Лжец Фрай Стивен

I

– Я постарался ничего не забыть, – сказал Трефузис, закрывая багажник «вулзли». – Жестянка леденцов для тебя, «Кастрол» для машины, овсяные лепешки с инжиром для меня.

– Лепешки с инжиром?

– Овсяные лепешки – очень здоровая пища. Отели, рестораны, кафе – все они наносят тяжелый урон организму. Зальцбург дурно сказывается на фигуре. В моем возрасте путешествия увеличивают зад. А курдючный Трефузис – это удрученный Трефузис. Торты и булочки Австрии суть гадкие закрепители нашего гадкого стула. Между тем овсяные лепешки с инжиром смеются над запорами и отпугивают надменным взглядом ректальную карциному. В грамматике здоровья сливки торопливо влекут нас к последней точке, овсянка же ставит двоеточие.

– Понятно, – сказал Адриан. – А карри, я полагаю, инициирует тире.

– О, это мне нравится. Очень неплохо. «Карри инициирует тире». Несомненно. Весьма… весьма… э-э, как бы тут выразиться?

– Забавно?

– Нет… а, ладно, потом вспомню.

Внутри машины пахло триллерами студии «Мертон-Парк», бакелитовыми наушниками и купленной по карточкам одеждой. Не хватало лишь профиля Эдгара Уоллеса[95] или голоса Эдгара Ластгартена,[96] чтобы под звон колоколов перенести Адриана с Трефузисом в Британию дождевиков и «Хорликса»,[97] поблескивающих тротуаров, полицейских инспекторов в фетровых шляпах и поплиновых рубашках. Запах казался настолько знакомым, видения, которые он порождал, пока машина, подвывая сцеплением, выезжала из ворот колледжа на Трампингтон-роуд, настолько завершенными, что Адриан вполне мог бы уверовать в реинкарнацию. С точно таким запахом он никогда еще не сталкивался и все-таки знал его так же хорошо, как запах собственных носков.

Вытянуть из Трефузиса что-либо относительно цели их поездки в Зальцбург так и не удалось.

– Стало быть, ты знал убитого?

– Знал? Нет.

– Но Боб сказал…

– Надеюсь, «Бендикс»[98] не подведет. «Вулзли 15/50» машина превосходная, а вот с «Бендиксом» вечно хлопот не оберешься.

– Ну хорошо, если ты его не знал, как же ты смог узнать его имя?

– Полагаю, тут сработало то, что я назвал бы благословенным недугом.

– Когда я только появился в Кембридже, ходили слухи, будто тебя завербовала МИ-5. А если не она, то КГБ.

– Мой дорогой коллега, не существует преподавателя старше шестидесяти, о котором не говорили бы, что он – четвертый, пятый, шестой или седьмой человек в неких малоправдоподобных кругах шпионов, двойных агентов и бессердечных предателей.

– Но ты-то во время войны работал в Блетчли,[99] не так ли? Над кодом «Энигма».

– Как и Берил Эйлиф, библиотекарша нашего колледжа. Должны ли мы вывести отсюда, что она… как это называется… оперативник МИ-5?

Адриан представил себе курящую сигарету за сигаретой смотрительницу библиотеки колледжа Св. Матфея.

– Нет, конечно нет, – признал он. – Однако…

– Ха-ха. Вот и глупо, потому что она-то как раз оперативник и есть!

– Что?

– Или нет? – задумчиво пробормотал Трефузис. – Так дьявольски трудно сказать что-либо в той дьявольски опасной игре, которую мы ведем. Как бы там ни было, какая нам разница? Разве не все мазаны одним проклятым миром? Левые и правые? Правые и неправые? Ни черта эти старые различия больше не значат, черт бы их побрал насовсем.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал уязвленный насмешкой Адриан. – Готов признать, все это звучит немного глупо. Но мы видели в прошлом году, как убили человека. От этого ты отмахнуться не можешь.

– Несомненно.

– Так мы поэтому возвращаемся в Зальцбург?

– Не думаю, что нам удастся поесть, пока мы не доберемся до Франции. На железнодорожном вокзале Арраса имеется на удивление приличный ресторан. Будь умницей, поищи его на карте, хорошо?

