Ведьма и тьма Вилар Симона
– А Никифор опасается Святослава?
– Он давно за ним наблюдает и знает, что этот пардус всегда готов к прыжку.
Малфрида, сняв пышные одежды, уже распростерлась на ложе и, подперев рукой голову, смотрела на Калокира. Он почувствовал на себе ее взгляд, приблизился. Ее томные глаза мерцали, губы влажно блестели, тонкий шелк сорочки не скрывал главных изгибов ее тела. И патрикий забыл обо всех державных делах, а думал лишь о том, как обнимет ее, как прижмет к сердцу.
И полетел в сторону его украшенный самоцветными каменьями лор, затрещала бархатная ткань, когда он срывал с себя одежду. А потом они целовались, перекатываясь по ложу, набрасываясь друг на друга, словно утоляли нестерпимый голод…
– Я от тебя голову теряю, – произнес Калокир спустя время, когда их бурное дыхание стало успокаиваться. – Я и Преславу брал для тебя. Не для князя, а для тебя. Думал: возьмем столицу, сразу за тобой пошлю. Поселю тебя в покоях царицы, как высочайшую госпожу. Слова мне никто поперек сказать не посмеет. И вот ты здесь…
Но когда, насытившись любовью, патрикий заснул, Малфрида какое-то время лежала, задумчиво перебирая его темные шелковистые волосы. «На чьей стороне ты окажешься, Калокир, если следующий прыжок пардуса будет нацелен на Византию?» – размышляла она. И опять пожалела, что не может ворожить, как прежде. Однако чародейка помнила, как некогда ворожила Никифору Фоке в Царьграде, а потому знала – правление этого императора не будет долгим. Правда, сейчас уже не могла припомнить, чем оно завершится. Неужели и это суждено Святославу?
Но о том ли ей думать, когда она лежит в объятиях того, кого так полюбила? Малфрида улыбнулась, погружаясь в сон. Что бы ни ожидало ее в грядущем, сейчас она просто счастлива…
Святослав так и не поблагодарил Калокира за то, что он сумел без боя взять Преславу. Было ли виной тому неудовольствие, что его приятель выпустил мятежников, то ли он попросту завидовал тому почету, который оказывали предотвратившему кровопролитие ромею местные жители, но Святослав чувствовал себя как бы обделенным. А к этому князь не привык. Поэтому вскоре решил вновь испробовать свою воинскую удачу и завершить начатое дело – расправиться с мятежной болгарской знатью, укрывшейся в Филиппополе.
Через несколько дней Калокир сообщил Малфриде, что князь собирается в поход на град мятежников.
– И ты идешь с ним? – упавшим голосом спросила чародейка.
Калокир кивнул.
– Я обещал, что буду всегда сражаться рядом с князем, и он этого не забыл. К тому же я слишком популярен в Преславе, со мной тут считаются поболе, чем с другими, а это волнует Святослава. Поэтому он хочет увезти меня, а здесь останется воевода, который будет присматривать за царем Борисом и боярами.
Малфрида вздохнула. Опять война! Это раньше она не знала, что чувствуют жены тех, кто вечно в походах. А теперь…
– Когда едешь? – спросила чародейка.
– Ну, ты же знаешь, как скор пардус, – засмеялся Калокир. – Вот подтянутся его отряды и выступит.
– Значит, у нас всего седмица друг для друга? – с робкой надеждой произнесла она.
– Может, и две, – успокоил Калокир.
И они старались проводить вместе столько времени, сколько было возможно. У них были длинные страстные ночи и неспешно проведенные утренние часы. Калокир обучал чародейку греческому и восхищался ее способностями и памятью, а она рассказывала ему старинные предания славян. Потом они гуляли по городу, катались верхом, дурачились. Как-то Малфрида нарядилась воином-русом, а патрикий, наоборот, оделся в женское платье и головной платок. «Воин» Малфрида вела свою «пленницу» на веревке, а окружающие только дивились, наблюдая, как рабыня по пути умудрялась строить всем прохожим глазки и соблазнительно причмокивала губами. Даже посол из Царьграда, патрикий Эратик, не узнал, кто перед ним, и только удивленно вытаращил выпуклые глаза. А они, едва свернув за угол, нахохотались вволю!
И все же Калокир не мог уделять чародейке столько времени, сколько она хотела.
Он то и дело оставлял ее и уединялся. Писал в Царьград, улаживал дела с царем Борисом и согласовывал с ним повеления Святослава. Ибо Святослав приказывал, а Борис был вынужден оглашать его волю своим подданным. Зато в Преславе царил мир, даже печенеги откочевали – в Преславе им запрещалось грабить, но они могли вихрем пронестись по отдаленным окраинам и взять там столько добычи, сколько сумеют. Венгры скучали: они не хотели ссориться из-за добычи с печенегами, которых было значительно больше, поэтому занимали себя пирами да воинскими игрищами, состязаясь с русами и устраивая поединки на палицах, борьбу с шестами, испытания лучников. Бывали и скачки, однако тут русы заметно уступали прирожденным наездникам-венграм. Зато в кулачном двубое русам не было равных, и вскоре венгры, гроза всей Европы, вынуждены были отказаться от рукопашных схваток. А вот местные болгары теперь, когда все уладилось, с большим удовольствием смотрели на эти схватки. Им не жалко было ни русов, ни людей Акоса, когда те выходили из строя с разбитым лицом или вывихнутыми конечностями. Нравится этим варварам сражаться – пусть калечат друг друга.
Калокир заметил, что и Малфрида иной раз приезжает поглядеть на эти состязания.
– Что ты за женщина, если тебя тешат такие грубые забавы? Впрочем, я забыл, кто моя возлюбленная, – посмеивался он. – Не по тебе сидеть в роскошном покое и вышивать шелком по бархату…
Малфрида усмехалась в ответ. Нет, не стать ей обычной женщиной. Чтобы не томиться в царских покоях одной, она что ни день отправлялась гулять по окрестностям – скакала верхом вдоль реки Тичи, бродила в городе среди лавок с товарами, даже в отдаленный лес однажды забрела, где под темными елями царил зеленоватый сумрак. Но вскоре стало там чародейке не по себе: появилось чувство, будто кто-то за ней пристально наблюдает. И ворон на ветке каркал злобно, поблескивая из хвойной гущи огненным глазом. Что-то темное, волшебное было совсем рядом. Раньше она бы заинтересовалась, попыталась разобраться и помериться силами. Сейчас же просто оробела. Захотелось поскорее вернуться к Калокиру, рядом с которым чувствовала себя в безопасности.
Но когда ведьма рассказала милому, что ее волнует, он только хмыкнул.
