина с его невесткой уже не будет – и давно, – но нет: на темной пустой улице Беверли пыталась втиснуть тушу старика на пассажирское сиденье своего “фольксвагена”. Он упал, переходя через дорогу? Поэтому они не успели отъехать? Или ей пришлось с ним спорить, потому что он сам рвался доехать до Виньярд-Хейвен? Поскольку никто из них его не заметил, Линкольн тихонько скользнул за руль своей прокатной машины и пригнулся, наблюдая за разворачивавшейся живой картиной. Когда Беверли попробовала его пристегнуть, Гроббин отмахнулся, и она обессиленно уперлась лбом в раму дверцы. Затем, сдавшись, закрыла дверцу и перешла на водительскую сторону.

Вот и твой змий, – встрял отцов голос.

Нет, папа. Это просто больной старик. Как и ты.

Хотя и тут он прав. В Книге Бытия змий был хитрым, коварным шептуном полуправд и намеков, и его выступление перед Адамом напоминало кроличью нору Гроббинова монолога о мужчинах, какие недобро относятся к девушкам, и монолог этот – почему бы и не признать? – ядом проник в кровеносную систему Линкольна. Мириады предложенных подробностей были наглядны и отдавали правдой, но можно ли то же самое сказать о картине в целом? Линкольн уверен не был. Основной посыл, казалось, сводился к тому, что мужское дурное поведение – целый спектр вариантов, как аутизм. Ну да, некоторые ведут себя лучше других, но в итоге все они соучастники, потому что смыкают ряды, как Гроббин выразился, когда возникает в том надобность. И как бы в подтверждение своей точки зрения он предложил Линкольну вступить в клуб. Отчего Линкольн заподозрил, будто самое правдоподобное намерение старика – убедить, будто вера Линкольна в старого друга не имеет под собой основы в виде знания, достойного легавого. Кроме того, окольный монолог Гроббина тащил за собой бесспорное предупреждение: знание, за которым Линкольн гонялся прежде, теперь может гоняться за ним. Сопротивление тут бесполезно. В конечном счете его вера в друга рассыплется под непреклонным напором фактов – как у тех, кто изо всех сил пытался верить, будто война во Вьетнаме справедлива и обязательна.

Но не перестарался ли Гроббин в своей игре? Обесценив веру Линкольна в Мики, он не остановился – еще и Джейси оклеветал. Даже если принять на веру его убежденность, что мужчины недобро относятся к девушкам, чем была его нападка на характер Джейси как не очередным примером переноса вины на жертву? Да, Джейси бывала необузданна, как и сама тогдашняя эпоха, но еще в ней была и невинность, о которой Гроббин, никогда с таким не сталкивавшийся, не имел ни малейшего понятия. Девушка была и верна, и честна. Их дружбу в Минерве – один за всех и все за одного – ни разу не отравила ирония. “Я бы не смогла” – вот что написала она им всем в то последнее утро, имея в виду прощание. Именно эту верность, эту невинность стремился поставить под сомнение сюжет Гроббина, выставлявший ее шлюхой – возможно, разочарованной, когда на сцене появился Мики и испортил ей всю забаву с Троером, которую от них троих она так и не дождалась, потому что они трусы и ханжи. Довод циничный и коварный, и Линкольн отмел бы его сразу, если бы он столь хорошо не вписывался в оценку ситуации, что дала его собственная мать: Джейси, должно быть, тщетно ждет, пока кто-нибудь из них не отыщет в себе мужество с нею объясниться. Они вели себя с ней как джентльмены. А что, если искала она отнюдь не джентльмена?

И ото всего этого Линкольн затосковал по тому единственному, что было ему недоступно – вернуть своих друзей, всех троих, – и не просто вернуть, а такими, какими были они в Минерве, когда перед ними расстилалась вся жизнь.