II

Пробовать foie gras[100] Адриану до сих пор еще не доводилось.

– Я думал, это просто паштет, – сказал он.

– О нет, паштет ей и в подметки не годится. Это настоящая печенка. Поджаренная на открытом огне. Думаю, ты будешь доволен.

Доволен Адриан был.

– Просто тает во рту! – восклицал он. – Невероятно!

– Тебе предстоит обнаружить, что «Кортон-Шарлемань» великолепно ее дополняет. И правильно поданный, наконец-то. Один мой прежний студент, сорее всего, скоро станет редактором «Спектейтора». Когда он придет там к власти, я предложу ему напечатать небольшую статью о беззаконном британском обычае переохлаждать белое бургундское. Раз уж твои юные друзья намереваются покрыть себя позором, печатаясь в столь низкопробных периодических изданиях, они могут, по крайности, смягчать свою вину, предоставляя платформу для распространения передовых идей. Я взял себе за правило преподавать моим ученикам науку правильной подачи вина.

Адриан слушал благодушную болтовню профессора вполуха. Мгновением раньше в ресторан вошли и остановились посреди зала, ожидая кого-то, кто укажет им столик, молодые мужчина и женщина. Глаза Адриана вдруг сузились. Он наклонился к Трефузису.

– Не оглядывайся, но пара, которая только что вошла и стоит у тебя за спиной… – Адриан понизил голос до шепота: – Они плыли с нами на одном пароме! Клянусь, это они. Их машина стояла в очереди за нашей. Зеленый БМВ.

Трефузис разломил пополам круглую булочку и задумчиво глянул в висящее за спиной Адриана большое зеркало.

– Правда? Господь да благословит мою душу, мир тесен, тут нечего и сомневаться.

– Ты не думаешь… не думаешь, что они могут… следить за нами?

Трефузис возвел брови:

– Конечно, это возможно. Такое всегда возможно.

Адриан потянулся через стол и схватил Трефузиса за руку.

– Я мог бы пойти пописать и вывести их машину из строя. Что скажешь?

– Думаешь, если ты оросишь их машину, она выйдет из строя?

– Да нет, я притворюсь, что иду писать, а сам выломаю какой-нибудь там рычаг ротора, или колпак распределителя, или еще что.

Трефузис взглянул на него всего лишь с тенью улыбки на лице.

– Ты знаешь, как делается foie gras?

– Дональд, я серьезно. Я уверен, они следят за нами.

Трефузис вздохнул и отложил кусочек brioche,[101] который он намазывал маслом.

– Я тоже серьезно. Настало время, юный Хили, осведомить тебя о цели нашей поездки.

– Правда?

– Правда. Так вот, спрашиваю еще раз. Знаешь ли ты, как делается foie gras?

Адриан уставился на Трефузиса.

– Э-э… нет. Нет, не знаю.

– Очень хорошо, тогда я тебе расскажу. Это требует своего рода воспитания гуся, выбранного из числа щенков, или теляток, или как там называются юные гуси.

– Птенцы? Гусята?

– Очень может быть. Ты берешь юного страсбургского гуся, или птенца, или гусенка и кормишь его кашицей из особо питательного зерна.

– То есть чтобы он разжирел.

– Именно так, однако кашица эта, видишь ли, предварительно помещается в мешочек.

– Мешочек?

– Верно. Мешочек, или мех. У этого мешочка, или меха, имеется на узком конце горлышко, или выступ, который вставляют в глотку, или же горло, гуся. Затем этот мешочек, или мех, сдавливают, или сжимают, и таким образом пища, или корм, вводится, или вталкивается, в утробу, или желудок, этого существа, или животного.

– А почему бы не кормить их обычным способом?

– Потому что таковая процедура выполняется по много раз на дню в течение всей жизни несчастной птицы. Это поставленное на широкую ногу принудительное кормление. И продолжается оно, пока гусь обжирается и жиреет настолько, что больше уже не может двигаться. Печень его расширяется, становится мякотной. Идеальной, собственно говоря, для того, чтобы поджарить ее на открытом огне и подать к столу с бокалом великолепного «Монтраше» или густого, маслянистого «Кортон-Шарлемань».

