Лжец Фрай Стивен

III

– Минуточку, доктор Андерсон, я хочу уяснить, верно ли я вас понял. – Мензис снял очки и ущипнул себя за переносицу, приобретя сходство с играющим в судебной драме актером репертуарного театра. – Ни единое слово, ни единый слог этого документа на деле Чарльзу Диккенсу не принадлежат?

– Бумага и письмо определенно выглядят современными. С другой стороны, почерк…

– Ой, ради всего святого, если чернила изготовлены в двадцатом веке, как же манускрипт может быть собственноручно написан Диккенсом? Или нам теперь следует выделить грант для исследований, которые докажут, что в викторианской Британии пользовались шариковыми ручками? Может быть, вы верите и в то, что Диккенс до сих пор жив?

– Думаю, мне следует напомнить правлению, – сказал Клинтон-Лейси, – что на следующую неделю назначена премьера экранизации. Нам придется сделать какое-то заявление.

– Колледж станет всеобщим посмешищем.

– Это уж наверняка, – согласился Трефузис. – Скетчи в «Недевятичасовых новостях», карикатура Марка Вредоносного.

– Что ж, это ваше отделение, Дональд, – сказал Мензис. – Не могли бы вы, чем просто сидеть и радоваться катастрофе, предложить какое-то решение?

Трефузис загасил сигарету.

– Вообще говоря, именно это я и взял на себя смелость проделать, – сообщил он. – Если никто не против, я прочитаю заявление, которое мы можем, не смущаясь, предложить прессе.

Все сидевшие вокруг стола забормотали, выражая согласие. Трефузис извлек из сумки листок бумаги.

– «Используя программу лингвистического анализа, – начал читать он, – совместно разработанную отделениями английского языка и вычислительной математики, доктор Тим Андерсон, член совета колледжа Св. Матфея и лектор Университета по английской литературе, улучшил и усовершенствовал методы, которые позволили ему точно определить, какие части пьесы “Два благородных родственника” написаны Шекспиром, а какие Флетчером».

– Э-э… я это сделал? – спросил Тим Андерсон.

– Да, Тим, вы это сделали.

– Господи, а Шекспир-то тут при чем? – воскликнул Мензис. – Мы же говорим о…

– «Сравнив образцы текста, признанные шекспировскими, с сочинениями графа Оксфорда, Фрэнсиса Бэкона и Кристофера Марло, он получил также возможность доказать, что все образующие шекспировский канон пьесы написаны одним человеком и что Оксфорд, Бэкон и Марло никакого отношения к ним не имеют. Однако в трех из этих пьес присутствуют загадочные пассажи, которые, как представляется, Шекспиру не принадлежат. В настоящее время доктор Андерсон и его группа работают над ними и надеются вскоре получить позитивные результаты. Небезынтересным побочным результатом этой работы стало открытие, что роман “Питер Флауэрбак” написан не Чарльзом Диккенсом, но почти наверняка сочинен неким автором двадцатого века. Существуют, однако, свидетельства в пользу того, что роман этот основан на оригинальном сюжетном замысле Диккенса. Группа доктора Андерсона с большой энергией изучает данное предположение». Думаю, этого хватит.

– Изобретательно, Дональд, – сказал Клинтон-Лейси. – Очень изобретательно.

– Вы чрезмерно добры.

– Ничего изобретательного я тут не вижу. Зачем нам еще и Шекспира сюда приплетать?

– Это отвлекающий маневр, Гарт, – объяснил Клинтон-Лейси. – Имя Шекспира сделает наше заявление куда более интересным для печати, чем имя Диккенса.

– А вся эта болтовня о том, что доктор Андерсон работает над фрагментами из Шекспира и что сюжет романа принадлежит Диккенсу? Это зачем?

– Ну, понимаете, – сказал Трефузис, – она показывает, что в настоящее время мы исследуем все существенные материалы и что в «Питере Флауэрбаке», в конце концов, может присутствовать нечто.

– Но это же не так!

– Мы это знаем, а газетчики – нет. Через пару месяцев обо всей этой истории попросту забудут. А если кто-нибудь поинтересуется нашими успехами, мы всегда сможем сказать, что доктор Андерсон продолжает работать над проблемой. Я уверен, Тиму по плечу поставить прессу в тупик.

– Так, значит, заявление придется сделать ему?