– Опомнись, госпожа моя! Ты ведь не на Руси, где сильны колдовские чары. Ты в христианской стране, чудес тут не было со времен язычника Расате, который, как сказывали, и впрямь мог творить дива. Но после того, как его ослепил и упек в монастырь родной отец, ничто темное уже не имеет тут власти. Здесь почитают Христа и не верят во всякие побасенки.
– Неужто? А гляди-ка: Невена моя знает заклятия целебные, носит старинные обереги, а еще рассказывает о всяких чудесах – многоглавых драконах и маленьких водяных демонах-караконджалах, которые выходят на берег в зимнюю пору и могут обратить запоздалого путника в коня, чтобы скакать на нем до первых петухов.
Калокир рассмеялся. До чего же красивый был у него смех – звонкий, легкий, залихватский!
– Я знал, что Невена тебе по душе придется. Она много всякой чертовщины знает!
– А у тебя было с ней что-то? – осторожно спросила Малфрида. – А то я заметила, что у нее даже голос мягче становится, когда о тебе упоминает.
– Разве я бы осмелился приставить к тебе бывшую любовницу? Зачем? Покинутые женщины счастливой избраннице добра не желают. А Невене я однажды просто помог. Она занималась знахарством, живя в Плиске, но местные священники не одобряли этого и прогнали ее. Плиска ведь некогда была языческой столицей Болгарии, там долго еще сохранялись старые обычаи – жертвоприношения собак, традиция убивать коня на похоронах хозяина, всевозможные гадания. Вот тамошний священник и стал жестоко бороться с язычеством. А ведь от этой женщины могла быть и польза! Поэтому я отправил ее в Доростол, поведав о ней патриарху Пантелеймону. Он разумный муж, его суевериями не смутишь, а лекарня в лице Невены приобрела умелую врачевательницу. Правда, лишь до той поры, пока я не стал подыскивать служанку для тебя. Вот Невена и согласилась о тебе позаботиться. Эй, краса моя, о чем ты задумалась?
Они как раз возвращались с прогулки верхом, проезжали под южными воротами Преславы. Там тянуло сквозняком, когда Малфрида повернулась к Калокиру, порыв ветра растрепал ее кудри, в темных глазах отразился свет бледного осеннего солнца.
«Какая же она необычная! – восхитился Калокир. – И пусть она – дикарка, не желающая признавать ничьи обычаи, с ней жизнь кажется вдвое ярче!»
– Я думала о том, – неторопливо проговорила Малфрида, – что ты поведал мне о прежней столице Плиске. Хотела бы я там побывать.
– Обязательно съездим, как будет время. Но после Преславы Плиска покажется тебе захудалым местечком. Ибо Преславу Великую возводили, чтобы отвлечь людей от всего старого, строили так, чтобы сюда стекались люди, признавшие новую веру. И видишь, как тут все богато! – Калокир жестом указал на крытые портики вдоль главной улицы, в конце которой находился великолепный фонтан – как раз на перекрестке.
Одна из боковых улиц сворачивала к белокаменному храму – горожане прозвали его Золотой церковью. Ее позлащенные купола сверкали на фоне затянутого низкими облаками осеннего неба, а узоры из разноцветной керамики обрамляли арочные окна и портал. Калокир предложил Малфриде зайти в храм, но она заупрямилась. Не забыла еще, что с ней случилось в Константинополе, когда она однажды вошла в церковь, – на нее обрушился мрак, ее стало ломать и выворачивать, она стонала и корчилась от боли[83]. И если такое повторится…
Но тогда Малфрида была в чародейской силе, ныне же она обычная женщина, а Калокир упрашивал так ласково, говорил, что приглашает ее не молиться, а поглядеть на красоту дел великих мастеров.
Все же она сильно любила его и послушалась. Правда, все же не решилась пройти дальше колонн у входа. Изнутри несло ладаном, мерцали многочисленные звездочки свечей. Малфрида видела ряды белых колонн, иконы на алтаре, блестящий каменный пол. Красиво… но все равно хочется поскорее уйти. Она и так переломила себя, уступив Калокиру. А вместе с тем отметила, что ничего худого с ней не произошло. И заметила внутри воинов-русов – те бродили по приделам, восхищенно озирались.
– Я смотрю, нашим витязям нравятся ваши храмы.
– Да, многие даже на службу захаживают, слушают пение, свечи ставят у икон – им это забавно. Желания загадывают, выполняя это священнодействие.
– Выходит, молятся Распятому? – гневно спросила Малфрида.
И резко повернулась к Калокиру:
– Зачем ты меня сюда привел? Хочешь, чтобы я поверила в Христа?
Он только пожал плечами.
– Поверила? Я позвал тебя сюда, потому что люблю прекрасное. Разве ты не заметила, как тут красиво? Это сделали умелые мастера, талантливые люди. Вот это мне и нравится. Это… – он помедлил, подбирая слова, – это искусство. И христианство тем и хорошо, что дарит людям искусство, а с ним и представления о добре и зле. Ты ведь понимаешь меня, госпожа моя?
Он специально произнес все это по-гречески. И она действительно поняла. Но спросила: а как же те дива, которыми чаровала его на Хортице?
Теперь и Калокиру пришлось задуматься. Ответил, когда они уже возвращались во дворец.
– Те дива необычны и ужасны. Я бы хотел порой их видеть, испытать при этом волнение и даже страх. Это будоражит кровь. Но после этих чудес и страхов я бы желал вернуться сюда, где покой, мир и красота. Здесь ничто меня не страшит, жизнь красива и удобна. В термах всегда горячая вода, улицы чисты, сады ухожены, а люди доброжелательны и учтивы. Здесь никого не режут на алтарях, не приносят в жертву.
Малфрида топнула ногой.
– Вот как! А мне сказывали, что некий Авраам готов был по велению вашего Бога принести в жертву своего сына Исаака!
– Однако, едва он занес над сыном нож, его остановил ангел. И это был верный знак, что Господь Всемогущий не желает человеческих жертв.
– О, как ты это произнес – Господь Всемогущий!
Калокир снова смеялся.
– Не ревнуй меня к Господу, госпожа моя. Возможно, я не верю в него, но его заповеди – «не убий», «чти отца и мать», «не укради» – мне нравятся. Они добры и человечны.
– Ну, за кражу и у нас на Руси могут руку отрубить. А если коня кто уведет, то и на кол посадят.
– Значит, ваши воры просто боятся кары, а если удастся ее избежать, считают себя удачливыми и смелыми. В христианстве же «не укради» – одна из главных заповедей. Христианин должен знать, что это дурно, это грешно.
– Ты бы это печенегам, охочим до чужого добра, попробовал втолковать, – рассмеялась Малфрида.
Но на душе у нее стало тревожно. Она подозревала, что Калокир все же не настолько отринул свою веру в Христа, как хочет показать. Но почему тогда она смогла колдовать в его присутствии на Хортице? Почему ей удалось показать ему те дива, которые так поразили и восхитили херсонесца? А ведь именно своим любопытством и отвагой очаровал ее тогда ромей.
Было еще нечто, что смущало ведьму. Пусть Калокир и появлялся с ней на людях, когда они гуляли, однако ночью приходил к ней украдкой. Малфриду это задевало – ей хотелось, чтобы все безоговорочно знали, что они пара! Калокир же пояснил, что опасается, как бы его соотечественники Феофил и Никифор Эратик, находившиеся ныне в Преславе, не донесли императору, что его посланник и доверенное лицо завел отношения с женщиной, какую некогда в Константинополе сочли ведьмой.
– Но я и есть ведьма, – с гордостью ответила Малфрида. Но оговорилась: – По крайней мере была ею еще недавно, и может статься, что…
Она умолкла, понимая, что чары вернутся к ней лишь в том случае, если их отношения с Калокиром прервутся. А ей так не хотелось этого!
Калокир догадался, нежно обнял.
– Ты мне мила, госпожа моего сердца. И так умна, что, конечно же, поймешь: пока я слуга императора, не стоит двору знать о нашей связи.
– Ты сказал «пока»? Может, когда-нибудь ты станешь служить не базилевсу, а князю Руси?
– Тише, милая! – прикладывал палец к ее губам Калокир. – Все может случиться в этом мире. Но пока Никифор во славе, я его не предам.
И он продолжал приходить к чародейке по ночам тайно. Но какие это были ночи! Полные страсти и неги, тайных признаний и бездонной нежности. Калокир был изощренным любовником, Малфрида познала с ним много такого, о чем ранее и не догадывалась. В упоении любви, она почти уже не жалела, что ради Калокира перестала быть чародейкой. Век бы с ним так… Была бы его верной женой, ждала бы его возвращения, окружила бы его заботой, во всем старалась бы ему соответствовать. Даже высокую прическу прополому согласилась бы носить, как знатные византийские жены. И, может, однажды родила бы ему дитя… Вот как любила она Калокира! И старалась не думать о разлуке – разлуке, которая близилась с каждым днем.
Рассредоточенные по стране отряды Святослава стекались из каждой крепости, куда он посылал гонцов. Все происходило быстро, и если не в конце первой седмицы, то уж к исходу второй у стен Преславы вырос большой лагерь воев-русов и кочевников, готовых выступить по первому приказу князя.
Малфриде пришлось проститься со своим патрикием.
Они долго стояли обнявшись в одном из переходов на городской стене. Оба не хотели, чтобы их видели, но медлили, чтобы еще минуту побыть наедине, хотя из лагеря уже доносились звуки рогов и слышался гул готового выступить войска.
Наконец Калокир отстранился. Оправил перевязь с мечом и, не сводя взора с печального лица любимой, сказал:
– Знаешь, милая, обычно я легко прощаюсь. Но сейчас мне трудно… Трудно покинуть тебя, чаровница. И хоть Святослав гневался, что из-за нашей плотской близости чар в тебе не осталось… Ты сама – чары, с тобой я теряю себя, но мне от этого так сладко. А оставить тебя хоть на время… горько мне…
Он ушел, а ей захотелось плакать. Шагнула следом, простерла руки, словно надеясь удержать… Но тут заметила стоявшего неподалеку на верхних галереях Свенельда, который видел их прощание… и вдруг смутилась. С чего бы это? Она никому ничего не должна. Особенно бывшему мужу.
Малфрида вскинула голову, хотела сказать – негоже соглядатайствовать, но смолчала. Ибо Свенельд спускался по ступеням, глядя на нее с теплотой и пониманием.
– А ведь славная из вас вышла пара, Малфутка, – вдруг назвал он ее старым, еще древлянским именем. – Смотришь на вас – и любуешься: оба ладные, рослые, чернявые. И будто схожими между собой вы сделались. А такое случается лишь тогда, когда люди парой становятся, двумя половинками целого, настоящего.
Малфрида не ожидала от воеводы таких слов. И вдруг выпалила:
– Да и вы с Ольгой с годами стали схожи! Не так чтоб прямо, но что-то общее в вас появилось.
Свенельд глубоко вздохнул.
– Наверно, после того, как я крестился.
И поведал вдруг сокровенное: княгиня сильно тревожилась из-за того, что они стали любовниками и живут во грехе. Когда Ольга покидала Царьград, патриарх Полиевкт сказал ей напоследок: «Бойся греха, ибо он отдаляет тебя от Бога». И Ольга, сойдясь со Свенельдом, не могла быть по-настоящему счастлива. Он это понимал. И так боялся потерять ее любовь, так хотел успокоить и вернуть радость, что согласился креститься, чтобы они смогли тайно обвенчаться. Ольгу это несказанно обрадовало, и они, хоть и таили свой брак, но прожили в любви и согласии много лет. Ради этого счастья Свенельд даже отказался от живой и мертвой воды. Да ведь и воды этой становилось все меньше, оставались одни сказы о ней…
– Так ты крестился, не веря в Христа? – удивилась Малфрида. – Отказался от своих богов и не уверовал в чужого?
– Вера пришла потом. Это ведь тоже чудо, когда она вдруг пробуждается в душе и уходят все сомнения.
– Хм. Ты только князю нашему того не говори, воевода. Засмеет. Да и за тайный брак с матерью-княгиней не помилует.
Свенельд продолжал задумчиво смотреть на Малфриду, будто не слышал ее слов. Потом вдруг сказал:
– Знаешь, если ты так полюбила Калокира, а он христианин, то, может, и ты когда-нибудь…
Смех ведьмы не дал ему закончить – звонкий, победительный, громкий, с тайным презрением. Колдовской смех. Она даже голову откинула, уронив на плечи шелковый капюшон, а ее волосы растрепались на ветру.
– Ох, Свенельд!.. Да что бы я?.. А Калокир не такой уж и верующий – на службы не ходит, священство не жалует. И это мне в нем любо. А ему нравится то, что я колдовать могу, этим его и привязала. Он не такой, как ты. Тебя мои чары пугали, а потом и вовсе развели нас в разные стороны. Калокир же… Кто знает, может, не он меня к крестильной купели подведет, а я его – подальше от храмов, в рощи колдовские…
Глаза ее озорно искрились. А вот лицо Свенельда стало печальным. Зачем-то потер перчаткой нагрудную пластину панциря – вроде пятнышко приметил. Казалось, и в глаза чародейке поглядеть не в силах. Потом все же сказал:
– Ты бы не слишком полагалась на это, Малфутка. Пусть твой красавец и мало считается с верой христианской, зато искать чести и возвышения горазд. Сказано – ромей, а для ромея возвыситься в своей державе важнее, чем все чудеса чужих и диких краев. Ну, полюбопытствовал, подивился необычному, но со своей стежки к славе и знатности ни за что не сойдет. Разве ты его еще не поняла? Думаешь, из одной привязанности к Святославу он ему помогает? О, он больше задумал. А ты для него – лишь радость и утеха сиюминутная. В будущем же Калокира, великом и славном, места тебе нет и быть не может…
Он не договорил: Малфрида внезапно подалась вперед и наотмашь отвесила воеводе звонкую пощечину. Грудь ее вздымалась, глаза сверкали.
– Ты с собой Калокира не равняй, воевода. Разные вы! Понял?
Она повернулась и зашагала прочь. Свенельд же, потирая щеку, смотрел ей вслед, и глаза его по-прежнему были грустными.
Глава 9
Зимний туман был густой, темный и походил на смог. Впрочем, он и был смогом – мутным, пропахшим гарью, кровью, нечистотами. Дышалось им тяжело, с отвращением. Но особо ужасными казались звуки, доносившиеся из тумана, – многоголосый нескончаемый стон, перемежающийся полубезумными рыданиями и криками ужаса и боли. Порой из этой мглы доносился смех – смех победителей, долетали их команды, ржание их коней. И эти звуки производили не менее жуткое впечатление, чем вопли тех, кто умирал в муках.
Калокир сидел на коне, пригнувшись к седельной луке, и помышлял только о том, чтобы туман рассеялся как можно позже. Он не хотел видеть того, что в нем таилось, – того, что сделали с городом Филиппополем войска Святослава. А ведь патрикий Калокир был среди тех, кто штурмовал крепость, помогал сооружать стенобитные машины, подбирал мастеров для строительства катапульт и баллист. Стены Филиппополя казались неприступными, и Калокир надеялся, что, пока будет длиться осада, князь Святослав выдвинет приемлемые условия сдачи города, а осажденные, пожертвовав частью мятежников, смогут выторговать милость к горожанам и найдут способ умиротворить завоевателя. Тщетные упования. Святослав, проведав, что в Филиппополе собрались последние силы мятежных бояр, не желал слышать о переговорах. Он хотел одного – кары. И Калокир стал догадываться, что князь-пардус, разоривший и уничтоживший столь могучее и процветающее государство, как Хазария, не остановится перед тем, чтобы стереть с лица земли последний не подвластный ему город Восточной Болгарии. Святослав так хотел отыграться за свое разочарование, ибо ранее считал болгар несерьезными противниками, а те посмели восстать за его спиной. Он и на Калокира был зол за то, что тот покорил Преславу без боя и показательных казней, и все чаще поглядывал на ромея с подозрением. Оттого и слушать не стал уговоров Калокира, что следует принять парламентеров из осажденного Филиппополя. Он желал явить силу и гнев.
И вот город взят. Рухнули под ударами каменных ядер надвратные башни, снесены сами ворота, и орда воющих и вопящих варваров ворвалась в крепость. Но того, что уготовил древнему Филиппополю Святослав, даже Калокир не ожидал. Хотя должен был, зная о том, что случилось с хазарскими Итилем и Саркелом.
Откуда у русов эта жестокая казнь – сажать живых людей на колья? На пали, как они говорят. Это долгая и мучительная смерть. Казалось бы, куда проще – и милосерднее – зарубить или повесить казнимого. Но еще до того, как город был взят, Святослав велел поставить на одном из холмов близ Филиппополя целый лес столбов с заостренными вершинами. И, видя это и понимая, что им уготовано, защитники города оборонялись отчаянно. Некоторые пытались вырваться и бежать, но именно эти беглецы стали первыми жертвами мести князя – их ловили и сажали на колья перед пораженными ужасом защитниками крепости. Иные продолжали сражаться – их счастье, если погибали легкой смертью в схватке. Но даже их тела подвергались зверскому надругательству, а князь приказывал ставить все новые страшные столбы. Что может быть слаще воплей и стонов умирающих на кольях врагов?
Калокир же был потрясен. Проведя всю сознательную жизнь в походах, зная все ужасы войны, он не ожидал, что однажды придется увидеть целый лес оструганных столбов с тысячами умирающих на них людей. Казнили всех – восставших бояр, их воинов, священников и торговцев, отроков и женщин, помогавших осажденным или просто попавшим под горячую руку. Город был предан огню, сжигались лавки и дома, осквернялись храмы. Пленников выводили за стены небольшими группами, они молились, некоторые просили о пощаде, другие проклинали захватчиков; были и такие, кто пытался вырваться и бежать. Тщетно! Страшная, долгая и мучительная смерть на колу ожидала всякого. Лишь в последние дни русы как будто пресытились муками врагов и просто рубили головы и сваливали тела на поле за городом. Воронье слеталось отовсюду, торжествующе каркая, расклевывая как мертвых, так и живых, впавших в беспамятство на кольях.
Больше всего Калокиру хотелось уехать. Но он был обязан оберегать послов императора – патрикия Никифора Эратика и настоятеля Феофила. Святослав не желал их принимать, но и не гнал, удерживая в стане русов то ли как полномочных представителей Константинополя, то ли как заложников. Лишь сегодня князь изъявил желание встретиться с послами. Калокир должен был дождаться их здесь, за городом, и проследить, чтобы они беспрепятственно отбыли и им никто не чинил обид. И еще неплохо бы узнать, что они сообщат базилевсу… Хотя после всего, что послы увидят под Филиппополем, это и так ясно.
Он продолжал ждать, не сходя с седла. Отметил, что туман начал рассеиваться: высоко на кольях стали видны тела казненных. Их силуэты с широко расставленными или, наоборот, судорожно поджатыми ногами, откинутые или поникшие головы, чудовищные маски искаженных мукой лиц… Лишь немногие казались спокойными в смерти, и это спокойствие казалось особенно жутким. По мере того как туман редел, глазам открывались ряд за рядом – колья, словно адский лес, покрывали холм и спускались рядами в низину. Жуткое зрелище. Привыкнуть к этому невозможно.
Мимо проскакала группа печенегов, волоча на аркане окровавленное нагое тело. Кому-то повезло разозлить кочевников – и на него просто накинули петлю и поволокли. От ударов о камни и ухабы смерть наступает скорее, чем от деревянного острия, неспешно разрывающего внутренности. А когда развиднелось настолько, что в тумане проступили очертания городских стен, стали видны и тела тех, кого казнили совсем недавно, когда из-за спешки стало не до кольев. Шеи побежденных захлестывали петлей-удавкой и стаскивали их со стен. Повешение – быстрая смерть, почти милосердная. Что ж, насытил Святослав свою жажду мести?
От этих мыслей Калокира отвлек перезвон бубенцов, которыми обычно украшают дорогую сбрую. Вскоре показалась небольшая группа всадников. Впереди ехали двое на светлых мулах, оба в плащах с надвинутыми на лица капюшонами, позволяющими не видеть кошмарную картину окрестностей Филиппополя. То были послы, и Калокир, тронув шпорой бок лошади, двинулся навстречу.
Возглавлявшие посольскую кавалькаду патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил выглядели подавленными. Толстое бабье лицо патрикия с обвисшими щеками застыло, словно маска, говорить мог только аскетически изможденный настоятель Феофил.
– Архонт Сфендослав намеренно велел своей страже держать путь через этот ад, чтобы мы видели, на что он способен во гневе. И мы действительно в ужасе. Тем более что Сфендослава очень раздражает то, что император медлит с обещанной выплатой. Нам пришлось пояснить архонту, что задержка произошла из-за того, что у божественного базилевса сейчас немалые проблемы: в Византии три года подряд неурожай, а это повлекло за собой спекуляции, в которых – увы! – отличились и родичи самого Никифора. Это едва не привело к бунту, и базилевс сейчас усмиряет непокорных. Деньги нужны, чтобы стянуть к столице войска и накормить голодных.
Калокир все это знал и уже пытался объяснить князю причину задержки. Но тот отрезал:
– Заботы Никифора меня не волнуют. Он дал слово – должен сдержать! Я не привык ждать, как нищий с чашей для подаяния. Если долг не будет выплачен до того, как сойдут снега и откроются перевалы в горах, я сам приду и возьму свое.
Это же наверняка было сказано и послам. Феофил с тревогой спросил:
– Ваш Сфендослав способен на подобное?
«Ваш»… Похоже, послы уверены, что Калокир – человек русского архонта. Поэтому его ответ прозвучал сухо:
– Не забывайте, достопочтенные, что я, родич императора и его посланец, являюсь при Святославе как бы заложником. Моя жизнь и свобода – доказательство того, что выплата все же поступит и наисветлейший Никифор Фока не нарушит слово. И то, как поведет себя архонт Святослав, меня тоже волнует. Если он однажды скажет: «Иду на вы…»
Калокир умолк, проглотив ком в горле.
– Что означает сие «Иду на вы»? – встревоженно спросили оба посланца.
Калокир скривил в усмешке рот.
– Когда архонт Святослав посылает такое предупреждение, значит, он готов выступить в поход. И если «Иду на вы» будет произнесено, у Константинополя и впрямь возникнут проблемы. Почтенные господа, мой вам совет: сообщите божественному базилевсу, что от такого архонта, как князь Руси, можно всего ожидать. Я остаюсь при нем, но опасаюсь, что моего влияния не хватит, чтобы удержать его, если он будет разгневан.
Тут наконец заговорил патрикий Эратик. Он заверил Калокира, что их впечатляет мужество патрикия, состоящего при князе-язычнике, но как же вышло, что Святослав не просто разбил болгар, но еще и собирается править этой страной. Разве об этом шла речь в договоре между Русью и Византией? Со времен Олега Вещего русы обязывались служить в войсках империи, но нигде не упоминается, что они могут владеть покоренными землями. К тому же, судя по всему, Святослав намеревается возродить в христианской Болгарии языческие обычаи, он строит капища и особенно милостив к тем мисянам[84], которые их посещают. А ведь империя приложила столько усилий, чтобы в Болгарском царстве распространилось христианство!..
– Пусть император заплатит, а там будет видно, – прервал словоизлияния толстощекого патрикия Калокир. – Для Святослава честный договор важнее планов империи по отношению к Болгарии. Будут выполнены условия сделки, и я смогу хоть как-то влиять на князя. Сейчас он чувствует себя обманутым, и я не в силах удержать его. И все эти интриги Константинополя с возвращением царя Бориса… А еще я слышал, что болгарских царевен отослали ко двору Никифора Фоки. Так ли это?
– Это сделано для их же блага! – поднял сухой перст настоятель Феофил. – Царевны в Константинополе могут стать невестами порфирородных кесарей Василия и Константина, сыновей божественной Феофано…
– Почему же вы не сообщили об этом Святославу? Страна под его рукой, но Византия вмешивается и творит то, что считает нужным. Ведь именно царедворцы, дав базилевсу дурной совет поддержать мятежных бояр, спровоцировали восстание во время отсутствия Святослава. А теперь архонт залил страну кровью! Неужели при дворе считают, что могут распоряжаться по своему усмотрению таким воином, как русский князь?
Пухлощекий Эратик гневно уставился на Калокира.
– Я знаю, что у вас влиятельные покровители при дворе, патрикий! Но нам кажется, что вы более верны язычнику Сфендославу, если беретесь осуждать действия Константинополя.
Темные глаза Калокира остро блеснули.
– А сами вы, достопочтенные, отчего не решились разъяснить князю, почему Константинополь в его отсутствие прислал нового царя в Болгарию?
Оба молчали. Потом заговорил настоятель Феофил:
– Как можно обсуждать подобное с этим варваром, когда он творит такие злодеяния? – Он указал в сторону холма, где в муках умирали мятежники.
– Уезжайте! – произнес сквозь стиснутые зубы Калокир. – И передайте, что Святослав ужасен во гневе. Я же остаюсь и буду до конца отстаивать то, во что и сам уже не верю: что Византия видит в князе русов союзника, а не жалкую марионетку, которой можно воспользоваться при случае. Я рискую головой изо дня в день ради доброго имени Никифора Фоки. Но если Святослав однажды перестанет мне доверять…
Калокир не договорил, развернул коня и поехал прочь. Он больше не верил в честную сделку базилевса с князем Руси. И понимал, что и сам стал разменной монетой в этой игре. Но все еще надеялся, что его успеют предупредить из Константинополя, когда новые планы базилевса поставят его в безвыходное положение. Ибо его покровитель… вернее, покровительница, не бросит Калокира в беде. Он слишком ей дорог, чтобы рисковать его жизнью…
Князя Святослава патрикий нашел в полуразрушенном соборе Святых Константина и Елены. Князь стоял перед оскверненным алтарем, глядя на костер, который его воины развели прямо на мозаичном полу. Калокир поморщился, увидев среди пылающих сучьев свитки рукописей и книги.
Святослав это заметил.
– Что, приятель, жалеешь премудрость церковников? Как по мне, то в столь сырую погоду сгодится все, что может гореть.
И, зябко передернув плечами, он демонстративно поднял ворот овчинного полушубка. И это Святослав, который всегда с презрением относился к жаре и холоду? С чего бы это?
Калокиру пришло в голову, что, похоже, князь и сам не в восторге от того, что совершил в Филиппополе. Но он ошибся – спустя минуту Святослав угрюмо обронил:
– Я знал, что делал, когда жестоко карал город, где задумали отсидеться мои враги. Теперь весть о том, что тут произошло, разлетится далеко, вселяя страх, а страх – одна из опор власти. Так что иные еще подумают… Да они уже и без того трепещут! Сам посуди, Калокир: даже непокорные Комитопулы и правители области Средец[85], прознав, каков я в гневе, уже не прячутся в горах, как ранее, а поспешили прислать послов, обещая считаться со мной, если не пойду на них. Ну, об этом я еще подумаю… Обещал же мой тесть дьюла Ташконь прислать конные отряды по весне – а с ними и сила моя возрастет.
– И куда ты направишься? – осторожно спросил Калокир.
Святослав внимательно взглянул на него из-под выгоревших бровей.
– То одним богам ведомо. Но моя сила в моем войске. И чем оно будет больше…
– Большое войско – большие проблемы. Воев надо увлечь, кормить, расположить на постой, не давать особой воли, чтоб не вышли из твоей власти.
– Все так, – кивнул Святослав. – А еще воям надо давать награду. Чтобы могли в свой час предстать перед Перуном и показать, как удачливы были, служа ему. Вот потому я позволил русам брать в Филиппополе все, что душе угодно. Богатый град. А как обдерут его, как оленуху, – прикажу стереть с лица земли!
Калокир вздрогнул. Разрушить Филиппополь!
– Святослав, это очень древний город. Он с прадавних времен служил перевалочным пунктом на дороге, связывающей Балканы с внешним миром. И если ты собираешься торговать и дать процвести этому краю, он еще послужит тебе.
Князь хмыкнул.
– Все, что нужно Болгарии, будет идти через устье Дуная, где я воздвигну свою столицу – Переяславец!
Увы, мыслил Святослав как правитель, но, будучи варваром, желал мстить и разрушать.
Калокир набрал в грудь побольше воздуха.
– Князь, когда я от имени своего императора говорил с тобой о Болгарии…
– Оставь это! – отмахнулся Святослав. – Ты был со мной все это время и оставался честен, что я ценю. А вот твой властитель… Уже то, что базилевс в мое отсутствие поддержал мятежников, показывает, что он не ценит тебя. Ты знаешь, как я мог с тобой поступить. Слышишь? – Он указал в сторону, откуда долетали полные муки вопли. – Но я полюбил тебя, Калокир, ибо видел, что не твой император, а ты сам стремишься к исполнению договора. А это для меня важно. За то и ценю тебя.
Он приобнял ромея за плечи и заглянул в его побледневшее лицо.
– Думаешь, для меня имеет значение золото Никифора Фоки? Да пусть все лешие его заберут! Мне нужно уважение союзника, с которым я имею дело. А то, как базилевс хитрит и оттягивает сроки, означает одно – не считается со мной. Вот это и питает мой гнев. Я ведь не тулуп, который можно достать из сундука, когда пожелаешь, а потом сунуть обратно за ненадобностью. Я – князь и правитель! И если я пока не угрожаю императору, не тороплюсь мстить, то только из-за тебя. Ты в моих глазах – все лучшее, что есть в ромейской державе, – честь, отвага, верность слову и союзникам.
Теперь и Калокир смотрел прямо в глаза Святославу.
– Если ты видишь во мне столько доблести, если доверяешь мне, княже, то послушай доброго совета и не разрушай Филиппополь. Яви милосердие! Ведь в милосердии победителя особое величие! Возможно, его даже больше, чем в жестокости к врагам. И как правитель, ты поступишь разумно – показав силу, покарав, ты потом будешь миловать и одаривать. Как на Руси говорят: сперва кнут, потом пряник.
Святослав подергал длинный ус, раздумывая об услышанном, и Калокир не стал отступать.
– Вспомни, князь, ведь и твоя мать, великая архонтесса Ольга, так же поступала. Она жестоко покарала лесное племя древлян, а потом строила у них грады, прокладывала в чащах пути для торговли, приказала рыть колодцы и ставить купальни. И, несмотря на все, что древляне претерпели от твоей матери, они ее восславили! А теперь даже идут воевать под твою руку – руку сына покорившей их Ольги!
Святослав, слушая, нахмурился – но не гневно, а как бы сокрушенно.
– Ты не все понимаешь, Калокир. Моя мать не с расчетом это делала, а по велению души. Она звала это покаянием. Судьба племени древлян мучила ее. Облагодетельствовав их край, она надеялась заслужить прощение. К этому ее принуждала христианская вера.
Калокир пристально посмотрел на Святослава. Вот стоит он в белых овчинах, похлопывает хлыстом по сапогу, усы чуть ли не до груди свисают – истинный предводитель варваров. А речь ведет о муках совести христианки Ольги!
Ромей лукаво изогнул бровь, хмыкнул.
– Что слышу? Любимец Перуна верит в христианское покаяние?
– Моя мать верила, – буркнул Святослав.
– Но результат от милости княгини после того, как покорила древлян, вышел отменный, – продолжал Калокир. – Я ведь и сам встречался с их старшинами и знаю, что они восхищаются Ольгой Киевской – мудрой и милостивой госпожой. А я же нахожу ее действия достойными великого политика.
– Не хочу об этом говорить, – еще больше помрачнел Святослав.
И все же Калокир своего добился. Святослав отменил приказ рушить город. Даже позволил снять с кольев тела для захоронения.
После окончательной победы над мятежниками в Филиппополе Святослав решил вернуться на Дунай, где полагал заняться постройкой флота. По пути он намеревался посетить Плиску, минуя столицу Преславу, чтобы лишний раз не встречаться с царем Борисом.
Калокиру казалось, что князь недолюбливает этот город. Не из-за Бориса, а потому, что Преслава Великая досталась ему без штурма и ратных подвигов. Да и что ему там делать? В Преславе сидит царь Борис Болгарский, но на деле всем распоряжается воевода Свенельд. А этот умеет ладить с подвластными так, чтобы и довольны были, но и воли особой не имели. Он и Бориса под собой удержит, не чиня тому обиды.