– Какой ужас! – произнес Адриан. – Почему ты мне раньше не сказал?

– Хотел, чтобы ты ее попробовал. Это одно из высших наслаждений, известных человеку. Кажется, у Сидни Смита был друг, представлявший себе рай как место, где ее вкушают под звуки труб? Однако, подобно большинству высших наших наслаждений, это произрастает из страдания, а в основе его лежит процесс неестественный, почти извращенный.

Разум Адриана понесся вперед, пытаясь сообразить, какое отношение все сказанное имеет к их миссии. В голове его сложилась примерно такая фабула: европейский картель производителей foie gras не желает допустить, чтобы Общий Рынок запретил его продукцию. Он готов пойти на убийство, лишь бы защитить то, что представляется ему богоданным правом подвергать мукам гусей, предназначенных для стола богатеев. Да нет же. Такого просто не бывает. А если и бывает, подобное дело вряд ли относится к тем, что способны заинтересовать Трефузиса.

– Так что же на самом деле?…

– Я хочу, чтобы ты, пока я буду рассказывать кое о чем другом, держал в голове этот образ совершаемого над гусем насилия… а… le poisson est arriv.[102]

Трефузис лучезарно улыбался, глядя на два больших блюда, накрытых каждое огромным серебряным cloche.[103] Официант с выжидательной улыбкой перевел взгляд с Адриана на Трефузиса и, уверясь, что внимание их приковано к нему, размашистым жестом снял оба cloche, из-под которых поднялись облачка нежно отзывающегося рыбой пара.

– Voilа! Bon appetit, messieurs![104]

– Прошу знакомиться, это то, что мы называем Джоном Дори, французы – Святым Пьером, итальянцы – Святым Пьетро, а испанцы – Святым Педро.[105]

– Кем он был, этот Джон Дори, как по-твоему?

– О, я думаю, «Дори» происходит от dor – позолоченный или золотой. Сколько я знаю, мы тоже иногда называем ее рыбой Святого Петра. Merci bien.[106]

– M’sieur! – Официант отвесил изысканный поклон и важно удалился.

– Ну-с, как бы там ни было, – сказал Трефузис, – некоторое время назад со мной вступил в контакт – полагаю, это правильное слово? – мой старинный друг Том Дейли. Том был некогда старшим садовником Святого Матфея, и садовником хорошим, с пальцами зелеными, как… как…

– Как пораженный сепсисом марсианин?

– Если угодно. Случилось так, что в девятьсот шестьдесят втором Том переплелся, перевился и спутался с некой Элен Бишоп. В должное время он ее опылил, после чего на свет появился прекрасный маленький сын. Позже в том же году, в малом соборе Святой Марии, состоялась простая, но трогательная церемония, на коей я согласился отречься от мира, плоти и дьявола, дабы очистить душу мою и взять на себя поручительство за душу их еще не расцветшего отпрыска, коего они решили наречь Кристофером Дональдом Дейли.

– То есть садовник женился, произвел сына, а ты стал его крестным отцом.

– По-моему, именно это я и сказал, – ответил Трефузис. – Затем, в девятьсот семьдесят девятом, Том, ко всеобщему огорчению, покинул колледж, чтобы занять в Западном Норфолке пост садовника округа. Когда ты станешь в следующий раз любоваться беспечным буйством тюльпанов в окрестностях Кингс-Линн или головокружительной пышностью придорожной лобелии в центре Ханстантона, ты поймешь, кого за это благодарить. И да будет так, как будет. Если не считать обычной серебряной мисочки и пятифунтовой бумажки два раза в год, мой вклад в моральное благосостояние Кристофера был весьма скудным. Должен признаться, что Кристофер, мой крестный сын, это дитя, перед которым я немного робею.

Адриан попытался представить себе профессора немного робеющим перед кем бы то ни было.

– Видишь ли, мальчик оказался замечательно одаренным, – продолжал Трефузис, аккуратно выкладывая на край своего блюда кусочек рыбьей кости. – Уже в младенчестве его математические способности вызывали попросту изумление. С самого раннего возраста он демонстрировал возможности почти сверхъестественные. За несколько секунд перемножал и делил длинные числа, брал в уме квадратные и кубические корни и проделывал прочие цирковые фокусы. Однако Кристофер обладал не только удивительным в арифметическом отношении мозгом, но и тонким умом, а потому предполагалось, что он отыщет дорогу в Тринити и сделает вклад в чистую математику еще до достижения тридцати лет или иного возраста, в котором для математика наступает старость.

– По-моему,нынче они начинают клониться к закату уже в двадцать шесть, – сказал Адриан. – Сколько ему сейчас?

– Восемнадцать или около того. Ему, можно считать, повезло в том, что он получил отца, который гордится его дарованиями и который, более того, был бы рад, если бы сын применил их в среде академической, поставил на службу науке, чистому искусству и чистой математике. Многие из отцов со сравнительно скромным доходом увидели бы в умном сыне путь к богатству. Мой сын финансист, мой сын адвокат, мой сын аудитор. Том же более чем готов к тому, чтобы без всякого озлобления говорить: мой сын – чокнутый математик с перхотью в волосах и очками, как бутылочные донышки, на носу.

– И?..

– Три года назад Кристофер, учившийся в суффолкской частной школе, завоевал стипендию: деньги на нее дала организация, о которой Том Дейли никогда до той поры не слышал. Сейчас эта организация предлагает определить Кристофера в Кембридж. Но изучать он должен будет не чистую математику, а инженерное дело. Тома тревожит то обстоятельство, что Кристофер интересует организацию лишь по причине потенциала, которым обладает его мозг. Организация хочет, чтобы по окончании университета Кристофер работал в промышленности.

– Что это за организация?

– К этому я и подбираюсь. Том считает, что Кристоферу не следует так рано связывать себя обязательствами. Он боится, что организация эта, по сути дела, покупает его сына. Поэтому он явился ко мне и спросил, знаю ли я о ней что-либо. Я же имел возможность подтвердить, что знаю. И уже немалое время.

– Так кто же они?

– Давай заплатим по счету. Остальное расскажу по дороге. Как по-твоему, этих чаевых хватит?

Адриан оглянулся на заднее окно.

– Они едут за нами!

– Какое разочарование для них. При такой мощи под капотом тащиться на наших скаредных пятидесяти пяти милях в час.

Пока Трефузис произносил это, БМВ сдал влево и пронесся мимо. Адриан мельком увидел лицо водителя, настороженное и напряженное.

– Да, все правильно, тот же самый человек. Номера британские. Руль справа. Наклейка «ВБ» на заднем стекле. Непонятно только, почему он нас обогнал.

– Возможно, смена караула, – сказал Трефузис, – в преследование включился кто-то другой. Вряд ли настолько уж сложно опознать машину такого возраста и с такими отличительными особенностями.

Адриан внимательно вгляделся в его лицо.

– Так ты признаешь, что за нами следят?

– Подобная возможность существует всегда. Адриан забросил в рот леденец.

– Ты рассказывал мне про ту организацию. Которая оплатила учебу твоего крестника.

– В последние годы, – сказал Трефузис, – я все более убеждался в существовании того, что можно назвать только масштабным заговором. Я наблюдал за тем, как наиболее одаренные, способные и многообещающие студенты Святого Матфея, других колледжей Кембриджа и других университетов Англии… наблюдал за тем, как их скупают.

– Скупают?

– Приобретают. Присваивают. Расхватывают. Прибирают к рукам. Появляется, скажем, студент с феноменальными способностями, ну, например, к языку. Естественный кандидат на докторантуру, преподавательский пост, на жизнь ученого или, если уж с этим не получится, на творческое существование в качестве поэта, романиста либо драматурга. Он приходит в университет переполненным именно такими устремлениями и блестящими идеями, но затем… затем они его забирают.

– Они?

– Через два года после завершения образования этот обладатель первоклассного ума получает уже восемьдесят тысяч фунтов в год за то, что выдумывает рекламные девизы для запатентованной марки ореховой пасты, или сочиняет для глянцевых журналов снобистские статьи о пребывающих в изгнании европейских монархах и их потомстве, или занимается еще какой-либо катастрофической ерундой. Я наблюдаю это из года в год. Скажем, в колледже появляется химик. Большие надежды на будущее. Нобелевские премии и кто знает, что еще? Сам он полон наивысших амбиций. И тем не менее он, не успев еще сдать выпускных экзаменов, уже увязает, подписывая пожизненный контракт на работу, которая сводится к тому, что ему приходится стряпать на потребу производящей моющие средства компании порошковые ароматизаторы для синтетического биологического мыла со свежим запахом сосны. Кто-то подбирается к лучшим нашим умам, Адриан! Кто-то не дает им достичь полного развития того, что в них заложено. Организация, о которой я говорю, отнимает у них возможность роста и расцвета. Университетское образование должно быть широким и разносторонним. Но этим студентам образования не дают, их натаскивают. Набивают начинкой, как страсбургского гуся. Заталкивают в глотку жидкую кашицу, от которой раздается только одна какая-то часть их мозгов. Как целое ум такого студента игнорируется ради развития той его части, что обладает рыночной ценностью. Вот так они склонили и моего крестника Кристофера заниматься техникой вместо математики.

– И как долго это продолжается?

– Сказать, как долго, я не могу. Подозреваю, что многие годы. Я впервые обратил на это внимание лет пятнадцать-двадцать назад. Однако положение ухудшается. Все большее и большее число блестящих студентов уводят в сторону от работы, которая могла бы принести подлинное благо человечеству и стране. Их рассаживают по клеткам и откармливают. Юный Кристофер Дейли всего лишь один из многих тысяч.

– Боже мой! – произнес Адриан. – Тебе известно, кто за этим стоит? Мы должны остановить их!

– Это заговор промышленников, высокопоставленных экономистов и членов правительств всех политических оттенков, – сказал Трефузис.

– Но как мы можем помешать им? И как это связано с Зальцбургом?

Трефузис обратил на Адриана взгляд, исполненный серьезной озабоченности. И вдруг расхохотался. Он мотал головой из стороны в сторону, всхрапывал и бил кулаком по рулю.

– Ах, Адриан, жестокий я человек! Дурной, гадкий, кошмарный и бесчестный! Прости меня, пожалуйста.

– Да что тебя так развеселило?

– Ты, глупый, глупый мальчишка. То, что я тебе описал, есть просто устройство мира. Никакой это не заговор. Это называется Современной Западной Цивилизацией.

– К-как это?

– Ну конечно же, промышленность, реклама, журналистика и прочее приманивают к себе лучшие наши мозги. Конечно же, университеты приспосабливаются к требованиям коммерции. Это прискорбно, и мы мало что тут можем поделать. Но, думаю, разве только марксист назвал бы это международным заговором.

– Да, но ты говорил об организации… сказал, что стипендию предложила этому твоему Кристоферу некая организация.

– Государство, Адриан. Он получил государственную стипендию. И государство надеется, что в ответ он, приобретя ученую степень, пойдет в производство. Его толкнут туда деньги, карьерные стимулы и общий склад и направление нашего времени. Только и всего.

Некоторое время Адриан молча посапывал.

– И это никак не связано с тем, ради чего мы едем в Зальцбург?

– Ни в малой мере.

– Ты невозможен, тебе это известно?

– Невероятен, быть может, но не невозможен. Кроме того, хотя описанное мной может и не быть сознательной интригой, оно тем не менее до крайности огорчительно.

– То есть ты все еще не желаешь сказать мне, зачем мы туда в действительности едем?

– Всему свое действительное время, – ответил Трефузис. – Теперь же Кардинал испытывает жажду; и если память моя не отреклась окончательно от своей монаршей власти, сдается мне, что километров через восемьдесят нас ожидают сговорчивый гараж и routier.[107] А добираясь до них, мы могли бы поведать друг другу истории наших жизней.

– Хорошо, – сказал Адриан. – Ты первый. Расскажи мне о Блетчли.

– О нем и рассказывать-то особенно нечего. Блетчли создали в военное время как центр дешифровки и укомплектовали по преимуществу людьми из Кембриджа.

– Почему именно из Кембриджа?

– Ближайший университетский город. Поначалу туда набирали филологов и лингвистов вроде меня.

– Когда это было?

– В девятьсот сороковом. Перед самой «Битвой за Англию».[108]

– Сколько лет тебе тогда было?

– Фу-ты ну-ты! Это что же, допрос? Мне было двадцать два года.

– Понятно. Я просто засомневался.

– Я был молод и до краев переполнен идеалами и теориями касательно языка. Так, кто же там еще был? Дюжина девушек, с великим блеском и любовью подшивавших бумаги и занимавшихся прочей конторской работой. В нашей команде состоял, разумеется, гроссмейстер Гарри Голомбек и Х. Ф. О. Александер, игрок также великолепно рискованный. Поначалу все было довольно уютно и весело, мы сражались с вражескими шифрами, которые перехватывались по всей Европе и Африке. Скоро, однако, стало ясно, что для борьбы с используемой немецкой Морской разведкой шифровальной машинкой «Энигма» нужны математики. Знакомства с техникой дешифровки времен предыдущей войны, способности решать во время бритья кроссворды «Таймс» и владения описывающими движение русскими глаголами было уже недостаточно. Вот тогда появился Алан Тьюринг, о котором ты, наверное, слышал. Адриан о таком не слышал.

– Нет? Весьма прискорбно. Блестящий человек. Совершенно блестящий, но очень грустный. Впоследствии покончил с собой. Многие приписывают ему изобретение компьютера. Я не очень хорошо помню, что там было к чему. Существовала некая чисто математическая проблема, над которой теория чисел билась лет пятьдесят, по-моему, и он молодым еще человеком разрешил ее, постулировав существование разгрызающей числа машины. Действительная постройка чего-либо подобного в его намерения никогда не входила, то была просто гипотетическая модель, помогавшая разрешать абстрактные затруднения. Однако его, не в пример многим математикам, привлекало физическое применение чисел. Вскоре его логово в Блетчли заполнили ряды и ряды электронных ламп. Помнишь электронные лампы? «Трубки», как их называют в Америке. Небольшие вакуумные лампы, светящиеся оранжевым светом.

– Помню, – сказал Адриан. – Телевизору тогда требовалось время, чтобы нагреться.

– Совершенно верно. Так вот, у Алана их были тысячи, и соединенных каким-то немыслимо сложным образом. Он получал их в Управлении почт.

– В Управлении почт?

– Да, перед войной УП экспериментировало с электроникой, и, похоже, только там и имелись люди, которые что-то в ней понимали. Самое хитроумное отличие «Энигмы» состояло в том, что, хоть она и была машинкой чисто механической, изменения вносились в нее каждый день и число возможных перестановок было гротескно огромным, так что старые методы дешифровки не срабатывали. Алан блестяще взломал ее. Однако это было, разумеется, лишь первым шагом. Чтобы прочесть шифр, все равно необходимо было знать код.

– Постой, а какая разница между шифром и кодом?

– Ну, это растолковать несложно, – ответил Трефузис. – Представь себе систему, в которой числа соответствуют буквам алфавита. А равно единице, Б – двум, В – трем и так далее, тогда «Адриан» будет выглядеть как «Один – пять – восемнадцать – десять – один – пятнадцать», тебе понятно?

– Вполне…

– Это самая основная форма шифра, и любому обладателю даже самых посредственных умственных способностей потребуется лишь несколько секунд, чтобы прочесть написанное таким шифром сообщение. Предположим, однако, что мы с тобой заранее договорились, что слово… ну, например, «бисквит» означает «девятнадцать часов», а другое слово, к примеру «Десмонд», будет означать «Кафе “Флориан” на площади Св. Марка в Венеции».

– Понятно, понятно…

– Тогда мне остается только послать тебе весточку: «Пожалуйста, пришли мне сегодня несколько бисквитов, Десмонд», и ты будешь знать, что я хочу в семь вечера встретиться с тобой в кафе «Флориан». Это код, и взломать его невозможно, – разве что какой-то человек подслушает, как мы о нем договариваемся, или один из нас окажется таким дураком, что доверит его бумаге.

– Я понял, – сказал Адриан. – Но почему тогда не использовать одни только коды, раз их невозможно взломать?

– К сожалению, в военное время возникает необходимость передачи огромного количества непредсказуемой, подробной информации. Ожидать от ее получателя, что он запомнит тысячи различных кодовых слов, невозможно, а записывать их – дело небезопасное. Поэтому на практике использовалось сочетание двух этих систем. Сложный шифр, вскрыть который можно, лишь зная кодовое слово, а оно изменялось ежедневно. Так и работала «Энигма». И, даже научившись подбираться к ее шифрам, мы все равно нуждались в разведке, снабжавшей нас ключами, которые позволили бы взламывать коды каждый день. Это уже была моя работа – ну и конечно, твоего старого друга Хэмфри Биффена.

– Хэмфри Биффена?

– Насколько я знаю, он учил тебя французскому языку.

– Боже милостивый! Так Биффо тоже работал в Блетчли?

– Ну конечно. И Элен Соррел-Камерон, на которой он позже женился. Главное наше занятие состояло в том, чтобы догадаться, какие ключевые слова используются сегодня.

– Но как же вы с этим справлялись?

– Видишь ли, немцы настолько уверовали в несокрушимость «Энигмы», что стали замечательно небрежными в выборе ключевых слов на каждый день. Разведслужба поставляла нам имена связистов и шифровальщиков, служивших в немецкой Морской разведке, а мы с Хэмфри строили догадки. На каждого их служащего у нас имелись подробнейшие досье: что им нравится, что они любят, члены их семей, любовницы, вкусы по части музыки и еды… в общем, все. И мы каждый день пробовали разные идеи – кличку собаки кого-либо из связистов, любимый сорт пирожных или печенья, девичью фамилию, что-нибудь в этом роде. И как правило, решение мы в конце концов находили.

– Но немцы должны же были обнаружить, что вы взламываете их шифры, разве нет?

– Вот тут-то и кроется основная особенность такого рода работы. Наше дело сводилось к тому, чтобы предоставлять Военной разведке все, что мы расшифровали. А командование, как правило, ничего на основе полученных сведений не предпринимало.

– Почему?

– Потому что ни в коем случае не хотело, чтобы враг догадался, что мы читаем самые секретные его сообщения. Например, широко распространено мнение, будто Черчилля предупредили о предстоящем налете «Люфтваффе» на Ковентри, однако он ничего не сказал ни армии, ни авиации, опасаясь, что, если в этом районе будут введены дополнительные меры обороны, немцы поймут, что мы загодя узнали о рейде. Это навряд ли чистая правда, однако основной принцип демонстрирует. Кое-кто, разумеется, считает, что и адмирал Канарис, глава немецкой Морской разведки, прекраснейшим образом знал, что мы давно уже читаем сообщения «Энигмы», однако был настроен до того пробритански и с такой неприязнью относился к поведению фюрера, что не стал ничего предпринимать.

– Просто захватывающе, – сказал Адриан. – Господи, как бы мне хотелось находиться в то время рядом с вами.

– Ну, не знаю, – отозвался Трефузис. – Думаю, тебе бы это быстро наскучило.

Он окинул взглядом ландшафт, вгляделся в дорожные указатели.

– До нашей станции обслуживания остается еще около пятидесяти километров. Теперь твоя очередь. Что происходило с тобой в юные годы? Много всякого, не сомневаюсь.

– О, не так уж и много, – сказал Адриан. – Как-то раз меня арестовали за хранение кокаина.

– Правда?

– Да. Я тогда жил с одним актером, а перед тем проработал несколько месяцев мальчиком напрокат.

– Мальчиком напрокат? – переспросил Трефузис. – Какая предприимчивость! Да еще и хранение кокаина? И ты сидел в тюрьме?

– Знаешь, сначала надо бы объяснить, почему меня выгнали из школы. На это уйдет километров двадцать. А потом уж я расскажу, что было после.