– Разумеется, – ответил Трефузис. – Я никакого отношения к этому делу не имею.

– Я не вполне уверен в том, в какой мере напряжение, возникающее между этическими границами и допустимыми пределами прагматизма, должно проявлять себя в ситуациях, кои… – задудел Андерсон.

– Ну, видите? Тим отлично справится. Он говорит на единственном из основных европейских языков, понять который я все еще решительно не способен. Журналисты заскучают. Во всей этой истории отсутствует элемент мистификации, способный разволновать их, к тому же в ней слишком много научных тонкостей, чтобы она заинтересовала широкую публику.

– Однако все это означает, что мы так и будем продолжать оплачивать дополнительный штат сотрудников, – пожаловался Мензис. – И все ради одной лишь показухи.

– Да, – мечтательно отозвался Трефузис, – этот изъян тут безусловно присутствует.

– Безобразие!

– Ну, не знаю. Пока их удастся занимать чтением лекций, занятиями с первокурсниками и проверкой подлинности документов, которые нам будут присылать со всех концов света – раз уж нас признали ведущим по части поисков отпечатков авторских пальцев университетом, – уверен, мы найдем для них применение. Не исключено даже, что они окупятся.

IV

– Врешь, – сказал Гэри. – Наверняка же врешь.

– Хотелось бы, – ответил Адриан. – Нет, неправильно, я бы такой возможности все равно не упустил.

– Ты желаешь уверить меня, будто торговал своей задницей на Дилли?

– А почему бы и нет? Кто-то этим должен заниматься. К тому же то была не совсем задница.

Он наблюдал, как Гэри расхаживает взад-вперед по комнате. Адриан не знал, по какой причине рассказал ему все это. Должно быть, потому, что Гэри слишком часто уязвлял его обвинениями в незнании реального мира.

Все началось с замечания Адриана о том, что он всерьез подумывает о женитьбе на Дженни.

– Ты ее любишь?

– Послушай, Гэри. Мне двадцать два года. Я чудом добрался до этого возраста, потому что слишком рано пробудился от дурного сна отрочества. Каждое утро последующих, бог его знает, пятидесяти лет мне предстоит вылезать из постели и как-то участвовать в повседневной жизни. Я просто-напросто не верю, что способен справиться с этим в одиночку. Мне нужен кто-то, ради кого можно будет вставать по утрам.

– Но ты любишь ее?

– Я великолепнейшим образом подготовлен к долгой ничтожности жизни. Мне нечего больше ждать, пусто-пусто. Зеро, закрываемся, занавес, сладкое, нагло-безмозглое ничто. Единственная мысль, способная придать мне силы для дальнейшей жизни, состоит в том, что чья-то еще жизнь оскудеет, если я уйду из нее.

– Да, но любишь ли ты ее?

– Ты начинаешь походить на Оливье в «Марафонце». «Это безопасно? Это безопасно?» – «Конечно, безопасно. Совершенно безопасно». – «Это безопасно?» – «Нет, это не безопасно. Невероятно не безопасно». – «Это безопасно?» Откуда мне, к черту, знать?

– Ты ее не любишь.

– Ой, отстань, Гэри. Я не люблю никого, ничего и ни единого человека. Собственно, «никого» и «ни единого человека» – это одно и то же, но я не смог придумать третьего «ни». Что напоминает мне… идиотскую рекламу мартини, которая изводит меня уже многие годы. «В любое время, в любом месте, везде». Какая, на хер, разница между «любым местом» и «везде»? Кое-кто из сочинителей рекламы получает тысячи за полную труху.

– Довольно комичная попытка сменить тему. Значит, ты ее не любишь?

– Я уже сказал. Я не люблю никого, ничего, ни единого человека, ни в какое время, ни в каком месте, нигде. И кто вообще кого-нибудь любит?

– Дженни любит.

– Женщины – другое дело.

– Я люблю.

– Мужчины тоже другое дело.

– Голубые мужчины, ты хочешь сказать.

– Поверить не могу, что участвую в подобном разговоре. Ты что, за Эмму меня принимаешь? «Адриан Хили, красивый, умный и богатый, обладатель уютного дома и счастливого нрава, казалось, соединял в себе все лучшее, чем может благословить нас жизнь, и прожил в этом мире почти двадцать три года, не найдя ничего, способного причинить ему грусть или досаду».[63]

– Горе или досаду, – думаю, тебе еще предстоит убедиться в этом. Как бы там ни было, описание неплохое.

– Правда? Что ж, возможно, я проглядел некоторые из самых тонких намеков Джейн Остин, однако не думаю, что Эмма Вудхаус провела часть семнадцатого года своей жизни шлюшкой на Пикадилли. Конечно, я уже года два как не перечитывал этот роман и какие-то косвенные упоминания могли вылететь у меня из головы. Мне также сдается, что мисс Остин уклоняется от описания времени, проведенного Эммой в каталажке после того, как ее арестовали за хранение кокаина. Опять-таки, я более чем готов признать, что она его описала, а я просто упустил предоставленные ею путеводные нити.

– О чем ты, на хрен, толкуешь?

И Адриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.

Но Гэри негодовал по-прежнему:

– Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?

– Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.

Гэри все пуще разочаровывал Адриана. В начале года Гэри занялся историей искусств – «историей из кустов», как предпочитал называть ее Адриан, – и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хенде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались брильянтином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не «Проклятых» и «Лязга», а скорее Куперена и Брукнера.

– Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом,[64] – однажды сказал ему Адриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Адриану читать.

– И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?

– А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?

– Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.

– Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.

– Да неужели? И никто не кончает с собой? Не постучавшись, вошла Дженни.

– Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?

– Скорее всего, утренний гренок, – сказал Гэри, принимая от нее пакет и передавая его Адриану.

Адриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про «Гренки – почтой».

– Ты два года назад учил мальчишку, и он все еще настолько неравнодушен к тебе?

– Его маленькое верное сердце переполнено любовью.

– Глупости, – возразил Адриан. – Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.

– Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?

– Гэри! – вскричала шокированная Дженни.

– Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: «И Конрадин сделал себе еще один гренок…»

– Занятный малый.

– А кто такой Кародин? – спросила Дженни.

– Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на «К». Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан,[65] политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название «Зима тревоги нашей».[66] Есть Кэллоу,[67] второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс;[68] недоброй памяти Лесли Краудер;[69] Марти Кейн – целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад,[70] изобретатель оперы, Уильям Конрад,[71] игравший в «Пушке» Куинна Мартина,[72] и ни одного Конрадина.

– По-моему, он взят из рассказа Саки, – сказал Гэри. – Средни Ваштар, барсук.[73]

– О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?

– Но к тебе-то это какое имеет отношение? – спросила Дженни.

– Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.

– Конрадин был мальчиком, жившим с ужасной, угнетавшей его теткой, – сказал Гэри. – И он взмолился к Средни Ваштару, своему барсуку…

– Или хорьку.

– И он взмолился к своему барсуку или хорьку, и молитва его была услышана. Средни Ваштар убил тетку.

– А тем временем Конрадин сделал себе еще один гренок.

– Понятно, – сказала Дженни. – Барсук – это своего рода фаллический символ, так получается?

– Ну ей-богу же, дорогая, – ответил Гэри, – ты одержима навязчивой идеей. Этак ты и пенис в фаллические символы запишешь.

– Средни Ваштар есть монстр подсознания, это самое малое, – сказал Адриан. – Темное, с жарким зловонным дыханием животное, и Конрадин в один прекрасный день высвобождает его из мрачного укрытия, чтобы обрушить месть на мебельный ситец и чайные чашки тетушкиной гостиной.

– Ты думаешь, этот мальчик пытается внушить тебе какую-то мысль?

– Возможно, его наперсток больше уже не наперсток, а длинная, мохнатая, свирепая зверюга, которая дергается, плюется и мучает тетушек. Я напишу ему, поинтересуюсь.

Адриан просмотрел остальную почту. Чек от мамы – всегда желанный, чек на пятьсот фунтов от дяди Дэвида, желанный тем более. Адриан быстро уложил их в карман куртки. Напоминания о том, что Билли Грэхем[74] объявился в Кембридже и выступит с проповедью в большом соборе Св. Марии, были всегда монументально нежеланны, равно как и приглашения послушать «Ациса и Галатею»,[75] исполняемую на аутентичных инструментах.

– Вот только голоса у них, боюсь, не аутентичные, – высказал предположение Адриан, перебирая остаток почты. – Полагаю, лет через двести они станут устраивать концерты музыки «Битлз» на древней «Маршалл»… о, тут еще письмо от старины Биффо, да благословят его небеса.

Биффен был единственным из учителей школы, с которым Адриан поддерживал связь. Биффен стал теперь таким пушисто-белым и добрым, так обрадовался каким-то образом просочившимся год назад в школу известиям о стипендии, полученной Адрианом в Св. Матфее, что было бы положительной жестокостью не писать ему время от времени, сообщая о своих делах.

Адриан пробежался глазами по письму. Биффена распирали новости относительно рукописи Диккенса.

«Дональд пишет, что могут возникнуть сомнения в ее подлинности. Надеюсь, этого не случится».

– Я и забыл, что Биффо знаком с Трефузисом, – сказал, откладывая письмо в сторону, Адриан. – Привет! А это что еще такое?

На помятом листке было написано от руки: «Пожалуйста, приходи к чаю в Тринити – Большой двор, В5. Один. Хьюго».

– Как там Хьюго? – спросила Дженни. – Я его со времен «Флауэрбака» почти и не видела.

– Помнится, он довольно бледно выглядел в поставленных Бриджит «Сексуальных извращениях в Чикаго»,[76] – сказал Гэри. – То и дело забывал реплики, запинался. С тех пор его в театре не видать.

Адриан положил записку на стол и зевнул.

– Скорее всего, зубрит, готовясь к первым экзаменам. Он всегда был ровно таким занудой. Подай-ка мне Джастина с Мирославом.

Вечная лужа в проходе между двумя колледжами – Королевским и Св. Екатерины, – как обнаружил Адриан, замерзла. Весне придется с ней повозиться. Он поплотнее обернул шею Мирославом, своим кашемировым шарфом, и вышел под ледяной ветер, порывами налетавший вдоль Кингз-Пэрейд. Нередко говорят, что Кембридж – это первая остановка ветров, дующих с Урала; в тридцатые то же самое было верно и в отношении политики, не только погоды.

«Не податься ли мне в политику?» – подумал Адриан. Привыкший неизменно идти наперекор господствующим тенденциям, он чувствовал, что левые того и гляди совсем выйдут из моды. Длинные волосы уже вышли, расклешенные джинсы тоже, скоро и к пирогам с элем никто не будет притрагиваться – канапе и «Сансер» в лучшем случае, хрустящие хлебцы и минеральная вода – в худшем. Трефузис жаловался, что нынешний первокурсник жестоко его разочаровывает.

– Они теперь вступают в ряды студентов и в брак одновременно, если вы простите мне этот силлепсис, – как-то сказал он. – Пристойность, порядок и пустоголовость. Ни легкомыслия, ни безответственности. Помните то дурацкое описание Леонарда Баста в «Говардс-Энд»?[77] «Он отказался от красоты животного ради фрака и набора идей». Замените фрак рубашкой в полоску, и получите современного кембриджца.

Поспешая мимо Сенат-хауса, Адриан заметил двух стариков, стоявших перед витриной книжного магазина «Боуз-энд-Боуз». И добавил в свою походку пружинистости, что часто делал, проходя мимо людей пожилых. По представлениям Адриана, старикам следовало взирать на его атлетическую упругость с туманной тоской по собственной юности. Не то чтобы он хотел порисоваться или посыпать солью раны дряхлых старцев, нет, на самом деле Адриан считал, что оказывает им услугу, возможность испытать ностальгию, как если бы он насвистывал тему из «Хэппидрома»[78] или раскручивал диаболо.[79]

Едва миновав, с беззаботной легкостью, стариков, Адриан оступился и с глухим ударом рухнул наземь. Один из стариков помог ему подняться.

– Вы не ушиблись, юноша?

– Нет, все хорошо… должно быть, поскользнулся на льду.

Используя Джастина, свой зонт, в качестве трости, Адриан заковылял по Тринити-стрит, безжалостно высмеивая себя:

– Жопа ты, Адриан. Да еще и обставившая все прочие жопы мира на целую милю. Прекрати это немедленно, или я с тобой разговаривать больше не стану. Так-то вот!

– Какая-то проблема, сэр?

– О, простите, нет… я просто… напевал.

Он и не заметил, что произносит все это вслух. Привратник Тринити окинул его подозрительным взглядом, и потому Адриан, дабы доказать, что не соврал, намеренно и недвусмысленно запел, хромая по Большому двору.