Узнав о намерениях князя, Калокир сразу подумал о Малфриде, оставшейся в Преславе. Он помнил, что его ведьма хотела побывать в Плиске, да и соскучился по ней. Возлюбленная была нужна ромею, чтобы в ее объятиях забыть обо всех тревогах и сомнениях, чтобы снова пережить пьянящую радость, которую он испытывал только со своей пылкой дикаркой. Поэтому, едва отряды Святослава стали готовиться к переходу, Калокир послал за Варяжко. Он не хотел поручать охрану любимой чужому, но оказалось, что беловолосого Варяжко не так-то просто отыскать в воинском стане. Наконец кто-то подсказал, что он частенько пропадает у печенегов. Потомок викингов не столько грезил о походах на ладьях, сколько мечтал стать хорошим конником, не хуже степняков, и потому завел с ними дружбу. Когда же Варяжко узнал о приказании Калокира, то явился к нему уже на собственном кауром коне и тут же принялся хвастать, что получил скакуна в дар от самого хана Кури за то, что сумел сплясать в воинственном танце степняков с клинками, не получив ни царапины. И всё нахваливал своего каурого: выносливый, понятливый, сильный… Но опешил, узнав, что его опять посылают стеречь ведьму.
– Да кто на нее позарится, на чародейку-то? – возмутился Варяжко. – А в пути, если что, Тадыба присмотрит. Это он, бирюк молчаливый, без разговору готов при бабе состоять. А я при войске князя остаться хочу. Я воин!
Но Калокир не повторял приказов дважды, и Варяжко, смирившись, вскоре ускакал.
Перед самым отъездом Святослав вызвал брата Глеба проститься. По его наказу Глеб должен был, как и прежде, охранять перевалы Хемы, и князь даже похвалил брата, что сумел коротко сойтись с местными жителями, и они ему верят и ценят его. Ну а дружба, которую Глеб свел со священством, способствовала тому, что попы отсоветовали боярам в Хемах выступать против князя.
– Я доволен тобой, – сказал князь напоследок. – Давай же обнимемся, брат, перед разлукой!
Их встреча происходила на развилке дорог близ Филиппополя. Туман как раз рассеялся, и вдали открылось страшное зрелище: лес еще не снятых с кольев тел. Глеб оцепенел от ужаса и горя, даже не коснулся Святослава, когда тот привлек его к себе.
– Или мары тебя заворожили, что ты будто ледяной? – спросил князь, отстраняясь.
Тот ответил глухо, с усилием:
– Мы вышли из одного лона, поэтому я чту соединившую нас кровь. Но любить себя ты меня не заставишь, Святослав.
– Да обойдусь я без твоей любви, – махнул рукой князь. – Главное – служи мне верно.
Ничего не ответив, Глеб пошел к своему коню.
Колонна войска неспешно двигалась по Болгарии под тяжелыми зимними тучами. То и дело начинал моросить мелкий дождь, пепельная дымка тумана завешивала отдаленные горы. На полях нигде не было видно ни волов в ярме, ни пахаря за плугом – сельские работы везде закончились. Порой войско проезжало через леса, где под дубами было превеликое множество опавших желудей, и дикие кабаны приходили сюда полакомиться. И как бы ни были строги десятники в русском воинстве, они не могли удержать своих подчиненных, чтобы те не ринулись на охоту. Но князь за подобное не бранил: войску нужно кормиться в пути. Смотрел сквозь пальцы и на то, что его люди грабили окрестные селения. И едва до поселян доходила весть, по какому пути движется войско Святослава, они тут же спешили угнать в потайные места скот, прятали дочерей и молодок, чтобы те не стали жертвами насилия. А еще русы пристрастились к местному вину. Поначалу хулили, что нет в нем той сладости, как в хмельных медах, потом они мало-помалу вошли во вкус и тотчас оживлялись, завидев на склонах беленые стены монастырей – монахи повсюду держали в погребах запас вина, который, правда, мигом иссякал. Даже печенеги стали жаловать вино, хотя прежде предпочитали кумыс.
Наконец вдали показались стены Плиски – не столь внушительные, как в Преславе или Филиппополе, но все же достаточно грозные, чтобы стало ясно, что некогда это был весьма почтенный город, столица ханов-кочевников. В те времена болгары еще кочевали в землях живших в предгорьях и на равнинах славян, а на зиму приводили свои табуны и стада сюда и ставили под защитой укреплений юрты. Строить город как таковой начали, лишь приняв христианство, и тогда сюда прибыли мастера из Византии, которые возвели базилики и колоннады, проложили водопровод и снабдили дома знати хитроумным гипокаустом[86]. В Плиске возвели и царский дворец, на ромейский лад – с белокаменными стенами, арочными окнами и галереями. Но на подступах к городу то там, то здесь еще можно было увидеть каменные столбы-монолиты, некогда воздвигнутые в память об умерших правителях-ханах. На них еще сохранились едва различимые надписи с именами и пожеланиями вечной жизни, но надписи эти были выполнены на греческом языке – своей письменности у болгар тогда еще не было. Позже, при царе Борисе Крестителе, Болгария приняла кириллицу, созданную святыми Мефодием и Константином, в монашестве Кириллом. Эта письменность и послужила основой общего славяно-болгарского языка, объединила разрозненные племена болгар, славян и фракийцев в единый народ.
Калокир рассказал об этом князю Святославу, и тот поразился, что из-за каких-то монахов с их азбукой возникло целое государство. А теперь Калокир собирался поведать о том же своей Малфриде – чародейка была охоча узнавать новое, и ему нравилось в ней это. Покажет он ей и высеченного над вратами города орла хана Аспаруха со сложенными крыльями и мощным клювом. Этот знак даже почитавшие Христа правители болгар не стали рушить из почтения к великому правителю[87]. Говорят, могила великого Аспаруха где-то на Днепре, там, где знаменитые пороги. Малфриде любопытно будет об этом узнать.
Но прежде всего Калокир хотел одного – просто увидеть свою дикарку, обнять, прижать к сердцу, наброситься на нее с той жадностью, которая ей так нравилась. За все время похода на Филиппополь Калокир не прикоснулся ни к одной женщине – после Малфриды они казались ему блеклыми и полуживыми. Но вскоре они свидятся, и тогда… От этих мыслей сладко кружилась голова, хотелось пришпорить коня. Ведь он уже знал, что чародейка в Плиске: приметил невдалеке от городских ворот Варяжко. Поманил его, и тот со всех ног кинулся к облаченному в подбитый мехом алый плащ патрикию.
– Все благополучно, господин Калокир. Передал твой наказ, проводил до самого града. А устраивал чародейку твою уже Тадыба. Она не пожелала селиться вблизи церкви, вот и пришлось найти дальние покои в павильоне за царским дворцом. Туда еще крытая галерея ведет. И теперь сидит госпожа Малфрида там в уединении, никуда не выходит, ибо не любит колокольного звона и церковного пения. Окна в павильоне велела ставнями затворить и никого к себе не пускает, даже Тадыбу. Не может простить молчуну, что стал захаживать в церкви.
Калокир усмехнулся. Неужто и молчун Тадыба что-то нашел в христианской вере? Малфрида ему этого не спустит. Эта ее подчеркнутая неприязнь ко всем атрибутам христианского культа порой смешила Калокира. Но сейчас он думал лишь о том, что вот-вот увидит ее, и пришпорил коня, миновал площадь за воротами, но затем одернул себя и рванул поводья, заставив скакуна гарцевать. Не сейчас. Сперва надо разместить князя в царских палатах, расселить его людей, а остальное устроить так, чтобы Святослав был окружен удобствами и роскошью. Пусть свыкнется с этим, пусть научится принимать достойное правителя поклонение. А еще Калокиру необходимо… Он бросил взгляд на колокольню большой базилики, расположенной неподалеку от дворца, – ее белая громада была отчетливо видна на фоне темных туч. Там, чуть ниже площадки звонаря, по его приказу установили клетку с почтовыми голубями. При птицах всегда находился его доверенный человек, принимавший послания из Константинополя и отправлявший быстрокрылых вестников с донесениями. Однако в последнее время вестей не было. Пора бы и выяснить, что на самом деле происходит в Византии. Издали патрикий различил крохотную фигурку голубятника Иова, даже почудилось, что тот машет ему рукой. Но позже, позже. В первую очередь – Святослав…
Однако князь, заметив, как приятель-ромей то порывается вперед, то сдерживает коня, решил, что он рвется к своей милой, о которой то и дело заводил речь в пути.
– Да скачи уже к ней, – засмеялся он. – Порадуй ладу свою. А мне и без тебя найдется кому послужить.
Калокир просиял. Даже сырой сумрачный вечер вдруг словно посветлел. Да, сначала Малфрида. Если князь дозволил… все остальное подождет!
Хмурый, всегда глядевший исподлобья Тадыба сидел на балюстраде уходившей вглубь сада галереи. При появлении Калокира воин отставил секиру, поднялся, но кланяться не стал, а только посторонился, давая путь. Буркнул:
– Иди к ней, а то мне на службу в церковь пора!..
Ишь как его разобрало! Калокир, однако, заметил, что вечерня не повод оставлять госпожу без надзора, но задерживаться не стал – прошел мимо. Впереди, за голыми по зимней поре виноградными лозами, уже виднелись белые стены павильона под черепичной крышей. Арки галереи вели прямо туда. У двери перед Калокиром склонилась в учтивом поклоне Невена. На его вопрос, как госпожа, ответила одним словом: «Ждет».
Калокир распахнул украшенную латунными накладками дверь – и оказался в полной темноте. Ставни закрыты, огня нет.
– Малфрида! Это я!
– Подожди минуту, милый. Я тут кое-что приготовила для тебя.
И короткий смешок из темноты.
Калокир остался у порога. Из-за его спины в открытую дверь проникал свет угасающего дня, и он мог разглядеть широкие половицы, неподалеку от входа – дубовое кресло на расстеленной под ним овчине. Но тут дверь за ним захлопнулась, будто кто-то с силой толкнул ее, и воцарился полный мрак. Но это длилось лишь мгновение. Калокир заметил, как в стороне вдруг замерцал огонек, потом еще один, еще. Это вспыхивали свечи в высоких напольных шандалах, потом – в настенных канделябрах, а затем вспыхнуло и затрещало пламя в очаге. Никто по покою не передвигался, огни загорались сами собой, словно по волшебству.
Но это и было волшебство, красивое волшебство, которым хотела удивить возлюбленного чародейка. Она знала, как его восхищает ее умение творить чудеса, и все это время бережно копила силу, чтобы поразить милого. Калокира не было так долго, что Малфрида уже начала ощущать привычное покалывание в кончиках пальцев, свидетельствующее, что сила возвращается. И хотя это было малое чародейство, ей так хотелось приберечь его для любимого!
Калокир озирался, улыбаясь. Однако мигом забыл обо всех чудесах, когда увидел ее. Малфрида сидела на широком ложе нагая, прикрытая лишь пышной гривой черных волос, а глаза ее мерцали желтоватым светом. Калокиру казалось, что он еще не видел ничего более прекрасного и волнующего, ничего столь притягательного. Она ждала его, и он шагнул к ней, зачарованный и взволнованный, спотыкался об овчинные коврики, на ходу рвал у горла застежку плаща.
Тихий журчащий смех, ее теплая гладкая кожа под его ладонями, ее напрягшаяся пышная грудь и взволнованное дыхание. А он прямо с дороги, не наряженный, не вымыт, утомлен… Но куда и делась усталость, когда он прикоснулся к Малфриде! Он дрожал от нетерпеливого желания, в нем бурлила звериная страсть, он хотел ее и не мог ни о чем больше думать. И когда в дверь павильона осторожно постучали, Калокир зарычал:
– К дьяволу! Зарублю всякого, кто посмеет мешать!..
И все же стук продолжался – негромкий, настойчивый. Кто будет обращать на него внимание? Ромей и ведьма целовались, ничего не слыша, кроме гула крови в жилах, собственного дыхания и стука сердец. Умолк ли стук? Они не знали. Малфрида урчала, как кошка, срывая с Калокира одежду, извивалась под его поцелуями. И хрипло вскрикнула, когда он вошел в нее. По ее телу прокатилась волна сладостной дрожи.
Они слились бурно и страстно – сильные ритмичные движения, оглушающе сладостные стоны, жаркие поцелуи. Оба задыхались, в ушах стоял шум прибоя, сердца колотились как бешеные. А в теле разгорался огонь, раскалялся добела, пока не взорвался яркими искрами… И оба почти одновременно унеслись в этот ослепительный свет, а затем погрузились в блаженную темноту, где медленно угасали отсветы несказанного блаженства, которое оба только что пережили.
Биение сердец успокаивалось, дыхание становилось ровнее, но оторваться друг от друга не было сил. Но откуда-то со стороны опять послышался стук в дверь, осторожный, но упорный.
– Пусть, – произнес Калокир, приподнявшись на локтях и глядя на запрокинутое лицо чародейки. – Плевать!
Ее лицо было спокойным и мечтательным, в полузакрытых темных глазах искрами отражалось пламя свечи, но той глубинной желтизны, мерцавшей в ее очах, когда он вошел, больше не было. И все же Калокир спросил:
– Ты смогла сотворить для меня чудо. Значит, твоя сила вернулась?
– То была слабая сила. Мне не жаль ее потерять ради твоей любви, ромей.
Она тоже слышала этот стук в дверь, вернее, не стук, – робкое царапанье, словно тот, кто находился снаружи, сам опасался потревожить любовников. И все же Малфрида почувствовала, как в ней нарастает злоба. К лешему, к кикиморам! Она так истосковалась по любимому, что не отпустит его от себя!
Читать бесплатно другие книги:
