Ведьма и тьма Вилар Симона
– Что тут разбираться? Борис – старший сын Петра. Самого Петра я держал при себе, чтобы болгары понимали, что я не буду лишать их всего, что им дорого: царя, веры, священства. Кстати, о священстве… – Святослав стремительно повернулся к Акосу: – А что патриарх и епископы болгарские? Они же крест целовали на верность мне, повиновение обещали, если я их храмы не порушу. И что же? Все до единого клятвопреступники?
Оказалось, что церковные иерархи соблюдают нейтралитет. А патриарх Панко даже защитил воеводу Сфенкеля и его дружинников, которые заперлись в крепости Доростол. Но это не убедило Святослава, и князь заявил, что стены Доростола таковы, что защитят укрывшихся в них надежнее слов какого-то попа. На это Акос ответил, что в иных городах, даже в столице Преславе Великой и Плиске русы не смогли удержаться, были взяты измором, а когда вышли на бой, их разбили.
Была и утешительная новость: крепость Переяславец, которую Святослав начал возводить в устье Дуная, весьма успешно сопротивлялась болгарам, многие из них сложили там головы. Мятежники шли на эту крепость, поставленную на насыпном острове, раз за разом, но воевода Волк по ночам совершал вылазки, нанося людям царя Бориса большие потери. Потом и вовсе прошел через их стан, как нож сквозь масло, вырвался и увел свои отряды неизвестно куда. Скорее всего в Доростол, где собрались остатки людей Святослава, – так предполагал Акос. Сам же он не осмелился ждать возвращения Святослава с малыми силами. Поэтому собрал людей и двинулся в объезд восставших земель, чтобы сохранить хотя бы захваченное добро. Заодно и земли тиверцев пограбил по пути, чтоб добычу увеличить.
Малфрида из всего, что удалось расслышать и понять из речей дружинников, отметила для себя одно: в войске Святослава в Болгарии отличился некий воевода по прозванию Волк. Это ее смутило. Знавала она некогда одного воина с таким именем, и он был не человек, хоть и отменный воин. Но тогда, много лет назад, она уговорила совсем еще юного Святослава не брать Волка на службу. Неужели он все же остался с князем?
Спрашивать о том у Святослава сейчас было неразумно. И Малфрида, пробравшись сквозь гомонящую толпу, удалилась к кострам, где ожидали ее прислужники Калокира. Двое греков тотчас расстелили для нее овчины, принесли от котлов плошку каши. Есть ведьме не хотелось, но поела, чтобы хоть чем-то себя занять. Будь у нее сейчас чародейская сила, она бы уже знала, что делать, но поздно теперь о том жалеть. Влюбившись в Калокира, она стала обычной женщиной. И чтобы отвлечься от тревожных дум, Малфрида накрылась плащом и стала вспоминать, как любились они с ромеем. Как он нежно целовал и ласкал ее, как погружался в ее естество, доводя до сладостного блаженства, заставляя исторгать исступленные вопли. За время, что жила чародейкой, она так истосковалась без этого, что теперь близость с Калокиром дарила ей небесную усладу. Да и ему с ней было хорошо, она знала. Он ни на миг не отпускал ее от себя, заботился. В стане войска, кроме нее, теперь не было женщин – даже тех, что пожелали примкнуть к дружине, Святослав отправил на ладьях, чтоб не стали обузой в пути. Поэтому Малфриде порой непросто приходилось среди такого скопища мужчин. Хотя по приказу Калокира его слуги-греки разве что пылинки с нее не сдували, одежду ей стирали, башмаки чистили, воду для мытья грели, даже сооружали из покрывал на шестах некое подобие шатра, где возлюбленная их господина могла уединиться. Она и сейчас устроилась в таком укрытии, попробовала вздремнуть до того, как что-то решится. Да где там! Шум неимоверный стоял по всему стану.
Люди вокруг говорили, что князь созвал совет, обсуждает с воеводами, каким путем идти на болгар. О чем говорили на самом деле, мало кто мог разобрать – князь с воеводами и венграми сидели у самой воды, в стороне от стана, выставив вокруг копейщиков, чтобы не дозволяли никому приблизиться. А в стане дружинники гадали – выступят ли они сразу по получении столь горестных вестей или все же дождутся печенегов? Пардус Святослав мешкать не любил – отправлял вперед гонца с сообщением «Иду на вас» – и следом сам являлся, не дав никому опомниться. Однако русские витязи лучше сражались пешими, а конница князю была нужна позарез, и это было главной причиной, чтобы все-таки дождаться печенегов. Правда, были еще и венгры Акоса, но когда болгары восстали, большую часть своих отрядов он отправил домой, а с ним остались лишь те, кого он водил пограбить тиверцев. И все же Акос был возмущен тем, что Святослав собирался присоединить к войску печенегов – исконных врагов венгров. Он вопил, что уйдет от князя, ежели тот пошел на сговор с его кровниками. Святослав только отмахивался, а когда царевич разошелся не на шутку, пригрозил порубить его людей и отнять добычу. И уточнил, сурово глядя на Акоса: сам дьюла Ташконь прогневается на сына, который нарушил клятву верности своему родичу Святославу. Если же Акос одумается и вернется вместе с русами в Болгарию, то князь позаботится, чтобы у того не было проблем с печенегами, да и наградит богато, позволив брать у мятежных болгарских бояр все, что царевич пожелает.
Так и унял шумного венгра. На вечернем совете тот сидел насупленный, но покорный. Выйдя пройтись, Малфрида издали увидела Акоса при свете костров: широконосый, скуластый, невысокий и коренастый, и вдобавок смуглый, как печенег. Если княгиня Предслава, сестра его, схожа с братом, то понятно, отчего Святослав так скоро охладел к ней. Особенно когда его любила такая красавица, как Малуша.
Совет затянулся до полуночи. Малфрида не спала, тревожилась за Калокира. Тот вернулся задумчивый, не бросился к ней, а сел рядом, обхватив колени, глядел вдаль.
– Хочешь, поговорим? – положила ему руку на плечо Малфрида. – Я ведь все понимаю – предал тебя базилевс Никифор. И если не расположение к тебе князя… Всякое могло бы случиться.
Она заговорила об этом, потому что прислужников Калокира дружинники-русы сегодня уже успели слегка помять, хотя до того они важно расхаживали среди варваров, смотрели косо, а тут…
– Никифор не предатель, – с нажимом ответил Калокир. – В Константинополе давно не бывало столь благородного и честного правителя. Он своих людей не оставляет. А своими он называет немногих.
– Да знавала я этого Никифора Фоку, еще когда он и базилевсом не был, – закинув руки за голову, проговорила Малфрида и лениво потянулась. – Даже предрекла ему, что однажды венец наденет. А также и то, что женится на красавице Феофано[59].
Калокир внимательно взглянул на ведьму. В отсветах горевшего неподалеку костра его лицо выглядело взволнованным.
– А помнишь ли, что еще было в том гадании?
Малфрида все еще потягивалась – медленно, чувственно, как кошка. Ах, обнял бы сейчас, да так, чтоб дух захватило! Но нет, не такие они, мужчины, чтобы любиться, когда дела решать надо. Это их от любви сильнее воды студеной охолаживает…
Малфрида уронила руки и ответила, что нет, не помнит. Больно надо ей хранить в памяти все сказанное когда-то при ворожбе.
– Жаль, – со вздохом сказал Калокир и отвернулся. – Я бы хотел знать, какова судьба Никифора. Ибо моя судьба связана с ним.
Малфрида искоса взглянула на своего ромея.
– Говоришь, судьбы ваши связаны? Да полно! Кто ты, а кто он!
Калокир ответил не сразу.
– Я прихожусь императору дальней родней. Моя мать, как и божественный базилевс, происходит из знатного армянского рода Фок, но, будучи совсем юной, она вышла замуж по любви за простого десятника в фемном войске[60]. Причем вышла вопреки воле родни, и они от нее отказались. Семья ведь была одна из знатнейших, моя бабка по матери зостой[61] при дворе состояла, а тут такой брак! Вот и уехала мать с супругом в отдаленный Херсонес, став им чужой. Но со временем отец мой смог отличиться на службе и был назначен катепаном[62], то есть градоначальником в Херсонесе. Там я родился, вырос, там с русами водил дружбу, язык их выучил. Торговые гости с Руси в Херсонесе не диво. Поэтому я часто общался с ними, на ладье рыбачить вместе выходил, беседовал о всяком: об обычаях русов, о красивых рабынях из тех краев, о верованиях. Ну и о чудесах ваших тогда узнал. Думал, что россказни все это. А теперь, – он приобнял Малфриду, – теперь убедился, что они не лгали.
Кажется, его внутреннее напряжение стало спадать. И он уже охотнее рассказывал, как сложилась его жизнь. Это был откровенный разговор, и Малфрида слушала внимательно.
Она понимала, что для такого честолюбца, как Калокир, нет ничего слаще, как о своих деяниях вспомнить – сколь многого он достиг. Когда он подрос, мать начала писать родне в Константинополь и просить за сына, пока какая-то из тетушек не смилостивилась и упросила великого полководца Никифора Фоку похлопотать о дальнем родиче. Никифор Фока тогда был главнокомандующим имперских войск, у него было немало забот, и все же он не отказался пристроить Калокира в один из своих отрядов, но без особого возвышения – рядовым копьеносцем. Позже, когда стало известно, что назначенный им херсонесец отличился в сражениях и знает язык русов, его отправили старшим в отряд скифов – так ромеи называли наемников с Руси. Еще со времен договора с Олегом Вещим русы нередко воевали в войсках империи, и вот один такой отряд проявил себя в кампании Никифора Фоки в Сирии, где тот сражался с мусульманами. Полководец узнал, что русами командовал его дальний родич Калокир, и повысил его в чине. Отныне херсонесец командовал русами на Кипре и опять вызвал уважение Никифора, который вновь вызвал его и наградил. А потом в Константинополе скончался император Роман, его наследники были слишком малы – и Никифора провозгласили императором. Он женился на императрице Феофано, получив всю полноту власти. Правда, считалось, что властвовать ему лишь до той поры, пока сыновья Романа и Феофано не подрастут, чтобы взойти на трон.
– Такое уже бывало, но еще чаще случалось, что правитель-наместник правил, пока народ принимал его власть. А уж из Никифора и впрямь получился отменный император. По натуре он так и остался солдатом: базилевс презирает роскошь, неприхотлив, искренне верующий. Власть он принял как призыв от Бога. И отнесся к ней со всей ответственностью: выступил против казнокрадов и взяточников, лишил сана недостойных епископов, изъял у церковников деньги, полученные неправедным путем. Причем тратил их не на роскошь, а на усиление армии.
– А что же он с болгарами справиться не смог? – не удержалась Малфрида, которой надоело слушать похвалы императору. – Армию усилил, а тебя к Святославу за помощью послал. Или наш князь лучше его полководцев?
Калокир удивленно взглянул на нее. Надо же – женщина, а сразу уловила сложность дела.
– Тут не все так просто.
– А ты поясни.
Но зачем ей все это? А вот затем, что единственный человек, который ей небезразличен, в этом увяз, и она должна сама все понять. Она ведь и раньше знала, что болгары во всем Византии стремятся подражать, веру их приняли, обычаи, породнились правящими домами… Вот с этого, с женитьбы болгарского царя Петра на византийской царевне Ирине, и начал речь Калокир. Поведал, что для Болгарии это величайшая честь. Ирина была внучкой императора Романа Лакапина, и пока она оставалась царицей Болгарии, Петр не только во всем склонялся перед Византией, но и из года в год получал из Константинополя плату – как бы приданое супруги. Однако после ее кончины вопрос о выплате приданого больше не стоял. И дело не только в том, что Петр овдовел. Оказывается, все эти годы Болгария была обязана защищать владения империи от кочевников-венгров, то и дело нападавших на ее пределы с севера. Петр старался им противодействовать, отправлял отряды, однако в стычках с венграми гибло немало болгарских воинов, и это вызывало недовольство бояр. Они стояли на том, что незачем лить кровь своих воинов ради чужих интересов, и в итоге Петр согласился с ними: сговорился с предводителями венгров, что пропустит их отряды на Византию, если те не будут грабить его царство. И венгры стали пересекать владения царя, беспрепятственно преодолевая горные перевалы Хемы[63], отделявшие Болгарию от владений Никифора Фоки, и так же беспрепятственно возвращались назад с добычей. И при этом царь Петр посмел прислать своих послов в Константинополь, когда пришло время выплаты положенной доли приданого почившей царицы.
– Это безмерно оскорбило Никифора, – продолжал Калокир, даже кулаки сжал в возмущении. – Ведь Петр, не выполнив своих обязательств, имел наглость требовать еще и плату! А помимо этого осмелился сватать одну из византийских царевен за своего сына! Вот тогда Никифор Фока, остававшийся в душе солдатом, не сдержался: забыв о своем императорском величии, вскочил с трона и отхлестал болгарских послов, назвав их дикарями, жрущими сырое мясо, а после выгнал вон. Болгары обещали поквитаться за оскорбление, но император не стал ждать, когда они соберут войска, и сам выступил в поход. Но тут на Византию обрушилась беда в лице извечных врагов империи – мусульман. Никифору пришлось развернуть армии, однако угроза со стороны болгар осталась. И тогда он решил просить помощи у Святослава, победителя Хазарии. Ведь наш базилевс давно следил за делами русского архонта и, оценив его как удачливого полководца, пожелал иметь союзником. Именно тогда Никифор и призвал меня. Я знал язык русов и их обычаи, но главное – я был его родственником, человеком, которого он уважал и которому доверял. Мне присвоили высокое звание патрикия, чтобы повысить ранг посольства, снабдили деньгами и…
– Дальше я знаю. Ты прибыл с золотом для Святослава и уговорил его спасти Византию от болгар. Любят же ваши хитрые ромеи чужими руками свои горести разгребать. Впрочем, если с другой стороны посмотреть, то… Святослав всегда любил войну, он бы не отказался снова обнажить меч. Но скажи на милость, неужели Никифор надеялся, что Святослав просто повоюет в Болгарии и, получив обещанную плату, повернет назад? Что-то я не припомню такой любви к злату у нашего князя.
И опять Калокир внимательно вгляделся в лицо возлюбленной, освещенное пламенем костра.
– Ты все верно понимаешь, умница моя. Кроме одного. Подумай: Святослав покорил столько государств, но ни одно из них не присоединил к Руси. Сколько земель он поднял на копье – магометан булгар, буртасов и мерян, саму Хазарию свалил, но не посадил там своих посадников, не объявил себя владыкой. Он приходит, завоевывает и возвращается с добычей. И зачем ему Болгария, такая далекая от его вотчины в Киеве?
– А если пришлась ему по душе Болгария? – осторожно спросила чародейка. – Думаешь, он только обещанных выплат от Никифора Фоки дожидался, пока строил град Переяславец в устье Дуная?
Повисла пауза, оба молчали, глядя друг на друга.
– Ты что-то знаешь? – спросил наконец Калокир.
Она знала то, что сказал ей Свенельд: Святослав хочет переместить центр своих владений на Дунай. Но Свенельд поведал Малфриде о планах князя только потому, что доверял ведьме, и она его не предаст, не скажет ромею о замыслах Святослава. И как бы ни был ей мил Калокир, все же Свенельд и Святослав для Малфриды больше, чем патрикий ромейский. Потому сказала иное:
– А не потому ли ты поспешил уговорить князя идти на болгар, что его дружины ходили уже у самого моря и могли ворваться в Таврику[64] и подойти к Херсонесу византийскому, откуда ты родом? Вот ты и постарался отвадить пардуса от милого твоему сердцу града. Ну и заодно волю своего родича-базилевса выполнил.
Калокир невольно отшатнулся. Ох и проницательна! Вон как на все посмотрела. Однако ему не понравилось, что такие мысли приходят в ее хорошенькую головку. И о чем он думал, когда уговаривал князя идти на болгар, ей знать не следует. Ишь угадала! Истинная ведьма! Но то, что она не просто женщина, еще больше притягивало к ней патрикия. И он рад, что смог завладеть такой, как Малфрида.
Ромей вдруг быстро наклонился к ней и крепко поцеловал. Надо отвлечь ее от раздумий о державных делах, пока еще чего-нибудь не уразумела. И он знал, как это сделать.
– Идем со мной, госпожа моя!
Он увлек ее прочь от стана, прочь от костров, к дальним зарослям у реки, освещенным лунным сиянием. Пара его копейщиков следовала за ними на расстоянии, пока Калокир не велел им отстать. Пусть охраняют в сторонке, пока он наедине со своей ведьмой…
Ночь дышала сыростью, запахом трав, неподалеку плескалась река, на небе мерцали мириады звезд. Калокир с Малфридой целовались стоя, слышали свое срывающееся дыхание, гулкое биение сердец. Потом Калокир скинул накидку, лег, увлекая за собой чародейку. Ох, какая же она была! За свою жизнь красавец ромей имел немало женщин, но такой пылкой и чувственной, как эта, еще не встречал. Она с такой охотой откликалась на самую смелую ласку, такой дерзкой и бесстыдной была сама, что с ней он забывал самого себя, забывал все планы, весь мир ради того наслаждения, которое она дарила. Он упивался ее криками, ее горячим телом, ее свободой, ее отзывчивостью. Он словно проваливался с ней в звездные бездны, когда не оставалось ни сил, ни желаний, а только глубокий покой, когда душа и тело становятся легкими, как мечта.
Утомленные, полные изнеможения, они лежали в объятиях друг друга, глядя в раскинувшееся над ними небо. Падали звезды, на миг оставляя на темном бархате ночи ослепительный недолговечный след.
Калокир сказал:
– У нас говорят, что это пролетают ангелы.
Она отозвалась:
– А наши волхвы уверяют, что это пронеслась жар-птица, светящееся чудо, на мгновение покинувшее небесный Ирий.
И потерлась виском о плечо любовника, как бы предлагая: вот и выбирай, кому верить.
Стоявшие поодаль копейщики наверняка всякого наслушались за ночь, но любовников это не тревожило. Хотелось уснуть вот так, друг возле друга, в сладкой усталости. Но оба сознавали, что вокруг – враждебный мир, стоянка войск, дикие земли, полные опасностей. Пришлось одеться и вернуться к стану. Калокир понимал, что не дело, когда среди такого скопления холостых поневоле мужчин кто-то тешится с любовницей, – это не только раздражает, но и озлобляет. Поэтому, уложив ведьму в палатке, накрыв ее меховой полостью и поцеловав напоследок, сам он отправился туда, где отдыхали Святослав и его сподвижники. Тут никакой заботы об удобствах – расстелил попону, бросил седло под голову и спи себе. На исходе ночи станет прохладно, поэтому некоторые укладывались прямо на золе прогоревших костров. К утру будешь в саже, зато выспишься, как на теплой печи.
Стан пробудился, едва рассвело. Все, кто спал на земле, услышали этот гул – земля будто гудела изнутри, подрагивала и стонала. Воины почуяли это еще до того, как запели рожки дозорных: вскакивали и спешили туда, откуда неслись команды десятников и сотников, собирались в отряды. Ибо с печенегами никогда нельзя быть уверенным наверняка, чем обернется встреча, даже когда она сговорена заранее. А тут вон их сколько!..
От восхода солнца надвигалась огромная орда. Даже в росистое утро эту массу облаками окутывала пыль, поднятая копытами коней и колесами повозок. Шли огромные стада, окруженные верховыми, ползли арбы, вокруг которых, родами и семьями, ехали печенеги: мужчины в черных колпаках или меховых шапках, женщины тоже верхом, да и дети – некоторые совсем мальцы, ибо у кочевников ребенка сажают в седло даже раньше, чем он научится бегать. Слышалась гортанная перекличка, щелканье бичей, скрип колес, блеяние и ржание, собачий лай. Земля колебалась под ордой, и весь этот шум катился перед ней, поднимаясь вместе с пылью, в которой силуэты кочевников и их скота казались призрачными тенями. Все вместе представляло собой дикое, но величественное зрелище.
Калокир оказался подле князя, едва тот поднялся в седло. Вороной Святослава, возбужденный таким множеством незнакомых лошадей, гарцевал на месте, приседал, но князь жестко взял поводья, заставив жеребца присмиреть. Сам же казался спокойным, только щурил светлые глаза на вытекавшую из степи орду. А вот Калокир, впервые видевший такую массу идущих лавиной кочевников, испытывал явную тревогу.
– Князь, может, отдать приказ нашим начать переправу? Чтобы между войском и печенегами был заслоном Буг?
– Хан Куря решил похвалиться, сколько у него под рукой народу, – улыбнувшись, блеснул зубами из-под усов Святослав. – Ох, и хвастун же этот копченый! – И, повернувшись к Калокиру, спросил: – Что ты сказал, друг ромей?.. А, нет, не надо отступать от них. С какой стати, ради самого Перуна! Воинов умелых у нас лишь немногим меньше, чем у Кури. Остальные же… В орде хана половина сродственников и приближенных, а еще шаманы, женщины, дети, отроки, рабы-скотоводы. Вот и кажется, что их тьма-тьмущая.
Потом обратился к Свенельду:
– Поедешь со мной оказать почет хану, воевода? А ты, Калокир? Пусть видит у меня посланца Царьграда и знает, с кем дело иметь предстоит.
Малфрида смотрела, как они втроем поскакали навстречу печенегам. За ними поспешил беловолосый Варяжко, которому выпала честь нести стяг княжеский: на длинном древке заполоскался вышитый в прыжке пардус, словно отпрянувший от трезубца Рюриковичей.
Проехали немного и остановились, тогда стала замедлять ход и многолюдная орда. Навстречу им тоже выдвинулись несколько всадников, впереди на молочно-белом гривастом коне – сам Куря. За время, что чародейка не видела его, Куря мало изменился – такой же малорослый, худощавый, жилистый, только скуластое, смуглое до желтизны лицо пошло морщинами у презрительно выпяченных губ, обметанных тонкими завитыми усиками. В седле он держался, красуясь, позволяя коню гарцевать, а сам оставался прям и неподвижен, выказывая искусство опытного наездника.
Они съехались с князем на открытом пространстве, беседовали спокойно, не обращая внимания на то, что на них устремлено множество взоров. На фоне светлевшего неба оба смотрелись красиво: гарцующий Куря и упорно сдерживающий вороного Святослав. Хан был в длинном малиновом халате с парчовыми вставками, на голове – украшенная рыжей лисой шапка с острым позлащенным верхом; князь же был в вороненой кольчуге и с непокрытой головой, с которой ниспадал светлый длинный клок волос; статью он казался много крепче хана – широкоплечий, мощный, истинный богатырь.
В какой-то миг, глядя на них, Малфрида ощутила, как болезненно сжалось сердце. Отчего? Вспомнились былые предчувствия: беда будет. Но отчего же беда, когда вон как миролюбиво съехались предводители, руки пожали друг другу. Наблюдавшие за ними люди разразились радостными криками, ликовали, что все миром, все полюбовно. А Малфрида никак не могла успокоиться. Она всегда недолюбливала Курю, когда-то даже погубить его хотела… Давно это было, уже и не вспомнить, что ее тогда встревожило. И впервые с того дня, как отдалась она ромею, пожалела ведьма, что не с ней ее чародейская сила. Поворожила бы…
Лишь много позже она узнала, как и о чем они договорились. Позже – это когда, несмотря на уговоры Кури отпраздновать встречу пиром, Святослав все же настоял поторопиться с походом; вот и стали переправляться через Буг – благо, что по летней поре броды открылись, было где перебраться на другой берег. Людей у Кури враз стало меньше – в поход тронулись лишь воины-конники, остальные остались оберегать добро орды за Бугом. Но и после переправы Святослав не стал мешкать, заставил выстроиться в колонну своих, затем венгры к ним пристроились, искоса поглядывая на кровных врагов-печенегов, которые ехали по открытой местности кому где привольнее, да еще и задирать начали людей царевича Акоса. Но тут сам Куря наскочил на своих, поработал плеткой, не жалея.
– Союзники и есть союзники, ясно, песьи дети? И добычу с ними будем делить, как обговорено. А станете задираться… исполосую в кровь!
За Бугом лежали земли славян-тиверцев. Были это люди мирные, жившие скотоводством и землепашеством, укрывавшиеся от набегов в своих крепостцах за земляными насыпями. Но крепостей было немного, чаще попадались селения в дубовых балках, ничем не защищенные. Поэтому проходившие мимо войска брали у них все, что пожелают: то баранов похватают из стада, то из избы вытащат караваи хлеба. И хорошо еще, если не зарубят отчаянно голосящего пастуха или хозяина дома. Никто им перечить не смел. В одном из селищ копченые стали девок хватать, но вступился воевода Свенельд. Все же тиверцы были славянской крови, пусть и чужие, но одного языка люди. А может, христианская вера учила его милосердию? Так или иначе, но воевода отогнал копченых, приказав им не отступать от воинства. Святослав-то во главе колонны так гнал – знай поспевай за скачущим пардусом.
Малфриде этот переход дался тяжело. Князь если и замедлял ход, то не ради людей – коней берег. Каждый воин ехал на одной лошади, а вторую, заводную, вел в поводу. Когда кони под седоками уставали, всадники пересаживались на заводных, дабы дать скаковым отдохнуть, а сами продолжали путь. Кочевникам это было не диво, они в седле могли держаться сколько угодно, а вот люди князя, особенно новички, от такой скачки из сил выбивались. Малфрида же жаловаться не смела. Калокир пару раз подъезжал, справлялся, как она, но помочь ничем не мог.
– Потерпи немного, госпожа моя. Я буду просить князя пораньше сделать привал.
Да уж, послушает Святослав! Он весь в предстоящей войне и планах мести восставшим болгарам. А сколько верст они отмахали за день… поди угадай.
И все же ближе к вечеру князь велел разбить лагерь. Стали станом у небольшой речушки, наскоро перекусили тем, что имели в котомках, – и на боковую. Все знали, что завтра опять будут идти целый день, так что отдохнуть надо сколько возможно. Многие заснули, едва стреножив коней. Малфрида же, после того как верные люди Калокира соорудили для нее палатку и принесли воды, провалилась в сон, едва успев обмыться. Но проспала недолго, потому что разбудил ее поцелуями Калокир. Однако в кои-то веки ведьме любиться с ним не захотелось – все тело ныло, и она заворчала, чтобы оставил.
– А я-то думал тебя к костру нашему позвать, – покачивал ее, сонную, в сильных руках ромей. – Там весело, песни поют, разговоры ведут о всяком. Думал, тебе понравится.
И почему она согласилась? Сама не знала. Зрела где-то подспудно мысль, что неплохо бы ближе приглядеться к Куре, – может, и вспомнит, что ее тревожит?
Хан сидел на кошме, прислонившись к богатому седлу. Свою лисью шапку скинул, лоб его был начисто выбрит, но от висков ниспадали на грудь тонкие косицы. Вблизи он казался заметно старше: лицо в морщинах, щеки запавшие, но в иссиня-черных волосах ни единого седого волоса. Хан выглядел довольным, сгрызал мясо с кости, вытирал руки о богатый халат. Есть вяленое мясо из-под седла – удел простых воинов, себе Куря приказал сварить козлятины, теперь жевал с удовольствием. Царевич Акос поглядывал на него уже не так хмуро, даже посмеивался над чем-то сказанным ханом. Святослав сидел молчаливый, глаза затуманены, думал о своем. Порой поворачивался к Свенельду или Инкмору, негромко перебрасывался словами.
– Эй, княже, не таись от своих, – окликал Куря. – Все, что на душе, и нам поведай.
По-славянски он говорил хорошо и вообще был весел в предвкушении большого похода.
– Я твой побратим в этой войне, я много людей привел. Или не знаешь, что под моей рукой ныне три орды ходят?
– Как три? – повернулся к нему Свенельд. – Я знаю, что по наследству ты возглавил орду Куплеи и еще тебе достались люди племени Цур. А еще кто у тебя?
– Народ орды Талмат меня ханом избрал, когда их глава Чебуртай пропал неизвестно где. Знаю, что вы, русичи, его Костой называли и союз с ним имели. Но теперь орда Талмат моя. Я самый могучий хан в степи, так-то, русы!
Малфрида только устроилась подле Калокира, приняла от него чашу с наваром, но, услышав сказанное, даже не донесла ее до губ. Упомянутый Чебуртай-Коста на самом деле был волхвом-кудесником с Руси. Умея колдовать, когда-то он оборотился в печенега, стал ханом и служил своим князьям, уводя опасное племя Талмат подальше от русских пределов. И если он пропал…
– Как вышло, что хана Косты не стало? – спросила она.
Куря повернулся на женский голос, смотрел какое-то время на чернокосую бабу в мужском одеянии, потом его сросшиеся на переносице брови шевельнулись и поползли вверх, он заулыбался – узнал.
– А я гадаю, кто это среди мужей знатных затесался? Выходит, это ты, чародейка, кобылица черногривая!
Калокиру не понравилось, что хан назвал его женщину кобылицей. Он привлек ее к себе, посмотрел на печенега с вызовом. Тот захихикал мелко.
– Что, ромей, удивлен? А ты у нее спроси, отчего зову ее кобылицей. Было у нас некогда приключение.
Но Малфрида опять про Косту спросила.
Куря недоуменно взглянул на князя: имеет ли право женщина такие вопросы предводителю печенегов задавать? Оказалось, что и Святослава это интересует. Но Куря ответил не сразу: поймал на косице вошь, перекусил с хрустом, прожевал – Калокира даже передернуло. Куря же взялся пояснять: долго водил орду Талмат Чебуртай-Коста, а однажды отправился на коне в степь, и больше его не видели. Конь вернулся к стану без седока, а куда хан делся – одним богам ведомо. Или духам. Ибо Косту разыскивали долго, собак-ищеек пускали по следу, лучших охотников-следопытов посылали, но поиски так ни к чему и не привели. Говорят, смогли проследить путь Чебуртая до самых вод Дуная, а там… Ну, не потонул же великий хан? Да и не имел он права разъезжать по берегам Дуная, это Кури земли, он там хозяин. Но послы от Талмат и к нему приезжали, расспрашивали о своем предводителе. А закончилось все тем, что на сходке мужей орды Талмат именно Курю подняли на белой кошме, признав своим главой. Хорошо вышло!
Малфрида обменялась взглядом со Святославом. Для обоих было важно, как и куда пропал волхв Коста. Он был умелый чародей, с ним так просто не справиться. И хоть Куря был заинтересован в том, чтобы завладеть его ордой, с таким, как Коста, ему не тягаться. Хотя… Ни одному из копченых верить нельзя.
Сам хан тем временем принялся расспрашивать Святослава о болгарах. Что за народ, как воюют? Но Святослав был не расположен к беседе и указал на Калокира: пусть, мол, ромей поведает, он умелый баян.
О том, что херсонесец хороший рассказчик, Малфрида тоже знала. Но сейчас, отвечая на вопросы настырного Кури о болгарах, он как-то мялся. Может, утомлен был переходом, может, что-то хотел утаить. Но потом все же поведал многое.
Были болгары племенем кочевников-коневодов, чьи пастбища располагались по берегам Сурожского моря[65] и доходили до самого Гирканского[66]. Да только прогнали их с тех земель хазары, разбили в бою и щадить никого не стали. И тогда болгары разделились: часть осела на Волге – русы их черными болгарами называют, – а другая часть племени во главе с ханом Аспарухом двинулась на закат, ища нового пристанища. Долго они кочевали, пока не осели на землях у Дуная. Были они отменные конники, почитали небесного Тенгри, приносили человеческие жертвы. И постепенно, набираясь сил, расширяли свои владения, пока не столкнулись с самой Византией. Неспокойного соседа получила великая империя – болгары то и дело громили приграничные крепости, уводили людей в полон. Но со временем византийцы сумели поладить с ними, сделали своими союзниками. Ведь христианская Византия ценит мирное соседство, вот и был найден способ договориться с соседями-язычниками, которые тем временем все больше сливались с местным славянским населением, перенимали их обычаи, становились совсем оседлыми и не столь кровожадными. Было время, когда болгары и ромеи даже воевали вместе против врагов империи: болгарский хан Тервел спас Византию, когда на нее напали полчища арабов. За это императоры признали за болгарскими правителями титул кесаря, а это второй по значимости титул после императорского. Также в благодарность уступили они им часть земель на севере, отчего государство болгар еще больше расширилось. Одно было плохо – союзники оставались язычниками, кровавая вера толкала их на новые войны и набеги. Поэтому уже при императоре Никифоре Первом[67] византийцы решили раз и навсегда поставить болгар на место: вытеснить их, дабы те не угрожали Византии своими разбойными выходками.
Время для похода Никифор Первый выбрал удачно – новый хан Крум[68] как раз отправился в набег на аваров, поэтому войска ромеев беспрепятственно завладели частью болгарских земель, даже столицу, град Плиску, сумели взять. Никифор счел, что для ослабления болгар этого достаточно, и его отяжелевшее от добычи войско двинулось обратно. Но на них в горных ущельях Хемы напал стремительно вернувшийся из похода хан Крум. И пала слава ромейская, когда язычник Крум разгромил их войско. Сам император Никифор угодил в плен. Хан Крум лично отрубил ему голову, а потом велел сделать из черепа базилевса чашу, украсил ее каменьями и пил из нее, чествуя своих союзников – тамошних славянских князей, которые сообщили ему о рейде византийских войск и присоединились к сече в ущелье. Причем, выказывая дань уважения павшему императору, Крум, когда пил из черепа, провозглашал: «Пусть и наши дети будут такими, как он!»
– А зачем он так говорил? – полюбопытствовал Куря, которого весьма заинтересовал рассказ о чаше из черепа побежденного неприятеля.
Калокир презрительно поморщился.
– По их поверьям, вся сила поверженного врага, смелого и достойного, переходит к тому, кто пьет из его черепа.
– Что за сила у побежденного? – хмыкнул варяг Инкмор, также сидевший у костра и слушавший Калокира. – От побежденного можно взять только его поражение.
– Не скажи, – задумчиво отозвался Куря. – Сила врага вполне может перейти к победителю и укрепить его. Так наши шаманы говорят, а я им верю.
Калокир, продолжая рассказ, поведал, как век назад уже другой хан, Борис, настолько свыкся с соседством с Византией, а люди его настолько прониклись христианским вероучением, что было решено принять новую веру. Вот тогда и стали строить монастыри, к болгарам приезжали византийские зодчие, страна преобразилась…
Тут Калокир умолк, поняв, что эта сторона истории Болгарского царства никого не интересует. Вокруг все еще спорили о чаше-черепе и ее силе. Хан Куря поднимал руку, воображая, что держит уже такую чашу в руке, губы его шевелились, словно он повторял: «Пусть наши дети станут такими, как он». И его раскосые глаза мрачно сверкали.
– А ты, Святослав, веришь ли в подобное? – обратился он к молчаливо сидевшему в стороне князю.
Тот поднял голову – лицо его выглядело утомленным, взгляд блуждал.
– Мало ли во что я верю! Одно знаю: победы надо творить своей рукой, а не надеяться на диво.
При этом он бросил суровый взгляд на Малфриду, встал и удалился.
Вскоре разошлись и остальные.
Глава 6
Уже близилась осень, но жара не отступала. Даже леса, по которым проходили войска, не давали облегчения. Казалось, всякое застывшее в душном мареве дерево, каждая обвисшая ветка источает тепло.
То были придунайские болгарские земли, называемые Онгл[69], и степняки Кури уже готовы были пограбить местных и получить свою долю добычи. Святослав не препятствовал, однако отправившиеся в набег печенеги вскоре вернулись – степняков пугали густые чащи. Но не беда, скалились копченые, время взять свое еще придет.
Несколько дней подряд войско двигалось почти без остановок, и наконец Святослав велел сделать привал в местечке Букур[70]. Тут имелась пара обнесенных стенами монастырей, вокруг которых рассыпались беленые, крытые черепицей дома местных жителей.
Как только прибыли, Калокир тотчас разыскал среди войска свою чародейку, помог ей, усталой, сойти с коня. И, как всегда, они обнялись и расцеловались, как будто не виделись целую вечность. Позже, когда ромей уже устраивал Малфриду на постой, он сообщил ей, что войско задержится здесь на какое-то время, пока не вызнают новости, не разведают, что творится за Дунаем. Поэтому она сможет отдохнуть от утомительного пути – и не в шатре под овчинами, а в настоящем доме. При этом он указал на стоявшее неподалеку от монастыря внушительное строение с внутренним двориком. Это странноприимный дом для паломников при монастыре, пояснил патрикий.
Малфриде и в самом деле надо было передохнуть. Она лишь молча наблюдала, как Калокир приказывал местным женщинам позаботиться о гостье. Ромей знал местный говор, но оказалось, что и Малфрида понимает их речь, – немного чудно звучит, но слова во многом схожи с теми, какими на Руси говорят. И ей понравилось, как держался Калокир со здешними людьми – учтиво, но властно. Женщины в глухих покрывалах и пестро расшитых запашных юбках тотчас захлопотали, кланяясь и улыбаясь, ибо поняли, что обижать их не станут. Малфриду чуть ли не под руки отвели в беленые сени, разули, а из говора вокруг она поняла, что сперва ее обмоют с дороги, а потом подадут лепешек и «кисле мляко». Простоквашу то есть.
Воды натаскали мигом – в один чан налили горячую, в другой – холодную. Что ж, та же баня, но без особого пара. Когда ее стали раздевать, она жестом указала прислужницам на дверь – не из стыдливости, а чтобы не слышать их гомона, остаться в одиночестве.
Зато каким наслаждением было погрузиться в горячую воду, в которой плавали стебельки ароматных трав. Малфрида принюхалась – мята, чабрец, душица. Все то же, что и на Руси. Да и ковшики в виде утиц резных с ручками-хвостами те же, как дома. Поглядеть бы на местного банника… Но разве увидишь теперь, когда она женщина, покрытая мужем? – улыбнулась Малфрида, припоминая прошлую ночь.
Она долго плескалась в горячей воде, смывая пот и пыль, потом ополоснулась в холодном чане – сразу стало весело, усталость отступила. И уже думалось, что там и как снаружи, – с улицы сквозь окошко с откинутым ставнем доносились то русские команды десятников, то гортанная речь печенегов. Тем, поди, и в голову не придет помыться, несет от них салом прогорклым, аж тошно порой. Но, может, все дело в том, что она просто недолюбливает печенегов, а в особенности их хана. В пути Куря пару раз заигрывал с чародейкой – но та едва удосуживалась отвечать. И всегда не по себе становилось ей в присутствии Кури.
После купания Малфрида вытерлась мохнатым ручником из мягкой шерсти, затем вышла в предбанник, где уже висела чистая одежда – такая же, как у местных женщин. Рубаха из беленого холста и пестрая юбка. Причем и на юбке, и на рубахе яркая вышивка. Эти христианки и не догадываются, что их узоры – те же языческие обереги, какие и на Руси вышивают, чтобы отогнать нечисть, дать силы. Вот эти зигзаги, похожие на крылья, – чтобы легкость во всех членах не иссякала, а круги зубчатые – солнышко, чтобы здоровье прибывало и крепость в душе. А цветы… просто цветы, но красиво.
Одевшись, Малфрида долго расчесывала волосы гребнем из оленьего рога. А сама поглядывала в окно. Там открывался вид на монастырский двор. Думала ли Малфрида, что однажды окажется в жилище, где почитают Распятого? От этого на душе было тягостно, но не настолько, как если бы она оставалась ведьмой в полной силе. Тогда бы ее ломать начало, как однажды, когда зашла во храм в Царьграде[71]. Сейчас же просто следила, как появился священник с изогнутым посохом, как к нему потянулись толпившиеся во дворе калеки и нищие. Малфрида сперва решила, что они сгрудились в углу, чтобы оказаться подальше от русов, которые беспрепятственно разгуливали по подворью, гоготали, поили коней у коновязи, но потом увидела, что нищим из трапезной вынесли котел с похлебкой, стали раздавать. Убогие толкались со своими плошками, оттирали друг друга, а священник на них покрикивал, требовал порядка. Среди нищих было много слепых – их можно было отличить по детям-поводырям.
Малфрида фыркнула. На Руси того, кто зрение потерял, старались приучить к полезному делу, чтобы не плодить дармоедов: слепцы плели корзины и лапти, на гуслях играли, корпию из старых полотнищ щипали. Если же толку от них не было, отправляли в лес: смилуются боги – как-то протянут, не нужны богам – зверью будет пожива. Здесь же… столько бесполезных ртов!
От размышлений ее отвлек шум за оградой монастыря. К главным воротам обители приближался довольно большой отряд – всадники не русы, шлемы чудно украшены пучками перьев.
Оставляя Малфриду, Калокир приставил к ней двух молодых воинов – взятого в услужение шустрого беловолосого Варяжко и широколицего добродушного смоленца Тадыбу. Тадыба службу нес исправно, стоял у ворот с копьем, а Варяжко уже умчался. Но не просто так – новости разузнать. Вскоре вернулся, сообщив, что к Святославу прибыл некто Йовко из Кочмара, один из тех бояр, которые вроде бы не изменили князю.
Малфриде стало любопытно. Она заплела косу и в сопровождении стражей направилась к княжьему стану. Смоленец Тадыба шел молча, а Варяжко болтал без умолку: мол, всыплет же сейчас Святослав этому Йовко! Даст почувствовать, как княжескую власть почитать и верность хранить. И уж точно разберется, верен ли ему этот фазан с перьями.
Святослав для постоя, не поколебавшись, выбрал монастырский храм – самое большое в Букуре и богато украшенное здание. На иконы и кресты в занятой церкви князь внимания не обращал, но велел иные лики завесить плащами и накидками – чтобы не пялились византийскими очами. Сам же, принимая болгарского гостя, уселся на крытое вышитым сукном алтарное возвышение перед иконостасом. Смотрел на Йовко из Кочмара исподлобья, упираясь ладонями в широко расставленные колени. Йовко же стоял почтительно. Он снял свой украшенный перьями шлем, и стало видно, что у него такая же обритая, как у Святослава, голова с единственной прядью на темени. Причем столь длинной, что он заплетал ее в косу, укладывая конец за ухо.
Были в церкви и иные сподвижники князя – хан Куря сидел на ступеньках у алтаря, протирая свой тесак ветошью, Свенельд и Инкмор стояли в стороне, тихо переговариваясь. Был тут и Калокир.
Малфрида, неловко чувствовавшая себя в храме, сперва направилась к нему, надеясь, что он заметит ее новый наряд и улыбнется, но ромей лишь скользнул по ней взглядом, сосредоточив все внимание на державшем ответ перед князем Йовко.
– Ты не можешь упрекать меня в измене, князь! – говорил тот, вскинув темный от щетины подбородок. – Ты поставил меня здесь комитом[72], и я выполнял твою волю. За порядком следил, богомилов[73] искоренял…
– Что мне твои богомилы! – отмахнулся Святослав. – Как по мне, пусть хоть горшку с медом поклоняются, только бы волю мою выполняли.
– Я и выполнял, – продолжал упорствовать болгарин. – Но не мог же я пойти против бояр восставших, когда ты пропадал невесть где. И когда бояре стали присягать царю Борису, я не мог не присоединиться к ним. Ведь Борис – сын и наследник царя Петра, а Петра ты не низложил, венец его на себя не примерил. Вот и выходит, что Борис его законный наследник. И как я мог не поклониться ему? Другое дело, что я сразу уехал из его столицы, переправился через Дунай и здесь, в земле Онгл, защищал тех твоих русов, что бежали от войска Бориса. Я дал им приют и кров, прикрывал их отступление. Когда их разрозненные отряды соберутся к тебе, они смогут подтвердить каждое мое слово! Так что не враг я тебе, и службу свою нес исправно.
Малфрида понимала почти все в его речи. Но поверит ли Йовко Святослав? Однако князь спросил о другом:
– Где мой брат Глеб?
– Глеб? Насколько мне ведомо, там же, где ты его оставил, – в крепости у перевала Хема. Он никого не обижал, дружил с церковью, потому его и не тронули. Даже царь Борис о нем не справлялся. Вот и сидит себе Глеб тихо.
По губам Святослава скользнула презрительная усмешка. Но больше о брате не спрашивал. Его интересовало, что за человек новый царь Борис.
– Это ты у своего ромейского друга лучше спроси, – указал на Калокира Йовко. Его смуглое лицо, будто вырубленное из камня, казалось спокойным, но взгляд, которым он ожег ромея, был полон неприязни. – Борис – человек Византии, при дворе цареградском рос и воспитывался. А когда болгары явились к Никифору и стали молить о помощи против тебя, Никифор его и отпустил. Бояре же сразу восстали, будто только и ждали возвращения Бориса. Но ведь так оно и было. Это они слали гонцов к печенегам, чтобы те напали на Киев, а тебе пришлось уехать, и тем временем готовили посольство в Царьград.
Святослав резко поднялся.
– Откуда тебе это ведомо?
– Да ведь особенно и не таились. Ты сам знаешь, князь, что не все болгары подчинялись Петру. Западная Болгария живет своей жизнью, не признавая власти прежнего царя, ибо считает его слабым и во всем покорным Византии. И когда год назад ты начал их теснить, они решили от тебя избавиться и послали дары печенегам. А вот почему твой приятель-ромей тебя о том в известность не поставил, у него и спрашивай.
Малфрида нервно задышала. Этот бритый болгарин то и дело пытался опорочить Калокира в глазах князя. Но теперь и Святослав смотрел на ромея подозрительно. Спросил, отчего Калокир, если, как он уверяет, все время держал связь с двором Никифора, не сообщил ему о просьбах бояр болгарских вернуть им наследника Петра – Бориса. Или они запамятовали, что Святослав здесь в то время правил?
Калокир отвечал слегка растерянно: мол, не получал никаких известий, пока был на Руси вместе с князем. Да и до этого не догадывался, что сына Петра готовят к возвращению на трон в Болгарию. Но как только окажутся они в Доростоле, вызнает все доподлинно.
Взяв себя в руки, Калокир выступил вперед и сказал:
– Князь, если тебя так тревожит этот щенок Борис, то позволь мне самому захватить его и доставить к тебе! – И он поклонился, прижав руку к груди. – И если есть какие-то тайны при императорском дворе, я все разузнаю. Но дозволь мне изложить те доводы, которые, как мне кажется, вынудили достойного Никифора Фоку согласиться на просьбу болгар. Полагаю, они сообщили базилевсу, что ты намерен сам воцариться в Болгарии, и Константинополь это испугало.
– А если я и впрямь этого хочу? – прищурился Святослав.
Малфрида заметила, как побледнел Калокир. И поняла, как ему сейчас трудно. Он ведь искренне привязан к Святославу, однако предан и базилевсу, он прежде всего его человек. Но император не смирится с тем, что под боком у его державы появится такой правитель, как воинственный русский князь.
Ромей ответил после некоторого раздумья:
– Давай поступим так, князь: я пойду с тобой в Болгарию, мы схватим Бориса и у него узнаем все. Я всегда буду рядом с тобой, буду биться плечом к плечу, пока…
– Пока император не прикажет тебе оставить службу у князя, чтобы блюсти его интересы, – со смехом закончил за ромея Йовко из Кочмара.
Вокруг загалдели, Калокир промолчал, комит Йовко довольно посмеивался. Малфрида опустила голову и вздохнула. Этот бритоголовый болгарин сказал то, в чем она сама подозревала возлюбленного. Ох, как тяжко. И, главное: как поступит Святослав?
Неожиданно собравшихся отвлек донесшийся извне звук: яростный волчий вой. Да такой громкий, словно из леса вышли сотни хищников и теперь приближаются к церкви в Букуре.
Воины стали переглядываться, и тут снова подал голос Йовко:
– Угомони своего волка, князь! Это твой воевода со своей стаей жестокосердных явился. Наверняка желает тебе почет оказать, но на деле следовало бы его схватить и предать казни. Ибо если болгары и невзлюбили тебя, то в немалой степени потому, что твой воевода Волк и его звери-воины сеют повсюду разорение, губят людей. И если не усмиришь его, вся Болгария против тебя восстанет. Даже те, что ждут твоего возвращения.
– Ты хочешь, чтобы я наказал воеводу Волка, того, кто до последнего сражался под Переяславцем с восставшими и отстаивал дело своего князя? В своем ли ты уме, Йовко из Кочмара? Эй, други! Ведите сюда воеводу Волка, я сам обниму его и восславлю!
Йовко с отвращением скривился.
– Зови не зови, но Волк в христианский храм не войдет. Уже смеркается, только такой порой Волк выходит из чащи, где укрывается со своими людьми. А как явится, все вокруг прячутся, ибо боятся его, как нечисти.
Малфрида напряглась. Не тот ли это Волк, которы… Ведьме стало не по себе. Ибо то, как охарактеризовал его болгарский комит, ей не понравилось. И когда князь и его люди направились к выходу, она последовала за ними, чтобы убедиться в своих подозрениях.
Воевода Волк стоял у ворот, поодаль от входа в храм. Облаченный в тяжелую вываренную кожу, в накинутой на плечи волчьей шкуре, чья оскаленная морда покрывала его голову, вдоль лица ниспадают пряди огненно-рыжих волос. Сопровождавшие воеводу, прозванного Волком, воины тоже носили на плечах и головах накидки из волчьего меха, и все вместе они походили на стаю полулюдей-полузверей. Их так и звали – волчья стая.
Малфрида пристально взглянула на Волка. Он медленно поднял голову. Продолговатое бледное лицо с глубоко сидящими светлыми глазами, в которых вдруг мелькнул белесый отсвет – будто некий мертвенный огонь прорвался сквозь человеческую личину. Заметил ли это кто-нибудь? Но Малфрида, пусть и была сейчас просто женщиной, заметила и почувствовала, как дрожь прошла по спине. У воеводы Волка в отряде было до полусотни воинов, и все они были… не людьми. Ничего более жуткого она и представить не могла. Упыри сделались отрядом в воинстве князя киевского! Ей едва не стало дурно, когда Святослав подошел к Волку и при всех обнял его.
– Ну вот и ты, хоробр мой! Все разбегаются, жалуются и изворачиваются, а ты как был витязем великим, так и остался! Наслышан я о твоих подвигах. Отстоял-таки славу Руси!
– Отойди от него, князь!
Малфрида выкрикнула это еще до того, как осознала, что говорит. И, бросившись к Святославу, оторвала его от упыря, загородила собой и потеснила, широко раскинув руки.
На какой-то миг гомон стих. Святослав попытался оттолкнуть Малфриду прочь, но она продолжала виснуть на нем, выкрикивала гневно:
– Ты ослушался меня, обманул! Я тебе Малушу отдала, только бы услал этого… Что ж ты наделал, князь!
Святослав был поражен и разгневан. Оторвал от себя Малфриду.
– Эй, Калокир! – озираясь, позвал он. – Убери свою бабу, пока я не повелел… Да как ты посмела? – Это уже относилось к Малфриде. – Как посмела своему князю указывать? Убери ее, ромей, и чтоб на глаза мне не попадалась!
Малфрида рванулась, но ее уже держал Калокир, пытался успокоить. Она же продолжала выкрикивать:
– Гони от себя Волка, князь! Не связывайся с таким, как он!
– Тише, тише, – зажал ей рот ладонью Калокир.
А тут и сам Волк приблизился, пригляделся внимательно. Вспомнил ли? Узнал ли, кто она? Люди колдовского мира друг друга сразу выделяют. Когда они впервые встретились, упырь Волк сразу угадал в ней могущественную ведьму[74]. Но сейчас чародейских сил у Малфриды не было, упырь видел перед собой только взволнованную, сильно испуганную женщину, догадавшуюся, кем он был на самом деле. Волк усмехнулся злорадно, понимая ее бессилие. Спросил глумливо:
– И чем это я тебе не по нраву пришелся? Скажи, если есть что сказать!
Волк знал – не посмеет. Такие, как они оба, знающиеся с темной силой, никогда не выдают своих смертным. Есть такой закон, и нарушить его невозможно, не предавая самих себя. Малфрида не может объяснить князю, что он собой представляет. Да ведь она и не сказала ничего. Ни сейчас, ни позже, когда уже сидела, запершись в келье, пока к ночи к ней не пришел Калокир. Поведал, как она рассердила своей выходкой Святослава. Ну, что князь надумает, от того ее Калокир защитит, но и Малфрида хороша! Самому Святославу вздумала приказывать, да еще при воеводах, при сбежавшихся на шум дружинниках…
– Ну а теперь скажи, отчего тебе этот Волк так не мил? – все же полюбопытствовал ромей, садясь рядом и беря ее руки в свои.
«А вот и поведаю ему все, – решила Малфрида. – Я ныне не чародейка, и закон мне не указ…»
Но только выдохнула с силой и всхлипнула. Та темная сила, что таилась глубоко в ней, не позволяла, не пускала.
– Не могу, милый… – Она склонила голову. – Но прошу, сделай все, чтобы Волк держался подальше от князя. Насколько это возможно. Ибо он… Злой.
– Знаю, что злой. В бою Волк становится бешеным, убивает без счета, и нет у него милосердия ни к врагам, ни к простым поселянам, если те чем-то не угодили ему. Однако Святославу Волк служит верно. Вон сколько его градов отстоял, когда болгары восстали, да и Переяславец держал до последнего, хотя иные дружины уже отступили. По сути, Волк на себя все войска мятежных бояр стянул, а потом, когда те уже решили, что попался воевода, со своими людьми ночью прорвался, врагов немало положил, но из своих ни единого не потерял.
«Конечно, не потерял, – горько подумала Малфрида, – упыря в сече не одолеть. А если и порубят их, то к ночи опять встанут, снова потянутся кровь живых пить, которая им силы возвращает. А князь… Князь таких, стойких, ценит».
В конце концов Малфрида решила смириться: может, и впрямь Волк будет полезен Святославу, который оскверняет храмы и не жалует христиан? Ведь именно это привлекло к князю Руси упыря Волка; Ведомо ему, что христианство для таких, как он, губительно. Но в борьбе с уверовавшими в Создателя ведьма с Волком заодно. К тому же он, находясь на службе княжьей, и впрямь мог немало пользы принести. Упырь ведь многое умеет, особенно если пользуется покровительством. Поднимает павших, дает им свою силу, и они тоже становятся нелюдью, повинуясь тому, кто их воскресил для темной жизни.
Малфрида размышляла об этом, одновременно слушая Калокира.
Волк и его люди повинуются князю, если сами того хотят, – такое условие воевода поставил Святославу еще тогда, когда тот хазар бил. Появлялся Волк со своей стаей, когда сам решал, что требуется князю подмога, но всегда в самый трудный момент, будто знал откуда-то – время пришло. И ведь не единожды выручал, а награды не требовал.
Святослав сперва не соглашался дать Волку полную волю, но потом решил – так тому и быть, раз есть толк. И ни разу о своем решении не пожалел. Вот и ныне Волк поведал, как обстоят дела за Дунаем, а потом ускакал со своими людьми в ночь. Сказал только, что встретится с князем уже в Болгарском царстве. А Святослав уже назавтра выступать приказал, ибо из донесений Волка стало ясно, что Доростол осажден, а там воевода Сфенкель, побратим Святослава, оборону держит, и сил у него мало осталось. Вот князь и торопится.
– Я завтра ухожу к Доростолу вместе с князем, – продолжал Калокир, играя косой Малфриды. – Поэтому придется нам расстаться, госпожа моя. Ибо Святослав велел тебе отстать от войска. Ох, дорогая, крепко сердит он на тебя. Но, видно, в этом и моя вина, – вздохнул ромей. – Ты ведь прежде могучей была, волшебницей мудрой, а после того, что случилось между нами… Осталась бы ты чародейкой, Святослав иначе бы к тебе относился. Но хочешь – не хочешь, а приказ князя исполнить надо. Побудешь здесь, отдохнешь, а когда Йовко из Кочмара соберет ополчение и отправится вслед за нами за Дунай, он и тебя с собой возьмет. Как бы он ни относился ко мне, но дал слово, что так и будет. Если освободим Доростол – туда привезет, иной град – и туда доставит. Все у тебя здесь будет, моя госпожа, – удобства, защита, прислуга. Ну, а теперь не обнимешь ли меня? Последняя у нас ночь перед разлукой. Что же мы время теряем?
Сказав это, он нежно обнял ее, коснулся груди, поцеловал в шею. Дыхание Калокира начало сбиваться, однако Малфрида оставалась холодной, погруженной в свои думы. Она была удручена тем, что Святослав и его люди сами приблизили к себе опасность, а она не может ничего поделать. И ведь не докажешь ничего, а влияние, которое она имела на князя, утрачено вместе с чарами…
– Оставь меня, Калокир!..
– Ты действительно хочешь, чтобы я тебя оставил, дикарка моя?
Его ласки стали смелее, и в какой-то миг Малфрида уже не могла не ответить на них: поддалась, позволив делать с собой все, что пожелает. Но как же это было сладко! И мысли скверные уходили… Оставалось только это доводящее до дрожи ощущение его страсти, своего тела, запредельного наслаждения, в котором потонуло все и вся…
Калокир перед разлукой не мог оторваться от Малфриды. Вновь и вновь его ласки вызывали в ее теле сладостную дрожь, вновь она тянулась к нему – счастливая, безмятежная, полная любви. И ей казалось, что никого еще не любила она так сильно, как этого иноземца…
Блаженная усталость сломила чародейку, и она уснула в объятиях ромея. Но через какое-то время озябла, стала искать его подле себя… но не нашла – и проснулась. Голову не подняла, только глаза слегка приоткрыла.
В покое было темно, но ведьма, пусть и утратившая силу, видела во мраке так же хорошо, как и прежде. Калокир сидел на лавке у противоположной стены, закутавшись в покрывало. Он не шевелился, и лицо его – напряженное, хмурое, задумчивое – словно бы и не было тем открытым и веселым ликом Калокира, которого она знала. О чем он думал? Малфрида не могла читать его мысли, но понимала, что ромей вынашивает в душе тайные замыслы.
Она не стала его окликать. Пусть. Рано или поздно она разгадает его тайну.
Глава 7
– Так вот он какой, Дунай! – воскликнул Варяжко, глядя на вольный разлив широкой реки. – Могучий, полноводный и… грязный… Заметил ли ты, друг Тадыба, какая тут рыжая вода? А ты что скажешь, Малфрида-чародейка? Разве наш Днепр не краше?
Они переправлялись на плоту по водам Дуная к видневшейся на другом берегу крепости Доростол. Паром был сколочен из толстых бревен, его тащили на крепких канатах, но течение реки было слишком быстрым, и переполненный людьми и лошадьми плот то и дело сносило в сторону, канаты натягивались и скрипели – казалось, вот-вот оборвутся, и понесет их тогда до самого моря. И зачем он, плот этот, размышлял вслух Варяжко. Вон же струги русов у того берега виднеются, которые сюда морем дошли! Вот наши бы и переправили. И опять ворчал, косясь на глинистую дунайскую воду, пугавшую его: Варяжко хоть и был рожден от отца-викинга, но плавать так и не научился. А вот Тадыба лишь презрительно поплевывал в стремнину. Будучи родом из Смоленска, он вырос на Днепре и если не поддерживал разговор с болтливым Варяжко, то лишь оттого, что всегда был молчуном и нескончаемые речи белобрысого приятеля разбивались о его невозмутимость, как волны об утес.
А Малфрида откликнулась, в свою очередь сказала, что мутные воды Дуная не так хороши, как голубой Днепр. Уж лучше с Варяжко болтать, чем с Йовко, который не сводит с нее глаз. Держался болгарин почтительно, но при всяком случае старался оказаться рядом, и забота его порой казалась навязчивой.
Все началось с того, что Малфрида подъехала к нему в дороге и спросила, отчего он носит прядь волос на темени? На князя Святослава походить желает? Но Йовко лишь хмыкнул: клок свой он отрастил, чтобы хоть этим отличаться от остальных бояр (он произносил это слово как «боляре», на здешний лад.) В последние годы болгарская знать во всем норовит походить на ромеев – моды их перенимают, дома строят, как в Византии, церкви на их манер возводят, да и ведут себя кичливо, как жители империи. Вот Йовко и стал носить заплетенную в косу прядь в знак протеста – ведь так некогда делали болгарские ханы, пришедшие в эти края из степей.
– А ты, как погляжу, сильно ромеев недолюбливаешь, Йовко из Кочмара, – засмеялась Малфрида и погладила комита по щеке, покрытой темной щетиной. Всего-то и хотела – поблагодарить за то, что он Византии не друг – а значит, как ей казалось, и христианам. Недаром с богомилами так жесток!
Однако боярин этот жест истолковал по-своему. И в пути ни на шаг не отставал от чародейки, следил за ней своими выпуклыми карими глазами, при всякой возможности старался коснуться – то стремя придержит, то прядь со щеки уберет, то подпругу лишний раз проверит, а сам норовит украдкой по колену ладонью провести. Малфрида сперва смеялась да отшучивалась, потом резко потребовала, чтобы отстал. Но Йовко не унимался.
Сейчас, глядя, как эта странная и привлекательная женщина во все глаза глядит на светлые стены приближающегося Доростола, Йовко спросил:
– Отчего ты ромея Калокира выбрала для сердечной привязанности, госпожа? Калокир – человек лукавый, ему верить нельзя.
– А тебе разве можно? Ты от своих отбился, служишь пришлому князю.
Йовко вспыхнул. Оказывается, он не против своих восстал, а против тех, кто поддерживает Византию. С этими он готов бороться вместе со Святославом плечом к плечу! Сколько же горя причинила Болгарии империя! – он даже хватил себя в грудь кулаком.
– Жаль, не все наши так считают, – продолжал он, уже без горячности. – В любом царстве есть люди, недовольные властью, вот и у нас не все поддерживали желание царя Петра равняться на Византию. Петр обещал, что, заключив мир с империей, Болгария расцветет, торговля наладится, мастера умелые приедут, возведут дворцы и храмы, да и наши многому научатся у ромеев. Но как же тогда свое, исконное? Да и не так проста Византия, ей в дружбе с Болгарией своя выгода. Церковников своих сюда прислали, выгодно продают болгарам свои товары, а наши знай расхватывают их цацки! Не понимают, что иметь под боком империю… худшего и врагу не пожелаешь! Ну а те, кто понял это, за Святослава. Уж лучше чужой язычник, чем ромеи. Что до меня, то я на все готов, только бы наказать Византию!
Малфрида слушала молча. Боярин прав: всегда есть и те, кто поддерживает власть, и те, кто против. Вон Ольга сколько храмов на Руси возвела, стремясь подражать Византии, а ее сын и наследник Святослав приказал их разрушить. И многие ликовали. Другие испугались, помалкивают, но втайне горюют о христианстве. А кто прав? Только время и покажет. Но она, Малфрида, собирается жить долго, пока живая и мертвая вода на Руси не переведется. Вот и поглядим, что возобладает.
От мыслей опять отвлек Йовко. Осведомился, поддерживая под локоток, не утомилась ли госпожа, не подать ли чего? Отмахнулась, а когда плот наконец-то пристал к берегу и у причалов появились русы, Малфрида обрадовалась им, как родным. Но едва ступила на пристань, услышала, как одна из прибывших на стругах баб-поляниц говорит кому-то: мол, погляди, ведьма князева прибыла! Комит Йовко тут же справился у Тадыбы: почему это какая-то простолюдинка так зовет госпожу Малфриду? И Тадыба в кои-то веки обронил слово:
– Ну и что с того? Она и есть ведьма.
У причала Малфриду поджидал один из людей Калокира. Тут же сообщил, что к приезду избранницы его господина все готово.
– А сам Калокир где? – озираясь, спросила чародейка.
Оказалось, что ее милый отправился со Святославом воевать с мятежниками.
Город-крепость Доростол с его массивными каменными стенами и квадратными зубчатыми башнями по всей линии укреплений Малфриду впечатлил. Доростол был не столь велик в окружности, сколь огромен оборонительными валами, иными защитными сооружениями и каменными насыпями у берега, за которыми стояли бок о бок русские струги.
Читать бесплатно другие книги:
